Андрей Алексеев

Биографический дискурс: акт общения, отображение реальности и изъявление себя (заметки об «эстафете памяти»)

Автору хотелось бы представить читателю как единый цикл тезисы девяти докладов, произнесенных на различных научных конференциях за последние 15 лет..

(1)

Фамильная ценность и семейная память (к постановке вопроса) [1]

1. «Фамильная ценность» – термин, пока не обретший научного статуса в науках о человеке. В это понятие мы вкладываем ту составляющую материально-духовной среды или экологии человека, которая позволяет личности идентифицировать себя в качестве представителя определенного рода (родов) и звена в цепи семейных поколений. Принципиальное значение здесь имеет именно осмысление, осознание соответствующих материальных или информационных объектов в качестве фамильной ценности, т.е. наличие ценностного отношения личности к ним.

2. Существенным для понимания специфики феномена фамильной ценности является вычленение в ценностном сознании субъекта особой сферы или слоя – назовем это семейной памятью. Этот слой нередко оказывается весьма тонким (говоря попросту – «короткая семейная память»). Скажем, человек является обладателем вещи, доставшейся ему от предков, но не знает «истории» этой вещи. Или: человеку неизвестно, кто же из его старших родственников изображен на фотографии, хранящейся в семейном альбоме.

3. Личностное осознание субъективной значимости объектов – носителей фамильной ценности сплошь и рядом приходит к человеку достаточно поздно, когда старших уже нет в живых, и «спросить не у кого». Устные биографические рассказы родителей стираются в памяти детей, в свое время не придавших этому значения. Порой полученная младшими от старших информация трансформируется в «семейное предание» (не поддающееся проверке).

4. В последнее время усилился интерес к биографическим методам в социологических, культурологических, этнографических исследованиях. Мемуарный, «житийный», документальный жанры становятся все более популярными в литературе и публицистике. При этом делается упор на историко-культурной ценности соответствующих текстов. Хочется, однако, подчеркнуть экзистенциальную значимость фамильной ценности и семейной памяти для конкретных лиц, которые, при неразвитости интереса к своему происхождению, своим корням, часто оказываются в положении «Ивана, не помнящего родства».

5. Автору этих строк довелось консультировать составление ряда «семейных хроник». Их инициаторами были уже немолодые люди, осознавшие свою ответственность за сохранение памяти о своих предках для своих потомков. Это оказалось достаточно трудной задачей. Следует заметить, что работа эта оказалась бы куда более эффективной, если бы была предпринята составителями семейных хроник в более молодом возрасте.

6. Во всякой семейной хронике обычно представлены два пласта информации. Первый – «генеалогическое дерево» и хотя бы минимум информации о предках, которых пишущий хронику в живых уже не застал. Здесь он опирается на сохранившиеся документальные свидетельства и рассказы старших. Другой пласт – личные впечатления и воспоминания, относящиеся в первую очередь к собственным родителям. Здесь возникает особая проблема моральной ответственности за сохранение информации, которой располагает только данный индивид и которая исчезнет невозвратно, если не будет транслирована младшему поколению.

7. Заслуживает постановки вопрос о воспитании в младших поколениях не просто «уважения к старшим» и «заботы о стариках», а внимания к ним, в частности, как к носителям семейной памяти. В идеале не старшие, а младшие должны быть инициаторами того, чтобы эта память не оказалась утраченной. Способы культивирования фамильной ценности могут быть самыми разнообразными (включая современные технические средства). Но общение поколений должно включать ценностно мотивированный запрос младших на семейную память.

8. Представляется необходимой пропаганда сохранения личных архивов в семьях. Здесь не идет речь об архивах «выдающихся людей» (которые имеют шанс получить государственное хранение и т.п.). Не только фотографии, но и всевозможные документы, письма, иногда – дневники, любые письменные свидетельства, оставшиеся от покойных, заслуживают сбережения детьми, внуками. К сожалению, материальные ценности ныне наследуются куда охотнее, чем ценности, имеющие духовное значение. Отношение к последним часто оказывается варварским.

9. В заключение отметим, что проблематика, обозначенная в настоящих тезисах, пока не стала предметом специального научного рассмотрения, в частности, в социологии и культурологии. Здесь необходимы и теоретические анализы, и эмпирические исследования.

Как нам представляется, понятия фамильной ценности и семейной памяти поддаются операционализации в практике массовых опросов и систематических наблюдений. В целом вырисовывается комплексная – культурно-историческая, гуманитарно-экологическая и междисциплинарная – научная проблема.

Февраль 1998

(2)

Дневник, письмо и статья как соотносительные формы коммуникации [2]

1. В структуре процесса человеческой коммуникации традиционно выделяются: субъект – источник коммуникации; содержание коммуникации; ее форма; ее средства (знаковые, технические, институциональные и др.); адрес (субъект, которому коммуникация адресована); эффекты. Коммуникация осуществляется в определенном контексте (ситуации, среде – социальной, исторической, культурной и проч.). Если коммуникация является целевой (т.е. субъект преследует цель, в которой «отдает себе отчет»), можно говорить об эффективности коммуникации (в смысле соответствия результата цели). Различают личную (адресованную вполне определенному, персональному адресату) и массовую (адресованную анонимной аудитории) коммуникации, аксиальную («осевую») и ретиальную («сетевую»), монологическую и диалогическую коммуникации. Существуют и иные классификации процесса.

2. Здесь не станем углубляться в вопросы теории коммуникации и общения, где вышеуказанные понятия фигурируют в разных соотношениях и используются в построении разных социальных моделей. Сосредоточимся на индивидуальной коммуникации (т.е. такой, где субъектом-источником выступает индивид, личность, лицо) и в частности на фундаментальном различении ее возможных адресов.

Такими адресами могут быть: сам субъект – источник коммуникации (коммуникация самому себе); другое лицо (индивид, личность); аудитория (другие лица, группа, общность). Будем называть первый случай коммуникацией самому себе, второй – коммуникацией другому лицу и третий – коммуникацией для других.

3. От этих общих определений перейдем к рассмотрению конкретики вербальной коммуникации личности, в частности коммуникации, воплощенной в письменном тексте. Здесь для каждого потенциального адреса может быть усмотрен «классический» тип текста, характеризующийся своими содержательными и формальными особенностями, используемыми средствами, а также иными параметрами. Назовем эти типы: дневник (коммуникация самому себе); письмо (коммуникация другому лицу); статья (коммуникация для других).

4. Сначала некоторые «очевидные» черты и определения. Дневник по преимуществу монологичен; это аксиальная коммуникация; дневник сугубо личностен, импровизационен; он может быть насыщен фактами («записная книжка»), переживаниями, размышлениями («ауторефлексия »); может быть регулярным или эпизодическим, воспроизводящим последовательность событий («хроника») и отражающим движение чувств или хода мысли («поток сознания»). Можно далеко продолжать перечисление вариаций. Принципиальным для нас является то, что дневник в любом случае обращен главным образом к самому себе, в этом его смысл и «организующее начало».

5. Письмо тоже личностно и, как и дневник, есть аксиальная коммуникация; оно может содержать фактическую и эмоциональную информацию; письмо может быть сугубо «информационным», «исповедальным» или «поучающим»; оно может быть посвящено обстоятельствам собственной жизни и жизни другого или других, а также обсуждать вовсе не личные обстоятельства; как правило, письмо «реактивно», т.е. откликается на предыдущие сообщения адресата («переписка»); оно может быть «целевым » и «бесцельным» (совершенно спонтанным); письмо par excellence – это разговор, оно не монологично, а диалогично (т.е. рассчитано на реакцию собеседника). Вот в этой диалогичности и состоит его (письма) принципиальная особенность, проистекающая из специфики адреса: другое лицо.

6. Статья – наиболее условное из использованных нами выше обозначений «эталонных» типов текста. Ибо «коммуникация для других» может иметь множество ипостасей, среди которых, например, почти все жанры делового, журналистского, научного сообщения. Такая коммуникация адресуется аудитории – иногда специфизированной, иногда массовой. В ней (статье) особенно ярко выражена целевая функция и по необходимости минимизирован личностный момент. Здесь не меньшее разнообразие вариаций, чем в предыдущих родах письменных сообщений. Достаточно сказать, что художественная (литературная) коммуникация (в различных отношениях антиномичная – будь то деловой, будь то научной) есть тоже «коммуникация для других». Но для целей последующих типологических сопоставлений нам удобна именно «статья».

7. Является ли наша систематизация «адресов» человеческой коммуникации полной, их перечень (на данном уровне обобщения) – конечным? Нет. Ибо возможна еще коммуникация не «к себе», не «к другому» и не «к другим», а к некой «надчеловеческой» сущности: коммуникация «к Богу», «к Высшему существу», «к Универсуму»; именно индивидуальная, по субъекту-источнику, коммуникация, но апеллирующая к чему-то или к Кому-то, кого (чего) или нет, или есть, но Он (оно) принципиально непостижим (непостижимо).

Да и в рассмотренных ранее формах коммуникации могут присутствовать элементы такого трансцендентного общения: обращение к умершему или к еще не родившемуся, к «предкам» или к «потомкам». Само по себе адресование «к человечеству» может иметь общие черты с молитвой, обращенной к Небу.

8. Нами выделены и обсуждаются три «формы» индивидуальной (субъект-источник), вербальной (знаковые средства), письменной (материальный носитель) коммуникации, принципиально различающиеся по своему адресу (себе; другому; другим), обозначенные (по избранным для нашей модели «эталонным» типам текстов) как дневник, письмо и статья. Более или менее понятна специфика этих категорий текстов. (Вышеприведенные характеристики далеко не являются исчерпывающими.) Но самым интересным и перспективным – для последующего анализа – является прояснение взаимосвязей, взаимопереходов и взаимодополнительности этих форм.

9. Можно предположить, что здесь имеем дело с системной триадой (в смысле Р.Баранцева) [3], поскольку каждый из вышеназванных концептов, по-видимому, соотносим (разумеется, не жестко и не однозначно!) с тем или иным элементом универсального семантического архетипа: интуицио (дневник), эмоцио (письмо), рацио (статья). В таком случае, исследование соотносительности всех трех форм становится не узко предметной, а философской, эпистемологической задачей.

10. И логически, и исторически письмо является, по-видимому, «праформой» индивидуальной письменной коммуникации. Оно зарождается как закрепленное в «письменах» личное послание, впрочем, очень рано совмещающееся (переплетающееся) с посланием «также и» к другим, а в пределе – «ко всем, кто его прочитает», не сегодня, так в будущем. Вместе с тем, это также есть само-выражение, а стало быть – хотя бы в потенциале – присутствуют и элементы самокоммуникации. Вообще человек – существо общественное, и его обращение к себе невозможно без осознания себя как «одного из» себе подобных. Отсюда, кстати, приоритет диалога над монологом – не только «логически», но и «исторически» оправданный.

11. При ближайшем рассмотрении не только в «письме» могут быть обнаружены элементы как «дневника», так и «статьи» (напомним про условность нашей терминологии!). Но и в любой из названных форм индивидуальной письменной коммуникации можно усмотреть – актуально представленные или потенциально мыслимые – черты остальных. Иначе говоря, понятия «перетекают» друг в друга.

По-видимому, правомерно выделение типов-«кентавров»: письмо-дневник; письмо-статья; статья-дневник. Здесь не станем приводить известные примеры, которыми богата история культуры.

12. Особенно интересно совмещение «имманентных» черт всех трех форм индивидуальной коммуникации в конкретном тексте, иногда приобретающее достоинство синтеза. При этом обычно форма специфична, а содержание универсально. Например, исповедальное открытое письмо, или дневник, который субъект не требует уничтожить после своей смерти, или статья, вроде «Дневника писателя» Ф.Достоевского. Вообще говоря, такие синтетические жанры особенно распространены и сознательно используются в художественной литературе, публицистике, философии. Однако и в обыденной дневниковой и эпистолярной практике можно встретить как синкретизм, так и синтез всех трех форм.

13. Наконец, существует опыт овладения механизмом такой взаимосвязи форм индивидуальной письменной коммуникации, когда, например, человек, пишущий письмо конкретному лицу, делает это также и «для себя» или/и отдает себе отчет в том, что его личностное послание может обрести также и других читателей. Или: человек пишет дневник или письмо, сознавая, что потом он «перепишет» это как статью. (Интересно, что невозможно обратное движение: лишнее подтверждение того, что «обращение к другим» вырастает на базе обращения к другому или к себе, а не наоборот.)

14. Нам известно немного примеров сознательного взаимодополнения и совмещения форм дневниковой, эпистолярной и «статейной» (научной и проч.) коммуникации. К таким примерам безусловно относится феномен А.А.Любищева (1890–1972), общекультурное значение которого еще далеко не полностью осмыслено, однако, благодаря усилиям его младших современников, имеет шанс стать одним из «услышанных» посланий человечеству в XXI век.

15. Автор настоящих тезисов полагает, что в теории индивидуальной письменной коммуникации – в намеченном здесь аспекте – пока еще непочатый край работы. Но стоит ли «дожидаться», пока такая теория будет построена, а затем станет достоянием социологических или психологических учебников? В дневниковом и эпистолярном наследии как «великих», так и «рядовых» людей (кстати, ставшем в последнее десятилетие предметом все возрастающего общественного внимания) нам видится как богатейшее поле для исследования, так и сокровищница коммуникативного опыта, черпать из которой – и «без учебника»! – может каждый.

Апрель 1999

(3)

Эстафета памяти. Ресурсы, нормы и эффекты автобиографического повествования [4]

Целью настоящих заметок является общая постановка вопроса о таком специфическом моменте повседневной жизни современного человека, который можно метафорически определить как эстафета памяти.

***

1. Порождение автобиографических повествований (нарративов), создание и накопление «историй жизни» и «семейных хроник», по нашему убеждению, есть задача не только гуманитарно-научная, но и общекультурная. В конечном счете, это задача продления памяти человечества – ее сохранения не «на скрижалях истории», а в мельчайших «капиллярах» и «клеточках», в самой толще социальной жизни. Названная задача далеко не вполне общественно осознана, во всяком случае эта работа пока не вошла в повседневный быт и культурный обиход семей и граждан. Люди привыкли жить «сегодняшним днем», иногда они «планируют будущее», однако редко «оглядываются назад» и сплошь и рядом не осознают свой собственный жизненный путь как некую культурную, духовную, социальную ценность.

2. Общая постановка вопроса: «человек – это прежде всего его собственная жизнь» – в терминах еще «донаучных» содержится в одном из наших текстов 1983 г. [5] Попытку концептуализации и обоснования категорий фамильная ценность и семейная память см. в нашей работе 1998 г. [6]

За последнее десятилетие научная работа по сбору и анализу «историй жизни» и «биографий семей» получила плодотворное развитие в ряде исследовательских центров Москвы, Киева, Санкт-Петербурга (здесь эти центры и их труды не перечисляем.)

3. Автобиографическое повествование (АП) выступает одной из естественных форм презентации жизненного пути и «объективации» памяти, прежде всего – индивидуальной памяти, без которой не может быть и «памяти коллективной». К названному типу текстов примыкает жанр самодеятельных семейных хроник (СХ), где с большей или меньшей степенью подробности представлены жизненные пути всех членов многопоколенной семьи в их переплетении. В дальнейшем будем говорить в основном об автобиографическом повествовании, хотя все сказанное может быть отнесено и к семейной хронике (биографии семьи).

4. Рассмотрим сначала вопрос о ресурсах, или источниках, АП. Здесь можно выделить три основные группы ресурсов «истории жизни»:

a) личный (соответственно – семейный) архив, в широком смысле, – включая всю совокупность документальных материалов, «жизненных свидетельств», как личностных, интимных, так и официально-публичных, относящихся к данному индивиду (семье);

b) живая память ныне здравствующего человека («память о своей жизни, о своей семье»);

c) память других – о данном человеке или людях (ныне здравствующих или покойных); она может быть как «живой», так и документированной.

5. К разряду личностных документов относятся любые тексты, отражающие факты поведения и сознания данного, конкретного человека, причем отражающие их – иногда «специально», иногда (чаще) «попутно», т.е. без сознательной установки на фиксацию таковых фактов. К ценнейшим документам такого рода относятся: дневники (ныне – едва ли не культурный реликт!); письма (как собственные письма данного индивида, так и, пожалуй, в не меньшей мере, адресованные ему); фотографии и другие изобразительные материалы, а в последнее время также – любительские аудио- и видеозаписи.

Весьма информативным источником или ресурсом АП (СХ) являются также «официальные» документы, особенно такие, где сам субъект жизни выступает автором (копии листков по учету кадров, «служебные» автобиографии, обращения в официальные органы и т.п.), но также и адресованные данному человеку или посвященные ему (от метрического свидетельства до профсоюзного билета или пенсионной книжки).

6. К сожалению, «рядовой человек», не сознающий историю собственной жизни и жизни тех, с кем он повседневно общается, как культурную ценность, плохо сберегает эти «жизненные свидетельства». А отношение его потомков, наследников к этим «следам» прожитой жизни порой является просто варварским. В итоге документированная память (личный архив) нередко оказывается еще менее долговечной, чем «живая».

7. Ресурсы АП конечны. «Живая память» субъекта, разумеется, хранит впечатления, «воспоминания» (часто изобилующие аберрациями, связанными с последующими «напластованиями» жизненного опыта). Однако чем дальше во времени - тем меньше точность и достоверность биографической информации (если она не может быть подкреплена документами).

8. Здесь возникает проблема как личной ответственности человека за сохранение «себя» (в случае СХ – всех членов семьи) во времени, так и – особенно – ответственности младших поколений за сбережение памяти о старших. Дети еще кое-что помнят о своих родителях, а уж о родителях родителей (если не застали их в живых), а тем более о прадедах – не больше того, что написано на кладбищенском кресте (если хоть он цел).

Процесс «истирания» памяти в конечном счете неизбежен, но, как правило (в частности в нашем обществе, пережившем трагедию ее изничтожения), довольно слабо развита общекультурная установка на «торможение» этого энтропийного процесса.

Можно понять тех наших старших современников, которые в суете буден не оставили детям писаной истории своей жизни (или намеренно «оберегли» своих детей от «опасной» информации из семейного прошлого, как это часто случалось у наших отцов и дедов). Однако сегодня становится уже непростительным, если человек не рассказал, не записал, не зафиксировал (для своих детей, внуков) хотя бы минимума биографической информации о своих родителях: ведь после их смерти он зачастую оказывается единственным живым носителем этой информации. И когда он сам уйдет, взять ее будет почти неоткуда.

Как видно, проблема автобиографического нарратива и семейной хроники является также и моральной проблемой.

9. Конечно, работа ученых, записывающих «истории жизни», журналистов, проводящих «конкурсы биографий», вообще – всякие институциональные усилия запечатлеть уходящее время (эпоху) «в точке пересечения биографии и истории общества» [7] имеют общекультурное значение. Однако остается проблема сохранения «памяти о жизни» каждого человека. А это уже может быть решено не накоплением АП и СХ в исследовательских архивах и т.п., а только – развитием и распространением культуры создания таких «историй» и «хроник» в каждой семье.

Автобиографическое повествование (писанное самим субъектом жизни или записанное с его слов), равно как и семейная хроника, в принципе должны стать элементами нашего жизненного обихода, что, по-видимому, потребует специальной просветительной работы. Необходимо воспитание в людях – и культуры жизнеописания как такового, и культуры сбережения личных архивов (прежде всего в семьях), и «культуры памяти» вообще, как неотъемлемого элемента цивилизованного общества и личности.

Понятно, что такая социокультурная программа реализуется не скоро, но надо хотя бы ее сформулировать.

10. Обозначим некоторые нормы автобиографического повествования. Здесь выдвинем три «постулата», равно относящихся как к письменному, так и к устному АП:

a) Постулат фиксации семейных корней. Всякая «история жизни», для какой бы цели она ни создавалась, должна включать генеалогическую информацию – столь подробную, насколько это под силу автору данной истории. При том, что о предках рассказать больше некому, субъект повествования должен сделать это – в силу культурно-нравственного императива, отмеченного выше (для семейных хроник указанный аспект выдвигается на передний план).

b) Постулат внятности биографического текста. «История жизни» может быть: краткой или развернутой; «объективной» или эмоционально окрашенной (насыщенной); выстроенной хронологически или тематически, или еще как-либо иначе. Но субъект должен позаботиться о тех, кто его услышит или прочитает. В АП должны быть по возможности четко обозначены узловые точки «жизненной траектории» (что, где, когда...), хотя бы приблизительно датированы жизненные события. Важно, чтобы у воспринимающего этот текст не возникло неясностей (разве что сам повествующий намеренно опускает нечто важное, чего-то не хочет сообщать). (Семейные хроники требуют внимания к четкому определению степеней родства; желательно построение генеалогического дерева, что требует минимального обучения.)

c) Постулат ценности «истории жизни». Конечно, хорошо, если инициатором фиксации «воспоминаний о жизни» выступает близкий носителю биографической информации человек, младшие члены семьи или профессионал-исследователь. Однако пусть даже человека (обычно это человек пожилой) никто к этому особенно не побуждал – он должен «убедить себя» или принять a priori, что его жизненная история (семейная хроника) нужна, что она может быть востребована не сегодня, так завтра, близкими или далекими, знакомыми или не знакомыми ему людьми.

Допустим, «заказчика» на АП (СХ) сегодня нет. Можно в таком случае посоветовать всякому, особенно человеку в преклонном возрасте, поискать и своевременно назначить своего «душеприказчика» – такого, которому он может «оставить» писаную историю своей жизни (а тот – сохранит) или рассказать (а тот – запишет и т.д.). Также желателен выбор конкретного «душеприказчика» и для личного архива, даже совсем небольшого. (И это вовсе не обязательно должен быть наследник имущества, материальных ценностей.)

АП и СХ являются интеллектуальной собственностью, заслуживающей «наследования». Пусть для этого нет юридических, но вполне возможны культурные, нравственные регламенты.

11. Нашу постановку вопроса о сбережении памяти можно было бы иллюстрировать множеством примеров, имея в виду прежде всего деятелей науки и культуры. Архивы некоторых из них (включая дневниковое, эпистолярное наследие), в силу разных исторических и личных обстоятельств, порой бывали безвозвратно утеряны. Но немало и счастливых примеров, когда личный архив (а не только опубликованные мемуары!) сохранился и сберегается в полном объеме и порядке.

Последнее чаще имеет место, когда сам человек хоть как-то позаботился (имел возможность позаботиться) об этом, а его родственники, друзья, ученики, реже – государство, в свою очередь, приложили к тому старания. Здесь стоит заметить, что иногда усилия частных лиц по сохранению конкретных личных архивов оказываются поистине героическими.

Подчеркнем, однако, еще раз, что сбережения заслуживает память о любом человеке, а не только об «исторических личностях»! И простейшим и универсальным способом сохранения памяти оказывается написанное самим человеком жизнеописание (или зафиксированный техническими средствами биографический рассказ, или хотя бы конспективная запись, вручную, с его слов). Хорошо, если кроме «живой памяти» при этом использовались также и иные источники.

12. Для того, чтобы сами по себе АП и СХ стали нормой нашего культурного обихода, нужна работа по научению и пропаганде «биографической деятельности». Ныне в популярной литературе наблюдается бум «учебников жизни»: как строить отношения в семье, на работе и т.д., как «достичь успеха» в жизни и т.п. Но отсутствует практика наставлений, как сделать память о себе (и других людях) культурным достоянием (не обязательно – всеобщим, пусть ограниченным рамками семьи в нескольких поколениях; чтобы осталось от человека не только посаженное дерево или надпись на могильной плите).

13. Обратимся к вопросу об эффектах автобиографического повествования (семейной хроники).

Одна группа эффектов уже была обозначена выше, назовем их культурными: сбережение памяти о конкретном человеке (людях, роде), прежде всего – в семье, как той клеточке общественного организма, где эта память в принципе имеет наибольший шанс сохраниться (а биографический или хроникальный документ – стать семейной реликвией, наряду с обычно сберегаемыми, но редко датируемыми фотографиями).

Другая группа эффектов – воспитательные «истории жизни» и «биографии семей» – не дидактический материал, но «доподлинное», воплощенное в них знание о жизненных путях старших (включая тех, кого младшие «не застали»). Такое знание  несет в себе мощный воспитательный заряд. И это «педагогическое» воздействие может оказаться куда более эффективным, чем навязчивые попытки со стороны старших научить молодых – «как жить» (от которых те зачастую – и порой справедливо! – отмахиваются).

И третья группа – это такие эффекты АП (СХ), которые не всегда замечаются, но почти всегда присутствуют: эффекты ауторефлексивные. Всякий человек рано или поздно (и не однажды на протяжении жизненного пути!) задумывается о собственной жизни. Один – с горечью или тревогой, другой – с «сознанием исполненного долга», третий – для того, чтобы «себя понять» или решить, «как жить дальше», четвертый – сравнивая свой жизненный путь с судьбами других членов рода.

14. О последней (третьей) группе эффектов – чуть подробнее. Жизненная ауторефлексия может быть не спонтанной, не ситуационной, не подспудной, а – систематической, универсальной и осознанной. И «история собственной жизни» есть повод или основание или стимул – для «размышления о жизни».

При этом у автобиографического нарратива часто возникает особый, психотерапевтический эффект. Ибо в итоге «воспоминаний о жизни» человек, как правило, имеет возможность убедиться, что все же «не зря жил» (или «не зря живет»); а если не все в жизни «удалось» («удается»), то, оказывается, он сделал (делает), «что мог» («что может»)... Сожаление же об утраченных возможностях, будучи «выговорено», меньше бередит душу.

(Конечно, возможна и обратная ситуация: «...и с отвращением читая жизнь мою...» Поэтому, при отсутствии живого собеседника, может быть, лучше ограничиться «сухим» изложением фактов.)

Так или иначе, особенно в пожилом возрасте, особенно при побуждении со стороны – не к импульсивному (и обычно истирающемуся из памяти слушателей) воспоминанию – автобиографическое повествование (семейная хроника), тем более при уверенности в том, что оно будет востребовано, может стать смысложизненным занятием, поддерживающим жизненные силы и даже «целительным», лучше иных лекарств.

15. Как видно, наша постановка вопроса выводит субъекта биографического нарратива или семейной хроники из положения объекта или – «всего лишь»! – источника информации, для культурно-исторических, социологических и т.д. штудий. Последняя цель, конечно, существенна. Но не следует забывать о самоценности АП (СХ), как одного из способов самовыражения, самопознания и самоутверждения личности.

16. Итак, не для того лишь нужны «истории жизни» и «биографии семей», чтобы их потом анализировать и обобщать («реконструировать эпоху», познавать ее «в человеческом измерении» и т.п.). Жизнеописание (иногда вырастающее в «размышление о жизни») есть шанс для всякого человека продлить «себя» (или «себя и других» – для случая СХ) – если не в веках, то в десятилетиях – в памяти индивидуальной, семейной, коллективной. Это простейшая, самая доступная (доступная практически каждому, хотя иным людям нужна помощь, причем не обязательно профессиональная) форма кристаллизации жизненного опыта и жизненного самоотчета (имея в виду АП).

17. Естествоиспытатель и краевед С.Н. Поршняков (1889–1982), именем которого назван краеведческий музей в г. Боровичи (Новгородская обл.), формулировал в своем «духовном завещании», написанном в 1942 году, такую заповедь: «Умение итожить опыт своей жизни – по периодам и этапам (говоря языком исследователей – умение “камеральничать”)...» [8].

Если жизнь человека сравнить с исследованием (каковым она в ряде отношений и является), то автобиографическое повествование может рассматриваться как способ подведения «промежуточных» или «предварительных» жизненных итогов. А это необходимо и самому человеку, и тем, кто «придет на смену». И ценность таких повествований не уменьшается, а прирастает с ходом времени.

18. В заключение повторим однажды сказанное: «человек – это прежде всего его собственная жизнь...» А история жизни (автобиографическое повествование, семейная хроника) есть не просто ее (жизни) конспективное отображение, но и особый способ отложенной во времени коммуникации поколений и духовного преодоления природных границ индивидуального человеческого бытия.

***

Автор этих строк убежден, что письменная «эстафета памяти» («память до востребования») нуждается в осмыслении: и как культурная задача общества, и как нравственный императив личности.

Ноябрь 2000 – февраль 2001

(4) Что такое и зачем нужны «протоколы жизни» [9]

Verba volant, scripta manent [10]

«Рассказы о жизни» ныне стали широко распространенным методом в социальных и исторических исследованиях. Биографические нарративы порождаются либо в устной беседе (фокусированное или неструктурированное интервью), либо пишутся самим субъектом жизни по заказу исследователя. Все более частым становится научное использование также и инициативно написанных мемуаров.

Все это документы биографии и истории – ценнейшие. Однако они являют собой всегда опосредованную позднейшим жизненным опытом субъекта жизни (не говоря уж об естественных ошибках памяти, равно как и о нечаянных и намеренных акцентировках и умолчаниях) вторичную реконструкцию, ретроспективу жизненного пути. Далее: это документы времени, но какого? Ясно, что больше нынешнего, чем минувшего. Это – современные свидетельства о прошлом.

Разумеется, исследователь пытается идентифицировать и сепарировать соответствующие психологические и культурные напластования, как бы расшифровывает (декодирует) «человеческий документ» - с учетом его «многослойности» и в соответствии со своими собственными задачами. Иногда социологам и культурологам это удается.

Иначе обстоит дело с «первозданными» личностными документами, каковыми являются, в частности, дневники и письма. Разумеется, и в них аккумулирован жизненный опыт автора, но только предшествующий, и существенно влияние «господствующих мыслей» эпохи, но только тогдашней. Поэтому при работе с документами такого рода исследователю приходится учитывать (делать поправку на...) только их «непосредственную» (а не «приумноженную» или многоступенчатую) субъективность и культурно-историческую обусловленность.

Цель настоящей работы – рассмотреть одну из специфических форм дневника как имеющую историко-культурное значение и ценность, с одной стороны, и как некую нестандартную социологическую практику – с другой. Но сначала несколько общих теоретических соображений.

I

<…> [11]. Дневник есть имманентная и, можно сказать, универсальная форма аутокоммуникации, способ оперативного отображения личностью (для себя самой!) внешних и внутренних событий своей жизни. Эти события неизбежно вплетены как в жизнь непосредственного окружения пишущего, так и в «жизнь историческую». Во многом в силу этого дневник может приобрести и иногда приобретает (независимо от намерений автора) смысл «послания» (другому лицу) или «свидетельства» (для других) – как биографии, так и истории. Но об этом чуть позже.

Каковы «собственные» черты дневника как коммуникации самому себе? В отличие, скажем, от «письма» (которое, как правило, предполагает реакцию адресата, и постольку диалогично), дневник по преимуществу монологичен (по форме). В отличие от «статьи» (в которой личные моменты, как правило, элиминированы), дневник чаще всего сугубо личностен.

Формы дневника <…> чрезвычайно многообразны. Здесь нет каких-либо жанровых канонов или ограничений. Личный дневник может быть насыщен фактами, переживаниями, размышлениями, может быть регулярным или эпизодическим, воспроизводящим последовательность событий («хроника») и отражающим движение чувств или ход мысли («поток сознания»). Несмотря на видимую монологичность, дневник есть форма общения или диалога с самим собой [12]..

<…> Попытаемся все же как-то «упорядочить» чрезвычайное разнообразие форм и воплощений дневниковой практики. Представляется возможным выделить три типа дневника:

a) «дневник души» (дневник в традиционном и, пожалуй, узком смысле слова, сугубое «общение с самим собой», причем на первый план выходят личные переживания и самоанализ; такой дневник обычно аутоисповедален);

b) «дневник духа» (в котором личное «я» отходит на второй план, а дневник оказывается своего рода копилкой символов, образов, мыслей и «лабораторией» творчества; часто это «сырье» для будущих произведений);

c) «дневник факта» (где главный упор делается на «внешних» событиях жизни, а личные переживания и размышления отсутствуют либо сведены к минимуму).

Как и в представленной выше типологии индивидуальной письменной коммуникации (дневни, письмо, статья) , здесь имеем дело с «идеальными типами». В реальной дневниковой практике описания событий обычно перемежаются впечатлениями и размышлениями; имеет место если не синтез, то синкретизм типов. И все же всякий дневник «тяготеет» к тому или иному типу.

Здесь сосредоточимся на случае дневника факта, а точнее – на особой его разновидности.

...Конечно, человек может вести такие записи исключительно для себя – так сказать, «для памяти»: что когда произошло, с кем встретился, что предпринял, иногда – расписание дел, встреч и т.д. на будущее (так называемый ежедневник). Но в принципе возможна и иная – дополнительная, а иногда и выходящая на передний план – цель: фиксация событий частной жизни «на стыках» с жизнью общественной, в тех точках, где та и другая «пересекаются». То есть целевая установка на фактографию в контексте данного исторического времени.

Тогда оказывается, что человек ведет эти записи как бы для себя, но по существу – и не только для себя (вариант совмещения коммуникации самому себе и другому или для других). Здесь хочется вспомнить известное замечание А.С. Пушкина, засвидетельствованное А.Н. Вульф: «Непременно дóлжно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться» [13].  В этой спонтанной формуле выражена суть предмета нашего обсуждения.

Для такого рода дневника уместно использовать термин «протокол». Данную разновидность «дневника факта» будем называть протоколом жизни.

Попробуем выявить некоторые особенности текстов такого рода путем рассуждения «от противного»: укажем сначала на то, чем «протокол жизни» заведомо не является, несмотря на некоторые внешние сходства и параллели.

1. Это – не хроника общественной жизни. Личности (если, конечно, она не ставит перед собой такой профессиональной, «мониторинговой» задачи) вовсе незачем конкурировать, скажем, со СМИ (выступающими сегодня многосоставной и полифонической «летописью современности»), «протокол жизни» отображает только те социальные (возможно, мелкие и частные) события, эпизоды, в которых субъект жизни лично участвовал, был если не действующим лицом, то хотя бы очевидцем. В таком случае этот «протокол» приобретает характер жизненного свидетельства, тем, прежде всего, и ценного, что оно есть свидетельство непосредственного участника или наблюдателя.

2. Вместе с тем «протокол жизни» – это не сугубо личностный документ. Здесь неуместны интимные подробности индивидуальной жизни. В этой разновидности дневника факта отражаются лишь такие «происшествия», которые, по мнению автора, представляют интерес и для других, – «чтобы могли на нас ссылаться» (если кому-либо когда-либо зачем-либо это понадобится).

В таком случае это документ также и – изначально! – общественный. (Вообще говоря, «хорошо увиденное частное может всегда считаться общим», как отмечал Гёте).

3. И, наконец, «протокол жизни» (как явствует из самого термина) – это вовсе не «мемуары», не «ретроспекция», не отложенное во времени описание или реинтерпретация, а именно протокол, который ведется в ходе события или составляется по его «горячим следам». Это первичный, а не вторичный документ личности и времени, «не замутненный» последующими напластованиями индивидуальной субъективности и влияний социокультурной среды.

И еще несколько замечаний (уже не «от противного»).

4. «Протокол жизни» – это своего рода тематизированная регулярная или эпизодическая жизненная хроника. Ее можно вести в утилитарных целях – фиксируются некие «реперные» события, ситуации, чтобы потом учесть в последующих собственных действиях. Это может быть и способ информирования других людей об обстоятельствах своей жизни, представляющих для них интерес. Иногда присутствует и понимание культурно-исторической значимости жизненного свидетельства.

5. В зависимости от характера события (событий) или сложившихся обстоятельств, сам протоколист выступает главным героем (или одним из главных) – если тот в описываемой ситуации активно действует, или же его персона отходит в «протоколе» на второй план – если он является только наблюдателем, свидетелем.

6. Наконец, «протокол жизни» есть оперативное и более или менее преднамеренное отображение случившегося не вообще, а «в точке пересечения биографии и истории» (выражение Ч.Р. Миллса) [14].

Подведем предварительные итоги.

«Протокол жизни» – будь то за определенный период времени, будь то относящийся к отдельному событию – это первичный личностно-общественный документ. Он есть актуальное свидетельство очевидца или действующего лица (актора), выступающего наблюдающим участником драмы собственной жизни (всегда вплетенной в общественную, и – в пределе – в «мировую драму»). В нем находит преимущественное отражение то, что случилось с человеком «в точке пересечения биографии и истории». «Протокол жизни» сочетает элементы коммуникации самому себе, другому и для других, т.е. оказывается многоадресным посланием.

II

Первая попытка постановки вопроса о протоколах жизни как особой форме коммуникативного (а в рассматриваемом ниже случае – еще и исследовательского) опыта предпринята автором этих строк на рубеже 1970-х – 1980-х годов, когда им был задуман натурный эксперимент (одновременно профессиональный и жизненный). Эксперимент начался с инициативного перехода социолога из научного института на завод в качестве рабочего (1980). На протяжении ряда лет велось исследование производственной жизни изнутри, «глазами рабочего».

В отличие от традиционного в эмпирической социологии метода включенного наблюдения был разработан и опробован метод наблюдающего участия, предполагающий «исследование социальной среды через целенаправленную социальную активность субъекта, делающего свое собственное поведение своеобразным инструментом и контролируемым фактором исследования» [15].

Естественно, понадобился поиск или выбор адекватных способов фиксации как «фоновых» наблюдений, так и собственных действий в конкретной социальной ситуации и их (этих действий) последствий на экспериментальном поле. Поскольку жизнь и исследование здесь практически совмещены («исследование жизнью» или «сама жизнь как исследование»), автор определил свой полевой дневник как протоколы жизни.

Автоцитата из дневника того времени [16]:

«Три цвета “протокола жизни”»

2.01.80. Жанр этих записей – не исповедь, не проповедь, не эссе, даже не дневник, но – протокол. Протоколы жизни...

Записи дифференцированы. Написанное красным карандашом будет иметь более или менее прямое отношение к специфической ситуации «включенного наблюдения», в которую поместил себя протоколист, сменив работу в институте на работу на заводе. Написанное синим карандашом будет касаться всего остального, заслуживающего сохранения в качестве фактов и соображений, имеющих не сугубо личный интерес. Это – тоже своего рода протокол включенного наблюдения, но с «расширенным полем», каковым является вся область соприкосновений субъекта с действительностью. Наконец, написанное зеленым (или простым) карандашом будет относиться к обстоятельствам жизни и переживаниям, являющимся сугубо личными...

Что касается синих и красных страниц, то они имеют смысл жизненных свидетельств. Критерием для их отбора является пока затруднительная для обоснования уверенность автора во все возрастающей культурно-исторической ценности свидетельств индивидуального жизненного опыта.

Вполне вероятно, что сам по себе протокол жизни окажется самоорганизующейся системой, создающей свои правила и подчиняющей себя ею же самою выработанным правилам. За исключением гениев, многое из того, что человек оставляет после себя, чуть лучше или чуть хуже, чуть раньше или чуть позже, оказывается сделано и другими людьми. Только протокол собственной жизни уникален, как сама жизнь. <...> [17]

Здесь надо сказать, что социологу-экспериментатору вскоре стало тесно в рамках даже такого свободного, лишь чуть структурированного протокола. Еще не успевший устояться жанр «полевого» дневника довольно быстро сменился «письмами-дневниками-отчетами» друзьям (коллегам), насыщенными не только социальными фактами, но и субъективным отношением к ним, включая личные переживания и размышления [18].

...Но вот в середине 1980-х довольно очевидное «инакодействие» актора в сочетании с не столь очевидным инакомыслием (в его «письмах...») дало повод для вмешательства государственной организации, призванной пресекать и то, и другое. На предъявленные ему политические обвинения социолог-испытатель, пережив кратковременный шок растерянности, ответил «необходимой самообороной». Тогда-то жанр «протоколов жизни», как бы поневоле, и кристаллизовался.

При продолжении эксперимента (теперь уже не только в производственной сфере) понадобилось отслеживать множество встреч, бесед с должностными лицами (сотрудниками правоохранительных органов, партийными функционерами, работниками общественных организаций), фиксировать всевозможные санкции социальных институтов по отношению к испытателю и его реакции на эти санкции (и наоборот – собственные инициативные «акции» и институциональные реакции на них). Причем важно было обеспечить, чтобы эти записи, если и попадут (в результате очередного досмотра или обыска) в руки к «оппонентам», – не вызвали новых нареканий.

Выход один – строгий протоколизм: кто что сказал, сделал, когда, при каких обстоятельствах, кто присутствовал, и т.п. Никаких оценок, минимум комментариев, «голые» факты (впрочем, «красноречивые»). Авторское отношение к «событиям» – только в подтексте (или контексте). <...> [19]

***

К сожалению, дневниковая активность современного человека (хоть в экстремальных, хоть в рутинных ситуациях) куда слабее активности мемуарной. Соответственно, и использование первичных личностно-общественных документов, актуальных свидетельств действующего лица или очевидца события (будь то историческое событие, будь то «частный» жизненный эпизод), в современной гуманитарно-научной практике заметно уступает использованию документов вторичных: воспоминаний, «рассказов о жизни», биографических интервью и т.п.

Как уже отмечалось, в любых мемуарах неизбежны и естественные аберрации памяти, и авторская реинтерпретация, и мощная «иррадиация» социального сознания, социокультурных стереотипов уже нынешней, а не минувшей эпохи. В отличие от дневника, «воспоминания» несут на себе «двойную нагрузку» субъективности и так или иначе мифологичны.

Было бы, конечно, наивно ожидать, что кто-либо станет на протяжении всей жизни вот так «сканировать», скажем, свое взаимодействие с социальными институтами (хоть в утилитарных целях, хоть в исследовательских, хоть следуя некоему культурно-нравственному императиву). Однако бывают и максималистские примеры ответственности человека перед собой и перед временем. И те «протоколы жизни», которые уцелеют, впоследствии станут ценным культурно-историческим свидетельством (безотносительно к «важности» эпизода или «масштабу» личности автора).

Можно предположить, что бурно развивающаяся ныне «всемирная сеть» (в которой, кстати, часто происходит совмещение диалога с самим собой, другим и другими) будет способствовать выработке массовой культурной привычки «описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться». Но наверняка это наступит не так уж скоро.

Апрель 2003

 [1] Тезисы доклада на межвузовской конференции «Экология социально-антропологических процессов» (Санкт-Петербург, март 1998). Впервые опубл.: Дом человека (экология социально-антропологических процессов). СПб.: Институт биологии и психологии человека, СПбГУ, 1998.

[2] Тезисы доклада на XII Любищевских чтениях (Ульяновск, апрель 1999). Впервые опубл.: XII Любищевские чтения. Ульяновск: Ульяновский гос. педагогический университет, 2000. Вошли в кн.: Алексеев А.Н. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. В 4 т. Т.1. СПб., 2003. C.299-303.

[3] См.: Баранцев Р.Г. Системная триада – структурная ячейка синтеза // Системные исследования. Методологические проблемы. Ежегодник 1988. M., 1989; а также другие работы этого автора.

[4] Тезисы доклада на международном семинаре «Жизненные повествования: методы и социокультурные реальности» (Киев, 30.11 – 01.12.2007). Впервые опубл.: XIII Любищевские чтения. Ульяновск: Ульяновский гос. педагогический университет, 2001. См. также: Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2001. №4). Вошли в кн.: Алексеев А.Н. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Т.2. СПб., 2003. C.471-477.

[5] Алексеев А.Н. Драматическая социология (эксперимент социолога-рабочего). В 2-х кн. Кн.1. М., 1997. С.292-294.

[6] Алексеев А.Н. Фамильная ценность и семейная память (к постановке вопроса) // Дом человека Указ. изд. См. также раздел (1) настоящей работы.

[7] Миллс З.Ч. Социологическое воображение. М., 1998. С.6.

[8] Поршняков C.H. Завещание (то, чего желаю в жизни вам, – из достигнутого и не достигнутого мною за 55 лет моей жизни). 1942. Рукопись. – Архив Ю.А. Щеголева (СПб.).

[9] Сокращенный текст доклада на первых Чтениях памяти В.В. Иофе (Санкт-Петербург, апрель 2003). Впервые полностью опубл.: Право на имя: биографии XX века. Биографический метод в социальных и исторических науках: Чтения памяти Вениамина Иофе. 18–19 апреля 2003. СПб., 2004. См. также: Время/бремя артефактов (социальная аналитика непоправимости). СПб., 2004. Вошел в кн.: Алексеев А.Н. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. T.3. СПб., 2005. С.51-58.

[10] Слова улетают, написанное остается (лат.).

[11] Здесь опущено обоснование  модели трех типов индивидуальной коммуникации: самому себе, другому лицу, другим людям (аудитории), в основном повторяющее сказанное в тексте 2: Дневник, письмо и статья как соотносительные формы коммуникации (см. выше).

[12] См.: Пигров К.С. Дневник: общение с самим собой в пространстве тотальной коммуникации // Проблемы общения в пространстве тотальной коммуникации. СПб., 1998.

[13] См.: А.С.Пушкин в воспоминаниях современников. В 2 т. М., 1974. T.1. C.416.

[14] Миллс Ч.Р. Социологическое воображение. Указ. соч. С.16.

[15] Алексеев A.H. Драматическая социология (эксперимент социолога-рабочего). Указ соч. С.16.

[16] Цитирование позволит сэкономить на «ученых» рассуждениях и, кстати, пояснить соотношение «протокола жизни» и иных видов дневника, как автор себе это соотношение представляет.

[17] Алексеев А.Н. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Т.1. Указ. изд. С.89.

[18] См.: Там же (главы 2 и 3).

[19] Здесь опущены приводившиеся в полном тексте доклада примеры «протоколов жизни» («записей для памяти»), принадлежащих как автору этих строк, так и другим лицам. См., в частности: Алексеев A.H. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. T. 2. Указ изд. С. 105-111, 120-123, 137-142, 143-156, 200-207, 254-261,262-277, 278-286 и др.

(Окончание следует; см. на Когита.ру: …)