Начало см. на Когита.ру: http://www.cogita.ru/cogita/kolonki/andrei-alekseev-1/a.-alekseev-v-pomosch-pishuschim-o-predkah-i-o-sebe-samom-samoi

(25.03.2013)

Андрей Алексеев

Биографический дискурс: акт общения, отображение реальности и изъявление себя (заметки об «эстафете памяти»)

(Окончание)

…(5) Многообразие писем и полифункциональность письма [1]

Название этого доклада навеяно воспоминанием о давней работе В. Голофаста – «Многообразие биографических повествований» [2]. В сущности, всякий подступ к предмету исследования начинается с выделения его из всего многообразия реалий мира и с констатации разнообразия его (этого предмета) собственных форм.

Наш предмет здесь – письмо (будем говорить также – послание), под которым будем понимать определенную форму человеческой коммуникации, к специфике которой (формы) относятся:

a) пространственно-временнáя разделенность участников коммуникации (в отличие от наличия или актуальной возможности непосредственного контакта между субъектами общения);

b) более или менее четко обозначенная адресованность сообщения определенному лицу или кругу лиц, а если к анонимной аудитории – то с прямым обращением (апелляцией...) к целевой аудитории;

c) вытекающая из (а) необходимость фиксации сообщения на некотором материальном носителе, который может перемещаться в пространстве и сохраняться во времени.

Уже эта первая попытка охарактеризовать наш предмет обнаруживает высокую степень разнообразия в его рамках. К примеру, интервал между отправкой и получением сообщения может измеряться как годами, так и секундами... Послание – от индивида к индивиду, от индивида к группе людей, от группы к индивиду, или от группы к группе? А материальный носитель – вещественный, волновой, магнитный?

Чтобы не утонуть в этом море многоразличий, введем некоторые ограничения. Будем говорить о письме в максимальном приближении к обыденному толкованию этого слова: «Написанный текст, посылаемый для сообщения кому-н. чего-н.» [3].  Письмо почтовое или электронное, телеграмма или факс – это лишь «технические подробности». И хоть всякое техническое средство коммуникации существенно обусловливает и сам стиль общения, и даже его содержание, здесь от этой специфики отвлечемся. Сосредоточимся на письме как форме приватной либо общественной связи между людьми.

Рассмотрим простейший случай, когда и отправитель письма, и его получатель являются индивидами. Письмо «от одного к другому» в предложенной нами ранее модели предстает одной из трех форм коммуникации, имеющей своим источником конкретное лицо, при различии адресатов. Этими формами являются: коммуникация самому себе, коммуникация другому лицу и коммуникация для других [4].

Такое письмо может быть посвящено сугубо личным, даже интимным сюжетам, или иметь деловой характер, или трактовать общезначимые вопросы, но в любом случае оно моноадресно (в теории информации такая коммуникация называется аксиальной). Письмо конкретному лицу не рассчитано на «постороннее» восприятие, за исключением случаев официального письма, которое, строго говоря, имеет лишь формально индивидуализированный (подпись), а по существу – институциональный источник. То есть из простейшего случая послания «от одного к другому» официальное письмо выпадает.

В свете сказанного элементарным видом письма является письмо по существу приватное (частное), хотя бы оно трактовало и не личные вопросы. Приватность – антитеза публичности, когда отправителем является тоже индивид, однако письмо принципиально многоадресно (в теории информации – ретиальная коммуникация).

Возможно ли приватное многоадресное письмо? Строго говоря, оно в таком случае перестает быть частным. Но тут возникают варианты. Круг лиц, которому адресовано послание, может быть весьма узок, и тогда послание сохраняет некоторые признаки приватности. А обратная комбинация – публичное моноадресное письмо? Такое вовсе не невозможно (так называемые открытые письма), но тогда письмо оказывается моноадресным лишь по форме (индивидуализированное обращение...), а по существу адресовано «граду и миру».

Лишний раз оговорим, что в этих различениях мы отвлекаемся от содержания сообщения. Это все различия только по характеру связи между субъектами общения. Среди таковых мы в дальнейшем будем различать субъекта-отправителя (он же – источник сообщения) и субъекта-получателя (он же – адресат) письма.

Уже в предыдущей попытке рассмотреть и соотнести оппозиции «приватности–публичности» и «моно-» и «многоадресности» мы начали выходить за рамки «коммуникации другому» и обсуждать также «коммуникацию для других». В принципе письмо в обыденном смысле больше ассоциируется с первым, однако в теоретической классификации оба случая равноправны.

Коммуникация для других имеет многоадресность своим атрибутом, или имманентным признаком. Ее публичный (хотя бы в некоторых случаях и ограниченно...) характер также очевиден.

Вариациями здесь являются «равноправие» и «неравноправие» адресатов: в первом случае письмо адресовано в равной мере множеству людей; во втором оно имеет «главного адресата», а остальные как бы получают его (письма) копии. Далее, адресаты могут быть поименованными или анонимными. Универсальной формой последнего случая является массовая коммуникация, где имеет место адресованность анонимным аудиториям.

Вообще, адресатом публичного письма, по определению, является аудитория (уместно также говорить о целевой аудитории). Тут мы, по нашему опыту исследования массовой коммуникации, а также зрелищных искусств, равно как и специализированной коммуникации (разновидностью которой является коммуникация научная), будем различать аудитории потенциальную и реальную. Первая объемлет всех, для кого данное сообщение предназначено; вторая включает только тех, кого оно реально достигло.

Мы вполне отдаем себе отчет в том, что сказанное об аудитории и т.д. относится к коммуникации вообще, но оно, понятно, справедливо и заслуживает учета при рассмотрении феномена письма (послания) как ее частного случая.

Далее, попробуем выйти за пределы ситуации, когда отправитель письма, или источник сообщения, индивидуализирован. Вариантом жанра «письма» (уже не в узком, обыденном, а в широком, теоретическом смысле) являются институциональные документы, имеющие характер послания. Тут и «обращение к народу», и дипломатическая нота, и даже рекламный ролик... Стремясь избежать чрезмерной универсализации понятия письма, ограничим это случаями, когда имеет место прямое обращение к потенциальному получателю сообщения (будь то «товарищи», «господа» или «уважаемый господин Президент»).

Понятно, что официальное письмо, институциональный документ, может иметь и очень ограниченный круг адресатов, т.е. быть закрытым (в отличие от «открытых писем» и вообще публичных текстов). Документы «для служебного пользования», скажем, содержащие коммерческую или государственную тайну, – это тоже «письма». Господствующие социальные институты, различные ведомства и т.д. часто устанавливают ограничения на публичность (в рамках закона или даже вопреки ему), чем делают свою деятельность непрозрачной.

С другой стороны, приватное письмо принципиально не должно быть «прозрачным», а всякая перлюстрация (за исключением специально оговоренных законом случаев) является посягательством на тайну личной жизни, равно как и не разрешенное автором и адресатом «чтение чужих писем» подлежит моральному осуждению.

Последние замечания, впрочем, относятся скорее уже не к многообразию писем как таковых, а к социальным условиям «бытования» письма, что есть отдельная тема.

Наконец, последняя из указанных выше форм коммуникации, имеющей персональный источник: коммуникация самому себе. В наших прежних работах классическим случаем такого «общения» представлен дневник [5]. Но что такое, в сущности, дневник, как не своего рода письмо самому себе? Дневник выступает таковым если не субъективно (человек может полагать свои дневниковые записи и безадресными...), то объективно.

Укажем еще на различение писем по основанию: монологичность – диалогичность. Вообще говоря, письмо par excellence это разговор, оно не монологично, а диалогично. Потенциально всякое письмо предполагает ответ; отправитель «ждет» этого ответа, рассчитывает на обратную связь («переписка»). Но это предположение ответной (или «встречной») коммуникации может быть подкреплено либо нет содержанием конкретного письма, может быть эксплицировано в тексте либо только подразумеваться. В последнем случае письмо оказывается своего рода монологом. Особенно это наглядно в институционализированной, публичной коммуникации, где достаточно отчетлива разница между письмом-обращением (диалогичность) и письмом-заявлением (монологичность).

(Заметим в скобках, что в российской институциональной практике, идущей еще от советских времен, «заявлением» называется в сущности «челобитная»: «Прошу принять меня на работу...», «Прошу решить мой вопрос...», – пишет гражданин работодателю или чиновнику, даже не подозревая, что просьба вовсе не есть «заявление»...).

Итак, «монологичное» письмо – это письмо, не претендующее, не рассчитанное на ответ, или же не дающее для ответа повода либо основания. В отличие от «диалогичного» письма, предполагающего обмен сообщениями и периодическую смену ролей отправителя и получателя.

Как видно, многообразие писем, их классов и разновидностей является исключительно высоким. В рамках настоящего доклада мы вовсе не претендуем на полную систематизацию, а лишь пытаемся обозначить возможные способы письменного общения, основания для классификации и т.п.

Напомним, что нами введены следующие различения: моноадресность – многоадресность, приватность – публичность, личностность – институциональность, поименованность – анонимность (адресата), монологичность – диалогичность. Некоторые из этих понятий пересекаются, и порой на пересечениях обнаруживаются специфические типы.

Обратимся теперь к вопросу о полифункциональности письма.

Каковы вообще функции письма (послания), в самом общем виде? Хотелось бы возвести их к фундаментальной модели всякой человеческой коммуникации, в которой, как нам представляется, могут быть выделены три взаимодополняющих момента: сообщение, отображение и выражение (или изъявление: ср. у Довлатова: литература – изъявление внутреннего мира).

Во всякой коммуникации имеет место передача информации, а поскольку речь идет о взаимодействии субъектов (акторов, коммуникантов), уместно говорить о сообщении одним другому некоторой информации («контента», содержания).

Далее, во всякой человеческой коммуникации передаваемая информация так или иначе отображает реальность, точнее – некоторые фрагменты ее. Кем-то сообщается кому-то информация о чем-то из реалий мира.

И наконец, в каждом человеческом сообщении представлен субъективный момент; в коммуникации иногда явным, иногда неявным образом выражена позиция, изъявлено отношение субъекта общения к отображаемой реальности.

(Не следует забывать, что коммуникация – двусторонний процесс, в котором участвуют как минимум два субъекта. Субъективно не только обращение к другому или другим, но в равной мере и восприятие сообщения его адресатом. Это восприятие может быть как адекватным, так и не адекватным ожиданиям адресующейся стороны.)

Спускаясь на менее абстрактный уровень рассмотрения, говоря о феномене именно письма, заметим, что в любом письме присутствуют все три момента, которые могут интерпретироваться также как функции. Притом, что та или иная функция может оказаться приоритетной. Письмо-сообщение (по преимуществу) отличается от письма, выступающего формой выражения или самовыражения (по преимуществу). Соответственно, то и другое отличаются от письма-отображения (по преимуществу).

В принципе возможно и «равноправие» указанных выше трех функций в конкретном письме.

Заметим, что общение, отображение и изъявление как функции письма могут быть сопоставлены с выдвигавшейся нами ранее, как мы считаем, системной (в смысле Р. Баранцева) триадой «свободной жизнедеятельности»: общение, познание и творчество [6].

Здесь для нас принципиален сам факт полифункциональности всякого письма. Отправляя письмо, мы сообщаем другому нечто о себе и мире; другой же из нашего письма узнает нечто о мире и о нас самих (даже если специально «о себе» мы ничего не сообщали).

С этой точки зрения может быть переосмыслена и наша попытка обозрения многообразия писем. Представление о письме как акте общения, как документе времени и как автопортрете пишущего (что соответствует нашей триаде функций) позволяет приблизиться к пониманию возможного богатства размежеваний и соединений признаков письма, выделенных выше по основаниям моно- и многоадресности, приватности и публичности, личностности и институциональности...

Так, приватное письмо, адресованное современнику с целью сообщить нечто, скажем, о себе самом, может годы спустя приобрести смысл публичного свидетельства об исторической эпохе. А собрание частных писем исторической личности может сказать о ней больше, чем тома адресованных широкой аудитории сочинений. С другой стороны, стилистика институциональных писем и обращений чрезвычайно информативна, в частности, для социальной и психологической характеристики их авторов. И т.д., и т.п.

Может быть, самые яркие примеры переплетения указанных выше функций и форм письма предъявляет современная «мировая сеть» (Интернет). Думается, что изложенные общие положения и предложенная концептуальная схема вполне приложимы и к анализу таких новейших форм человеческой коммуникации (глобального общения), как «форумы», «блоги», «живой журнал», не говоря уж об обычной электронной переписке с явными и скрытыми копиями, пересылками и т.д. Однако обсуждение этих специальных вопросов уже выходит за рамки нашей общетеоретической темы.

В заключение, подчеркнем целесообразность и перспективность специализированного исследования письма для постижения не только природы этого социального феномена и множественности его ипостасей, но и его места и роли в системе человеческой коммуникации и жизни общества, от глубокой древности до наших дней.

Март 2007

(6)

Эстафета памяти-2. Мотивы, формы и роль автобиографических повествований [7]

1. В нашей работе «Эстафета памяти. Ресурсы, нормы и эффекты автобиографического повествования» [8] «истории жизни» (life stories, recits de vie) рассматривались не в качестве специального исследовательского метода, а как социальный феномен и форма межпоколенной коммуникации и еще – как нравственный императив человека, обязанного передать детям хотя бы минимум информации даже не столько о себе, сколько о своих родителях (семейная хроника).

К ресурсам автобиографического повествования (АП) мы относили архив, «живую память» и «память других». Нормы АП резюмировались в трех «постулатах»: постулат фиксации семейных корней, постулат внятности биографического текста и постулат ценности «истории жизни». Что касается эффектов АП, то  выделялись эффекты культурные, воспитательные и ауторефлексивные.

2. В нашей нынешней постановке вопроса о мотивации автобиографических повествований будем различать мотивы коммуникативные, самоутверждения и творческие. В первом случае человек хочет «всего лишь» сообщить потомкам некоторую информацию о себе и то, что ему известно о предках. Это эстафета памяти, так сказать, «в чистом виде». Далее, мотивы самоутверждения – это когда человек так или иначе заявляет посредством АП о своей социальной значимости (порой это используется как дополнительное средство достижения жизненного успеха). Третий случай – творческая самореализация par excellence. Какой-то из мотивов всегда приоритетен, но обычно дополняется элементами двух других.

3. Формы АП не изоморфны мотивам, хотя до известной степени обусловлены ими. «История жизни» может быть событийной, хроникальной по преимуществу (назовем это автобиографическим очерком), может быть эмоционально насыщенной (своего рода биографическая лирика), наконец, это может быть такой мемуар, в котором жизнь «главного героя» (субъекта биографии) предстает на фоне картин жизни других людей и – шире – общественной жизни. Этакий биографический эпос...

4. Однако к этому не сводится дифференциация форм АП. Уместно различать автобиографическое повествование как таковое, где формообразующим элементом выступают воспоминания, индивидуальная память, воплощенная в текст. В качестве формообразующих элементов могут выступать также документы (словесные или изобразительные, например, фотографии из семейного альбома) и даже предметы (например, фамильные ценности) или «памятные места», дающие повод для автобиографического комментария («Мне все здесь на память приводит былое...»)

5. Что касается роли автобиографических повествований, то они, как и всякая человеческая коммуникация, предстают: (а) актом общения (межпоколенного, но и не только...), (б) способом отображения жизненной траектории и биографического контекста и (в) своего рода автопрезентацией – самовыражением, или изъявлением себя. То есть роль эта как минимум троякая. Здесь заслуживает специальной разработки проблема специфики «историй жизни» в каждой из названных ипостасей.

6. Все изложенные общие соображения и предложенные классификации в докладе подкрепляются примерами или иллюстрациями.

В заключение отметим, что «эстафета памяти», каковой может стать всякое автобиографическое повествование, есть социокультурный феномен фундаментального значения. Как замечал Д.С.Лихачев, «одна из величайших основ, на которых держится культура, – память».

Март 2007

(7)

Биография в социологии как "исследование случая" [9]

Исследование случаев (case-study) - один из самых распространенных методов (подходов) в рамках качественной парадигмы социологических исследований. Оно предполагает углубленное изучение некоторого участка (фрагмента) социальной реальности с его контекстом, для вскрытия некоторых общих закономерностей, воплощаемых в данном, избранном для анализа случае.  Как замечал Гете, «хорошо увиденное частное может всегда считаться общим». Напомним также афоризм Я. Кавабаты: «Один цветок лучше, чем сто, передает природу цветка».

Случай есть событие, совокупность и / или последовательность событий, ставших предметом исследовательского внимания. Случай есть, с одной стороны, нечто уникальное, а с другой – нечто характерное, типическое, по крайней мере, черты общего, универсального в частном, конкретном составляют особый интерес исследователя. Принципиально важным является также исследование события в контексте, т. е.  в совокупности его социальных связей и опосредований.  Без контекста нет события, равно как и контекст есть не что иное, как своего рода иерархия событий, обусловливающих совершение всякого данного события.

При такой широкой трактовке понятий событие и контекст, являющихся ключевыми в методологии исследования случаев,  обнаруживается глубинная, сущностная связь между известной практикой исследования случаев и биографическим методом в социологии. Человек – это, в сущности,  тоже «случай», причем случай, как никакой другой,  уникальный – Событие этой именно Личности. Биография есть последовательность событий, связанных единством субъекта, места и времени, «линией жизни», событий - совершающихся в определенном историческом, культурном, социальном контексте. 

Такой эпистемологический подход расширяет горизонт, позволяет лучше понять общее и особенное в практике социологических (и не только!) исследований разного типа, жанра, направленности. Биографическое изыскание есть исследование случая. А исследование случаев не сводится к анализу только состояний, но и относится к процессам, в том числе – «длиною в жизнь».

Апрель 2009

(8)

Тезисы о биографии и со-бытии человека [10]

1

1.1. Биография – один из генетически исходных и универсальных способов отображения мира. «Одиссея» -  это, кстати сказать, биография Одиссея.

1.2. Кто пишет биографии? Ученые, художники (литераторы), «простые» люди. Предмет науки, искусства, самой жизни.

1.3. Ученые (историки, социологи, психологи…) постигают устройство мира и человеческую природу через жизнь человека.

1.4. Художники посредством биографии открывают людям их самих, «человеческий мир».

1.5. «Просто» люди –  рассказывают свою жизнь для общения с другими и  для понимания самих себя.

1.6. Грани между наукой, искусством и «просто» рассказом о жизни вовсе не отчетливы.  Например, документальный фильм «Подстрочник» - это художественное исследование, но также и жизненная ретроспектива, и богатейшее поле для научного анализа (в частности, исторического, но и не только).

2

2.1. В социологии есть понятие «исследование случаев». Случай – это некоторая развивающаяся конкретная ситуация, ставшая предметом углубленного исследования.

2.2. Исследователя интересуют всевозможные подробности и нюансы динамической ситуации, но не ради них самих, а для постижения ее (ситуации) целостности.

2.3. Целостная конкретная ситуация нужна исследователю для выявления общего и типичного в ней, для постижения, на ее основе и примере, неких общих социальных закономерностей.

2.4. Ситуация есть воплощение закономерностей, но не прямое, а путем взаимоналожения, «сюрдетерминации» разных закономерностей. Даже исключительная ситуация обнаруживает некоторые общие правила.

2.5. Например, «в истории исключение из правил есть правило правил» (Альтюссер).

2.6. Ситуация есть частное относительно общего, т. е. закономерности. «Хорошо увиденное частное может всегда считаться общим» (Гете).

2.7. Исследование конкретных ситуаций имеет свои (не безусловные…) преимущества перед массовым, репрезентативным исследованием. «Один цветок лучше, чем сто, передает природу цветка» (Кавабата).

3

3.1. Жизнь человека есть некое уникальное событие в рамках универсума. Но это также и СО-бытие, поскольку нет человека, который бы не взаимодействовал с другими в процессе жизни.

3.2. Исследование жизни человека (= биографическое исследование) – это не просто обозрение повседневности, событий  и процесса - истории его жизни. Это рассмотрение того, и другого, и третьего – в контекстах: биологическом, личностном, семейном, общественном, культурном, историческом…

3.3. Для социолога или историка общественный и исторический контекст равнозначны с биографией как таковой. Постижение мира происходит «в точке пересечения биографии и истории» (Миллс).

3.4. Для исследователя биографий эти последние не самоцель, а средство познания социального мира, исторических процессов и т. д. 

3.5. В частности, этим  ученый отличается от художника, для которого человек как таковой является приоритетным предметом познания.

3.6. Для человека же «рассказывающего жизнь» (свою ли, другого ли человека…) существен именно ДАННЫЙ человек, в его уникальности.

4

4.1. Все эти положения, в их совокупности, могут рассматриваться как некий ключ к пониманию того, чем занимаемся, в частности, мы –  социологи, применяющие биографический метод, историки, работающие с конкретным биографическим материалом, а также – психологи, литературоведы, архивисты и т. д., своего рода археологи человеческих жизней, пытающиеся таким образом приобрести новое знание о человеке и мире.

4.2. Ни один из способов постижения мира – научный, художественный, «житейский» не является предпочтительным перед остальными.  Мало того, без двух других каждый является ограниченным и недостаточным.

4.3. Однако пусть каждый, имеющий дело с биографией или даже сотворяющий ее, делает «свое дело», при этом постоянно «оглядываясь» на других.

4.4. Иногда происходит намеренное или нечаянное вторжение на «чужую» территорию. Так, человек,  «просто» рассказывающий свою жизнь,  может стать источником мощнейшего художественного воздействия (вспомним опять же «Подстрочник»). В нем может проявиться и высокая аналитическая способность, ставящая его в ряд с исследователями социума или истории.

4.5. Ученый может «преобразиться» (хотя бы отчасти) в художника. Реже (но вовсе не исключено) – наоборот. И если у того или другого не будет интереса к данной конкретной личности, в ее неповторимости, своего рода трепета перед ней, то ущербными могут  оказаться и наука, и искусство.

4.6. Мир целостен. Человеческая жизнь – тоже целостна. Ее отображение – научное, художественное или «житейское» - всегда более или менее фрагментарно. Однако и оно должно стремиться к целостности, как к «далекому желаний краю» (Ухтомский).

22.04.2009

(9)

Память индивидуальная и коллективная, семейная и историческая

(актуальная проблема соотношения) [11]

1.

Современные исследования массового сознания все чаще сталкиваются с чрезвычайной дезинформированностью представителей младших поколений относительно действительной истории нашей страны, а не той, что предъявляется в учебниках.  Осведомленности личностно-биографической, понятно, здесь быть не может. Это было... “давно”, и, скажем, политические репрессии сталинизма предстают немногим “ближе”, чем казнь и ссылки декабристов. Что касается старших поколений, то здесь сплошь и рядом имеем дело с вытеснением из сознания неприятных воспоминаний, а остатки “книжного” знания вполне мифологичны. Средним же поколениям – вроде бы не до исторической памяти. Жизнь - сегодняшним днем, для кого - выживание, для кого - завоевание нового жизненного пространства.

Из всех источников знания о прошлом решающим для большинства оказывается не жизненный опыт, и даже не учебник истории, а - массовая коммуникация, причем, как правило, не в лучших ее образцах. Мы не столько помним, сколько знаем то, что следует «помнить», что отмерено рынком или идеологией (последняя все более претендует на приоритет).

Обратимся к  таким, пока не имеющим строго терминологического статуса,  понятиям, как семейная и историческая память. Носителем исторической памяти может быть общество в целом, социальный институт (наука, искусство, школа, СМИ...), социальная группа, в определенном смысле и индивид - в меру своей осведомленности о прошлом мира, страны, края, “малой родины”. Носителем семейной памяти могут быть только семья и индивид. И эта память локальна, относится к ближним, в лучшем случае - к дальним родственникам, к более или менее широкому семейному кругу, а также к предкам.

Семейная память в значительной мере непосредственна, в отличие от исторической памяти, которая многократно опосредована - как всей совокупностью исторических источников и наслаивающихся друг на друга интерпретаций, так и, в особенности, актуальными общественными представлениями (“господствующими мыслями эпохи”, пользуясь выражением К. Маркса). Историческая память человека может включать в себя и семейную, как существенное олицетворение первой. Семейная память всегда пересекается, как-то переплетается с исторической, поскольку не существует истории семьи вне истории общества.

Несколько общих постановок вопроса о коллективной (групповой) и исторической памяти:

«Мы еще не привыкли говорить (даже метафорически) о групповой памяти. Кажется, что такое свойство, как память, может существовать и сохраняться только в той мере, в какой оно привязано к индивидуальному телу или сознанию. Однако допустим, что воспоминания могут выстраиваться двумя разными способами: они или выстраиваются вокруг определенного человека, рассматривающего их со своей собственной точки зрения, или распределяются по большому или малому сообществу, становясь его частичными отображениями. Другими словами, индивиду доступны два типа памяти. Но в зависимости от того, соотносится ли он с той или другой из них, он занимает две совершенно разные и даже противоположные позиции. С одной стороны, его воспоминания вписываются в рамки его личности или его личной жизни, и даже те из них, которые он разделяет с другими, рассматриваются им лишь с той стороны, с которой они затрагивают его в его отличии от других. С другой стороны, в определенные моменты он способен вести себя просто как член группы, вызывая в памяти и поддерживая безличные воспоминания в той мере, в какой они затрагивают его группу. Эти две памяти часто проникают друг в друга; в частности, индивидуальная память может опереться на память коллективную, чтобы подтвердить или уточнить то или иное воспоминание или даже чтобы восполнить кое-какие пробелы, вновь погрузиться в нее, на короткое время слиться с ней. И тем не менее она идет по собственному пути, и весь этот внешний вклад постепенно усваивается и встраивается в нее. Коллективная память же оборачивается вокруг индивидуальных памятей, но не смешивается с ними. Она развивается по собственным законам, и даже если иногда в нее проникают и некоторые индивидуальные воспоминания, они видоизменяются, как только помещаются в целое, которое уже не является сознанием личности» (Морис Хальбвакс. Память коллективная и историческая // Неприкосновенный запас, 2005, № 2-3). [12]

«…Общепринятой является точка зрения, согласно которой память больше связана с настоящим, чем с прошлым. Проблема тут не столько в «точности» воспоминаний, соответствии «реальным» фактам, сколько в интерпретации прошлых событий, использовании тех или иных интерпретаций для легитимации / делегитимации настоящего.

В изучении социальной памяти важно  рассматривать не только собственно воспоминания (что и как вспоминается), но и забвение (что именно, полностью или частично, какими социальными группами забывается). Эта проблема не тождественна проблеме «адекватности / неадекватности» памяти «историческим фактам». Изучение конструирования прошлого – специальная исследовательская задача. Необходимо учитывать связь памяти о прошлом с потребностями настоящего времени: как вспоминание, так и забывание не являются конечными» (М. Г. Мацкевич. К исследованию коллективной памяти (социологический подход). Рукопись. 25.10.2008).

Эти общие соображения могут служить теоретической рамкой для нашего обсуждения взаимоотношения индивидуальной, семейной и исторической памяти.

Добавим, что семейная память как бы соединяет в себе черты индивидуальной и коллективной. Она является групповой по субъекту, однако персонализирована по предмету.

2.

Каким видится механизм взаимопроникновения, в частности,  исторической и семейной памяти, и от чего это взаимопроникновение зависит?

Чем больше масштаб исторического события или процесса, тем больше шансов, что это окажется отражено и в семейной памяти, и не только как “фон”, но и как непосредственный биографический фактор. Могут быть события всеобщие, затрагивающие практически каждую семью, и не только в качестве условия социализации или жизненного пути того или иного ее члена, но и как фактор жизни и смерти, можно сказать - судьбы. К таким историческим событиям (периодам) безусловно относится Отечественная война 1941-1945 гг., без которой не может обойтись ни одна семейная хроника, и ни один мемуар человека старшего поколения.

Есть события ключевые для того или иного поколения, иногда - не всего, а для определенной его части. Например, для большинства современников смерти Сталина (1953) и XX съезда (1956) эти два события входят не только в историческую, но и в семейную память. А вот, скажем, вторжение советских войск в Чехословакию (1968) входит в память не всех, а по преимуществу тех, кого сегодня принято называть шестидесятниками (для многих из них именно это событие явилось началом настоящего «идейного прозрения»). 

Из сказанного выше ясно, что как историческая, так и семейная память требуют рассмотрения в связи с индивидуальной  биографической памятью (в общем совпадающей с персональным жизненным опытом). Но она нас сейчас интересует меньше, как наиболее краткосрочная (ограниченная относительно узкими хронологическими и возрастными рамками) и заведомо непосредственная (в отличие от памяти семейной и исторической).

3.

Попробуем применить высказанные, тоже общие соображения к памяти о массовых репрессиях 1930-40-х гг. Какое отображение это наше трагическое прошлое находит в семейной и исторической памяти разных поколений?  На этот вопрос могла бы ответить социология. Но увы...

За всю историю новейшей российской социологии я не могу указать ни одного массового обследования (опроса), в котором среди прочих “объективных” характеристик, относящихся к условиям социализации личности, выяснялось: есть ли среди близких родственников респондента репрессированные, с учетом возраста опрашиваемого - в поколениях отцов, дедов, а для младших - в поколениях прадедов или даже прапрадедов. Разумеется, с  дифференциацией по степени (близости) родства.

Замечу, что в принципе такое обследование могло бы проводиться и заочно, по документальным источникам, будь то биографические справки или мемуары.

Известный нам (хоть все еще и не до конца, лишь в приблизительном исчислении массовости) исторический масштаб процесса таков, что можно достаточно уверенно предположить, что с 1917 по 1953 г. практически не было такого семейного клана (рода), который не был бы так или иначе затронут государственным террором (как, думается, немного  было и таких, которые не потеряли кого-либо из своих членов на фронтах Великой отечественной).

Но есть различия в мере причастности и в мере актуальности. Скажем, для тех, кто родился в 1930-40-е гг.: а) потерявшие родителей (родителя), т. е. дети “врагов народа”; б) потерявшие близких родственников из поколения родителей (дядья, тетки); в) потерявшие близких родственников из поколения дедов; г) потерявшие относительно дальних родственников (двоюродное родство); и т. д. 

Сам характер репрессии, естественно, подлежит различению - от расстрела до ГУЛАГа, и от официального поражения в избирательных правах до не афишируемых ущемлений и ограничений (например, “проживавшие на оккупированной территории”,  “пятый пункт” в паспорте и т. д.). Можно было бы вырисовывать целые генеалогические деревья с обрубленными или покалеченными ветвями.

Следующий вопрос: в какой мере, в частности,  государственный террор 1930-40-х гг. находит отображение в семейной памяти? Для многих ровесников автора этих строк (1934 г. рожд.) репрессия в отношении кого-либо из родителей стала существеннейшим жизненным событием и обстоятельством жизненного пути. Потеря отца или матери, брата, сестры не могла пройти «мимо», она не только ощущалась, но и как-то осмыслялась - если не в отроческом, то в юношеском возрасте.

Но даже и здесь существенные различия - в информированности. Родители обычно предпочитали как можно меньше сообщать детям о судьбе родственников, не говоря уж о происходивших порой обрывах семейных связей. Молодой человек, когда приходила ему пора впервые заполнять какую-нибудь анкету, мог “с чистой совестью” отвечать отрицательно на соответствующие вопросы. Информация о репрессиях, так или иначе затронувших семью, могла достигнуть человека уже много лет спустя, если сам он не был их непосредственным свидетелем.

Таким образом, семейная память (передающаяся от поколения к поколению) часто оказывалась ущербной, выхолощенной, искажающей реальную картину. Историческая же память, формируемая институционально, оказывалась полностью оторванной от семейной.

Если до середины 50-х указанный разрыв семейной и исторической памяти был обусловлен во многом коллективным страхом, то позже восстановление этой связи, несмотря на возврат репрессированных родственников, на  волны индивидуальных и массовых реабилитаций, не прекращавшиеся до начала 90-х гг.,  оказывалось затруднено уже просто неосведомленностью.  Старшие, считавшие, что их детям  “лишнего” знать не надо, дальше молчали иногда уже просто “по инерции”. А с их уходом и вообще ниточка семейной памяти обрывалась, эстафета памяти оставалась не переданной.

Историческая же память продолжала формироваться и видоизменяться, под влиянием текущих общественных событий, политической конъюнктуры и т. п. А урезанная семейная память как-то под нее, историческую, подстраивалась.

Не следует, однако, преувеличивать и полагать всеобщим истирание семейной памяти. Не имея возможности соперничать с личными жизненными впечатлениями и опытом, она в принципе остается важным фактором мировосприятия и идентификации. И в конкуренции с насаждаемой исторической памятью, семейная, если она все же есть, имеет шансы одержать верх. 

И вот тогда возникает феномен существенной неоднородности исторической памяти (включающей в себя также и семейную, если не как часть, то как камертон). В зависимости от истории своей семьи, по крайней мере, в ближайших поколениях, человек формирует свое сознание и самосознание. И даже по прошествии многих лет отзвуки семейных травм (если говорить, в частности,  о жертвах государственного террора) становятся фактором современной информированности и рефлексии об истории общества.

С учетом сказанного, хотелось бы поставить вопрос о включении проблематики соотношения семейной и исторической памяти в практику современных эмпирических социологических исследований. При изучении структуры и факторов формирования социального сознания и поведения (не исключая, кстати, политических пристрастий и электорального поведения)  может оказаться значимым как блок собственно биографических переменных, так и блок характеристик истории семьи.

Во всяком случае, этот последний должен обладать определенной дифференцирующей, а может быть - и объяснительной силой при анализе современного состояния сознания в различных возрастных когортах. И там, где семейная память сохранена (сбережена...), она может оказаться ценностным ядром личностной интерпретации памяти исторической.

Можно выдвинуть, в частности,  следующую гипотезу: мера адекватности личностных представлений об истории страны, в частности, о трагических ее страницах, существенно зависит от меры непосредственной причастности, от того, насколько репрессии коснулись членов семьи (рода), хотя бы и не в ближнем поколении. Проверка этой гипотезы вполне доступна для средств эмпирической социологии.

4

Автор этих строк имел случай ознакомиться с недавно вышедшим сборником работ победителей Всероссийского конкурса исторических исследовательских работ старшеклассников, под названием: «Как наших дедов забирали...» (М.: РОССПЭН, Международный Мемориал. 2007, 607 с.).  Как указано  в послесловии, за восемь лет существования конкурса в архиве Международного Мемориала собрано более 21 тысячи исторических работ; лучшие работы прошедших конкурсов  опубликованы в девяти сборниках. Это масштабная и благороднейшая историко-культурная и воспитательно-просветительская работа.

Здесь не место для приветственной рецензии, которой этот труд несомненно заслуживает. Но мне хочется солидаризироваться с точкой зрения составителя и редактора этого сборника И. Щербаковой: “Память эффективнее всего передается через историю семьи и человеческую историю” (Указ соч., с. 598).

Генеалогическая, историко-биографическая, семейно-хроникальная деятельность оказывается эффективным инструментом “само-просвещения” и “само-воспитания”  народа. Это особенно важно в свете современных исторических и общественных вызовов, в частности, угрозы возврата в тоталитарное прошлое,  нарастающей тенденции подчинения исторических взглядов сиюминутным политическим и квази-политическим интересам, едва ли не насаждения социальной амнезии, в частности, в младших поколениях (вспомним нынешнюю кампанию переписывания школьных учебников истории).

***

Наш исторический и современный опыт показывает, что историческую память можно исказить, переписать, подменить. Труднее это сделать с семейной памятью

(Ноябрь 2007)

(10)

А. Н. Алексеев

Личная переписка  как документ биографии и истории (12a)

Личные письма широко используются как источник для биографических, меньше – исторических изысканий,  однако природа, особенности и значение этого источника недостаточно отрефлексированы.  Всякое частное письмо являет собой некое единство сообщения, отображения и самовыражения (изъявления себя). Таким образом, это есть источник информации как о самих коммуникантах, так и о реальности, являющейся предметом коммуникации.

Использование личной переписки в биографических исследованиях имеет ряд ценных, не восполнимых другими информационными ресурсами качеств, среди которых: а)  непосредственность; б) информативность; в) достоверность (разумеется, все – относительно).

Личная переписка, как правило, диалогична. Тем самым она позволяет судить о некоторых событиях жизни, о ментальности, о круге общения пишущего - в контексте как его адаптации к  восприятию адресата (об одном и том же можно сообщить разным лицам по-разному), так и самого этого восприятия и встречной реакции эпистолярного партнера.

Существует понятие «эпистолярная литература». Под этим понимаются: 1) изданные письма частного характера; 2) совокупность произведений, использующих форму письменного обращения к другому лицу.  Без соответствующего «тома писем» не обходится ни одно академическое собрание сочинений.  Истоки эпистолярной литературной  формы восходят к античности.

Переписка исторических личностей ныне занимает значительное место в документальной литературе («литературе факта»). К сожалению, переписка «рядовых» людей (обычно плохо сохраняемая…) пока мало используется как ресурс биографических, культурологических и исторических исследований.  Недооценивается и значимость рассмотрения эпистолярного диалога как такового (в отличие от совокупности писем исторического лица к менее известному адресату).

Переписку двух и более лиц, представленную как некая целостность, с ее естественной драматургией, можно назвать эпистолярной хроникой. Это пока не термин, однако удачное название книги И. Кузьмичева «А. А. Ухтомский и В. А. Платонова. Эпистолярная хроника» (СПб., 2000), возможно, будет способствовать его укоренению в биографике.

Современный Интернет является неисчерпаемым кладезем и архивом эпистолярных хроник (диалогов).

Апрель 2008

**

Приложение

«Коротка моя память…» [13]

<…> Родители (пока не впали в детство) обычно мудрее своих детей. Это заметно, поскольку сравнивают их в одной "хронологической точке" (в определенный, общий для тех и других момент исторического времени).

Родители, на данный момент, прожили дольше, пережили больше... Это — их естественное «преимущество» перед детьми. Но дети часто мудрее своих родителей, если сравнивать их с родителями, когда те были в их (детей) нынешнем возрасте. Ибо они (родители) тогда еще не прожили того отрезка исторического времени, который суждено было, к настоящему моменту, пережить и им, и детям (пусть одним — в зрелом возрасте, а другим — еще в детском).

Мне, может быть, и есть чему поучить мою дочь сегодня, в июле 1997 г . (мне — 63, а ей — 36). Но, полагаю, в мои 36 (в году 1970-м, как нетрудно подсчитать), мне можно было бы и «поучиться» у нее сегодняшней.

Детям порой бывает отмерен больший срок жизни, чем родителям. Срок жизни может зависеть от эпохи. Например, многие люди моего поколения (поколение предвоенных детей) помнят (если помнят!) только молодых родителей, рано ушедших из жизни. Но меня судьба раннего сиротства миновала. Я больше помню своих родителей уже немолодыми людьми. (Позднейшие впечатления, возможно, способствуют стиранию или искажению ранних). Я вообще более или менее отчетливо помню, в частности, свою мать не раньше ее 40-летнего возраста. Тут дело еще и в том, что я был относительно поздним, хоть и единственным ее ребенком.

Мать умерла в 1963 г., в 63-летнем возрасте (когда мне было 29). Отец умер в 1974 г ., в 70-летнем возрасте (когда мне было 40). Ушли из жизни и все остальные родственники старшего поколения. Давно уж нет маминых сестер (моих теток). А родственников отца я практически никогда не знал.

И вот сегодня, в свои собственные 63 года, я оказываюсь едва ли не старшим из рода Пузановых (фамилия моей матери) [на самом деле, старшим является И. Д. Пивен; см. ниже. — А. А.], а из рода Алексеевых (фамилия моего отца) — так даже и не знаю...

Ныне дочь моя, в свои 36 (а вообще-то и раньше!) спрашивает меня, как старшего: Откуда ты? Откуда я сама? Бабушку (мою мать) Варвару Петровну Пузанову она помнить с 2-летнего возраста не может. Не знаю, помнит ли деда (моего отца) Николая Николаевича Алексеева (после смерти матери у него была новая семья, и мы с ним последнее десятилетие его жизни общались мало).

В общем, спросить моей дочери больше некого! И спрашивает она вовремя (пока есть кого...). А вот я вовремя не спросил, ни в свои 26 лет, ни в свои 36. Ни пока мать была жива, ни пока отец. И это — предмет укоров моей совести. Что-то, может быть, и помню... Точнее помнил (то, что само в уши текло, да само и вытекало; ведь не запоминал!). Забыл больше, чем помню сейчас.

Так кто же мудрее из нас: я — в своем, тогда уже вполне зрелом, возрасте, или моя дочь Ольга Андреевна Новиковская (в девичестве — Алексеева), сама теперь уже мама двоих детей (моих внуков), Ивана и Егора? Могу, конечно, ее поучить теперь, но скорее собственным отрицательным опытом. Покаянная — эта моя записка!

Должен был бы знать, а не знаю... Должен был бы помнить, а не помню. Благодарю мою дочь за то, что не повторяет этой моей ошибки. (А какие-то другие ошибки, возможно, повторяет; а иные жизненные ошибки есть на ее счету и свои, «оригинальные»).

Итак, короткая у меня память! Своей короткой памятью буду сейчас с дочерью делиться.

***

Есть одно утешение, может быть, и не такое уж слабое. Кроме "короткой" памяти, есть еще какие-то мамины вещи, книги, документы и, как во всякой семье, фотографии. Когда мама умерла (а мне, напомню, было тогда "всего" 29 лет), я все это забрал из родительского дома, поскольку отцу они были не очень нужны. И, при всех своих сменах места жительства, сохранил. Что-то и разбазарилось за 30 истекших лет. Но — не фотографии, и не документы!

Кое-какие «семейные реликвии» — сейчас уже у дочери. Большая часть — пока у меня. Иногда я их беру в руки, с некоторых документов даже сделал ксерокопии. Увы, как и в почти любом семейном альбоме, есть фотографии, на обороте которых нет даты. Есть лица, забытые мною, сегодняшним, и даже такие, которых никогда не знал.

Если когда-нибудь соберусь (а надо!) как следует разобрать этот семейный архив, то я буду по отношению к нему скорее в роли "изыскателя", чем "воспоминателя". Но в таком случае, это не самое срочное дело... А вот записать, что помню, надо именно сейчас, не откладывая. Этим и займусь.

***

Прочитал написанное выше моей жене, Зинаиде Глебовне Вахарловской. Ей понравился этот зачин. Зина удачно резюмировала мое предыдущее рассуждение афористической репликой: «Дети старше нас, потому что они младше нас...» («Младше» или «моложе»? Грамматически правильнее последнее. Но «младше» тут звучит лучше, а главное — точнее). <…>

А. Алексеев, 5.07.1997

[1] Текст доклада на Чтениях памяти В.В. Голофаста (Санкт-Петербург. Март 2007).

[2] Голофаст В.Б. Многообразие биографических повествований // На перепутьях истории и культуры. Труды СПбФ ИС РАН. СПб., 1995.

[3] Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1994. C.509.

[4] См. раздел (2) настоящей работы.

[5] См. раздел (3) настоящей работы.

[6] См.: Алексеев А.Н. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Т.1. Указ. изд. С. 507-510.

[7] Тезисы доклада на пятых Чтениях памяти В.В. Иофе (Санкт-Петербург, апрель 2007).

[8] См. раздел (2) настоящей работы.

[9] Тезисы к Седьмым Чтениям памяти В. В. Иофе (СПб. 20-22.04.2009).

[10] Сокращенный текст доклада на Седьмых биографических чтениях памяти В. В. Иофе (апрель 2009).

[11] Авт. - А. Н. Алексеев. Текст доклада на Международной конференции  «Между памятью и амнезией: Следы и образы Гулага» (СПб., ноябрь 2007). 

См. также: Алексеев А. Н. Память семейная и историческая: точки пересечения и разрывы (гипотеза о  влиянии семейной памяти на мировосприятие) // Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований, 2008, № 5. (Электронная версия - http://www.teleskop-journal.spb.ru/?cat=33&type=by_year&value=2008&id=590).

Этот же текст см.. на сайте «Международная биографическая инициатива»:  http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/articles/alekseev_family.html.

Его же см.: на сайте «ИМЯ. Капризы памяти»: http://sundry.wmsite.ru/publikacii-druzej/analekseev-sociolog/pamjat-semejnaja-i-istoricheskaja/; на форуме СВРТ: запись И. Яковлевой от 12.09.2008 (http://forum.svrt.ru/index.php?showtopic=2330&st=0&gopid=35035&#entry35035).

Опубликовано также в: Право на имя. Биографика 20 века. Шестые чтения памяти Вениамина Иофе. СПб. 16-18 апреля 2008. СПб.: НИЦ "Мемориал", Европейский университет в СПб, 2009, с. 72-89.

[12] См. на сайте «Журнальный зал»: http://magazines.russ.ru/nz/2005/2/ha2.html.  См. также: Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М.: Новое издательство, 2007.

[12a] Тезисы одноименного доклада А. Н. Алексеева на Шестых международных  чтениях памяти В. В. Иофе (СПб, апрель 2008)

[13] Фрагмент семейной хроники «Коротка моя память… (О моих родителях – для моей дочери) (1997-2001)», впервые опубликованной (в составе  работы:  Алексеев А. Н. Корни и ветви (XIX – XXI век). Из рукописи первого варианта книги «Драматическая социология и драматическая ауторефлексия» 2001)  на сайте «Международная биографическая инициатива»: http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/Memoirs/alekseev.html. 

Нижеприводимый текст представлен в Сети также на сайте «ИМЯ. Капризы памяти»: http://sundry.wmsite.ru/publikacii-druzej/analekseev-sociolog/korni-i-vetvi/

См. также:

Андрей Алексеев. Письмо, дневник, автобиография: многообразие форм и сопряжение смыслов (теоретико-методологические заметки)

Опубликовано в: Телескоп. Журнал социологических и маркетинговых исследований. 2007, № 4, с. 46-56 

На сайте «Международная биографическая инициатива»: http://cdclv.unlv.edu/archives/articles/alekseev_letters.html