Рысенков Михаил Николаевич (род. в 1966 году) - поэт, бард, член Союза писателей России (с 1997г.).

Последние четыре года живет в Санкт-Петербурге, куда переехал из Тверской области. Публиковал стихи в районных и областных газетах, в журналах "Москва", "Русская провинция", "Аврора", литературном альманахе "Тверь" (1996-2002), петербургском "Новом журнале" (1995), альманахах "Окно" (2008 и 2009г., объединение "Приневье"); "Дорога", "Гармония". Участник  фестивалей бардовской песни "Распахнутые ветра", лауреат фестиваля авторской песни "Робинзонада" (Выборг), участник Международного фестиваля поэзии в Литве (2004).

В 1997г. вышла первая, совместная с братом Василием, книга стихов "Запоздалые молитвы". Второй поэтический сборник - "Августовский воздух" (1999). В 2003г. стал лауреатом литературной премии им. М.Е.Салтыкова-Щедрина за книгу стихов "Отражения". В 2009 году вышел сборник "Придуманный мир".

Рассказывает Михаил Рысенков: 

Я начал писать еще в школе. На советские песни придумывал свои юмористические тексты об односельчанах: про то, как кто-то  напился, у кого-то  поросенок сбежал. А уже в армии от ностальгии стал писать стихи, конечно, подражательные.  

Писательство - вещь странная, от тебя мало зависит. Поэт - это от рождения. Как будто кто-то наговаривает готовые тексты. Слышишь лирический поток и выхватываешь из него что-то нужное.  Бывает, что и не правишь совсем, а иногда подолгу приходится искать точное слово. Я думаю  картинками, эти картинки и пытаюсь воплотить в стихах. Но стихи становятся интересными тогда, когда сам начинаешь что-то из себя представлять. Тогда появляется индивидуальность.  Я считаю, что  собой стал лет 15 назад. А влияния литературные - ну что ж, самые разнообразные, от Есенина до Мандельштама и Бродского.

Когда что-то получается, это всегда неожиданно. Иногда долго не пишется, потом сразу много стихов появляется. Некоторые рождаются сразу как песни.    

В Питер я перебрался в 2006 году. До этого последние годы работал главой  администрации сельского округа. В моем округе жило 200 человек на 50 квадратных километрах.  Зарплата - 3 тысячи рублей. ( Жена заведовала библиотекой, получала  1,5 тысячи). Работа не бессмысленная (кто-то же должен хотя бы справки выдавать, чтоб не по каждому поводу в район тащиться), но безнадежная. Там уже остались одни старики, которым нужно помочь, но кроме резиновой печати, никакой власти и никаких возможностей у главы администрации нет. Нужно ремонтировать мосты,  дороги, а  денег никаких не выделяется. Нужен было мост через речку - мы с другом вдвоем сами  бесплатно делали.

Страшная опасность - некошеный бурьян вокруг деревень, да и в самих деревнях,у иных домов.  Раньше для своих коров косили. Теперь коров в полуживых деревнях нет, сил косить у стариков тоже нет. Бурьян вырастает почти до пояса и высыхает. В любой момент может случиться пожар, и тогда выгорит сразу все. У меня бывали недели, когда я на пожаре каждый день. В одной деревне сгорело 12 домов, осталось 3.  

А при этом - бумаги, отчетность, вызовы на ковер за неправильное голосование в твоем округе. Районная власть требует только красивой картинки на бумаге.

Ясно стало, что ничего в деревне не будет, уже в 90х. Уехали не только я, брат и сестра. Многие бежали еще в 70-е. Пока паспортов не давали, все жили в деревне, как крепостные. А потом  побежали. Но мы застали время, когда в деревне было много людей, интересных, даже не спившихся. Сейчас они уже умерли. Мои ровесники и те, кто постарше, и те, кто моложе, уехали.

Наш колхоз был организован в 1936 году. Назывался "Красная горка". Тогда в каждой деревне был свой колхоз. Эти маленькие колхозы были на самом деле  жизнеспособны: там все друг друга знали, уважали избранного ими председателя, и отношение к труду было ещё то, из "единоличной" жизни. Старики считают, что конец сельскому хозяйству пришел, когда начали укрупнять хозяйства при Хрущеве.

Дед в колхоз последним вступил. Семья считалась почти зажиточной:  были корова, телка и лошадь. Не хотел вступать. А потом, уже перед войной, его председателем выбрали. (С другим дедом - та же история, в другой деревне). Жили так, как везде в деревнях. Детство родителей на войну пришлось, мама вспоминает, что на картофельных очистках росли. Да и до конца пятидесятых сытой жизни не видели: палочки трудодней, а на все частное (на яблони, на кур, на овец) - налоги. Для своих коров косили по ночам. Интересно, что уже при нас, в 80-е годы, на частных коров косить  разрешали только в сентябре, когда колхоз накосит. Еще и ругались бабы: не тот надел получили, хуже, чем у соседей. А сейчас эта земля и эти сенокосы кустами заросли, никому не нужны.

Отец был военным летчиком, точнее, стрелком-радистом в авиации.

Облучился - белокровие, пришлось демобилизоваться. Жилья ему не дали. Так и оказались мы в деревне. Были дома разговоры про то, что надо жить на земле. Но это отец себя так успокаивал, когда оказалось, что деваться ему с тремя детьми некуда. Родители и сейчас живут в деревне. Им под 80, но держат кур, козу и овцу. Коровы нет с тех пор, как мы уехали. А раньше у нас по 3 коровы было.

Сейчас в нашей деревне 40 домов, где люди круглый год живут. Это люди от 50 лет и старше. Детей они отправили в города, если кто не смог уехать - потихоньку спиваются, сидя дома на родительской пенсии. Молодежи в деревне  делать нечего. Правда, колхоз еще существует, но больше на бумаге. В нем сейчас 100 голов скота, а было 2500. Сеют немного, только  чтобы скот кормить.  Из молодых в  деревне остались  такие, кто ни на что не годен, кто пьет беспробудно.

Я учился в Сельскохозяйственном институте на агрономическом, искренне думал работать на земле. В начале 90-х появилась надежда: правда казалось, что что-то сдвинется. Но все оказалось фикцией: продукцию сбывать было некуда. Работать невыгодно, затраты на горючку всегда выше закупочных цен на то же молоко и мясо, а торговать самому на рынке - и некогда, и доберись до него. Вкладывать деньги в производство бесполезно. В 90-е объявили о помощи фермерам, но  "Фермерством" занялись в основном аферисты. Они брали шальные,  дармовые деньги,  строили квартиры в городах, покупали и перепродавали технику. Кредиты, которые они получали, через несколько лет ничего не стоили. Были и честные люди, но они оказались в очень трудных условиях. Один мой друг приехал из Торжка на хутор, который когда-то принадлежал его предкам - пустое место в лесу. Он хотел быть крестьянином, жить на своей земле.  Поселился в землянке, потом построил саманный дом (кирпичи из глины, смешанной с сеном и высушенной на солнце), выращивал скот, нанял двух рабочих. (Сейчас у него выстроен хороший дом). Чем он только не пытался заниматься! Он выращивал капусту, сам возил продавать, гусей разводил, но все оказывалось невыгодным. Расходов не оправдывало. Ему муниципалит все годы обещал провести электричество на его хутор, но так и не провели. Тогда он сам сделал плотину на небольшой речушке. Теперь у него свое электричество.  Плотина подтопила около 5,5 га. В образовавшийся пруд он запустил рыбу разных пород. К нему приезжают люди из городов на рыбалку. Этим и закончилась попытка крестьянствовать.

С маленькими детьми в деревне жить вообще невозможно: начальную школу, где мы все учились, закрыли за отсутствием ребятишек, средняя - в 5 километрах.  Медицинская помощь представлена фельдшерицей, у которой ничего нет, лекарства - только по конкретному заказу. У нас была больница в Бернове, в 5 км. Еще земская, с конца XIX века. Ее закрыли.

Тверская область - одна из самых подходящих для выращивания льна, это всегда была очень выгодная культура. Теперь льна просто нет. Правда, несколько лет назад вдруг появилась московская фирма "Северный лен".  Они скупили заводы по обработке льна, взяли в аренду пустующие поля, закупили импортную технику. Раньше наш колхоз сеял лен на 200 га. Но к этому времени у нас уже ничего не сеяли. У москвичей намечалось вроде бы живое дело, местные мужики к ним работать устраивались, посезонно, правда. Прошло 2 года - и все рухнуло. С севооборотом ничего не получилось.  Лен - такая культура, которой нельзя заниматься изолированно. Лен может вернуться на то же поле только через 7 лет. Значит, 6 лет нужно выращивать поочередно другие культуры. Должны быть озимые зерновые, после них лен хорошо растет. Значит, должны быть коровы, которым пойдет зерно. Москвичи, поняв это, пытались скот разводить, купили несколько хозяйств полностью, установили связи с молокозаводами.  И все равно провалились, льна на зарастающих полях не видно.

Некоторые люди занялись рапсом, поставляют его в Германию. Эти хозяйства еще работают. Еле дышит километрах в пятнадцати от нашей деревни козоводческая ферма - а уж у них и деньги были, и связи в Москве, и известность они себе заработали, иностранцы на практику приезжали!..  Удивительно, но даже пригородное  
овощеводство перестало приносить доходы! Овцеводство - тоже, хотя, казалось бы, что может быть выгоднее в нашем Нечерноземье, чем неприхотливые овцы. А бараньи шкуры, например, просто выбрасывают, чтобы не возиться с ними за те гроши, которые  платят.

И в этой зарастающей бурьяном пустыне каждый день идут и идут, добивают дороги лесовозы. Лес воровали и продолжают воровать. Лесников сократили, лесхоз  сдает лес в аренду на 99 лет. Предполагается, что арендатор будет заниматься и лесопосадками. В результате леса просто  нет. Сосну еще раньше извели, потом ель. Сейчас у нас даже берез почти не осталось. Одна ольха. Безобразно вырубать лес начали еще сразу после войны. А сейчас растаскивают то, что осталось. Это самый криминальный бизнес. Районная  администрация, похоже, в доле.

Я всегда был противником колхозов и всего, что с ними связано. Но сейчас в деревне стало еще хуже. Никакой иной структуры вместо колхозов так и не создано, поэтому как-то выживают только те, у кого совместное хозяйство сохранилось: вместе содержат водокачку, не дают развалиться водопроводу.  
У нас пушкинские места, у нас Селигер. Казалось бы, надо туризм развивать! Но ничего не делается или еле скрипит, как коневодческая фирма на родине Калинина под Тверью.

Вся провинция вымирает. Не только деревни, но и все маленькие городки: Торжок, Осташков, Нелидово, Старица. Работы нигде нет, перспективы нет. Все работают или в Питере, или в Москве, вахтовым методом строят дачи богатым людям, например. Семьи при этом рушатся, люди спиваются.  Эта земля никому не нужна. Есть ощущение, что существуют параллельно две страны: одна - депрессивная, вымирающая провинция, а другая - Москва и все, что с ней связано. 
 

Стихи и проза Михаила Рысенкова 

Пьяный трактор, виляя, ползет низами, 
Под капот себе глухо бормочет что-то. 
Лемеха изломал, грязью стекла залил - 
Ну какая уж тут работа! 
 
Просыпаюсь. Лежу, тупо глядя в ящик. 
И мелеет река, и редеют люди. 
Скоро, скоро в ольховых молчащих чащах 
Ничего моего не будет. 
 
Снилось жалкое небо и вечер блеклый. 
Без меня, моя родина, дышишь как ты? 
Там, в гниющих бурьянах - живой и теплый - 
У забора уснул  трактор. 
 
*** 
 
День короче сна алкаша. 
Звонкие плевки в подворотне. 
Веришь, за душой ни шиша, 
Окромя потрёпанной сотни. 
 
Долгий взгляд кассирши в метро - 
Сильно постаревшей Мальвины, 
Да ещё исхлёстанный в кровь 
Запад за собором старинным. 
 
Помнится, толклась мошкара, 
Воробьи дрались за сухарик. 
Помнятся в лагуне ведра 
Шустрые, вертлявые твари... 
 
Помнится... А вот для чего 
Грезится, болеется, снится? 
Кончится однажды завод, 
Вот тогда-то всё объяснится: 
 
Сколько снов дают за рубли, 
Где же в том ведре половина, 
И какие мальвы цвели 
В маленьком саду у Мальвины. 
 
*** 
Летят песчинки. Реки камни лижут. 
Гуляет безразличная весна 
По кладбищам, 
          руинам, 
               ближе, ближе 
Еще немного - вот уже она - 
Над крошечной заброшенной могилой 
Твоей.  
             А ты, любивший тишину, 
Крестившийся неловко, -- где-то в стылой 
Земле… Нигде… 
           в неведеньи. 
                      В плену 
Тумана шарят фарами машины. 
Черемухи пугливой саван бел. 
Пьян пригород, одышливый, плешивый, 
Лишь к ночи отплевавшийся от дел. 
Кто наших жизней сматывает нити? 
Молчание… но в шелесте листвы: 
"Вы здесь своих далеких навестите, 
Детей растите, 
               всех любите, 
                          вы". 
Зеленая, тревожная, иная 
Реальность. Даже кажется подчас, 
В потемках, -- соловьи и липы знают 
О жизни и о смерти больше нас.

В сумерках

- Звездочка!  Звездочка! Где ты, стерва?

Звуки глохнут, падая на мокрую стерню. Мать устало махнула рукой и направилась в сторону деревни: часа три искали телку, но она как сквозь землю провалилась. Все лето исправно ходила домой, а тут…  Обегали все поля, где после обеда паслось стадо, все кусты.

Через заболоченный старый выгон, где древние березы пренебрежительно поглядывают на подрастающие ивняки, я углубился в лес. Туман все гуще, повис в безжизненном воздухе, не падая и не взлетая. Темнеет уже.  По привычке слагаются сами собой сырые, как осеннее небо, рифмованные строчки:

У деда моего была лошадь по имени Вьюга.

Он был председателем колхоза во время войны.

Внук его еще знает, что такое хомут и подпруга,

А правнук - совсем еще мелкий и только марает штаны.

В ельниках - почти ночь. По ольшаникам - сумерки. На редких полянках - пасмурный вечер. Строчка за строчкой, за полянкой - вырубка. Направо - налево - кругом. Об стенку лбом! Ну и куда теперь, дурак бестолковый? (Имей компас!  Сочиняй дома!  Не пей самогонки!)  Все так, но куда же меня занесло?

Вдруг через топкую низину - узкая насыпная дорога, тележные следы, четкие отпечатки лошадиных копыт. Почти в полной темноте прошел еще километра два лесом, и вот за полем мелькнул огонек: значит, заночую в тепле. Хорошо все же, что у нас не тайга.

Залаяла рыжая собачонка. Вышел невысокий старик, юркий, суетливый.

- Заходи в избу, обсохни. Волков теперь нету. Найдется твоя телка, завтра выйдет к стаду.

Потом все оказалось пугающе нереальным: темные сени, керосиновая коптилка на столе, медный чайник на проволоке над тазом вместо рукомойника; потемневшие тесаные бревна стен. Взгляд коснулся газетного листа на белой скатерке комода:  портреты Калинина и Сталина - на первой странице. От догадок стало душно. Потом сердце вовсе заколотилось где-то в глотке: на желтоватом листке отрывного календаря  (их старики до сих пор называют численниками), как приговор слабеющему разуму, мерцает дата: 26 октября 1936 года. Преодолевая паралич сознания, я еще разглядел на столе стакан мутной хлебной самогонки - «для сугрева». На ногах оказались теплые валенки. Старик развешивал на лежанке мокрую одежду и неожиданно спросил, то ли в шутку, то ли испуганно:

- Слышь-ка, а ты часом не беглый арестант?

(На спине моего синего ватника - надпись: «Метролюкссервис» и цифры - номер телефона). Натужно рассмеявшись, сказал, что в Питере теперь всем выдают такую спецодежду.

Словоохотливый дедок назвался Сергеем Степанычем. Я для поддержания разговора спросил, где его дети. Оказалось, что его единственный сын ушел служить, попал на флот на Камчатку, да там и остался, за пять лет прислал одно письмо. Дед Сергей угрюмо помолчал минут пять и вдруг сказал:

- Ну и х… с ним. Зато там холодно!

Потом вдруг прищурился с доброй хитрецой:

- А ты ведь Рысёнков?

Именно с таким ударением произносят в деревне нашу фамилию.

- Вашу породу издаля видать. А Василию Иванычу кем приходишься?

Пришлось врать долго и самозабвенно. Знал бы родной мой дедушка, какого родственника он приобрел в эти минуты!

Я его двоюродный  брат. Еще до революции подался в Питер, там женился, там учился. Сейчас работаю на Кировском заводе. В деревне не был десять лет. Приехал вчера повидать родню, поскольку дали большой отпуск.

- А мы, Михайло Николаич, с твоим братком давние приятели. Ты вроде постарше Василия-то. Должно, на Германской был.

- Да, было дело, - тихонько вякнул я и почувствовал, что краснею, как последняя… барышня.

- Василий Иваныч вчерась с обозом на станцию проезжал. В зачет госпоставок возят гречу. Говорит, пуд за четыре пуда ржи принимают. В Воропуньевском колхозе, в  «Красной  горке», удалась нонче гречиха-то. Выходит, в зиму с хлебом будут, что-то ведь и народу останется.

На газете у лежанки рассыпан крупно нарубленный самосад. Сергей Степаныч заметил мой взгляд и предложил завернуть «козью ножку», за делом приговаривая:

-  Я его навозной жижей поливаю. Хорошо растет, да больно ядовитый. С махоркой сельповской перемешаю, тогда ничего, можно курить.

Пошарив в кармане ватника, я достал пачку «Примы» и протянул старику. Он закурил, похвалил сигареты и хотел было пачку вернуть. После моего отказа поблагодарил за подарок и насыпал в бумажный кулек самосада.

- Это тебе в дорогу. Заночуешь, а завтра, часов в девять, ваши будут с района возвращаться - с ними доберешься.

- Я летами в Курове совхозные поля караулю. Оне там для железной дороги всякую овощь выращивают:  кочаны капустные  - поболе моей головы будут, помидоры - с кулак, красные, сладкие. Работают от зари до зари, что муравьи. Зато им настоящие деньги плотят, не палочки колхозные. Нонче вся МТС, почитай, у них одних и работала.  В этой МТС даже три девки на тракторах пахали, после училища, куровские…

Я уже в пол-уха слушал его уютную болтовню. Абсурд происходящего притуплял способность мыслить, угнетал волю.

- Михайло, что скажу-то. Ты только - никому. Через мою Зажигалиху, аккурат первого числа, механик из МТСа проезжал. Малость выпили. Слово  за слово - я и разморщил его на бидон керосина. Давеча Василию Иванычу сказал, кого найти в Курове, к кому обратиться. Он твоего племянника Мишку хотел к этому делу приспособить.

Парнишка продувной, сообразительный. Мишка посудину доставит, а мы тут по флягам разольем и на всех поделим. Вишь, оне просят масла льняного в обмен. У Иваныча  всегда есть в загашнике…

Вот. Это уже было близко к тихому помешательству: мой дядя Миша, ныне покойный - мой же племянник!

Бежать нужно. Бежать нужно прямо по дороге, Студёнками на Курово и дальше. Дорога знакомая: темнота не помеха. Но главное - прямо сейчас выйти на воздух. А вдруг «это» уже везде и навсегда, насовсем? Да, ты уже совсем…

Со всем, со всем придется распроститься, будет темный бред длиться и длиться.

… А все же, как хочется увидеть их всех тогдашних: и дедушку, и пятилетнего отца, и озорного пацанчика дядю Мишу, всех наших, всех-всех знакомых и незнакомых!

- Завтра поедете, так ты забеги все же, бывает, в ихнюю контору: в барском доме, со стороны сосняка, крайняя левая дверь…

Темно. Дед Сергей уже похрапывает. Пора. Только ни о чем не думать. Где же второй сапог?

Обулся. Вышел в тяжелую от влаги темень. Дорога едва видна, но главное не думать и никуда не сворачивать.

Курово-Покровское различимо лишь по запахам и сонной перебранке собак. От ближайшей к дороге конюшни тепло пахнет клеверным сеном и лошадьми. А вот, ближе к реке, донесло вдруг запах ржаного, вкуснейшего в мире, хлеба от совхозной пекарни…

Значит, это не бред. Значит - навсегда. Наши меня, конечно, не поймут и не признают, да и кем бы я был среди них? Решено. Я просто должен предупредить народ о скором начале великой страшной войны и… и… и тихо окончить жизнь в психиатрической лечебнице.

Сел покурить возле Слоновского пруда. Еще с полкилометра - и я дома. В темноте не видно ни нашей горы, ни домов на ней.

Засмотрелся на огонек спички, а когда она догорела, вдруг стала видна вся деревня под сияющей строчкой электрических фонарей на ранней  осенней заре.

В кармане вместо сигарет оказался бумажный кулек самосада.

Завтра, завтра, дедушка, я приду к тебе на кладбище, отнесу этот подарочек от старого приятеля. Вот, и обеих бабушек  своих навещу…  А совсем впритирку - другая, неотвязная мысль: жаль, что не было с собой льняного масла - обеспечил бы своих керосином на всю долгую, темную  зиму.

Январь 2008 года