Рано утром 3 октября 1993 года я прибыл из Петербурга в Москву на конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра», организованную Общественным фондом «Гласность». Конференция проходила в Доме журналистов. В столице уже много дней не прекращались беспорядки, но собрание началось спокойно. Докладчики сменяли друг друга, ведущим был Сергей Григорьянц. Через несколько часов Григорьянц объявил перерыв и сказал, что сразу после его окончания выступит Долинин. Однако выступить мне не пришлось. Во время перерыва все устремились к телевизору, установленному в фойе. Показывали какую-то массовую потасовку. Стало известно, что Ельцин подписал Указ «О введении чрезвычайного положения в Москве». Тут же было принято решение завершить работу конференции. Правозащитники, не отходя от телевизора, обменивались оценками происходящего. Они понимали, что в сложившейся экстремальной ситуации надо что-то делать, надо как-то спасать демократию. Идеи носились в воздухе, то сливаясь, то отталкиваясь друг от друга. Чем же занялись правозащитники в конечном итоге? – Сели писать резолюцию.

Я направился к Белому Дому. Вместе со мной пошла одна из участниц конференции москвичка Аня. Она стала моим проводником, без неё я легко мог заблудиться в столичных закоулках.

Первое, что бросилось в глаза на улице, – обилие пьяных. На парапетах у подземных переходов и спусков к станциям метро стояли бутылки с водкой, их открыто распивали. Подвыпившие граждане вели себя вызывающе – они громко пели, плясали, выскакивали на проезжую часть и останавливали автомобили. Мимо проносились милицейские машины, но стражи порядка не обращали на это буйство никакого внимания. Известно, что пьяным море по колено, а уж чрезвычайное положение, как видно, и вовсе не выше щиколотки. С подобным пьяным разгулом мне никогда прежде сталкиваться не приходилось. Впервые в жизни я увидел, что такое настоящая революционная ситуация, – общество, в данном случае нетрезвое, стало неуправляемым, и власть утратила контроль над ним.

По дороге мы обсуждали бурные московские события. Неожиданно нам навстречу вышла колонна из полутора-двух тысяч «революционеров» Она двигалась по самой середине улицы. Впереди несли несколько красных знамён. Демонстранты скандировали: «Вер-хов-ный Совет! Вер-хов-ный Совет!». Возглавлял колонну человек с военной выправкой в штатской куртке и армейских брюках. Было понятно, что это кадровый офицер. В руках он держал мегафон и отдавал распоряжения. Главное, что требовалось от демонстрантов, – держаться строго вдоль разделительной полосы на проезжей части.

По обе стороны улицы по ходу шествия стояли ларьки, торгующие алкоголем. Однако, несмотря на ненависть леваков к «буржуям», никто из бунтарей на эту капиталистическую собственность не покушался. Я не видел ни одного повреждённого ларька. Между бандитами, «крышевавшими» розничную торговлю, и «революционерами» наверняка была договорённость о ненападении.

Параллельно колонне по пешеходным дорожкам семенили любопытные зрители. Мы двинулись вслед за демонстрантами и вскоре подошли к зданию Министерства обороны. На ступеньках Министерства слева от главного входа стояла кучка «революционеров», державшая большой лист ватмана. На листе были три крупные красные буквы: «ФНС». Это заявляли о себе активисты Фронта национального спасения, ныне забытой, но в то время активной антиельцинской группировки. Несколько молодых людей, похожих на комсомольских функционеров, кричали: «Депутаты! Депутаты любого уровня, подойдите к нам! Есть ли здесь депутаты!?» В толпе народных избранников не оказалось. Демонстранты расположились около главного входа в здание. Офицер скомандовал в мегафон: «Разбиваемся на двадцатки! Каждая двадцатка будет блокировать одну из дверей Министерства!» И тут толпа начала стремительно таять, растворяясь в соседних кустах, благо заградотряды за спинами разбегавшегося воинства не стояли. Из всей колонны сформировались только две неполные двадцатки.

Я понял: революция, о которой говорили большевики, завершилась, и последние искры её вот-вот погаснут. Советская власть сама воспитывала своих подданных послушными винтиками государственной машины, способными проявлять самостоятельную инициативу и активность только на бытовом уровне, высовываться за пределы которого они не смели. Именно поэтому в августе 1991 из миллионов сторонников сохранения коммунистического режима на защиту ГКЧП не вышел ни один. В 1993 они встрепенулись и показали, что могут не только бурчать на кухне, но и кричать в толпе, размахивая красными флагами. Нельзя, однако, недооценивать угрозы, которую представляет разбуженная тёмная стихия. Если глупость возбуждённой толпы окажется сильнее, чем её трусость, то гражданская война станет неизбежной.

Я подошёл к офицеру вплотную. Отчётливо помню его серое осунувшиеся лицо, короткие волосы с проседью, глаза, в которых были усталость и безнадёжность. Как кадровый военный он понимал, что проиграл сражение за Министерство, наверное, главное сражение в своей жизни. Ослабевшим голосом офицер дал последнюю команду: «Никому не расходиться. Скоро прибудет подкрепление во главе с министром обороны Ачаловым, и мы войдём в здание». После этого он опустил мегафон и, согнувшись, побрёл в темноту ближайшего переулка. Мне стало жаль его.

Убедившись в полной беспомощности уличных защитников советской власти, мы пошли к Белому Дому. Проходя мимо американского посольства, я обратил внимание на то, что расположенные по соседству с ним ларьки работали. Возле них люди в камуфляже покупали водку и тут же за столиками распивали. Стояла тишина, на площади перед посольством никого не было.

Недалеко от Белого Дома мимо нас проехала автоколонна, направлявшаяся, по-видимому, в Останкино. Впереди шёл крытый фургон с надписью «Люди». Сзади три автобуса с выбитыми стёклами. Автобусы были плотно забиты пассажирами в гражданской одежде, но при этом у многих из них были автомату и омоновские щиты.

Наконец мы приблизились к Белому Дому. Чтобы пробраться к штабу мятежников, пришлось лезть через баррикады, опутанные колючей проволокой. Тут же на баррикадах любители сувениров отламывали кусочки этой проволоки на память.

Вокруг Белого Дома развевались многочисленные флаги. Полотнища были сплошь красные, только один Андреевский и один имперский бело-жёлто-чёрный. Около здания скопилось несколько тысяч «революционеров». Это был пёстрый смурной народец из РКРП, КПРФ, ВКП (б) и нескольких комсомольских организаций, в том числе украинских. На газонах стояли палатки, рядом с некоторыми из них горели костры. Клубившаяся вокруг толпа не выглядела единой – она состояла из отдельных группок, никак не связанных между собой. На каждом шагу попадались пьяные. Вокруг сновали многочисленные зеваки: любопытствующие интеллигенты, дамы с собачками, пары в обнимку. Они явно не были участниками мятежа.

С балкона Белого Дома звучали воинственные речи. «Ливанский товарищ» рассказывал, как он боролся с американским империализмом и сионизмом у себя на родине, а теперь приехал бороться в Москву. С того же балкона просили врачей подойти к двадцатому подъезду. Не видел, чтобы кто-нибудь откликнулся. Несколько активистов пытались как-то организовать толпу, призывая строиться в колонны, но ничего из этого не получалось. Внизу под балконом истеричная дама кричала в мегафон: «Собираем деньги для ночной кормёжки защитников Белого Дома! Деньги собирает РКРП! Не сдавайте деньги никаким самозванцам! Сдавайте только нам!» Раз речь зашла о самозванцах, значит, помимо коммунистов, деньги собирал кто-то ещё, и не обязательно только на кормёжку-закуску, но, вероятно, и на необходимое к ней дополнение.

На газоне кучка малолеток старательно пыталась завести грузовик. Наконец грузовик сорвался с места, но, не проехав и десяти метров, заглох. Пьяный, забравшийся в кузов машины, орал: «В Останкино семьдесят тысяч наших! Сейчас возьмут Останкино!»

Я вошёл в Белый Дом, но попал только на первый этаж. На второй охрана меня не пустила. На подоконнике среди обрывков коммунистических и национал-патриотических газет обнаружил информационный листок, который печатали тут же в Белом Доме. Уже в первых строчках этого издания претенциозно заявлялось о том, что в нём содержится исключительно «информация без дезинформации». Самой интересной помещённой там «новостью» оказалось сообщение о бегстве из Смольного питерского мэра Собчака.

Около восьмого подъезда я увидел белую «Волгу», а рядом с ней пятерых субъектов в дорогих костюмах, галстуках и светлых плащах. В машине работало радио. Я прислушался. По радио спокойный женский голос призывал граждан собраться у Моссовета. Один из стоявших около «Волги» прокомментировал: «Хотят столкнуть нас лбами».

От Белого Дома мы пошли к мэрии. Добрались быстро и без приключений. Здание бывшего СЭВа чернело посреди освещённой Москвы. Только на одном из верхних этажей горели несколько окон. В воздухе стоял неприятный запах бензина. Стёкла цокольного этажа были разбиты, вокруг валялись осколки. Какая-то шпана шныряла в полумраке первого этажа. Главный вход в мэрию перекрывали переносные металлические ограды, которые милиция использует во время массовых демонстраций и праздников. Там же стояли охранники в штатском и никого не пропускали внутрь. Из глубины помещения доносились голоса, и вскоре оттуда вышли несколько десятков баркашовцев в камуфляже с автоматами и нарукавными повязками со стилизованной свастикой. Они выстроились недалеко от главного входа. Баркашовцы сияли от восторга и кричали, что после взятия мэрии пойдут брать Моссовет.

Мы направились к Моссовету. По пути несколько автоматчиков в камуфляжной форме и чёрных масках остановили нас и вежливо попросили перейти на другую сторону улицы. Когда я и Аня подошли к Тверской площади, там под тремя бело-сине-красными знамёнами уже собрались человек семьсот. У некоторых были трёхцветные нарукавные повязки. Сначала толпа скопилась у дверей Моссовета. Постепенно народу становилось всё больше, и люди начали занимать проезжую часть. Потом основная часть собравшихся переместились к памятнику Юрию Долгорукому. Команда Ельцина, разумеется, следила за событиями в Москве и знала, что сотни противников Верховного Совета стихийно собираются в центре города. Вечером Кремль наконец очнулся, и без двадцати девять по телевидению выступил Гайдар, призвав граждан придти к Моссовету. Но народ уже начал стягиваться туда задолго до его обращения.

У памятника Долгорукому закипел митинг. Чередовались ораторы, выступавшие с противоположными заявлениями. Одни требовали взять оружие и двинуться в Останкино, другие, наоборот, кричали, что призывы брать оружие – это провокация, и никуда с площади уходить нельзя.

Народ у Моссовета резко отличался как от толпы, которая собралась у Белого Дома, так и от кучки VIP-ораторов, оккупировавших постамент памятника,– он был объединён готовностью к самоорганизации и решительным действиям. Пьяных было совсем немного. Кто-то в мегафон звал записываться в отряды добровольцев. Запись вели несколько человек, расположившихся под трёхцветным знаменем у памятника со стороны щита Юрия Долгорукого. Там я встретил Евгения Трифонова и Владимира Рыбакова (Щетинского) из НТС. Они пришли для того, чтобы вступить в отряды противников красно-коричневого бунта. Когда прозвучало сообщение о планах мятежников захватить «Эхо Москвы», быстро сформировалась колонна и организованно двинулась на защиту радиостанции.

Многие принесли с собой транзисторы и делились с окружающими услышанными новостями. Телефонные будки вокруг площади были заняты – люди звонили знакомым в разные концы Москвы и узнавали, что там происходит. Атмосфера у памятника Долгорукому изменилась, когда с окраин начала поступать информация о том, что в Москву входят верные правительству войска. Жители окраин видели из своих окон армейские колонны, направляющиеся в центр города. Сразу стало спокойнее. В районе полуночи было уже понятно, что острая фаза кризиса миновала и можно возвращаться в Петербург. Я двинулся на Ленинградский вокзал. Когда я шёл в сторону метро, навстречу мне валили толпы – люди направлялись к Моссовету. Вниз на эскалаторе метро никто, кроме меня, не спускался, а эскалатор, который поднимал наверх, был забит полностью.

Уже на следующее утро, 4 октября, я выступал на Дворцовой площади на массовом митинге демократических организаций Петербурга и рассказывал о том, что видел в Москве. Площадь заполнили люди, у которых была свежа память о событиях августа 1991. Они не хотели коммунистического реванша. Де-факто в 1993 Верховный Совет РСФСР уже не был легитимным российским парламентом – его полномочия должны были завершиться вместе с изменением статуса и политического устройства бывшей «союзной» (в составе СССР) республики. Новой России была нужна новая представительная власть, выбранная в условиях демократии, а не та, которая строилась под руководством КПСС. Верховный Совет, наследник покойного коммунистического государства, тянул страну назад.

Однако согласия в обществе в отношении к событиям октября 1993 не было. Понятно, что красно-коричневая массовка выступила против разгона парламента, состоявшего в основном из воспитанников КПСС. Но одновременно с ней и «либеральная» интеллигенция, восставшая ото сна в годы Перестройки вместе с прочей «прогрессивной» общественностью, тоже набросилась на Ельцина, обвиняя его в нарушении Конституции, расстреле парламента, массовых убийствах и других реальных и вымышленных грехах. С самого начала Перестройки она поминала Вольтера, приписывая ему слова, которые тот никогда не произносил, кричала, что не допустит охоты на ведьм. И докричалась… В октябре 1993 «либеральная» интеллигенция была готова вновь схватиться за лопаты и дружно рыть себе могилу. В который раз в российской истории…

Я не поклонник партаппаратчика Ельцина – когда он был первым секретарём Свердловского обкома, на подведомственной ему территории КГБ производил аресты по политическим обвинениям. Один из арестованных свердловчан, Лев Шефер, сидел со мной в 35-й пермской политзоне. Но в опасной для страны ситуации Ельцин не побоялся взять на себя ответственность за применение силы. Найти лёгкий выход из тяжёлого положения было невозможно. Подавляя бунт красно-коричневых, Ельцин спасал не только себя. Благодаря его решительности в октябре 1993 беспорядки не вырвались за пределы Москвы. Страна избежала гражданской войны, в которой осуждавшую Ельцина «прогрессивную» общественность неминуемо ждала бы роль жертвы.                                                     

Вячеслав Долинин, 2014