Я впервые увидел Журавского перед «Англетером», долговязого, с тряпочной ширмой на плече. Он каждый день приносил и разворачивал её перед забором, наклеивая самодельные свежие материалы – цитаты из законов, коллективные письма, стихи, технические экспертизы. Он делал всё это сам, тогда еще не зная никого из членов Группы Спасения. Он расставлял ширму и убегал на вызовы (электрик жилконторы), а после работы приходил на площадь, превращавшуюся в Гайд-парк и вечером уносил ширму домой. В условиях молчания прессы и отсутствия электронных СМИ эта ширма была самой оперативной и честной стенгазетой города.

Коля Журавский в 1987 году - человек с набором инструментов и часто в альпинистском снаряжении (бывший десантник, горный спасатель), он мастерил стенды, врезал замки, забирался на аварийные здания и выполнял высотные работы.

Журавский – «лимитчик», приехавший в Ленинград из Казахстана – был совершенным человеком Города, питерским бродягой, мастером на все руки, всегда немного смущенным но совершенно точно знающим, что нужно делать. Он учился заочно в Институте культуры, ходил в какие-то театральные студии, водил знакомство с юными «митьками» и прочими богемными нонконформистами. Он устроился на работу электриком районной жилконторы, мотался по Городу, с восхищением открывая сокровища его непарадной изнанки. В жилконторе ему выделили в полуподвале на переулке Макаренко тёмную комнатку, куда он стаскивал с капремонтов и помоек артефакты уходящего Петербурга. Там и мы собирались, готовили наши акции, распечатывали документы и прокламации, сочиняли стихотворные сатиры на Ходырева и Матвиенко, засиживались до утра, засыпали вповалку - а Коля утром шел на утреннюю планёрку. В 9 утра он оставлял сонным у подушки бутылку кефира с булочкой и шёл на объекты. В этой комнатке мы набивались по 30 человек на его Дни рождения под Новый Год - под стук соседей в стену…

А еще были экспертизы - как приговоры домам – вот треснувший дом Достоевского на Владимирском,11 – мы собирали письма протеста и звонили Коле:
- Они там в подвале опять сорвали вентиль!

Только Журавский  знал, что делать: он брал какую-то помпу, залезал в подвал, перекрывал и откачивал воду. А районные жилищники, приговорившие дом, опять сворачивали вентиль. И Журавский, чертыхаясь, снова лез с помпой, снова наворачивал.

А Ковалев в это время бушевал на уличных акциях, а Талалай в это время публиковал материалы в «Вестинике Совета по экологии культуры». Каждый делал своё дело, ну а Журавский выкладывался за троих. Продолжая ходить на работу и учиться в своём «Кульке» (после «Англетера» его отчислили было с 4 курса, но после смены партийного курса опять восстановили). Он успевал по полной отстоять в пикете, полазать с экспертами по обреченному дому где-нибудь в Рыбацком, подъехать на репетицию группоспасенческой постановки, смастерить театральную гильотину (темой постановки была Французская революция), чтобы потом – попеть песен под аккордеон и пойти провожать девушек.

Это был абсолютно надёжный, взрослый, сильный человек, преданный Питеру и дружбе.

На другой год после «Англетера» случилась резня в Сумгаите, знакомство с лидерами армянского эколого-культурного движения. Потом - наши танки в Армении, голодовка членов Комитета «Карабах» при враждебном равнодушии Москвы… сегодня трудно себе представить, чем для Армении стала телеграмма от членов Группы Спасения Журавского и Лихановой о их присоединении к голодовке! И приходится специально свидетельствовать – в этом не было ни грана политического расчета, а простое осознание, что твоё место сейчас – там, где друзья.

Когда  Николай с Таней прилетели в Ереван, их встречал весь город – окружали цветами, наперебой приглашали в дома, сопровождали в больницу, устраивали концерты симфонических оркестров... Голодовка длилась больше 20 дней, возможно, тогда его казавшимся железным здоровье дало первую слабину. А тогда силы казались бесконечными. Голодающих услышали. Но вскоре комитет «Карабах» арестовали. И тут грянуло страшное землетрясение в Спитаке и Ленинакане. И Журавский, собрав команду спасателей, отправился на спасработы.

Обо всём этом можно рассказывать долго, потому что жизнь была яркой. В конце 1980-х была борьба за демократические выборы в Ленинграде – и победа в этой борьбе, и вместе с Ковалевым Журавский становится депутатом Ленсовета, уходит из электриков и возглавляет жилищную комиссию.

И работа, работа, всё более вязкая и тяжкая, всё менее творческая, всё меньше вокруг легких молодых творческих вчерашних друзей, всё больше союзников, сотрудников, ожесточенной парламентской и непарламентской борьбы и сознания, что менять жизнь на справедливую – это не прекрасная цель, а бесконечный изнурительный труд.

1990-е вместили всё – жена, красавица и умница, маленький Тёма, престижная работа в Москве - и отчаянье в осознании беспредела царящего в верхних эшелонах власти, ощущение, что время прямых и чистых действий уходит, и приходит время циничных манипуляторов.

Были словно из парилки в прорубь ныряния из нахрапистой мощной Москвы в сонный яковлевский Питер. Были несколько лет жизни во Франции, где ему довелось пожить клошаром, сторожить старинный замок, откуда в день своего рождения он как-то звонил нам в Питер, задыхаясь от радости. Потом возвращение на Родину – Коля был какой-то растерянный, сгорбившийся, но размякший от окруженности детьми и друзьями, еще без работы…

Последние 10 лет прошли под знаком бесконечной работы в Комиссии по городскому хозяйству. Знаете, как страшно он работал? Даже не в том дело, что много, а - совершенно наплевав на себя. Постоянные боли и одышка (у него легкие были никакие, рёбра несколько раз сломаны и кое-как сросшиеся), и всё без врачей; некогда! Саша (сын) рассказывает: уговаривал отца обследоваться, а тот ему: «Ты что, сейчас надо столько поправок писать! знаешь сколько сейчас работы по скверам? потом твои дети в них гулять будут!». Он доходил домой с работы (в ту же комнатушку в полуподвальчике на Макаренко, там ступенек-то нет!) и долго пытался отдышаться…

Саша за ним ухаживал, еду варил, прибирал. Говорит, комната его вся прокурена, Коля приходит и с сигаретой садится опять к компьютеру.

Саша говорит: «Какой-то мозг на колёсах: с утра его отвозили на работу, вечером назад - вся жизнь...» Практически не мог спать, через каждый час он просыпался от нехватки воздуха, отдышится, заснёт - и снова. Мозг совершенно не получал отдыха; как он протянул столько…

Но был и «Живой Город», появление которого придало ему сил, но и отняло тоже немало… Журавский, оставаясь госслужащим, придумывал для нынешних неформалов хулиганские акции – придумал ежегодную номинацию «Непочетного гражданина», и план спасения Дмитровского («Эльфийского») скверика средствами музыкантов, художников и лесопосадок, и множество хохм и пародий на темы городской градостроительной политики…
Накануне своих именин, 19 декабря 2009, его госпитализировали экстренно прямо из Законодательного - в 1-й Медецинский. Дышать ему и в больнице было тяжело, принимал сильные снотворные и какие-то антиаллергенты. В воскресенье вечером жена Марина приходила к нему - он протягивал руку к несуществующей ветке, снимал с головы несуществующую кепку...

В понедельник, 21 декабря, утром стал задыхаться, успел позвонить сыну: приезжай! Тот приехал к 13.00 - и не застал отца в живых.

В том, что сгорел Коля Журавский - был ли героизм? Пожалуй, это было просто исполнение гражданского и человеческого долга, только - по полной, безжалостная и безостановочная работа в условиях, когда никакой жизни кроме работы не оставалось... Вообще-то так нельзя, но язык не поворачивается сказать, что он был неправ. Это был совершенно осознанный выбор взрослого человека.

А то, что я сейчас пишу сквозь слезы – так ведь это уже мои проблемы.