Дорогие друзья!

Жизненный мир многих из нас существенно оскудел. Будем однако благодарны судьбе, что она  подарила нам  Встречу и даже Дружбу с этим удивительным человеком.

Прощание с Валерием Ефимовичем Ронкиным состоится в четверг, 3 июня 2010. Сначала -  в 11 часов, в помещении НИЦ «Мемориал» (ул.  Рубинштейна, 23, оф. 103). Около 12.30 автобусы отвезут желающих на Северное кладбище (Парголово), где около 15 часов состоятся похороны. Те, кто захочет и сможет, вернутся в НИЦ «Мемориал» примерно к 17 часам на поминки.

Александр Даниэль в эфире радио "Эхо Москвы в Петербурге": «…Фантастический человек. Фонтанирующий интеллект. Удивительное совершенно ощущение того, что ты находишься рядом с эталоном человеческой порядочности...»

 

Сам Валера и о нем. Разное.

 

Сайт В. Ронкина: http://ronkin.da.ru/
Зеркало сайта: http://www.ronkinv.narod.ru/

Страница Валерия Ронкина на сайте Сахаровского центра
Книга воспоминаний Валерия Ронкина "На смену декабрям приходят январи" на сайте Сахаровского центра.

Электронный адрес: "Ронкины Валерий и Ирина": ronkin007@yandex.ru

Сегодня ночью умер Валерий Ронкин. Фото В.Е.Ронкина (2007-2008)

Таким его и запомним. (Фото – от Леонида Кессельмана).

Август 2008. На митинге памяти А.Солженицына на Троицкой площади. Петербург.

Александр Даниэль. О Валерии Ронкине и его книге, или Из Москвы с любовью (Предисловие к книге В.Ронкина "На смену декабрям приходят январи")

Как это случилось и почему? Когда в суматошную, - чтобы не сказать сумасшедшую, - жизнь московской фронды второй половины 1960-x впервые вошла бодрая компания ироничных, молодых, но с очевидностью уже состоявшихся и каких-то удивительно светлых ленинградцев? Сначала были слухи.

Слухи утверждали, что в "колыбели революции" Петрограде раскрыт очередной подпольный кружок. Назывался он вообще-то "Союзом Коммунаров", но известность получил как "группа "Колокола"", по названию журнала, им выпускавшегося. Затем произошло очное знакомство, сначала - с друзьями и родственниками подпольщиков, а затем, когда наши герои отбыли свои сроки, и с ними самими. В Москве их стали ласково называть "колокольчиками"; так это и осталось.

Сама история с "Союзом Коммунаров" никакого особого "идеологического" интереса, честно говоря, не вызывала. Ну, марксисты и марксисты - эка невидаль. То ли они "истинные ленинцы", наподобие братьев Медведевых1, Григоренко2, А.Е.Костерина3, уже становившихся тогда знаменитыми диссидентами, и других, менее знаменитых, то ли принадлежат к какому-то иному социал-демократическому изводу (помнится, мелькало слово "плехановцы"), Кому в этом охота разбираться? Вопрос "како веруеши?" в диссидентской и околодиссидентской среде уже (справедливо было бы добавить - "и еще," не был актуальным. Идеологическое позиционирование в нашей среде уже не рассматривалось как сущностная характеристика человека; на смену идеологической парадигме пришла концепция прав человека - универсальный язык социальной (в том числе и политической) активности. Важно было не то, что Ронкин, Хахаев, Иофе, Смолкин и их друзья - марксисты, а Огурцов, Садо, Платонов, Бородин и их друзья (члены ВСХСОН4, другой группы питерских революционеров середины 1960-x) - православные националисты, а то, что их посадили в тюрьму за убеждения. Пожалуй, единственным обстоятельством, привлекавшим внимание к идеологии наших новых друзей, было то, что формально ту же веру исповедовала власть, их посадившая. Для одних это было лишним свидетельством неискренности режима, его равнодушия к собственным идеологическим постулатам, для других - столь же лишним подтверждением известного тезиса, согласно которому религиозное сознание воспринимает еретиков как врагов более злостных, нежели инаковерующих. Наверное, правы были скорее первые, нежели вторые: какое уж там религиозное сознание в аппаратах ЦК и КГБ в 1965-1966 годы! Да и срока вольнодумцам любого толка раздавались, кажется, с полным беспристрастием: инженеры Ронкин с Хахаевым получили "за Маркса" не больше и не меньше, чем африканист ВСХСОНовец Вячеслав Платонов - "за Бердяева". Однако для нас - сегодняшних, нас - читателей воспоминаний В.Е.Ронкина, вопрос об истоках тогдашнего мировоззрения его и его друзей не может не представлять определенного интереса. Как, где, вокруг чего складывалось это мировоззрение? Вокруг факультетской стенной печати - в годы студенчества? В рейдах комсомольских патрулей? В поездках на целину? В стройотрядах? В турпоходах? Во всяких экстравагантных предприятиях, вроде самодеятельных экспедиций, отправлявшихся на поиски Тунгусского метеорита?

Да ведь не было ничего особенного, уникального (для конца 1950-х - начала 1960-х) в идеологических предпочтениях наших героев!

Разговоры о социализме, бюрократии, демократии, России, революции; попытки построения "нового рационализма" (марксистского или иного) как альтернативы официальному политическому и духовному маразму, а также экономическому абсурду в 1960-е это было столь же естественной и неотъемлемой частью быта почти любой молодой компании "технарей", как и песни у костра.

Кажется, тот образ мыслей, о котором идет речь, был по преимуществу именно "технарским". Люди "чистого естествознания" - физики, математики, биологи - в те годы часто становились "инакомыслящими"; некоторые из них при этом "переступали грань" и проявляли, в той или иной степени, и соответствующую активность, публичную или подпольную. Но, по-видимому, эта категория советской интеллигенции в массе своей не была склонна искать общественные истины там, где искали ее наши "колокольчики", - на путях возвращения социалистической традиции к ее рациональным и гуманистическим истокам. Что же касается гуманитариев, то их оппозиционность закономерно вытекала из их профессиональных затруднений и особых идеологических обоснований, равно как и песен у костра, не требовала.

Истоки почти поголовного недовольства технической интеллигенции общественно-политическими реалиями советской жизни были совершенно очевидными. В принципе инженеры вполне готовы были заниматься тем самым делом, к которому призывали их партия и правительство: строить, налаживать производство, изобретать и совершенствовать механизмы. Мысль об обществе, сконструированном по рациональному чертежу, не может не греть душу инженера, а представления о социальной инженерии сводились 35-40 лет назад именно к чертежу. Далее происходило сопоставление чертежа с реальностью.

Воспоминания Валерия Ронкина построены, в сущности, как цепочка эпизодов, каждый из которых представляет собой коллизию между "чертежным" здравым смыслом идеалиста и реальностью советского (а в последней части книги - и постсоветского) абсурда. И чаще всего это столкновение происходит в производственной сфере; контекст, достаточно редкий для мeмуарного жанра, - но именно этот контекст определяет внутреннюю драматургию личности автора, его становление и развитие. Подобно новому Кандиду, бродит Ронкин по экономическим джунглям "реального социализма, задавая себе и другим наивные и неудобные вопросы и сам же на них отвечая. Каждый эпизод анекдотичен; и единицей повествования естественно становится анекдот.

Как известно, Владимир Войнович определил жанр своего "Чонкина", как "роман-анекдот". Возможно, воспоминания Валерия Ронкина следовало бы назвать "мемуаром-анекдотом" или, точнее, мемуаром, состоящим из анекдотов, не только в изначальном, пушкинском, но и в бытовом понимании этого слова.

В чем суть анекдотического восприятия действительности у Ронкина?

Пожалуй, ключевое понятие для описания авторского мироощущения - это "неувязочка". Абсурдистские ситуации преследуют Ронкина всюду: в школе, в институте, на производстве, в следственном изоляторе КГБ (одно опереточное появление майора Сыщикова чего стоит: "я пробормотал: "Не может быть, так только в книгах бывает""), в мордовских лагерях и во Владимирской тюрьме, в ссылке, вновь на производстве. А на ронкинские педантизм и идеализм жизнь реагирует всегда одинаково: цитатой из анекдота же, впрочем, довольно известного, - "а вот неувязочка нам по фигу".

Разумеется, жанровые пристрастия характеризуют в первую голову самого мемуариста. Ронкин и в самом деле прежде всего ироничен: он постоянно посмеивается над собой (над собой - в первую очередь), над друзьями, над врагами, но главным образом - над ситуацией.

Гораздо важнее идеологии была стилистика компании. (Познакомившись с мемуарами Валерия Ронкина, читатель, надо полагать, согласится, что слово "компания" здесь много уместнее, чем слово "группа", - да это верно и для почти любой независимой коллективной общественной инициативы последних советских десятилетий.) А стилистика - это уже не только личная собственность Валерия Ефимовича Ронкина, но и достояние всей компании "колокольчиков". Сомневающихся просят перейти непосредственно к чтению мемуаров.

Про "колокольчиков" не рассказывали мрачных и патетических историй. Про них ходили разные байки. Собственно, они и сами о себе рассказывали в основном байки, причем делали это с огромным И нескрываемым удовольствием. Показательно, что первый исторический очерк, посвященный их делу и написанный одним из участников группы, Вениамином Иофе, наполовину состоит из таких баек5. Воспоминания Ронкина, в сущности, состоят из них на три четверти.

Стилистика все и решила. История выпускников Технологического института и бывших бригадмильцев, угодивших в политические лагеря не только ради идеи, но отчасти из озорства, как-то удивительно пришлась ко двору в той среде, которая и сама-то слегка стеснял ась собственных внезапно пробудившихся гражданских эмоций, и предпочитала скорее подсмеиваться над собой, нежели говорить о себе с пафосом (впоследствии пафос, конечно, пришел, куда ж без него! - но это случилось много позже). И, кроме того, была в этих весельчаках, экспериментировавших над собственными судьбами, какая-то необыкновенная чистота, точность звука, свежесть и честность. Не гражданская честность, - этого добра хватало и без них, - а простая, человеческая. Все это казалось необходимым контрапунктом к уже слегка тронутой бесовщиною диссидентской Москве.

Эта Москва познакомилась с Ронкиным и его друзьями сначала заочно, по письмам Юлия Даниэля и Александра Гинзбурга из лагеря, а также по нескольким строкам в знаменитой книге Анатолия Марченко "Мои показания" 6. Потом перезнакомились с женами - Ирой Ронкиной, Лидой Иофе, Ниной Гаенко, с друзьями - Володей Шнитке, Володей Сиротининым, благо последний жил в Красноярске и его квартира стала перевалочной базой для всех, кто ездил навещать ссыльных в Восточную Сибирь.

(Автор этих строк свел знакомство с семьями Ронкина и его однодельцев раньше многих, весной 1966 года, в поселке Явас, "столице" Дубравлага - мордовских политических лагерей, куда и мы, и они приехали на свидание с близкими.)

А потом, в назначенные Фемидой сроки начали открываться ворота Дубравлага и Владимирской тюрьмы и на свободу один за другим выпорхнули сами персонажи легенды: Борис Зеликсон, Люся Климанова, Валя Чикатуева, Валерий Смолкин, Сергей Мошков, Вениамин Иофе и другие.

Некоторые из них не только вошли в диссидентский круг общения, но и приняли самое активное участие в диссидентской работе. Так, Смолкин в Вильнюсе, а Иофе в Питере к середине 1970-х стали функционерами Общественного фонда помощи политзаключенным и их семьям (так называемого фонда Солженицына), которым вплоть до своего очередного ареста руководил их лагерный знакомец Гинзбург. Другие ушли в профессиональную и частную жизнь.

Последними, уже в 1974 году, явились ссыльные Ронкин с Хахаевым: один из Коми, а второй из Абакана. Мелькнули на московских горизонтах, и ушли в лужское затворничество - жить дальше и, как теперь понятно, обдумывать прожитый опыт.

"Колокольчиков" полюбили - сразу и бесповоротно. За что? Да, в общем, ни за что. Если вы спросите кого-то из многочисленных московских друзей бывших "коммунаров", почему при произнесении их фамилий тот расплывается в непроизвольной улыбке, то наверняка услышите в ответ что-нибудь не вразумительное, вроде "люди уж больно хорошие".

Не станем и мы пытаться вникать глубже в эти материи. Сказанного достаточно.

 

Несколько слов собственно о Валерии Ронкине и его мемуарах. Много распространяться на эту тему было бы странно: читатель держит книгу Ронкина в руках и, надо надеяться, сам разберется, чем оная книга и ее автор замечательны.

И все же хотелось бы поделиться некоторыми предварительными соображениями.

Было бы лукавством отрицать, что В.Е.Ронкин как личность известен и интересен лишь сравнительно узкому (хотя, учитывая необыкновенную общительность нашего героя, и не такому уж узкому) кругу друзей и знакомых. Для них (в частности, и для автора предисловия) он - Валерий Ронкин, "Бен", удивительно умный, удивительно милый и вообще родной человек. И все, сходящее с его пера, - будь это ехидные заметки о "приватизации по Чубайсу", рассуждения о прошлом, настоящем и будущем социализма или трактат о мотиве "гуси-лебеди" в славянском и тюркском фольклоре, - имеет высокую ценность: просто потому, что это сочинил Бен.

Для остальных же, тех, кто не имеет удовольствия знать автора этих воспоминаний, он - не более чем историческая личность, человек, ассоциирующийся с одним из самых ярких и колоритных эпизодов. В истории сопротивления режиму 1960-х годов. И в его воспоминаниях такого читателя интересует, прежде всего, то, что связано с этим эпизодом.

Но подпольная деятельность "Союза Коммунаров", арест, следствие, суд, лагерь, ссылка - все это занимает меньше половины объемистого тома мемуаров В.Е.Ронкина. И кое у кого, несомненно, возникнет соблазн: пропустив занудноватые описания детства, ворох студенческих и целинных историй, турпоходы, комсомольский и бригадмильский активизм персонажей, производственные байки и т.п., сразу перейти к "историко-политической" части воспоминаний. А затем, дождавшись момента, когда наш герой покинет место ссылки с вдохновляющим названием Нижняя Омра, с облегчением захлопнуть книгу и расстаться с Ронкиным и его друзьями навсегда.

Очень не советуем. Хотя бы потому, что бригадмильство (включая "борьбу со стилягами и хулиганами"), комсомольство и турпоходы перетекают у Ронкина и его друзей в подпольную активность с неподражаемой естественностью. Никаких особенных рефлексий, мучительных раздумий, клятв на Воробьевых горах (может, просто потому, что в Питере нет Воробьевых гор?). "Сергей спросил меня: "Что будем делать?"". И, через несколько строк, посвященных распределению ролей в их студенческой компании, ответ: "Мы написали листовку".

Ну что, В самом деле, делать, если все не так хорошо и правильно, как хотелось бы? Разумеется, написать листовку. Еще лучше политический трактат (что Ронкин с Хахаевым и сделали несколько позже). А еще лучше - выпустить подпольный журнал. Если же и то, и другое, и третье - совсем славно.

В этой связи мемуарист меланхолически замечает: "Сам вопрос в контексте наших отношений касался только конкретных действий".

 

Вообще, диссидентские мемуары - это всегда, или почти всегда, "роман воспитания. Описание собственно диссидентской деятельности, подпольной или публичной, обычно оказывается самой скучной и тривиальной сюжетной линией, важной только историку. Ронкин (вероятно, интуитивно) разрешает эту проблему, прибегая все к той же стилистике анекдота и тем спасая ситуацию.

А вот вопрос "Как же мемуарист дошел до жизни такой?" представляет, нам кажется, неизменный интерес для любого читателя, а не только для историка общественных движений.

Естественно, что разные мемуаристы отвечают на этот вопрос по-разному.

Выходцы из социальных низов (Юрий Орлов7, Анатолий Марченко8) аккумулируют и умножают силой своей личности и своего таланта яростную и презрительную ненависть рабочего класса к правящим слоям, ко всему, что ассоциируется с "начальством": отрицание политического режима и официальной идеологии у них - не более чем производная от этой глобальной ненависти.

"Воспоминания" Револьта Пименова9 демонстрируют нам оппозиционность, вырастающую из жаркого интереса к российской истории. Его одноделец Борис Вайль10 приходит к аналогичным итогам в ходе историко-философских размышлений, в результате внезапного озарения, параллели между советским социализмом и германским нацизмом, подсказанной случайным собеседником.

Петр Григоренко в книге "В подполье можно встретить только крыс" повествует о мучительном преодолении искренним и, честным идейным коммунистом самого себя, о бескомпромиссной интеллектуальной последовательности, приводящей автора сначала к наивно-романтической подпольной борьбе за "восстановление истинного ленинизма", а затем - к свержению всех идеологических кумиров, которым он поклонялся десятилетия. При этом наиболее интересно проследить за тем, как при полной смене идеологических ориентиров мемуарист в значительной степени сохраняет в себе прежнюю, армейско-коммунистическую, стилистику и структуру мышления.

Мемуары Григория Подъяпольского11 раскрывают нам особый, малоизвестный или, во всяком случае, слабо зафиксированный в мемуаристке мир "катакомбного свободомыслия" (сам термин, кажется, принадлежит именно Подъяпольскому). Мир этот сохранялся в старой русской интеллигенции, в основном - на семейном уровне. Зачастую такое свободомыслие опиралось не только на культурную, но и на религиозную традицию.

В ряде статей и интервью Ларисы Богораз12, Павла Литвинова13 и других представителей нового поколения советской интеллигенции, не имевшего уже никакой генетической связи с интеллигенцией дореволюционной, часто повторяется мысль о русской культуре (прежде всего о русской классической литературе) как источнике диссидентского мировосприятия.

Наконец, воспоминания Андрея Caxapoвa14 являются, как это ни банально звучит, доказательством того, что в "естественнонаучном" мышлении неизменно присутствует потенциал оппозиционности. При наличии определенного уровня интеллектуального бесстрашия этот потенциал реализуется почти автоматически.

В этом ряду записки Валерия Ронкина занимают особое место.

Ронкин - выходец из сравнительно благополучной советской семьи, принадлежащей, условно говоря, к низшим слоям среднего класса. Его мать работала библиотекарем, а отец служил в армии в малых чинах; но с таким же успехом они могли быть учителями в школе, или врачами в поликлинике, или, как сам мемуарист, инженерами-технологами на производстве. Это в принципе ничего бы не меняло.

Ронкин не имеет оснований испытывать классовую ненависть к "начальству". К интеллектуальной элите, к "сливкам интеллигенции" он тоже не принадлежит. Он не относится к поколению тех, кто, подобно Петру Григоренко, Льву Копелеву15 или Алексею Костерину, в той или иной мере принимал участие в строительстве нового общества, и, следовательно, у него нет оснований чувствовать личную ответственность за результаты грандиозного социального эксперимента, поставленного в СССР. Не принадлежит он и к той духовной традиции, которая изначально противостояла (активно или пассивно, внутренне) этому эксперименту. Он не одержим историей или культурой (разве что испытывает определенный юношеский интерес к философии), и лишь по прошествии времени исторические и культурные категории становятся источником аргументов, которыми он подкрепляет свое уже сложившееся критическое мировоззрение.

Специфика становления Валерия Ронкина как личности состоит в том, что его идеология, его мировосприятие, складывающиеся жизненные интересы - вполне советские. Он - нестандартный продукт абсолютно стандартного советского идейно-политического воспитания; он образцовый комсомолец, он активист, он искренне предан коммунистической идее, искренне верит в марксистскую догматику. Предмет его озабоченности первоначально состоит исключительно в том, чтобы привести окружающую действительность в соответствие с этим, вполне официозным идеалом: преодолеть мещанство, бюрократизм, победить стиляжничество, хулиганство и прочие пережитки дореволюционного прошлого - и спокойно работать на благо социалистической Родины. Конечно, он довольно быстро понял, что указанные пороки продуцируются самим общественным строем, что Советский Союз стал жандармом Восточной Европы, что правящая верхушка давно "переродилась" и стала основным препятствием к построению истинного социализма, что однопартийная система - не более чем способ монопольного сохранения власти в руках правящей бюрократией. Ну и что? Ничего страшного. Надо просто написать листовку.

Разумеется, самая интересная проблема, которая возникает на этом месте, состоит в том, чтобы понять, почему Ронкин и ему подобные оставались именно "нестандартным продуктом", почему советская система воспитания не плодила Ронкиных сотнями тысяч. Возможно, все дело в том, что эта система имела принципиально двойственную природу: явным образом обучая человека идеологическим клише, она в то же время была неявно призвана обеспечить не слишком истовое отношение воспитуемого к этим же клише, проследить, чтобы он получил определенную дозу цинизма по отношению к любым ценностным установкам, в том числе и к тем, в верности которым ему предстояло клясться всю оставшуюся жизнь. Как правило, это срабатывало; исключения обусловливались чаще всего личностными. особенностями и спецификой времени. Из таких, как Ронкин, природных скептиков и рационалистов, трудно сделать циника и почти невозможно - конформистов. Особенно когда их становление происходит в такие эпохи, как конец 1950-х - начало 960-х, - годы, целиком окрашенные в романтические и иронические тона.

В случае Ронкина и его друзей мы, возможно, сталкиваемся с феноменом, аналогичным тому, который породил и. первых советских правозащитников. В одном случае эмпирическая реальность призывается на очную ставку с декларируемой идеологией, в другом случае практика советской юстиции "наивно" поверяется буквой советского же законодательства.

И, тем не менее, в определенном смысле Ронкин и его друзья и есть те "настоящие советские люди", о воспитании которых так пеклись на словах коммунистические идеологи в течение десятилетий. Люди эти получились чересчур уж искренними и последовательными? Извините: вы сами десятилетиями декларировали, что искренность, честность, гражданственность входят в число добродетелей советского человека. Вот и получите Союз коммунаров с журналом "Колокол" в придачу.

Усилия советской власти увенчались сокрушительным поражением. Неожиданно для себя она действительно вырастила "человека новой формации" - Валерия Ефимовича Ронкина.

 

Если диссидентские мемуары - это "роман воспитания", то почти неизбежным структурным элементом такого романа становится экзамен на аттестат зрелости. Экзамен этот начинается для диссидента тогда, когда прерывается его диссидентская активность и за ним, говоря традиционным литературным языком, захлопываются двери тюрьмы. Для XX века слово "тюрьма", - это в основном метафора; тюрьма в точном смысле данного термина, т.е. следственный изолятор, служит лишь приуготовлением к основному экзамену - лагерю. (Впрочем, настоящая, классическая тюрьма, знаменитая Владимирская "крытка", также не миновала нашего героя.)

Есть, правда, промежуточный экзамен - суд. У "колокольчиков" этот суд, как и следовало, ожидать, принимает характер студенческого капустника. Говорить об этой феерии комического в предисловии грешно: не следует перебивать читателю удовольствие. Тем более, все политические, как и несчастливые семьи, проходят судебный процесс по-своему, а счастливая семья советских политзаключенных 1960-х годов отбывала наказание в одних и тех же лагерях - мордовских.

Поэтому лагерные впечатления мемуаристов-диссидентов тоже образуют некоторую парадигму, в рамки которой небесполезно ввести и впечатления нашего Кандида.

Конечно, политический лагерь 1960-1970-x - сложное и многоплановое явление, и разные мемуаристы воспринимают и описывают его каждый по-своему.

Например, во фрагментарных записках Юлия Даниэля16 политический лагерь - место, где собраны лучшие из лучших, цвет национальной интеллигенции (независимо от образовательного статуса ). Лагерь - это торжество духовности над тупой и скучной силой, лишавшей заключенного свободы внешней, но не способной отнять свободу внутреннюю. Охранники ему вообще неинтересны.

Его одноделец Андрей Синявский видит лагерь как огромное полотно, где каждая судьба - голос из хора, а всё в совокупности - невероятное художественное произведение, порождение коллективного духа17. Лагерь Синявского фантастичен и метафоричен, как Тадж-Махал или Ангкор.

Для Михаила Молоствова, сидевшего в конце 1950-х - начале 60-х годов политлагерь это прообраз будущего, место возникновения, сшибки и сопоставления идеологий, политических прожектов, национальных и политических эмоций, моделей общественного поведения. В своем, к сожалению, неопубликованном мини-мемуаре "Моя феноменология" он рассматривает политлагерь как своего рода искусственную экспериментальную делянку, где вызревают неведомые миру плоды, которые однажды придется испробовать каждомy18. Кажется, вкус этих плодов настораживал Михаила Михайловича уже тогда. Охранники его тоже не очень интересуют.

Анатолий Марченко в книге "Мои показания" акцентирует внимание на противостоянии: с одной стороны - лагерная администрация, нагло и жестоко попирающая права заключенных, их достоинство, с другой - заключенные, стойко и мужественно борющиеся за свои права или, наоборот, сломленные и опустившиеся. Лагерь для Марченко - арена непримиримой борьбы.

В "Дневниках" и "Мордовском марафоне" Эдуарда Кузнецова19 политзаключенные в лагере особого режима - это кучка ограниченных и малообразованных людей, большинство из которых - ожесточенные фанатики или полусумасшедшие, затравленные люди; некоторых из них отличает от охранников лишь то, по какую сторону колючей проволоки они находятся. Этот взгляд на лагерь, кажется, выпадает из ряда; впрочем, подчеркнем, что речь идет не просто о лагере, а об "особняке".

Сергей Ковалев в своих мемуарах20 даже говорить не хочет о лагерной части своей биографии: лагерь для него - квинтэссенция советской скуки. Политзаключенные в массе своей - те же советские люди, с теми же советскими комплексами; образованных и интересных людей среди них не больше и не меньше, чем на свободе: "Советская власть не трудилась проводить тщательную селекцию тех, кого ей стукнуло в голову счесть своими противниками". Охранники - тоже обычные советские люди, просто они работают на такой должности, которая стимулирует не лучшие свойства личности.

Юрию Иванову, автору небольшого эссе "Город Владимир" 21, интересны не люди и не быт, а сам факт лишения свободы, метафизика неволи. Как же определяет для себя лагерную тему Валерий Ронкин? Пожалуй, главным для него в лагере является то, что это - место встречи, которое изменить нельзя, "брежневский университет миллионов", ну, не миллионов, конечно, а тысяч или даже сотен. Он не рассматривает свое пребывание в Дубравлаге ни как удачу, ни как неудачу - а как факт, из которого следует извлечь максимум возможного.. А возможности, которые предоставляет политический лагерь, - это общение с людьми, это новые идеи, с которыми, конечно же, невозможно согласиться, но о которых так интересно поспорить!

Что же касается лагерного начальства, то с ним, как и с начальством на воле, спорить действительно не интересно. Его интересно дразнить. Как и везде, Ронкин избегает "знаков и возглавий", уходит от необходимости как-то сформулировать интеллектуальные и духовные итоги. Но существуют элементы текста, где от знаковости и формульности уйти невозможно, - заголовки. Лагерная часть мемуаров Ронкина озаглавлена: "Мои университеты".

О дальнейшем, включая ссылку в Коми и полудобровольное, полупринудительное лужское изгнание, читателю лучше узнать от самого Ронкина. В предисловии уместно отметить лишь, что "роман воспитания" не заканчивается лагерными университетами" и хождением "в люди" в годы ссылки. Для слишком многих, включая весьма достойных людей, пребывание в местах не столь отдаленных стало апофеозом их жизненного пути, пиком духовного становления. Это ведь довольно стандартный вариант судьбы: выйдя на свободу, человек мечется, ищет себя, пытается определить свое место на новом этапе (увы, и здесь не обойтись без лагерной терминологии) жизни - и, в конечном счете, теряет себя окончательно. Зачастую эти метания кончаются новым сроком - не из-за верности выбранному когда-то пути борьбы и не из-за "пепла Клааса, стучащего в сердца тех, кто навсегда ушиблен политлагерем (такой вариант тоже возможен: пример - Анатолий Марченко), а просто от неприкаянности. Иногда человек замыкается в себе, гаснет, опускается, спивается; иногда подчеркнуто порывает с прошлым и старается забыть о годах неволи как о страшном сне, уходит в частную жизнь или в профессиональную карьеру, если, конечно, ангелы-хранители из госбезопасности не препятствуют ему в этом слишком активно. Испытание несвободой - страшное испытание; но испытание свободой - много страшнее.

Это верно и для общества, и для индивидуальной человеческой судьбы. Ронкин, да и другие его подельники счастливо преодолели это испытание. Каким образом? Воспоминания не дают прямого ответа на этот вопрос. Быть может, каждому из них в отдельности помогало то, что они - вместе. Ведь вся история этой компании бывших выпускников Технологического института (и примкнувшего к ним Мошкова) - это история, прежде всего содружества. Все мы начинали жизнь в каком-то содружестве и все были свято убеждены, что это содружество сохранится навсегда. Пушкинская бравада "Кому ж из нас под старость день Лицея торжествовать придется одному?" в молодости обычно принимается за чистую монету. Но лишь в редких случаях это юношеское мироощущение и в самом деле оборачивается устойчивой и неразменной валютой человеческой солидарности. "Колокольчикам", кажется, выпал именно этот выигрышный лотерейный билет. А нам, их друзьям, остается радоваться, что мы допущены если не внутрь круга, то в ближнее окружение. Мы и радуемся.

Что до Валерия Ефимовича Ронкина лично, то он по-прежнему живет в Луге - сейчас уже на пенсии, по-прежнему порождает огромное число статей и заметок на самые разные темы - иные из них время от времени публикуются в газетах; по-прежнему равен самому себе даже в собственной непрекращающейся духовной эволюции.

"Мир ловил меня, но не поймал", - сказал некогда о себе Григорий Сковорода. Эти слова с равным основанием можно отнести и к Валерию Ронкину. Александр Даниэль.

 

________________________________________

1. Рой Медведев (р.1925) - историк. Приобрел известность после появления в Самиздате во второй половине 1960-х годов написанного им обширного трактата "К суду истории" - первой попытки системного исследования феномена сталинизма с марксистско-ленинских позиций; в 1965-1970 гг. готовил и распространял в узком кругу периодический машинописный сборник "Политический дневник", с этих же позиций освещавший и комментировавший современные общественно-политические события. Жорес Медведев (р.1925) - биолог. Брат и единомышленник Р.Медведева. Известен как автор антилысенковской рукописи "Культ личности Сталина и биологическая наука", распространявшейся в начале 1960-х в Самиздате, а также ряда других самиздатских статей и обращений.

2. Петр Григоренко (1907-1987) - профессиональный военный, к началу 1960-х - генерал-майор. В 1963 г. организовал подпольный кружок под названием "Союз борьбы за возрождение ленинизма", позже - один из наиболее известных и авторитетных деятелей общественного движения 19601970-х гг. Автор мемуарной книги "В подполье можно встретить только крыс" (М.: Звенья, 1997).

3. Алексей Костерин (1896 - 1968) - писатель, публицист. С конца 1 950-х активно выступал против "искажений ленинской национальной политики", за восстановление справедливости по отношению к "наказанным народам" чеченцам, ингушам, крымским татарам, поволжским немцам. Вместе с Григоренко вошел в 1967-1968 гг. в круг московских диссидентов, стал активным участником протестной активности.

4. ВСХСОН ("Всероссийский социально-христианский союз освобождения народа") - подпольная организация, образовавшаяся в Ленинграде в 1963 г. и представлявшая религиозно-почвенническое направление оппозиционной политической мысли того времени. В основу программы "Союза" легла идея государственного пере устройства и возрождения России на основе православия как государственной идеологии. Организация была раскрыта в 1967 г.

5. Песков В. [В.Иофе]. Дело "Колокола,> // Память: Исторический сборник. T.I. M.,1976; Т.1 Н.-Й.:Хроника, 1978. С. 269-284.

6. Анатолий Марченко (1940-1986) - публицист и мемуарист. Его мемуарная книга "Мои показания" - первое литературное свидетельство о послесталинских политлагерях (см. в сб.: Марченко А.Т. Живи как все. Вильнюс; Москва: Весть-ВИМО, 1993).

7. Юрий Орлов (р.1924) - физик, ЧЛ.-корр. Академии наук Армянской ССР. В 1970-е годы - активист правозащитного движения, основатель и руководитель Московской Хельсинкской группы. Автор мемуарной книги "Опасные мысли" (М.: Аргументы и факты, 1992).

8. Анатолий Марченко. Живи, как все // Марченко А.Т. Живи как все. Вильнюс; Москва: Весть-ВИМО, 1993.

9. Револьт Пименов (1931-1990) - математик, публицист, мемуарист, общественный деятель. В 1956-1957гг. организовал в Ленинграде подпольный кружек. Дважды (в 1957 и 1970) был осужден по политическим обвинениям. Автор нескольких историко-публицистических работ, ходивших в Самиздате. В.Е.Ронкин неоднократно упоминает о нем в мемуарах. Наиболее полный опубликованный вариант его собственных мемуаров Пименов Р.И. Воспоминания. М.: ИЭК "Панорама", 1996.

10. Борис Вайль (р.1939) - библиограф. Одноделец Р.И.Пименова как в 1957, так и в 1970 г. Его воспоминания опубликованы в Англии (Вайль Б.Б. Особоопасный. Lnd.: OPI, 1980).

11. Подъяпольский Г.С. Золотому веку не бывать М.: Звенья, 2003.

12. Лариса Богораз (p.I929) - лингвист. Неоднократно упоминается на страницах воспоминаний В.Е.Ронкина как жена eгo солагерника Юлия Даниэля. В 1966 - 68 гг. - одна из тех, вокруг кого консолидировалось возникающее общественное движение. В августе 1968 г., после вторжения советских войск в Чехословакию, участвовала в известной "Демонстрации семерых" на Красной площади.

13. Павел Литвинов (p.1940) - физик, педагог. В 1967-1968 гг. был одним из неформальных лидеров общественного движения. Составитель двух документальных сборников, посвященных политическим процессам над инакомыслящими; участник "демонстрации семерых".

14. Сахаров АД. Воспоминания. М: Права человека, 1996.

15. Лев Копелев (1912-1997) - литератор, критик, филолог-германист. Автор ряда публицистических статей, ходивших в Самиздате, и мемуарных произведений, издававшихся за рубежом; в числе последних - воспоминания, озаглавленные "И сотворил себе кумира", - о собственном участии в коллективизаuии советской деревни (Анн Арбор: Ardis, 1978).

16. Даниэль Ю.М. Из неоконченной книги / / Даниэль Ю.М. Говорит Москва: Проза, поэзия, переводы. М.: Московский рабочий, 1991. с.9-27, 257-276, 300-301. C~I. также: Даниэль Ю.М. "Я все сбиваюсь на литературу": Письма из заключения; Стихи. М.: "Мемориал" - "Звенья", 2000. Обе названные книги не только тесно связаны тематически с мемуарами В.Е.Ронкина, но и пересекаются по множеству конкретных эпизодов.

17. Абрам Терц. Голос из хора //Абрам Терц [Андрей Синявский]. Собрание сочинений: В 2 т. М.; СП "Старт", 1992. т.1.

18. М..М.Молоствове см. примечание на с. 350. Фрагмент очерка "Моя феноменология" хранится в Архиве Общества "Мемориал" (Москва) (ф.155). Другой мемуарный текст Молоствова, посвященный политическому лагерю конца: 1950-х - началу 1960-х, опубликован под названием "Ревизионизм-58" в историческом альманахе "Звенья" (Вып.l. М.: Прогресс; Феникс-Аthепеum, 1991).

19. Эдуард Кузнецов (р.1939) - публицист, журналист; активист движения евреев-"отказников", стремившихся уехать из СССР в Израиль. Был одним из инициаторов попытки угона самолета летом 1970 г.; при говорен к смертной казни, замененной 15 годами заключения. Описал свое дело и пребывание в камере смертников в ретроспективных записках ("Дневники"), а последующее пребывание в мордовском лагере особого режима - во второй книге записок - "Мордовский марафон". Оба мемуарных текста см. в сб.: Эдуард Кузнецов. "Шаг влево, шаг вправо". Иерусалим: Иврус, 2000.

20. Сергей Ковалев (p.1930) - биолог, политический деятель. В 1968-1974 гг. - участник общественного движения, член первой независимой правозащитной ассоциации - Инициативной группы защиты прав человека (образовалась в 1969 г.), в 1971-1974 гг. - один из ведущих издателей самиздатского информационного бюллетеня "Хроника текущих событий". Воспоминания Ковалева "Полет белой вороны" по-русски публиковались лишь фрагментарно; компьютерная версия полного текста его мемуаров хранится в электронном архиве Общества "Мемориал".

21. Юрий Иванов (р.1930) - художник. В 1955-1971 гг. отбыл подряд несколько сроков заключения по политическим статьям. Его очерк "Город Владимир", написанный (или, по крайней мере, задуманный) во Владимирской тюрьме, был в конце 1960-х опубликован за рубежом; в России напечатан в сборнике "Самиздат века,) (Москва; Минск: Полифакт, 1997) без указания автора.

СТИХИ ВАЛЕРИЯ РОНКИНА РАЗНЫХ ЛЕТ

                      ШКОЛЬНОЕ

                            * * *

"Неправо о вещах те думают, Шувалов,

Которые стекло  чтут ниже минералов" –

Так Ломоносов некогда изрек,

Но в этом случае ошибся сей пророк.

 Возьмем, к примеру, мы кусок     гранита.

Удар! И вот стекло оконное разбито. 

А  если  бы  из  камня сделали окно,

 То от удара уцелело бы оно.

 

*  *   *

Руль налево, руль направо...

Курс, меняя постоянно,

Хоть с трудом,  но все же браво

Шел моряк из ресторана.

                                                  1952 г.  

Неправо   о вещах подумают те, кто решит, что еще

в школе я критиковал политику партии.

 

Институт Гремели залпы, зарево  пожаров

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

            *   *   *

 

 

Примазавшимся Они  приносят  на арену

                                      А отрезвясь, меняют позу, 

ДОЧКЕ

 

 

Новогодние поздравления к 1969 году

 

Алику Гинзбургу

 

 

 

 

Нам сообщили утром рано

 

Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына.

 

 

 

 

 

ИЗ ПОСЛЕДНИХ РАБОТ:

«Вредительство»

1. История слова.

        

Слово «вредитель» зафиксировано впервые в русско-немецком словаре Ф. Гельтергофа «Русский Целлариус», изданном в 1771 г. (Словарь современного русского литературного языка. Л. 1951. т. 2. С. 302).

Употреблял его Радищев («Проект Гражданского Уложения» (1801).

« ... и если наказанием вредителя сей приведен будет в несостояние удовлетворить за причиненной им вред, то обязано удовлетворением все общество». Если убыток «произойдет виною самого вредящего, в сем последнем случае вредитель ответствовать должен».  http://www.rvb.ru/18vek/radishchev/01text/vol_3/04legal/053.htm

Найдено  по «Национальному корпусу русского языка». Стр. 9.

http://ruscorpora.ru/search-main.html

В словаре Даля:  «вредчик, вредун, вредник, вредитель» – вредный, вредоносный человек».

В обратном переводе с английского (Полный русско-английский словарь. Берлин 1924.) «вредитель» – это тот, кто ломает, оскорбляет, обижает, наносит ущерб. Как видим ничего инфернального в слове «вредитель» еще не было.

На белорусском языке «вредитель» - «шкодник». Примеры из Белорусско-Русского  словаря (1929 г. Менск.): «такi шкоднiк – лезя да лезя у садок», «кошка нашкодила».

В энциклопедии Брокгауза и Ефрона слова «вредительство» нет вообще, слово «вредитель» упоминается единожды: «вредитель чайного куста». Речь идет о каком-то грибке.

Во 2-м томе Малой Советской энциклопедии (с. 303), изданном в 1929 г., слово «вредитель» имеет два значения:

1. Различные животные насекомые, грызуны, вредящие сельскому хозяйству.

2. Люди, действия которых направлены на подрыв хозяйственного благополучия Советской страны (см. «контрреволюционные преступления»).

Составитель толкового словаря, Д.Н. Ушаков, в статье «словоупотребление» поясняет:

«СЛОВОУПОТРЕБЛЕНИЕ (книжн.). Употребление в речи слова в том или ином значении» и приводит пример: «В новейшем словоупотреблении слово «вредитель» означает не только вредное насекомое, но и врага народа». (Толковый словарь русского языка. Под ред. Д. Н. Ушакова. М. 1940 Т.4).

Отсюда следует, что слово «вредитель», в смысле «каверзник» употреблялось в двадцатые годы гораздо реже, чем «вредитель сельскохозяйственный».

 

1. Шахтинское дело.

Когда и как появилось это, второе, значение?

 В 1928 г. было объявлено знаменитое «Шахтинское дело». На, так называемом, Шахтинском процессе судили группу инженеров из г. Шахты, которые обвинялись в контрреволюционных преступлениях. О Шахтинском деле смотри: http://www.shakhter.ru/?Sh21_page 

http://www.rusarchives.ru/publication/politbyuro.shtml .

 

Еще до начала не только самого процесса, но даже и следствия были осуществлены некоторые предварительные меры. Далее я обращаюсь к хронологии этого процесса.

 

1927 г.

В постановление ЦИК «О контрреволюционных преступлениях». От  25. 2. 27 слов «вредитель», «вредительство» нет.

Есть слова: «саботаж», «подрыв промышленности», «бесхозяйственность», «выпуск недоброкачественной продукции», «нарушение стандартов». (Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. 1917 – 1952 гг. С.222).

24 марта 1927 г. издается  секретный  приказ  ОГПУ, предписывающий – «Приравнять небрежность как должностных, так и прочих лиц, в результате халатности которых имелись разрушения, взрывы, пожары и прочие вредительские акты... к государственным преступлениям...»      31 марта  Политбюро ВКП(б) утверждает его.   ..."    (См.: Лубянка: Сталин и ВЧК- ГПУ - ОГПУ- НКВД… С. 127).

       13-14 июня  в Шахтинске производятся  первые аресты.

       В «Популярном политическом словаре» 1927 г. статьи «вредитель» нет.

 

1928 г.

       Март.    Объявлено о Шахтинском деле.

       Апрель 6—11 проходит объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б). На этом пленуме все говорили о вредителях. Сталин: «Пять лет эта контрреволюционная группа спецов совершала вредительство в нашей промышленности, взрывая котлы, разрушая турбины и т. д.».  

        Май.      Начало процесса над «вредителями». С той поры слово «вредитель» получило в СССР самое широкое распространение.

В «Политическом словаре» 1928 г. слово «вредитель» упомянуто только в статье «Шахтинское дело».

 

1933 г.

      14 марта «ЦИК Союза разъясняет, что предоставление ОГПУ ... права рассмотрения на ... коллегии  ОГПУ дел по диверсиям, ... и прочим видам вредительств ... должно проводиться с особой строгостью».  (Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. 1917 – 1952 гг. С. 339). После этого слово «вредительство» попадает в УК СССР и союзных республик.

Статья «вредительство» появляется в «Уральской Советской энциклопедии». (Сдано в набор 20.11. 1932 г.).

 

1938 г. «Закон о государственных преступлениях непосредственно указывает на контрреволюционную цель, т.е. прямой контрреволюционный умысел. Верховный суд СССР своими разъяснениями ряда статей «Положения о государственных преступлениях» расширил и субъективные стороны состава экономических преступлений (вредительства), указав на то, что субъективную цель можно определить как эвентуальный контрреволюционный умысел». Государственные преступления. М. 1938.

 

    Такова политическая история слов – «вредительство», «вредитель».

2. Лингвистический термин.

Пропп писал свою работу много лет. С результатами ее он знакомил Б.М. Эйхенбаума, ВМ. Жимуринского, Д.К. Зеленина, С.М. Ольденбурга, Л.Я Штренберга.

12 февраля 1926 г. в секции «Живой старины» в Сказочной комиссии В.Я. Пропп читает доклад – «Морфология русской народной сказки» .

http://kizhi.karelia.ru/specialist/pub/library/rjabinin2007/5_folk/ivanova_t.htm

    После предисловия к первому изданию В.Я. Пропп поставил дату:«1 Июля 1927 г.».

На титульном листе 1 издания «Морфологии сказки» значится: «Книга была напечатана по распоряжению Отдела Словесных Искусств.  30 ноября 1927 г.».

2. Частота упоминания слова «вредитель» (начало 20-ч годов ХХ в.).

Ниже указаны тексты, на которых я провел проверку употребления слов «вредитель», «вредительство». После названия произведения указывается год издания, затем приблизительное количество слов в данном тексте и наличие (или отсутствие) искомых слов.

Подсчет я проводил, подсчитывая количество слов (включая предлоги и союзы) в одной строке (усредняя показания нескольких подсчетов), и умножая на количество строк на странице и количество страниц в тексте. Для подсчета я пользовался печатными изданиями.

1.И. Бабель. «Конармия». 1924.   50 000. Нет.

http://militera.lib.ru/prose/russian/babel/05.html

2. Булгаков М. «Собачье сердце». 1925. 35 000. Нет.

Повесть непогашенной луны. 1926. 12 000. Нет.

http://lib.ru/PILXNQK/luna.txt

3. Вересаев В. «Пушкин в жизни». 1927. 190 000. Нет.

http://az.lib.ru/w/weresaew_w_w/text_0130.shtml

4.Горький М. Мои университеты. 1910 – 1923. 25 000. Нет.

http://readr.ru/maksim-gorkiy-moi-universiteti.html

5. Есенин С. «Черный человек» . 1925. 800. Нет.

http://az.lib.ru/e/esenin_s_a/text_0060.shtml

«Анна Снегина». 1925. 3 000. Нет.

http://az.lib.ru/e/esenin_s_a/text_0020.shtml

6. Замятин Е. «Мы». 1920. Нет. 35 000.

http://az.lib.ru/z/zamjatin_e_i/text_0050.shtml

7. Зощенко М. «Рассказы и фельетоны».1923 -1928. Нет.

http://www.zoschenko.info/     25 000.

. Иванов В. «Бронепоезд 14-69». 1922. 25 000. Нет.

http://www.kuchaknig.ru/show_book.php?book=107695

9. * Ильф И., Петров Е. Петров. Завершен январь 1928. 60 000. Один раз.

http://www.klassika.ru/read.html?proza/ilf-petrov/author12.txt&page=0

10. ** М. Кольцов. Фельетоны и рассказы. 1921 – 1927. 35 000. 2 раза..

http://media.utmn.ru/library.php?book=1304

11.Б. Лавренев. «Сорок первый». 1924. Нет. 9 000. Нет.

http://thelib.ru/books/lavrenev_boris/sorok_perviy-read.html

12. Мандельштам О. «Египетская марка». 1928. 11 000. Нет.

http://lib.aldebaran.ru/author/mandelshtam_osip/mandelshtam_osip_egipetskaya_marka/mandelshtam_osip_egipetskaya_marka__0.html

13. Мариенгоф. А.«Роман без вранья». 1926. Нет.  30 000 слов.

http://lib.ru/RUSSLIT/MARIENGOF/roman.txt

14. Маяковский В. Поэмы. «В.И. Ленин». 1924. 40 000. Нет.

http://az.lib.ru/m/majakowskij_w_w/text_0480.shtml

«Хорошо!». 1927. 40 000.            Нет.

http://az.lib.ru/m/majakowskij_w_w/text_0600.shtml

«Мое открытие Америки». 1926. 15 000. Нет.                                

http://www.geopoesia.ru/ru/travelogs/usa/mayakovskiy/ocherki/page36.html

15. Пастернак Б. «Повесть». 1929. 12 000. Нет.

http://bookz.ru/book.php?id=70887&n=1&p_count=5&g=classics&f=povest__103&b_name=%CF%EE%E2%E5%F1%F2%FC&a_name=%C1%EE%F0%E8%F1%20%CF%E0%F1%F2%E5%F0%ED%E0%EA&a_id=pasternak-boris

16. Паустовский К. «Блистающие облака». 1928. 36 000. Нет.

http://books-center.ru/libcent_qberq.html

17. Пильняк Б. «Голый год». 1920. Нет. 45 000.

http://lib.rus.ec/b/167283/read

Повесть непогашенной луны. 1926. 12 000. Нет.

http://lib.ru/PILXNQK/luna.txt

18. Платонов А. «Епифановские шлюзы». 1927. 8 000. Нет.

http://readr.ru/andrey-platonov-epifanskie-shlyuzi.html

19. Ремизов. А. «Крестовые сестры». 1910 – 1922. 35 000. Нет.

http://readr.ru/aleksey-remizov-krestovie-syostri.html

http://v-mayakovsky.narod.ru/horosho.htmlБруно

20. Толстой А. «Гадюка». 1928. 8 000. Нет.

http://az.lib.ru/t/tolstoj_a_n/text_0100.shtml

«Эмигранты». 1931. 12 000.    Нет.

http://az.lib.ru/t/tolstoj_a_n/text_0190.shtml

«Гиперболоид инженера Гарина». 63 000. Нет.

http://az.lib.ru/t/tolstoj_a_n/text_0180.shtml

Этот  роман  написан в 1926-1927 годах

Переработан, со включением новых глав, в 1937 году.

21. Паустовский К. Блистающие облака. 1928. 36 000. Нет.

http://books-center.ru/libcent_qberq.html

22. Тынянов Ю. «Кюхля». 1926. Нет. 75 000.

http://az.lib.ru/t/tynjanow_j_n/text_0010.shtml

23. Фадеев А. «Разгром». 1926. 40 000. Нет.

http://lib.ru/RUSSLIT/FADEEW/razgrom.txt

24. Фурманов. Д. «Чапаев». 1920-1923 г. 70 000.

http://az.lib.ru/f/furmanow_d_a/text_0040.shtml

25. Эренбург И. «Лето 1925 года». 1925. 25 000.  ет.

http://readr.ru/ilya-erenburg-leto-1925-goda.html

26. *** Ясенский. Б. «Я жгу Париж». Конец 1927. (1934).  50 000.

http://www.modernlib.ru/books/yasenskiy_bruno/ya_zhgu_parizh/read_1/

Итого: около 900 000 слов.

При таком количестве слов  во всем исследованном мною корпусе слово «вредитель» встречается 4 раза, а «вредительство» один раз.

Предлагаю упоминание этих слов в контексте:

* И. Ильф, Е. Петров :

 «Третья полоса газеты, изобиловавшая заметками под скептическими заголовками: "Мало пахнет клубом", "По слабым точкам", "Хорошо и... плохо",  "Подкрутить вредителей просвещения" и "С бумажным морем пора покончить" – стала дарить читателей солнечными и бодрыми заголовками очерков Маховика: "Как строим, как живем",  "Скромный строитель" и далее, в том же духе» (гл. XIII).

**  М. Кольцов.

Фельетон «Цветы и социализм».1926.

«Видимо, отогреваются в хорошие времена не только цветы, но и тупые вредители их...».

Фельетон «В самоварном чаду». «Вредителям внутридомашнего быта, участникам коридорных драк и скандалов должна быть объявлена та же беспощадная борьба, что и «рыцарям улицы». Относиться к ним иначе — значит вести всю борьбу впустую». 1926.

В первом случае слово «вредитель» – метафора. Тупой начальник уподобляется вредителю растений. Во втором случае – «вредитель» – квартирный бузотер.

*** Б. Ясенский.

«Уличенный во вредительстве рабочий наотрез отказался сообщить мотивы своего преступления. На основании приговора чрезвычайной комиссии вредитель был ночью расстрелян».

Несмотря на то, что в издании (Бруно Ясенский. Избранные произведения в двух томах. М. 1957) роман помечен 1927 годом, в примечании указывается, что роман печатается по изданию 1934 года.

На русском языке он был напечатан в журнале «Роман-газета» в № 8, 1928 г. В этом издании нет слов «вредитель», «вредительство», ни даже «чрезвычайная комиссия».

Я полагаю, что из моего исследования можно сделать вывод о том, что это слово (в применении к человеку) к 1928 г. встречалось очень редко и случайное совпадение его одновременного появления у Проппа и агитпропа исчезающее маловероятно.

 

 

**

В. Ронкин. Российская антиутопия

 

Эта работа («Российская антиутопия. Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин и другие». 1999) продолжает собой статью Валерия Ронкина «Город-сад». Эта последняя была опубликована в журнале «Звезда» (1994, ¹ 11).

 

Утопия — это мечта о прекрасном, чаще всего идеальном, будущем. Нельзя отрицать, что наличие идеалов — условие абсолютно необходимое для прогресса. Но при этом нужно помнить, что попытки реализовать идеал немедленно и в полной мере, да еще по сомнительным рецептам, приводят к неожиданным для идеалистов и весьма печальным, мягко говоря, для всех остальных последствиям.

Иногда какие-то мечты, какие-то элементы утопий сбывались. Вспомним Пушкина:

«Самовластительный злодей! / Тебя, твой трон я ненавижу, / Твою погибель, смерть детей / С жестокой радостию вижу».

Это не только и, кажется, не столько про Наполеона. Через год: «Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья…». Сбылось. Внуки и правнуки Чернышевского в лагерях, в армии, в рабочих столовых хлебали баланду из той самой алюминиевой посуды, которая виделась во снах Веры Павловны.

Илья Ильф в записных книжках размышлял: «С изобретением радио мыслилось счастье человечества. Вот радио есть, а счастья нет».

***

Антиутопия предупреждает о тех неожиданных результатах, к которым может привести осуществление утопии. Это жанр более рассудочный нежели утопия. Возникшая гораздо позже, антиутопия тоже имеет изрядную историю, достаточно указать на комедию Аристофана «Женщины в народном собрании».

Поначалу она выступает в виде мрачных пророчеств. Таково пушкинское (зрелого Пушкина!): «Не приведи Бог видеть русский бунт бессмысленный и беспощадный!».

Действительно, французская революция тоже была беспощадной, но не бессмысленной. Вообще европейские народные движения, даже те, которые терпели поражения, приводили к некоторым сдвигам в направлении Свободы, Равенства и Братства. Европейская мысль могла всякий раз находить все более плодотворный компромисс между элементами этой триады, противоречащими друг другу и, одновременно, невозможными один без другого.

В России же каждая победа над бунтовщиками означала дальнейшее усиление бесправия населения и расширение власти бюрократии (исключение составила революция 1905 г.). Что касается победы бунтовщиков в 1917 г., то беспощадность ее меркнет перед бессмысленностью, откинувшей Россию назад на целую эпоху.

Вернемся, однако, к прогнозам: «Настанет год, России черный год, / Когда царей корона упадет /… / В тот день явится мощный человек /… / И горе для тебя! — твой плач, твой стон / Ему тогда покажется смешон; / И будет все ужасно мрачно в нем, /Как плащ его с возвышенным челом» (Лермонтов). Это в 1830 г., а в 1907 г. другой русский поэт, А. Блок, продолжит эту же тему:

«Все ли спокойно в народе? / Нет. Император убит. / Кто-то о новой свободе / На площадях говорит. / — Все ли готовы подняться? / — Нет. Каменеют и ждут. / Кто-то велел дожидаться; / Бродят и песни поют. / — Кто же поставлен у власти? / — Власти не хочет народ. / Дремлют гражданские страсти: / Слышно, что кто-то идет. / — Кто ж он, народный смиритель? / — Темен, и зол, и свиреп; / Инок у входа в обитель / Видел его и ослеп. / Он к неизведанным безднам / Гонит людей, как стада… / Посохом гонит железным… / — Боже! Бежим от суда».

Через семь лет после «Предсказания» Лермонтов напишет иное: «Вы, жадною толпой стоящие у трона… и вы не смоете всей вашей черной кровью…». Да и Блок, спустя некоторое время, напишет знаменитую поэму «Двенадцать», в которой двенадцать апостолов, двенадцать солдатиков с уголовными замашками шествуют по Питеру под невидимым предводительством Христа: «Кипит в груди черная злоба, святая злоба…» (Выделено мною. — В. Р.). <…>

Впрочем, пророчество Блока не так просто: «Кто побеждает и соблюдает дела Мои до конца, тому дам власть над язычниками. И будет пасти их жезлом железным». Это из Апокалипсиса (2; 26-27), и все сказанное — от имени Христа.

Не обошел тему ненависти и Некрасов («Песня Еремушке»):

«Необузданную, дикую / К угнетателям вражду / И доверенность великую / К бескорыстному труду. / С этой ненавистью правою, / С этой верою святой / Над неправдою лукавою / Грянешь Божию грозой». И тогда-то: «Вдруг проснулося / И заплакало дитя». Устами младенца глаголет истина… Некрасов-поэт оказался сильнее Некрасова-публициста.

Либеральная интеллигенция металась между неприятием царизма и страхом перед народом — справедливо утверждали советские историки. Интеллигенцию не устраивала некрасовская дилемма: либо — «ниже тоненькой былиночки надо голову клонить», либо — необузданная, дикая ненависть. Будущее показало, что страх этот был не лишен оснований.

***

У Салтыкова-Щедрина «народный смиритель», он же по совместительству и народный вождь, лишен романтических атрибутов: «Он был ужасен; но сверх того он был краток и с изумительной ограниченностью соединял непреклонность почти граничащую с идиотством» — это Уг-рюм-Бурчеев, градоначальник города Глупова, «простой, изнуренный шпицрутенами прохвост», сделавший замечательную карьеру. «Обыкновенно противу идиотов принимают известные меры… Но меры эти почти

всегда касаются простых идиотов; когда же придатком к идиотству является властность, то дело ограждения общества значительно усложняется».

Идиот этот появляется в Глупове вне исторического времени, мы узнаем только, что «тогда еще ничего не было достоверно известно ни о коммунистах, ни о социалистах, ни о так называемых нивелляторах. Тем не менее нивелляторство существовало, и притом в самых обширных размерах. Были нивелляторы «хождения в струне», нивелляторы «бараньего рога», нивелляторы «ежевых рукавиц».

«Историю одного города» можно цитировать всю. Замечу, что маршал Тухачевский, лейтенант Солженицын или герой его, колхозник Иван Денисович не были равны ни в чем, равенство было им обеспечено только системой «бараньего рога» и «ежевых рукавиц».

Поразительны некоторые детали: «Праздников два: один весною, немедленно после таяния снегов, называется «Праздником Неуклонности» и служит приготовлением к предстоящим бедствиям; другой — осенью, называется «Праздником Предержащих Властей» и посвящается воспоминаниям о бедствиях, уже испытанных. От будней эти праздники отличаются только усиленным упражнением в маршировке».

После работы и краткого отдыха, состоящего в маршировке, люди отправляются спать. «Ночью над Непреклонском (так переименован Глу-пов) витает дух Угрюм-Бурчеева и зорко стережет обывательский сон… Ни Бога, ни идолов — ничего…».

Угрюм-Бурчеев был не первый преобразователь Глупова. Ранее городом правил Бородавкин, который вел войны за просвещение. «Бородав-кин был утопист, и что если б он пожил подольше, то наверное бы кончил тем, что или был бы сослан за вольномыслие в Сибирь или выстроил бы в Глупове фаланстер».

Это замечание Щедрина наводит на размышления о том, что автор, говоря его же словами, не только скорбел о бедствиях уже испытанных Россией, но и приготовлялся к бедствиям будущим. Очевидно, что к этому времени Михаил Евграфович успел познакомиться с нечаевскими теориями, которые Маркс и Энгельс называли казарменным коммунизмом.

К слову сказать, в своих воспоминаниях о Ленине Бонч-Бруевич (Берлин, 1927 г.) рассказывает: «Ильич говорил, что буржуазия оклеветала Нечаева. У него есть много дельного». В полном собрании сочинений Нечаев вообще не упомянут, хотя он был знаковой фигурой российского революционного движения, причем люди самых различных политических убеждений относились к нему одинаково отрицательно. Похвалу Нечаеву Ленин мог позволить себе только в частном разговоре, а говорить о нем плохое, очевидно, не хотел.

После 1870 года размышления о фаланстерах не сходят со страниц Щедрина. Вот чиновник Феденька Козелков провозглашает: «Социализм наша национальная подоплека… На днях я разговорился с каким-то «волосатым» насчет этого… самоуправления… такие мысли, что со временем

я их непременно в какую-нибудь бумагу помещу» («Итоги»). «Самоуправление и самоуправство по его (станового) мнению одно и то же», — но это уже Н. С. Лесков («Житие одной бабы»).

Другой щедринский персонаж, служащий в департаменте «любознательных производств… будучи рассматриваем отдельно от вицмундира, — радикал, который в свободное от исполнения возлагаемых на него поручений время пишет обширное сочинение под названием «Похвала Робеспьеру» («Итоги»). «Вчерашний охранитель делается сегодняшним потрясате-лем» («Пошехонские рассказы»).

Щедрин любил издеваться над проектами ретроградов: «Главная задача Академии наук есть научение, каким образом в исполнении начальственных предписаний быть исправным. Некоторые науки временно прекращать, а если не заметит раскаяния, то отменять навсегда» («Дневник провинциала»). Откуда это Щедрин мог знать о судьбе генетики, кибернетики, социологии?

«Можно при некотором умении таким образом устроить, что другие-то будут на самом деле облизываться, глядя как ты куски заглатываешь, а между тем будут думать, что и они куски глотают» («Дневник провинциала»). Добавлю — и еще петь при этом: «За столом никто у нас не лишний!».

Позволю себе прервать цитирование Щедрина и вспомнить «Проект о введении единомыслия в России», написанный Козьмой Прутковым (Вл. Жемчужниковым):

«Целесообразнейшим для сего средством было бы утверждение такого официального повременного издания, которое давало бы руководитель-ные взгляды на каждый предмет. Этот правительственный орган, будучи поддержан достаточным полицейским и административным содействием властей, был бы для общественного мнения необходимою и надежною звездою, маяком, вехою… Установилось бы одно господствующее мнение по всем событиям и вопросам… Можно даже ручаться, что каждый, желая спокойствия своим детям и родственникам, будет и им внушать уважение к «господствующему» мнению, и, таким образом, благодетельные последствия предлагаемой меры отразятся не только на современниках, но даже на самом отдаленном потомстве».

Возвращаюсь к Щедрину. Проект чиновника Толстолобова: «Членам комиссий для исследования благонадежности предоставить: а) определять степень благонадежности обывателей; б) делать обыски, выемки и облавы и вообще испытывать; в) удалять вредных и неблагонадежных людей, преимущественно избирая для поселения места необитаемые и ближайшие к Ледовитому Океану. В вознаграждение трудов положить сим лицам приличное и вполне обеспечивающее их содержание» («Дневник провинциала»).

Об этом же персонаже Щедрин сообщает: «Да, он ни перед чем не остановится, этот жестоковыйный человек! Он покроет мир фаланстерами, он разрежет грош на миллион равных частей, он засеет все поля персидской ромашкой! И при этом будет, как вихрь, летать из края в край,

возглашая: га-га-га! го-го-го! Сколько он перековеркает, сколько людей перекалечит, сколько добра погадит, покамест сам, наконец, попадет под суд! А вместо него другой придет и начнет перековерканное расковерки-вать и опять возглашать: га-га-га! го-го-го! Ведь были же картофельные войны, были попытки фаланстеров в форме военных поселений, были импровизированные, декорационные селения, дороги, города?» («Помпадуры и помпадурши»).

Император Александр I, споря с противниками военных поселений (были же тогда противники!), заявил: «Военные поселения будут устроены, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Чудова до Санкт-Петербурга».

Любопытные могут подробнее узнать о судьбе российских фаланстеров в энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Я же вернусь к Щедрину: «Аракчеев был в том отношении незабвенен, что подготовлял народ к восприятию коммунизма; шпицрутены же предполагались не как окончательный modus vivendi, а как благовременное и целесообразное подспорье» («Письма к тетеньке»). Те, кто помнит сталинскую пропаганду, узнают так называемую «диктатуру пролетариата».

Что император! Умный, либеральный Петрашевский начал строить своим крепостным, не спросясь их желания, фаланстер. Недостроенное здание фаланстера крестьяне однажды ночью подожгли.

«Чего стоит мысль, что обыватель есть не что иное, как административный объект, все притязания которого могут быть разом рассечены тремя словами: не твое дело!» («Помпадуры и помпадурши»). <…> «Обывателя сначала надо скрутить, — говорили тогдашние генералы, — потом в бараний рог согнуть, а наконец, в отделку ежевой рукавицей пригладить. И когда он вышколится, тогда уж само собой постепенно отдышится и процветет». Таким образом и стал действовать ретивый начальник из одноименной сказки. Мечтал он, как вверенный ему край остепенится до того, что превратится в каторгу!

«Каторга, то есть общежитие, в котором обыватели не в свое дело не суются, пороху не выдумывают, передовых статей не пишут, а живут и степенно блаженствуют. В будни работу работают, в праздники — за начальство Богу молят. И оттого у них все как по маслу идет… А он, ретивый начальник, только смотрит да радуется; бабам по платку дарит, мужикам — по красному кушаку». «Вот какова моя каторга! — говорит, — вот зачем я науки истреблял, людей калечил, город огнем палил! Теперь понимаете?» — «Как не понимать — понимаем».

В щедринской антиутопии слова «фаланстер», «коммунизм» и «каторга» становятся синонимами. Для того, чтобы устроить настоящую каторгу, — не обойтись без «мерзавцев».

«И ответили «мерзавцы» единогласно: «Дотоле по нашему мнению настоящего вреда не будет, доколе наша программа вся, во всех частях выполнена не будет. А программа наша вот какова. Чтобы мы мерзавцы говорили, а прочие, чтобы молчали. Чтобы наши, мерзавцев, затеи и предложе-

ния принимались немедленно, а прочих желания, чтобы оставлялись без рассмотрения. Чтобы нам, мерзавцам, жить было повадно, а прочим всем, чтобы ни дна, ни покрышки не было. Чтобы нас, мерзавцев, содержали в неженьи, а прочих всех — в кандалах. Чтобы нами, мерзавцами, сделанный вред за пользу считался, а прочими всеми, если и польза была принесена, то таковая за вред бы считалась. Чтобы о нас, о мерзавцах, никто слова сказать не смел, а мы, мерзавцы, о ком вздумаем, что хотим, то и лаем».

Как мог писатель загодя предсказать принципы, согласно которым коммунисты 70 лет управляли гигантской страной и от которых не отказываются до сих пор?!

*** Салтыков-Щедрин не был ни экстрасенсом, ни астрологом. Он был

человеком хорошо знавшим Россию.

«Нас стращают именами Кабе и Фурье, нам представляют пугало в виде фаланстера, а мы спокон веку живем в фаланстере и даже не чувствуем этого! Не чувствуем потому, что к фаланстеру Фурье надо пройти через множество разнообразных общественных комбинаций, составляющих принадлежность периода цивилизации (капитализма по Марксу), а наш фаланстер сам подкрался к нам помимо всяких комбинаций и, следовательно, достался, так сказать, даром без всякой цивилизации» («Итоги»).

«Многие восстают на принцип чистой творческой администрации за то, что она стремится проникнуть все жизненные силы государства, — говорит один из персонажей. — Оглянитесь кругом себя — все, что вы видите, все это плоды администрации: областные учреждения — плод администрации, община — плод администрации, торговля — плод администрации, фабричная промышленность — плод администрации» («Губернские очерки. Озорники»). Это написано в 1857 г., когда С. Г. Нечаеву еще не было и десяти лет.

«Озорниками», «шалунами» Щедрин называл тех, в ком «есть завидная способность жить шутя, администрировать забавляя, делать хорошенькие гадости и как можно меньше думать о том, что из этого выйдет».

Шалунов он делил на естественных и искусственных: «Естественный шалун всегда сын известных родителей, всегда достаточно обеспечен или, по крайней мере, имеет возможность делать долги, не заботясь об уплате их… Искусственный шалун… не знает своих родителей или стыдится их; средства к жизни имеет ограниченные и всю надежду полагает на самого себя, на свои способности. В применении к ним даже название шалунов не точно; гораздо приличнее называть их мерзавцами (это название и всплывет в «Сказке о ретивом начальнике» — В. Р.) … Эти шалуны, как естественные, так и искусственные, — народ покладистый, скажи им: «Пойди и напиши доклад о высылке отца твоего в Туруханский край» — они пойдут и напишут; скажите: «делайся публицистом» — сделаются публицистами. Это целая проклятая система, целая каста, в которой трепещет и бьется один принцип — это неимение никаких принципов…» («Наша общественная жизнь»).

Один такой «выходец из народа» описан А. И. Герценом в «Былом и думах», это вятский губернатор Тюфяев. «Тюфяев родился в Тобольске. Отец его чуть ли не был сослан и принадлежал к беднейшим мещанам. Лет тринадцати молодой Тюфяев пристал к ватаге бродячих комедиантов, которые слоняются с ярмарки на ярмарку. Он с ними дошел от Тобольска до польских губерний. Там его арестовали, как бродягу, отправили пешком при партии арестантов в Тобольск».

Мальчику далась грамотность и он стал наниматься писцом. Проезжему ревизору кто-то рекомендовал Тюфяева. Ревизор был им доволен и предложил ему ехать с ним в Петербург. Через 11 лет он уже заведует экспедицией в канцелярии Аракчеева, который и дал ему пост губернатора.

«Тюфяев был восточный сатрап, но только деятельный, беспокойный, во все мешавшийся, вечно занятый. Тюфяев был бы свирепым комиссаром Конвента в 94 году. Развратный по жизни, грубый по натуре, не терпящий никакого возражения… Он не брал взяток, хотя состояние себе-таки составил… Отправляя чиновника на следствие… говорил ему: откроется то-то и то-то, и горе было бы чиновнику, если бы открылось что-нибудь другое». Одного бедного чиновника, рискнувшего жаловаться, Тюфяев усадил в сумасшедший дом. Домашний врач чиновника потребовал его переосвидетельствования, но тот умер не дождавшись назначенного дня.

Другой «выходец» изображен Щедриным в «Губернских очерках». Порфирий Петрович, сын сельского пономаря. «Известно, что в древние времена по селам и весям нашего обширного отечества разъезжали благородные гении, которые замечали природные способности мальчиков и, по влечению своих добрых сердец, усердно занимались устройством судеб их. На этот раз благодетель обратил внимание не столько на острого мальчика, сколько на его маменьку».

Шантажом и предательством этот «искусственный шалун» обеспечил себе карьеру, состояние и место в обществе, как «человек, казенных денег не расточающий, свои берегущий, чужих не желающий».

Надо сказать, что литературный персонаж все-таки меркнет перед лицом историческим.

Через десять лет после «Губернских очерков» имя «Порфирий Петрович» появится в романе Достоевского «Преступление и наказание». Не уверен, что у Щедрина, но у Достоевского имя это несомненно значащее. Порфирий (красный) Петрович (Петр, с одной стороны, основатель Римской церкви, с другой, первый император России — обоих Федор Михайлович не любил) противостоит в романе Родиону (розовому) Романовичу (римскому) Рас-кольникову. Очевидно, чиновник казался писателю страшнее преступника!

*** «Ликующие холопы, осознавшие себя силою» («В среде умеренности») являются как бы прослойкой между властью и массами. И, надо сказать, они достаточно репрезентативно представляют породившие их низы. Этого Щедрин не скрывал ни от себя, ни от нас.

 «Глуповец имел совесть покладистую и готов был на всякий подвиг, лишь бы инициатива подвига исходила от лица, могущего дать на водку… Он подлец и поэтому убежден, что всякий, кто имеет силу, имеет ее для того, чтобы бить. Сплетнею и клеветой занимался Глупов еще до ошпаривания» («Сатира в прозе. Клевета»). Под «ошпариванием» Щедрин имел в виду крах крепостного права, мы с одинаковым успехом можем указывать на октябрь 1917 года или сегодняшний день.

«Мы просты? Мы, у которых сложилась пословица «простота хуже воровства»? Не верю!.. Поступить с выгодою для себя и в ущерб другому, самый факт неиспользования этой возможностью считается у нас глупостью… Вас надули при покупке, вы дались в обман не потому, что были глупы, а потому, что вам в ум не приходило, чтобы в стране, снабженной полицией, мошенничество было одною из форм общежития… Им мало отнять у «разини», им нужно сократить «разиню». Ненависть к «дураку» возводится почти на степень политического и государственного принципа» («Благонамеренные речи»). Когда это писано? О чем? Не о денежных ли пирамидах?

Так поступают обыватели друг с другом при наличии полиции. «Анархия началась с того, что глуповцы собрались вокруг колокольни и сбросили с раската двух граждан: Степку да Ивашку. Потом пошли к модному заведению француженки, девицы де-Сан-Кюлот и, перебив там стекла, последовали к реке. Тут утопили еще двух граждан: Порфишку да другого Ивашку, и, ничего не доспев, разошлись по домам». На следующий день «пятый Ивашка стоял ни жив, ни мертв перед раскатом» — его собирались топить: «Зачем галдит? Галдеть разве велено?».

Появление воинской силы кардинально меняет ситуацию. Ходока по крестьянским нуждам одевают в кандалы: «Небось, Евсеич, небось! — раздавалось кругом, — с правдой тебе везде будет жить хорошо!»… «Стрельцы помялись; неладно им показалось выдавать того, кто в горькие минуты жизни был их утешителем; однако, после минутного колебания, решились исполнить и это требование начальства. «Выходи, Федька! небось! выходи!» — раздавалось в толпе» («История одного города»).

Щедрин, конечно, утрирует, но, очевидно, не слишком. Иначе откуда такое недоверие граждан друг к другу?

«О всяких коллективных оборонах против всевозможных современных зол, идущих на деревню, не могло быть и речи. «Захотели с нашим народом! Неужто наш народ присогласишь? Неужто он понимает?». Это уже не Щедрин, это Г. Успенский («Иван Ермолаевич»). Такую же аргументацию я услышал через сто с лишним лет, когда во время перестройки предлагал рабочим организовать на заводе независимый профсоюз: «Разве с нашим народом…».

Вспомним чеховского «злоумышленника», снимавшего гайки, крепящие рельсы, для грузил. Когда в 60-х годах XX века возникла мода на цветомузыку, более образованные, чем чеховский мужик, добры молодцы

начали воровать светофильтры железнодорожной сигнализации. Это не простота, а полное равнодушие к судьбам и жизням других и ко всему на свете, кроме сиюминутного своего интереса.

Отсюда страх перед всякой личной инициативой и самодеятельностью. Поэтому «одни смешивают государство с отечеством, другие — с законом, третьи — с казною, четвертые — громадное большинство — с начальством» («Благонамеренные речи»).

«Почему, однако, уничтожить, вычеркнуть, воспретить, а не расширить, создать, разрешить? Тайна этого обстоятельства опять-таки заключается в страстном желании «жить», в представлении, которое с этим словом соединено, и неимении других средств удовлетворить этому представлению, кроме тех, которые завещаны нам преданием» («Дневник провинциала»).

«Мы, русские, всегда оказываемся бессильными, когда нужно будет указать на действительно больное место. Но зато никто лучше нас не плавал в океане, так называемых, общих мероприятий… плыви куда хочешь — нигде пути не заказаны, бей направо, бей налево — авось и подвернется виноватый — мозгов не утруждаешь, а между тем, воотчию видишь, как в сердцах водворяется спасительный страх» («Круглый год»).

«Неужели русская культура не выработала в себе никакого жизненного факта, кроме бесшабашного гвалта, на дне которого лежат три целковых, никакого жизненного требования, кроме дикой потребности, пользуясь всяким удобным случаем, чтобы кому-нибудь зажать рот, перервать горло, согнуть в бараний рог?.. Почему у нас всякое бедствие словно шабаш какой-то в российских сердцах производит? Вся мразь, все отпетое вдруг оживает и принимается старые счеты сводить. О здравом смысле, о свободе суждения — нет и в помине. На всех языках угроза, во всех взглядах — намерение горло перекусить» («В среде умеренности и аккуратности»).

«Я бы его, каналью, в бараний рог согнул! — говорит один. Этого человека четвертовать мало! — восклицает другой. На необитаемый остров — пускай там морошку собирает! — вопиет третий. Не думайте, что это были приговоры какого-то жестокого, но всеми признанного судилища; это приговоры простых охочих русских людей. Они себе гуляючи по улицам и мимоходом ввертывают в свою безазбучную речь словечко о четвертовании» («Господа ташкентцы»).

***

«Однажды маленький глупый кротенок вылез из сырой, тесной и темной норы и узнал,что наверху греет солнышко, дуют теплые ветерочки, поют птички. Однако мать велела ему возвращаться в нору. — «Но почему же, маменька?» — «А потому, что это твое отечество!»

Узнаете анекдот 70-х годов, да не прошлого, а нашего века? Оказывается у сей притчи столетняя борода — это из очерка Щедрина «Испорченные дети».¹

Щедрин хотел жить не в затхлой норе, а там, где светит солнце и поют птицы. Не покидать Россию, а сделать ее другой: «Господа, я действительно русский, но я из тех русских, которые очень хорошо понимают, что русские — кадеты европейской цивилизации» («Культурные люди»).

Был он не одинок. Ал. К. Толстой писал примерно в это же время:

«И землю единый из вас соберет / Но сам же над ней станет ханом! / И в тереме будет сидеть он своем, / Подобен кумиру средь храма, / И будет он спины вам бить батожьем, / А вы ему стукать да стукать челом — / Ой, срама, ой, горькая срама! / … / И с честной поссоритесь вы стариной. / И предкам великим на сором. / Не слушая голоса крови родной, / Вы скажете: «Станем к варягам спиной, / Лицом повернемся к обдорам!» («Змей Тугарин»).

А еще раньше на эту же тему писал Пушкин: «Что надо было сказать и что Вы сказали, это то, что наше современное общество столь же презренно, сколь глупо; что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью, правом и истиной, ко всему, что не является необходимостью. Это циничное презрение к мысли и к достоинству человека. Надо бы прибавить (не в качестве уступки, но как правду), что правительство все еще единственный европеец в России. И сколь бы грубо и цинично оно ни было, от него зависело бы стать во сто крат хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания» (Черновик письма к Чаадаеву. Октябрь 1836 г.).

Правительство хотя бы было воспитано в европейской культуре, у «мерзавцев» и этого не было. То, что в России правительство было «единственным европейцем», показала сталинская диктатура — мало кто заметил, что она была в тысячу раз хуже николаевского самодержавия. Снятие Хрущева, через сорок лет приоткрывшего форточку в Европу и поставившего памятник Марксу, а не Аракчееву и не Нечаеву, «широкие слои населения» встретили с радостным улюлюканьем.

Основная масса народа предпочла жить в норе или в «Загоне», как назвал свою статью Н. С. Лесков. Эпиграфом он взял несколько перефразированные слова из апостола Павла (2 Фес.11; 10-11): «За ослушание истине будут верить лжи и заблуждениям». Начинается «Загон» так: «В конце сентября 1893 г. на заседании содействия русской промышленности и торговли один оратор прямо заявил, что Россия должна обособиться, забыть существование других западноевропейских государств, отделиться от них китайскою стеной». Приведя многочисленные примеры антиевропеизма от государя до крестьян, Лесков итожит: «С внешней стороны разные беспокойные люди старались проламывать к нам ходы и щелочки и образовывали трещины, в которые в загон скользили лучи света. Лучи кое-что освещали и то, что можно было рассмотреть, было ужасным. Явилась забота о том, чтобы забить трещины, через которые к нам проникал свет. Оттуда пробивали, а отсюда затыкали хламом». Великий вождь и учитель решил вопрос кардинально — хлам заменил железным занавесом.

 «Кадетам европейской цивилизации» противостояли и противостоят «ташкентцы». «Что такое ташкентцы? Всякий, кто в физиономии своего ближнего видит не образ Божий, а ток, на котором можно все время молотить кулаками, есть ташкентец; всякий, кто, не стесняясь, швыряется своим ближним, как неодушевленной вещью, кто видит в нем лишь материал, на котором можно удовлетворять всевозможным проказливым движениям, есть ташкентец» («Господа ташкентцы»).

***

Есть у А. Твардовского стихотворение «Ленин и печник»: ночью ворвались в избу печника люди в кожаных куртках и увезли неизвестно куда. Оказалось — печь у Ильича дымила. Починил печку, попил чаю с вождем печник и вернулся домой. Либеральнейший Твардовский написал это в укор Сталину.

А вот как описывает подобную ситуацию Щедрин: «Поэты много пишут об орлах и всегда с похвалой… Так что ежели, например, хотят воспеть в стихах городового, то непременно сравнивают его с орлом. Подобно орлу, говорят, городовой бляха N такой-то высмотрел, выхватил и, выслушав, — простил… Я сам долго этим панегерикам верил. Выхватил… простил! Кого простил? — мышь!! Но однажды меня осенила мысль: с чего, однако, орел простил мышь? Бежала она по своему делу через дорогу, а он увидел, налетел, скомкал и… простил! Почему он «простил» мышь, а не она «простила» его? Дальше больше… Вижу тут что-то неблагополучно. Во-первых, не затем орел мышей ловит, чтобы их прощать. Во-вторых, ежели и допустить, что орел «простил» мышь, то право было бы лучше, если бы он вообще ею не интересовался» («Орел-меценат»).

Один из щедринских «героев», проповедовавший «ненависть к сильным и презрение к слабым», именовался Беркутов («Пошехонские рассказы»). Для неосведомленных замечу, что излюбленным эпитетом Сталина было — «горный орел». Вот ведь до чего мы дожили — поэт XX века восхищался тем, что возмущало писателя века XIX!

Вспомните «Сон Попова» Ал. К. Толстого и сравните с историей, рассказанной Солженицыным: женщине приснился эротический сон, в котором фигурировал Буденный. Утром она рассказала его соседям по коммуналке, а вечером была арестована и получила 10 лет за «неприличные сны о членах правительства»!

Щедрин, Жемчужников изгалялись, гиперболизировали. Не пройдет и полвека, как «Проект о введении единомыслия в России» или «Сказка о ретивом начальнике» стали реальностью. А «Проект о расстрелянии», в котором говорилось: «А потому полагается небесполезным подвергнуть расстрелянию нижеследующих лиц. Первое, всех несогласно мыслящих. Второе, всех, в поведении коих замечается скрытность и отсутствие чистосердечия. Третье, всех, кто угрюмым очертанием лица огорчают сердца благонамеренных обывателей. Четвертое, зубоскалов и газетчиков» («Дневник провинциала»), — будет осуществлен буквально.

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!

«Нигде не боятся так натурально, свободно, почти художественно. Но всего хуже, свойственный нам, русским, страх вовсе не принадлежит к числу так называемых спасительных. Если видишь себя на краю пропасти, то остановись и жди, пока ведомство путей сообщения не устроит здесь безопасного спуска, если нужно тебе переправиться через реку, уведомь о своей нужде земскую управу и ожидай пока она устроит мост. Ежели встретишь человека, который будет приглашать тебя в страну утопий, то жди покуда не будет выдана подорожная. К сожалению, не таков общеупотребительный русский страх. Увы! Под гнетом его мы порем горячку и мечемся. И вследствие этого не только не останавливаемся на краю пропасти, но чаще всего стремглав летим на дно оной» («Круглый год»).

Вот так, по дороге в страну утопий, мы однажды и сорвались в пропасть.

***

Наше время «мерзавцы», несколько потесненные от власти, сравнивают со смутным временем лжедимитриев. На мой взгляд, удачнее сравнить его с эпохой, наступившей после отмены крепостного права. Тогда надежды сороковых годов сменились восторгом начала шестидесятых, после чего наступили разочарование и растерянность.

Оказывается, Щедрин довольно близко описал и эту ситуацию:

«Какой вопрос прежде всего занял умы сеятелей? Вопрос о снабжении друг друга фондами. Мне тысячу, тебе тысячу — вот первый вопль, первое движение. Спрашивается: когда и какой бюрократ имел что-нибудь сказать против этого? Когда и какой бюрократ не изнывал при мысли о лишней тысяче? Когда и какой бюрократ не был убежден, что Россия есть пирог, к которому можно свободно подходить и закусывать? Никакой и никогда» («Новый нарцисс». 1868 г.).

Соответственно рассуждает и купечество: «Видно, у вас и насчет отечества-то… не шибко-таки любят!» — «Как не любить! Любят, коли другого не предвидится… Только, вот ежели сапоги или полушубки ставить… это уж шабаш!» («Благонамеренные речи». 1873 г.).

Разговор о том, что «рушится» сапожный промысел (там же): «Всему виной аршавский сапог!» — «Почему же варшавский сапог вашему дорогу перебил, а не ваш варшавскому?» — «Известно, от начальства поддержки нет». — «А вы бы не фальшивили. По чести бы делали». — «У нас колесо не нами заведено. А надо аршавский сапог запретить!». Там же: «Изречение: не пойман — не вор, как замена гражданского кодекса».

1879 г. («Убежище Монрепо»): «Это совсем не тот буржуа, которому удалось неслыханным трудолюбием и пристальным изучением профессии (хотя и не без участия кровопивства) завоевать себе положение в обществе; это просто праздный, невежественный и притом ленивейший забулдыга, которому благодаря слепой случайности, удалось уйти от каторги и затем слопать кишащие вокруг него массы «рохлей», «ротозеев» и «дураков».

Через 6 лет те же размышления: «Русский «чумазый» перенял от своего западного собрата его алчность и жалкую страсть к внешним отличиям, но не усвоил себе ни его подготовки, ни его трудолюбия («Мелочи жизни»).

1883 г. («Пошехонские рассказы»): «Во всех странах железные дороги для передвижения служат, а у нас сверх того и для воровства. Во всех странах банки для оплодотворения основываются, а у нас сверх того и для воровства».

Прошло почти полвека, пока внуки Деруновых и Разуваевых приобрели европейское образование и начали вести дело так, что «аршавский» сапог перестал их пугать. И все-таки Россия сорвалась в пропасть…

…Неужели ветер возвращается на круги своя? Неужели нам снова предстоит «Народная воля», возможно на этот раз — под колченогой свастикой? Октябрьский переворот? Очередной Угрюм-Бурчеев?

***

Что делать мне? Что делать каждому из нас? Что делать всем нам, «кадетам европейской цивилизации»?

…Не путать отечество с начальством. Не обольщаться очередным «мерзавцем», который обещает мочить врагов в сортире. Не подавать руки проходимцам.

Видеть в физиономии своего ближнего лик Божий, а не ток, для молочения кулаками, даже если это физиономия «кавказской национальности». Твердо считать воровство хуже простоты.

А там поднять военно-морской сигнал: «делай, как я!»… Спасем ли мы таким образом себя и других? Делай, как должен, и будь, что будет.

В.Ронкин, 24.10.99