См. ранее на Когита.ру:

= Право на имя. Биографика 20 века. Из материалов 10-х чтений (1) (А. Марголис, М. Клементи, А. Алексеев)

Борис БЕЛЕНКИН

Международный «Мемориал» (Москва)

В ОТСУТСТВИИ СМЕРТИ

О некоторых особенностях жизнеописания (второй половины 1950-х – середины 1980-х) советских государственных и партийных деятелей – жертв политических репрессий

(Автор благодарит А.Б. Рогинского за указание на данную тему).

Речь пойдет о «макулатурных изданиях». Той разновидности советской идеологической литературы, которую я бы условно назвал – советская макулатурная биография, еще точнее – биография советского государственного, партийного или военного деятеля. Экземпляры изданий, выходивших иногда стотысячными и даже двухсоттысячными тиражами, попадали почти во все библиотеки (в т.ч. в школы, воинские части, тюрьмы, разнообразные «красные уголки»...), как правило, их можно было свободно купить в книжных магазинах. Среди этого биографического моря был и совсем особый подвид. Жертвы сталинских репрессий. Во всем они были такие же, как и другие «видные деятели». Кроме финала жизни. И именно этот злополучный финал отнял столько сил и потребовал изощренной изобретательности у целого поколения советских авторов-халтурщиков, редакторов, цензоров…

Речь пойдет о смерти.

На тему сокрытия в сталинскую эпоху факта и обстоятельств смерти жертв политических репрессий в СССР написано немало работ, как и о продолжении подобного сокрытия в последующую эпоху.

(Эта тема не была обойдена на биографических  чтениях памяти В.В. Иофе. См., например: Кузовкин Г. Принуждение к исчезновению: По материалам ведомственных инструкций НКВД–МВД (1930–1950-е) // Право на имя: Биография как парадигма исторического процесса. Вторые чтения памяти Вениамина Иофе. Санкт-Петербург, 16–18 апреля 2004. – СПб., 2005. – С. 116–130).

Поднимаемая нами проблема является частным случаем более масштабной проблемы, а именно – проблемы отношения к смерти в современном мире. Среди факторов, оказывающих влияние на это отношение, – государственная политика, ее идеологические аспекты и практики. В советском государстве эта политика играла важную роль в пропаганде, в патриотическом воспитании. Прославление героической смерти, увековечивание памяти героев, павших смертью храбрых в бою или на трудовом высоком посту, – было неотъемлемой частью советской/коммунистической идейно-воспитательной доктрины. Канон и структура советских «житийных» текстов оставались неизменными на протяжении десятилетий. Коррекция, как правило, была связана с важными вехами внутрипартийной и государственной политики, которые и порождали определенные сбои в структуре биографических текстов. Сбои были связаны с конкретным цензурным вмешательством в описание такого, казалось бы, обязательного фрагмента сюжета, как «смерть героя».

Итак, речь пойдет о презентации смерти в «макулатурных изданиях».

Вскоре после ХХ съезда на страницы партийной литературы стали возвращаться имена государственных деятелей, расстрелянных в 1930-е и реабилитированных накануне или после ХХ съезда. Посмотрим, как происходило это возвращение.

Имя вернулось. Но сперва – только имя. В краткой биографической справке еще нет ничего, говорящего напрямую о репрессии и последовавшей за ней смертью.

После XXII съезда на короткий период, длившийся около четырех лет, процесс, начавшийся с выноса Сталина из Мавзолея, был продолжен в виде многочисленных публикаций, осуждавших культ личности.

Кроме повести А. Солженицына, были опубликованы нескольких идейно приемлемых воспоминаний лагерников, а наиболее массовым стал жанр: биография видных деятелей советского государства, павших жертвами сталинского террора (объемом от газетного очерка до книги).

Начиная с 1962, герои наконец стали умирать. Смерть приобрела обязательное место в сюжете жизнеописания.

Так продолжалось с 1962 по 1965. С 1966 мы наблюдаем заметную «минимизацию» информации о смерти в результате репрессии или полное ее исчезновение.

Посмотрим на конкретных примерах, какую трансформацию претерпевает «презентация смерти» в биографиях репрессированных деятелей.

В период с 1957 по 1961 это выглядит так:

В предисловии В. Полторацкого к книге воспоминаний П. Постышева «Из прошлого» (подписана в печать в феврале 1957) жизненный финал описан несколько странно:

«Автора этой книги, одного из виднейших деятелей Коммунистической партии Советского Союза <…>, сейчас уже нет в живых. Он отдал свою жизнь за дело народа. Но его помнят трудящиеся...»  (Постышев П.П. Из прошлого. – М.: Молодая гвардия, 1957. – С.6. Здесь и далее в цитатах курсив мой. – Б.Б.).

Про репрессии – ничего. Про смерть – «с удвоением»: «уже нет в живых» (т.е., говоря по- простому, – умер) и «отдал свою жизнь» (опять же, по-простому, – умер, но не просто, а героически) – почти по Михаилу Кузмину: «Покойник мертв скончавшись» (Кузмин М. Избранные произведения. – Л.: Худож. лит., 1990. – С.33).

Нигде в последующих жизнеописаниях деятелей, погибших в результате репрессий, мы не находим столь неуместную фразу, как «отдал свою жизнь за...».

В 1958 в сборнике «О людях с горящими сердцами» помещена статья о П. Дыбенко – последняя дата в его кратком жизнеописании – 1922 год, ни репрессий, ни смерти. (О людях с горящими сердцами. – М.: Правда, 1958. – С. 20–21).

В марте 1959 вышла книга «Платон Алексеевич Ойунский». Возможно, свою роль здесь сыграло место издания (Якутск) и то, что тираж был, по меркам того времени, небольшим (5 тыс. экз.). Во всяком случае, находим в ней достаточно откровенный для того времени пассаж:

«П.А. Ойунский, арестованный по необоснованному обвинению, умер в 1939 г., 31 октября, от обострения туберкулеза легких, которым страдал почти всю свою жизнь. Реабилитация Ойунского и издание его собрания сочинений...» (Платон Алексеевич Ойунский (1893–1939): Доклады к 65-летию со дня рождения. – Якутск: Якутское книжн. изд., 1959. – С. 15).

В книге воспоминаний И. Строда «В якутской тайге» в биографической справке читаем: «Начиная с февраля 1937 года имя т. Строда было незаслуженно забыто» (Строд И. В якутской тайге. – Якутск: Якутск. книжн. изд., 1959. – С. 220.). Нет ни репрессий, ни смерти. Зато есть «тот самый год», который в сочетании со словами «имя... было незаслуженно забыто» однозначно указывал на факт репрессии.

В 1962 начинается новый период в освещении сталинских репрессий – период небывалого послабления цензуры.

Первое зафиксированное нами издание, отражающее новые установки XXII съезда КПСС на разоблачение культа личности, – книга Э.Ю. Ривош «П.П. Постышев» (биографический очерк), изданная в 1962 в Москве Государственным издательством политической литературы. (Отметим, что фигура П.П. Постышева была в послесталинский период как бы «первопроходной»: с публикации его воспоминаний (см. прим. 3) началось возвращение после ХХ съезда КПСС имен реабилитированных деятелей советского государства; с отдельного издания его биографии – волна более откровенных публикаций после ХХII съезда; с воспоминаний  Постышева, вышедших в 1987, началось возвращение темы репрессий в книжных изданиях эпохи перестройки). Степень откровенности касательно финала жизни героя должна была поразить современников. Важно отметить: в середине 1960-х в биографической литературе, посвященной деятелям партии, революции и Гражданской войны, погибших в результате репрессий, сложился свой канон «презентации смерти». В самом сокращенном варианте эта смерть представлена так:

«(имярек) трагически погиб (вариант: “жизнь была насильственно оборвана”) в период культа личности Сталина».

В наиболее же полном виде «презентация» выглядит так:

«(имярек) погиб в расцвете сил... он, как и ряд других... видных деятелей, был арестован в 1937 году и расстрелян». При этом обстоятельства репрессии могут быть описаны достаточно подробно и занимать несколько абзацев или даже страниц. Почти во всех жизнеописаниях присутствует мотив сопротивления репрессивной политике, приводятся примеры (иногда мифологизированные) попыток оказать помощь, заступиться за репрессированных. Далее обязательны отсылки к выступлению Н.С. Хрущева на XXII съезде и цитирование оттуда фраз, осуждающих культ личности.

(См., например: Командарм Якир: Воспоминания друзей и соратников. – М.: Воениздат, 1963; Дробижев В., Думова Н. В.Я.Чубарь: [Биографический очерк]. – М., Госполитиздат, 1963;  Блюхер В.К. Статьи и речи. – М.: Воениздат, 1963; Туркан Г.А. Ян Рудзутак. – М.: Госполитиздат, 1963; Бабенко П. И.Э. Якир: Очерк боевого пути. – М.: Госполитиздат, 1963; Викторов И. Подпольщик. Воин. Чекист: [О М.С.Кедрове]. – М.: Политиздат, 1963; Никулин Л. Тухачевский: Биографический очерк. – М., Воениздат, 1963; Салехов Н.И. Ян Борисович Гамарник: (Очерк о жизни и деятельности). – М.: Политиздат, 1964; Очак И.Д. Данило Сердич – красный командир. – М.: Политиздат, 1964; Тодорский А.И. Маршал Тухачевский. – М.: Политиздат, 1964; Кондратьев Н. На линии огня (Эпизоды из жизни командарма Ивана Федько). – М.: Политиздат, 1964 (второе изд. – 1974); Григорий Каминский: Сб. воспоминаний. – Тула: Приокское книжн. изд., 1965; Маршал Тухачевский: Воспоминания друзей и соратников. – М.: Воениздат, 1965)

Последний год этого относительного послабления цензуры – 1966. Одна из последних книг, в которой прямо названы: 1937 год – 1937 годом, арест – арестом, расстрел – расстрелом, Сталин – Сталиным, – была книга Ю. Трифонова «Отблеск костра» (Трифонов Ю. Отблеск костра. – М.: Советский писатель, 1966. Более поздним «рецидивом» цензурного послабления можно считать кн.: Байкалов К.К. Статьи. Воспоминания. – Якутск: Якутское книжн. изд., 1968).

Период с 1967 года:

В 1967 в Издательстве политической литературы выходит биография И.А. Акулова, в которой обозначены тенденции наступившей эпохи.

«18 февраля 1936 года Иван Алексеевич получил тяжелую травму на катке... Достойный ученик Ленина, Акулов тридцать лет, вплоть до своей смерти в 1939 году, отдал самоотверженной работе на благо нашей Родины» (Блинов А.С. Иван Акулов. – М.: Политиздат, 1967. – С. 78).

Умер герой, конечно, не от последствий тяжелой травмы, полученной на катке...

Очевидным детищем переходного периода надо считать монографию Г.А. Айрапетяна «Комкор Хаханьян» 1970 года издания. Про репрессии нет ничего. Но есть тревожная атмосфера 1937 года… Финал же таков:

«Но не суждено было Григорию Давидовичу продолжать самоотверженную борьбу за укрепление мощи Страны Советов. Жизнь этого талантливого военачальника, замечательного политработника оборвалась в расцвете творческих сил – 22 февраля 1939 года».

Затем – последняя строка книги:

«Да, герои не умирают. Они бессмертны» (Айрапетян Г.А. Комкор Хаханьян. – Ереван: Айастан, 1970. – С.162–163).

Последующие годы оказались вполне урожайными на интересующую нас литературу. Например, в 1973 выходит классический образец книжной продукции – книга В. Душенькина о В.К. Блюхере «Пролетарский маршал». В ней есть и 1937 год, и 1938: избрания, выступления, награждения. Про репрессии ничего. И ничего про смерть маршала. То есть понимать надо так: если герой в указанные годы расстрелян не был, тогда упоминать эти годы можно (Блюхера арестовали только в октябре 1938).

В 1974 в Политиздате выходит книга Н. Кондратьева «На линии огня» – о командарме Иване Федько («издание второе, дополненное, исправленное»). Жизнеописание заканчивается так:

«Федько сел в машину. Шофер спросил:

– Куда едем, Иван Федорович?

– В наркомат. На службу, – сказал командарм» (Кондратьев Н. На линии огня (Эпизоды из жизни командарма Ивана Федько). – М.: Политиздат, 1974. – С. 126)

На последней странице текста – авторская хитрость. Кондратьев изобретает возможность все же не оставлять Федько «вечно живым». Делает он это так:

«Весна 1973 года. В центральном парке города Сумы у памятника пионеры сажают цветы. На граните выбиты слова:

«Федько И.Ф.1897–1939»»  (Там же. С. 127).

Нами зафиксированы и другие, более поздние публикации, в которых смерть репрессированного презентируется через воспроизведение надписи на обелиске или мемориальных досках. (Ср.: Август Корк: Документы и материалы. – Таллин: Ээсти Раамат, 1981. – С. 155.).

Пропускаем несколько «бес-смертных» лет.

В 1978 в серии «Пламенные революционеры» выходит книга Валентина Ерашова «Навсегда, до конца» – повесть об Андрее Бубнове. Единственное упоминание смерти героя – в прикнижной аннотации в скобках указано: 1883–1940. Запомним эти даты и посмотрим, чем заканчивается трогательное четырехсотстраничное повествование (беллетризованное жизнеописание заканчивается где-то на начале 1930-х):

«Он был счастлив. Ему исполнилось пятьдесят. Ему еще оставалось по всем медицинским меркам, думал он, не меньше четверти века – жизни, работы до самого последнего дыхания…

Бубнов был счастлив.

Впрочем, если бы он и знал, что впереди осталось меньше семи лет, – разве он не был бы счастлив все равно в этот день…

Даже и знай он, что ему остается неполных семь лет…

Это ведь тоже много, если прожить не впустую…» (Ерашов В.П. Навсегда, до конца. – М.: Политиздат, 1978. – С. 412).

И вот прошло меньше семи лет с момента издания повести Ерашова. В 1984 Политиздат предпринимает переиздание. В основном корпусе книги никаких «исправлений и дополнений». Кроме совсем-совсем мелочи. Единственное упоминание смерти героя – опять же в прикнижной аннотации. Правда, в скобках теперь указано: 1884–1938. Запомним теперь уже эти (уточненные!) даты и посмотрим, чем заканчивается повествование:

«Он был счастлив. Ему исполнилось пятьдесят. Ему еще оставалось по всем медицинским меркам, думал он, не меньше четверти века – жизни, работы до самого последнего дыхания…

Бубнов был счастлив.

Впрочем, если бы он и знал, что впереди осталось не так уж много, разве не был бы он счастлив все равно в этот день…

Даже и знай он, что ему остается несколько лет…

Это ведь тоже много, если прожить не впустую…» (Ерашов В.П. Навсегда, до конца. – М.: Политиздат, 1984. – С. 413).

Как видим, была проведена кропотливая работа по уточнению дат рождения и смерти, внесены соответствующие смысловые правки в текст… Но при этом в тесте повествования смерть героя находится все под тем же строжайшим запретом.

1981 год:

На свет появляется в буквальном смысле шедевр «Политиздата». А именно, классический образец «кукиша в кармане». Самое интересное, этот кукиш помещен в самое начало текста «Слово о командарме» некогда известного беллетриста А.И. Алдан-Семенова. Начинается беллетризованное жизнеописание героя так:

«Стоял майский вечер, в раскрытое окно кабинета текли пряные ароматы цветущих трав….

Командарм склонился над письменным столом: как всегда он работал до поздней ночи. Зазвонил междугородный телефон. Уборевич поднял трубку и сразу узнал далекий хрипловатый голос Ворошилова.

– Иероним Петрович, здравствуй!

– Добрый вечер, товарищ нарком!

– Нужно немедленно приехать в Москву. У тебя в запасе ночь, утром жду в столице...

– Я буду в столице утром, – коротко ответил командарм.

Через час салон-вагон, прицепленный к скорому поезду, покачивался, подрагивал на стыках рельсов: за широким окном клубилась сизая тьма ночи. Уборевич сидел у окна, усталый от напряженной работы, но спать не хотелось...» (Алдан-Семенов А.И. Слово о командарме: [Об И.П.Уборевиче]. – М.: Политиздат, 1981. – С. 3).

Затем речь идет о накатившихся воспоминаниях. Поскольку ничего, намекающего на смерть героя, в тексте не обнаружено (даже дат никаких нет!), разберемся с тем, что есть. Сократим приведенный отрывок так, чтобы остались только ключевые слова:

Майский вечер, темные тени, Командарм, голос Ворошилова – Нужно немедленно приехать в Москву. У тебя в запасе ночь, утром жду в столице... тьма ночи, спать не хотелось...

Чтобы картина стала ясной, чтобы все встало на свои места, – не хватает только одного: указания на год, когда происходит описываемая сцена. Вставим после слов «майский вечер» – «1937 года» и получим четкое описание того возможного состояния, которое испытывал Уборевич за несколько часов до ареста. Намек на близкую смерть станет абсолютно очевидным. А уж описание того, как герой перед смертью вспоминает свою жизнь, – намек советскому читателю был абсолютно понятен. (Ср. у популярнейшего тогда Маркеса: «Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнил тот далекий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лед...» (Маркес Г.Г. Сто лет одиночества. – М.: Баян, 1992. – С. 4).

Совсем примитивной на фоне столичного Алдан-Семенова кажется книга Татьяны Кольяк, выпущенная в том же 1981 «Политиздатом Украины», – «Влас Яковлевич Чубарь». В ней тоже  абсолютно ничего – ни даты смерти, ни вообще намека на смерть. Место в тексте, в котором должно быть что-то про конец жизненного пути зампреда Совнаркома Союза ССР, выглядит так:

«В январе 1938 года В.Я. Чубарь участвовал в работе первой сессии Верховного Совета СССР... В.Я. Чубарь продолжал напряженно трудиться, принимая активное участие в решении актуальных задач социалистического строительства.

***

Обозревая путь, пройденный народами Советского Союза… мы с глубоким уважением вспоминаем тех, кто отдал все свои силы....» (Кольяк Т.Н. Влас Яковлевич Чубарь: Жизнь и деятельность. – Киев: Политиздат Украины, 1981. – С. 266).

Любопытно, что финал книги – это ее краткое резюме (редко встречающийся художественный прием в жизнеописательных идеологических текстах. Вот как это выглядит:

«Перед читателем прошла жизнь и деятельность... ученика Ленина, который все свои сознательные годы без колебаний, без отступлений шел к одной цели – построению коммунизма.

В книге показаны партийная страстность, бескорыстие и самозабвенность этого необыкновенного человека...

Влас Яковлевич обнаруживал черты необычной душевной красоты, благородства, глубокой идейности... Есть деятели, от которых, словно от солнца, исходят мощные потоки света и тепла. Их свет... вызывает бурную детонацию энергии». (Там же. С. 267).

Далее следует перечисление того, чему присвоено имя этого святого большевика: село, институт, завод, производственное объединение, школы, проспекты и улицы. Есть его музей, поставлен памятник... Но больше всего поражает почти не завуалированное указание на святость этого «Кащея бессмертного». Куда же он подевался, когда, хотя бы приблизительно, умер, – читателю остается неведомо.

На этом фоне фантастический прорыв происходит в том же году и там же, в Киеве. В том же издательстве выходит книга Погребинского о Станиславе Косиоре, в которой со всей прямотой указано, что «С.В. Косиор не дожил до Великой Отечественной войны» (Погребинский М.Б. Станислав Викентьевич Косиор: Жизнь и деятельность. – Киев: Политиздат Украины, 1981. – С. 195). Правда, когда именно и от чего умер Косиор – нет даже намека. По дням и месяцам расписана жизнь этого храброго большевика за 1937 и 1938 годы. Возглавлял работу, участвовал в работе, выступал на пленуме, работал заместителем и председателем, принимал участие в руководстве... Как-то растворился году эдак в 1938... не дожил до войны...

Но остров свободы в СССР все же был. В том же 1981 в Эстонии, в Таллине, выходит книга, посвященная Августу Корку (Август Корк: Документы и материалы. – Указ изд.). Сборник документов и материалов предварен предисловием, в котором прямо указано: «Многое изменилось в Советских вооруженных силах с тех пор, как погиб А.И. Корк». (Там же. С. 21). Сверх того, раздел «Основные даты жизни и деятельности командарма Августа Корка» заканчивается совершенно невероятно для 1981 года: «12 июня 1937 г. Трагически погиб» (Там же. С. 159. В процессе работы над докладом этот обозначающий репрессию эвфемизм был обнаружен мной в совершенно неожиданном месте. А именно, в вышедшем в Испании на русском языке, судя по всему, совсем недавно (издательство «Escudo de Oro», без указания места и года издания), иллюстрированном туристическом путеводителе «Вся Гранада и Альгамбра». Столь удивившая меня фраза-déjà vu выглядит так: «В разные годы Лорка жил в <…> но никогда не терял связь с родным городом и Гранадой, где он трагически погиб в 1936 г. В Фуэнтевакеросе сохранился родной дом...». Непонятно – то ли великий поэт пьяный под трамвай угодил, то ли с кручин Сьерры-Невады в пропасть сорвался... Во всяком случае о том, что Лорка был расстрелян франкистами, – ни слова!).  Но то Эстония. Да и книга вышла небольшим для той эпохи тиражом в 5 тысяч экземпляров...

Издательская деятельность по части выпуска продукции, посвященной видным советским деятелям – жертвам репрессий, закипала в годы юбилеев – не со дня смерти, естественно, а со дня рождения. 80-летия, 90-летия, 100-летия… В 1983 исполнилось 90 лет Тухачевскому. Первыми откликнулись газеты. «Правда» (от 16 февраля), ни словом не обмолвившись о сталинских репрессиях и причине смерти маршала, неожиданно возвращается к старой формуле: «Жизнь М.Н. Тухачевского трагически оборвалась еще до Великой Отечественной войны. Но его мысли, его неутомимый труд сыграли…» (Правда. – 1983. – 16 февраля. В вышедших накануне «Известиях» жизнеописание маршала заканчивается 1935 годом, о смерти – нет ничего даже намеком.). Уже только само упоминание 1937 года – крамольно. Такого года – как бы и нет... (Ср.: « – Прости, отец <…>. Так как же все-таки – был тридцать седьмой год или нет? Не знаю, кому и верить. – Не был, – ответил отец отечески ласково, – не был, сынок. Но будет...» (Паперный З.С. Чего же ты хохочешь? // Антология самиздата: Неподцензурная литература в СССР. 1950–1980-е. – Т.3: После 1973 года. – М., 2005. – С. 333. (Прим. ред.: В печатную версию «Антологии самиздата» закралась ошибка. Опубликованный в ней текст Паперного на самом деле называется «Чего же он кочет?». Пародию на роман Кочетова с названием «Чего же ты хохочешь?» написал С.С. Смирнов. Об истории написания обеих пародий см.: Паперный З. История одной пародии. – http://antology.igrunov.ru/authors/paperny/one-parody.html;  см. также в кн.:  Паперный З.С.  Музыка играет так весело. М., 1990.). Вскоре была сдана в набор (наверное, писалась тоже к 90-летнему юбилею) книга В.М. Иванова «Маршал М.Н. Тухачевский» (Военное издательство, тираж 100 тыс. экз.; правда, книга вышла только в 1985, уже при Горбачеве!). Ни про 1937, ни про репрессии ничего нет. Зато есть про смерть. Звучит вполне изящно:

«Он ушел из жизни в расцвете творческих сил, когда ему исполнилось 44 года» ( Иванов В.М. Маршал М.Н.Тухачевский. – Указ. соч. – С. 316).

В 1983, к 100-летию со дня рождения маршала А.И. Егорова, в Политиздате вышло «издание второе, дополненное» книги А. Ненарокова «Верность долгу» (тираж 200 тыс. экз.) ( Ненароков А.П. Верность долгу: О маршале Советского Союза А.И. Егорове. – М.: Политиздат, 1983.). Издание и вправду дополненное. Сообщается, что 21 февраля 1938 маршала срочно вызывает в Москву все тот же нарком Ворошилов. (Ср.: Алдан-Семенов А.И. Слово о командарме. – Указ. соч.).

«В Москве Егоров по телефону вызвал в Архангельское дочь. Они беседовали в парке. Это была их последняя встреча.

Когда началась Великая Отечественная война…» (Ненароков А.П. Верность долгу. – Указ соч. – С. 109.).

Про смерть, конечно, опять – ничего!.. Зато таинственно и намеками. Те из читателей, кто знал, в чем тут дело, все поняли. (Думаю, автору стоило много сил и крови сохранить даже эту дочь в Архангельском…)

В финале эпохи, которая не закончилась с приходом к власти Горбачева, еще почти два года выходили тексты с отсутствием указания на смерть или ее причину. (См., например: Чернобаев А. В вихре века. – М.: Московский рабочий, 1987 (об А.Я. Аросеве); Гладков Т., Зайцев Н. И я ему не могу не верить... – М.: Политиздат, 1987 (об А.Х. Артузове); Кольцов М. Испания в огне. – Кн. 1: Испанский дневник. – М.: Политиздат, 1987.).

Своя практика «презентации» смерти с конца 1960-х сложилась и в журнальных публикациях. Приблизительно в половине из них ни о репрессиях, ни о смерти, включая дату смерти, – ничего. Имеется лишь текстовая лакуна, подразумевающая на этом месте смерть в результате репрессии (как правило, в годы Большого террора). Отметим лишь: чаще всего дата смерти присутствует в публикациях «Военно-исторического журнала». (См., например: Панков Д. Командарм 1 ранга И.Э. Якир (к 80-летию со дня рождения) // Военно-исторический журнал (далее – ВИЖ). – 1976. – № 7. – С. 125–127; Гранкин Н. Армейский комиссар 1 ранга Я.Б. Гамарник (к 90-летию со дня рождения) // ВИЖ. – 1984. – № 6. – С. 91–93.; Гранкин Н. Маршал Советского Союза В.К. Блюхер (К 90-летию со дня рождения) // ВИЖ. – 1980. – № 11. – С. 85–87; Гусаревич С. Воин, полководец, теоретик (к 100-летию со дня рождения Маршала Советского Союза А.И. Егорова) // ВИЖ. – 1983. – № 10. – С. 50–55; Панков Д.В., Панков Д.Д. Командарм 1 ранга И.П. Уборевич // ВИЖ. – 1986. – № 1. – С. 80–81.). Но что можно Юпитеру, нельзя быку. В большинстве региональных изданий (например, «Коммунист Латвии». (См., например: Саулитис Ю. Командарм невидимого фронта: К 90-летию со дня рождения Я. Берзина //  Коммунист Советской Латвии. – 1979. – № 12. – С. 93–94; Меднис И. Роберт Эйхе: К 90-летию со дня рождения // Коммунист Советской Латвии. – 1980. – № 8. – С.85–88; Рукшанс Х. Поэт, полководец, патриот: К 90-летию со дня рождения Роберта Эйдемана // Коммунист Советской Латвии. – 1985. – № 5. – С. 92-96), «Коммунист Молдовы». (См., например: Ульянов В. Иона Эммануилович Якир (к 80-летию со дня рождения) // Коммунист Молдовы. – 1976. – № 8. – С. 91-95), «Коммунист» (Вильнюс). (См. например: Марцинкявичюс А. Командарм // Коммунист (Вильнюс). – 1973. – № 2. – С. 56–64 (об И.П.  Уборевиче) никакого намека на смерть и ее причины нет. В редких случаях использован стандартный эвфемизм «трагически оборвалась жизнь...». (Получилось так, что этот  устойчивый оборот пришел на смену эвфемизму сталинской эпохи «десять лет без права переписки»).

Подведем некоторые итоги.

В 1970-е наступает эпоха эвфемизации смерти репрессированных или превращение ее в фигуру умолчания. Смерть становится лишней, неуместной. Она предстает как нечто сверхсекретное, неприличное, запретное, нечто нецензурное и постыдное (а издания 1963–1965 годов выглядят в этих условиях как третье издание словаря Даля под редакцией Бодуэна де Куртенэ. (Имеется в виду изд.: Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. – 3-е изд. / Под ред. И.А.  Бодуэна де Куртенэ. – М., 1903–1909. Речь идет о единственном случае (вплоть до конца 1980-х) присутствия в словаре русского языка вульгарно-бранной лексики (матерщины)), как русские заветные сказки А.Н. Афанасьева). Смерть от репрессий превращается в нечто, дискредитирующее героя.

В случае с репрессированными в годы Большого террора причина смерти (расстрел) приобретает черты, схожие с умолчанием обстоятельств смерти знаменитого человека от венерической болезни – об этом лучше не надо… Итак, смерть как постыдная болезнь… или иная половая ориентация.

Биографическое повествование о большевике-ленинце строится по канонам, в чем-то похожим на каноны житийной литературы. Житие советского героя – строго структурировано. Смерть является вершиной, второй кульминацией биографии советского героя, ее катарсисом… Но если герой подвергся политическим репрессиям и был уничтожен, тут и происходит  нарушение канона, о такой смерти говорить не следует, на такую смерть объявлено табу… Житие обрывается на полуслове. После туманных и очень приблизительных указаний на дату смерти  происходит как бы «воскрешение» героя, проявленное в увековечивании его памяти (его именем названы улица, пароход, завод, создан музей и т.п.).

Происходит «канонизация героя» – без смерти, в отсутствии ее… При этом финал жития становится открытым для интерпретации и приобретает двусмысленность.

Но не может быть жития без смерти. (В житийной литературе исключение составляет житие Илии Пророка. Но это уже совершенно иная тема) – это нонсенс, «фальшак», «жанровая “кукла”»… Отсутствие смерти становится как бы указанием на неполноценность жития, неполноценность героя.

Сакрализация исторического персонажа происходит не благодаря его «мученической кончине», а вообще вне кончины.

Факт последующей реабилитации и восстановления честного имени как бы отменил факт смертного приговора по обвинению в том, чего не было… Потом временно смерть героизировали и демонизировали ее виновников (первая половина 1960-х). Затем (во второй половине 1960-х) – пошло движение в обратном направлении… Таким образом, смерть все время меняла свои смыслы и функции.

Любопытно, что тенденция презентовать именитую жертву культа личности как «оказывавшего сопротивление» этому самому «культу» – присутствует во многих биографических текстах образца 1963–1965 годов. (См., например: Бабенко П. И.Э. Якир. – Указ. соч. – С. 76.; Командарм Якир. – Указ. изд. – С. 109–111, 177, 211–212, 224–225; Григорий Каминский. – Указ. изд. – С.16; Викторов И. Подпольщик. Воин. Чекист. Указ. соч. – С. 78–80; Кондратьев Н. На линии огня. – Указ. соч. – М., 1964. – С. 94–95).  В последующую эпоху, 1970-е – середина 1980-х, когда оказалось, что сопротивляться было некому и нечему, – именно тогда описание смерти стало окончательно невозможным, да и бессмысленным, в подцензурной партийной литературе. Теперь получалось так, что даже классический эвфемизм 1960-х «трагически погиб», обозначавший насильственную смерть в годы Большого террора, в рамках конкретного биографического текста интерпретации более не подлежал. (При этом никого не волновало очевидное противоречие биографического текста, полностью скрывавшего, игнорировавшего факт репрессии и последующей смерти, и, казалось бы, установочного текста регулярно переиздававшегося (и каждый раз сверявшегося с новыми директивами партии) тома  «История Коммунистической партии Советского Союза» (т. н. «серый кирпич»), в котором неизменно несколько страниц отводилось критике культа личности Сталина и осуждению политических репрессий).

А что читатель, потребитель этой литературы? Читатель был поставлен в ситуацию, когда он вынужден самостоятельно заполнить текстовую лакуну. «Эффект отсутствия», невольно создаваемый цензорами, действовал на читателя не столько как художественный прием, скорее он оказывал метафизическое воздействие. Кроме круга «образованцев», рефлексировавших на абсурдное и кощунственное исполнение цензорами идейно-политического заказа власти, безусловно, были те, кто должен был заполнять лакуну «по своему разумению». Встает сложный вопрос: чем заполнялась эта лакуна, заполнялась ли она вообще и к чему могло в том числе привести такое «незаполнение». Язык иносказания, эзопов язык доступен был далеко не каждому читателю. У людей, не обладающих культурно-исторической памятью, подспудно создавался образ постыдной кончины.

Советские цензоры вряд ли понимали, что их идеологическая бдительность может соотнестись с современными философскими интерпретациями смерти и отношением к ней в ХХ веке.

«В течение нынешнего столетия, – пишет Филипп Арьес, – сложился совершенно новый тип смерти <…>. Общество изгоняет смерть <…>. Человек исчезает мгновенно. В городах все отныне происходит так, словно никто больше не умирает. <…> У Янкелевича же мы находим и ставшее отныне банальным чувство неприличности смерти <…>. Это табу на смерть приходит на смену ее эмфатическому прославлению романтиками <…>. Отказ от траура вызван неумолимым давлением общества. Такое отношение к смерти становится отныне значимым признаком нашей культуры <…>. Общество исключает, изгоняет смерть. <…> Одновременно смерть перестала восприниматься как феномен естественный и необходимый. Смерть – это провал, несчастный случай <…> Смерть – знак бессилия, беспомощности, ошибки или неумелости, который следует поскорее забыть» (Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. – М., 1992. – С. 455–481).

Но вернемся к нашей «макулатуре». Оставим в стороне вопросы философского характера. Отметим следующее: мы в любом случае имеем дело с весьма сильным деморализующим фактором. Речь идет о воспитании, о формировании совершенного нравственного бесчувствия.

А что произошло потом, в годы перестройки? Биографическая схема, с одной стороны, оказалось перевернута, с другой – претерпела принципиальные качественные изменения. Житие во многом дегероизировалось, зато главным фактором биографии героя стала именно смерть в результате необоснованной репрессии… Именно они (репрессия и смерть) становились иногда тем единственным, что вызывало сочувствие, сожаление, уважение… И очень быстро, за полтора перестроечных года, сочувствие к невинно убиенным «видным деятелям партии и государства» перешло к сочувствию к тем, кто реально сопротивлялся «сталинщине», более того – реально сопротивлялся большевизму…