См. ранее на Когита.ру:

Право на имя. Биографика 20 века. 11-е Чтения (Тезисы и программа)

Право на имя: Биографика 20 века. Сборник «Избранного» - за 10 лет.

ПРАВО НА ИМЯ. Биографика 20 века

Десятые чтения памяти Вениамина Иофе

Санкт-Петербург, 21–23 апреля 2012

Содержание

Андрей Алексеев

«Объективной истины о человеке не бывает, потому что он субъект…»

Петр Базанов

Человек без биографии: Дий Юрьевич Репин

Борис Беленкин

В отсутствии смерти. О некоторых особенностях жизнеописания (второй половины 1950-х – середины 1980-х) советских государственных и партийных деятелей – жертв политических репрессий

Виктор Гуревич, Наталья Крук

От первого трактора – к первому луноходу. Через ГУЛАГ

Федор Дубшан

Фрагменты жизни. Рефлексии журналиста о создании биографических материалов в газетной периодике

Евгения Звонарева

Автобиографический коллаж – книга Всеволода Волина «Неизвестная революция»

Марко Клементи

Нуто Ревелли – создатель итальянской устной истории

Дмитрий Козлов

Судьба С.К. Пирогова. «Случайности» в создании биографического нарратива

Александр Марголис

Памяти Герцена

Адам Михник

Тернистая дорога диссидента: два польских визита Вилли Брандта

Ольга Розенблюм

Дискуссии о биографических категориях в журнале «Литературный критик»: «Разговор о герое» Елены Усиевич

Дмитрий Рублёв

Автобиография и биография как формы сопротивления политике тоталитарного государства. На примере анархиста и политзаключенного А.Н. Андреева

Максим Скороходов

Отклики на смерть как материалы к биографии

Елена Струкова

Биография как шутка: Похождения кота Дорофея

Сергей Фокин

Забытая жизнь. Владимир Тимофеевич Шевяков (1859–1930)

Виктор Чебанов

Жизнь и судьба флагманского инженер-механика Г.Д. Ляхова

Елена Юшкова

«Ни зонтика, ни пледа я вам носить не буду». Айседора Дункан в неопубликованных воспоминаниях забытого советского писателя Фабиана Гарина «Наедине с прошлым»

**

Александр Давидович Марголис

кандидат исторических наук

НИЦ «Мемориал» (Санкт-Петербург)

amargolis@yandex.ru

Памяти Герцена

6 апреля 2012 года исполнилось 200 лет со дня рождения А.И. Герцена. Юбилей прошел почти незамеченным.

В современной России Герцена вспоминают и цитируют гораздо реже, чем Достоевского, Бердяева или Василия Розанова. Наши современники как будто не могут простить Герцену его «грех» – участие в революционном движении и перенос европейского учения о социализме на национальную почву России, иных раздражает его «уважение к Западу», иным ненавистен последовательный антиклерикализм Герцена.

В 1945 в статье «Россия и свобода» живший в эмиграции русский философ Георгий Федотов заметил, что «только Герцен из всей плеяды XIX века может учить свободе. Но Герцен, кажется, не в особом почете у советского читателя» (Впервые опубл.: Новый журнал (Нью-Йорк). – 1945. – № 10). Шесть десятилетий спустя автор «Былого и дум» еще менее популярен у читателей современной России.

Между тем крах коммунистической системы в Восточной Европе, распад советской империи и мучительно начавшийся процесс формирования рыночной экономики и гражданского общества в России – все это, на наш взгляд, актуализирует Герцена и его наследие.

Сбывшиеся пророчества

Очень важно отдавать себе отчет в том, что философ, публицист и революционер Герцен был еще и гениальным художником, в одном ряду с Пушкиным, Достоевским и Львом Толстым. По мнению Сергея Аверинцева, художник – это «общественный сновидец», который видит сны за всех: сны не успокоительные не «компенсирующие», а всегда так или иначе предостерегающие (Аверинцев С. Аналитическая психология К.-Г. Юнга и закономерности творческой фантазии // Вопросы литературы. – 1970. – № 3. – С. 141.). Такими предостерегающими «сновидцами», а еще вернее – ясновидцами – были Достоевский и Герцен.

Трагический итог становления, развития и бесславного краха так называемого «реального социализма» в конце ХХ века был описан Герценом с поразительной точностью еще в середине XIX столетия.

Николай Бердяев с горечью писал в 1918 году: «Социализм, в опыте осуществления своего, будет совсем не тем, к чему социалисты стремятся. Он вскроет новые внутренние противоречия человеческой жизни, которые сделают невозможным осуществление тех задач, которые выставило социалистическое движение. Он никогда <...> не приведет человека к богатству, не осуществит равенства, а создаст лишь новую вражду между людьми, новую разобщенность и новые неслыханные формы гнета» (Цит. по: Бердяев Н.А. Смысл истории. – М., 1990. – С. 155)..

В этом часто цитируемом в наши дни прогнозе Бердяев лишь повторяет предсказанное Герценом за 70 лет до начала «строительства социализма»!

Будущий социализм, предрекал Герцен, «разовьется во всех фазах своих до крайних последствий, до нелепостей. Тогда вновь вырвется из титанической груди революционного меньшинства крик отрицания и снова начнется смертная борьба, в которой социализм займет место нынешнего консерватизма и будет побежден неизвестною нам революцией…» (Герцен А.И. Собр. соч. в 30 т. – М., 1954–1965. – Т. 6. – С. 110).. Мы все оказались современниками этих «крайних последствий» и «нелепостей» реального социализма, слышали этот «крик отрицания» немногих диссидентов, а в 1989–1991 были свидетелями и «бархатных», и кровавых революций.

Мы видим сегодня, что один из родоначальников теории т.н. «русского социализма» оказался плохим пророком, не оставив исторической перспективы «буржуазному миру» Европы. Но другой его прогноз подтвердился целиком и полностью. Герцен был убежден, что насилием и террором новый мир создать нельзя: «подорванный порохом, весь мир буржуазный, когда уляжется дым и расчистятся развалины, снова начнет с разными изменениями какой-нибудь буржуазный мир. Потому что он внутри не кончен <...>» (Там же. Т. 20. С. 577.). Сегодня мы в России отчетливо видим, как «подорванный порохом» в 1917 буржуазный мир начал «с разными изменениями» возрождаться.

В конце жизни Герцен вступил в острый спор с Михаилом Бакуниным, которого отличало «революционное нетерпение», стремление шагать, по словам Герцена, «из первого месяца беременности в девятый». «Письма к старому товарищу» – вершина социально-политической мысли Герцена, итог всей его жизни и борьбы, своеобразное политическое завещание.

Он пишет Бакунину: «Медленность, сбивчивость исторического хода нас бесит и душит, она нам невыносима, и многие из нас, изменяя собственному разуму, торопятся и торопят других» (Там же. С. 576). И далее: «Я не верю в прежние революционные пути и стараюсь понять шаг людской в былом и настоящем, для того чтобы знать, как идти с ним в ногу, не отставая и не забегая в такую даль, в которую люди не пойдут за мной – не смогут пойти» (Там же. С. 586).

Бакунинскому «Народ – революционер по инстинкту» Герцен противопоставляет иной вывод: «Народ – консерватор по инстинкту <...>. Чем народ дальше от движения истории, тем он упорнее держится за усвоенное, за знакомое. Он даже новое понимает только в старых одеждах» (Там же. С. 589).

«Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри» (Там же. С. 590),– этот выстраданный всей жизнью Герцена призыв к современникам и потомкам должен быть услышан и понят нами.

«Особый путь» России

Вопрос об «особом русском пути» не надуман. Он возникает у каждого, кто пытается понять, почему жизнь в России всегда была устроена хуже, чем во многих других странах (с этого начинал и Герцен).

Одним из первых поставил этот вопрос старший современник Герцена Петр Чаадаев. Пытаясь объяснить российскую действительность, он пришел к выводу, что она является следствием несовпадения характера России ни с одной из гармоничных мировых цивилизаций: «Мы никогда не шли об руку с прочими народами; мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, у нас нет традиций ни того, ни другого» (Чаадаев П.Я. Философические письма // Россия глазами русского. – СПб., 1991. – С. 21). Чаадаев увидел историческую миссию русского народа в том, чтобы «дать миру какой-нибудь важный урок» (Там же ), ответить на важнейшие вопросы, которые занимают человечество, – может быть, на вопрос, как не надо жить.

«Философические письма» Чаадаева породили два основных течения российской общественной мысли, одно из которых восприняло идею «особого пути», но отвергло прозападные ориентации Чаадаева, а другое, наоборот, отстаивало необходимость европеизации России. Это были славянофилы и западники 1840-х годов – два направления философии и идеологии, полностью актуальные и сегодня. К западническому направлению примкнул молодой Александр Герцен.

«Особый путь» России в разные времена и у разных политических сил понимался по-разному.

Прежние и нынешние славянофилы стараются убедить нас в неприемлемости для России буржуазно-демократического развития. Они полагают, что в нашей стране действуют собственные, особые законы экономического, политического и культурного развития, что Россия должна искать т.н. «третий путь» – между Сциллой Запада и Харибдой Востока. Свои идеалы они связывают с понятием «Святая Русь», считают, что для России важна не экономика, а «духовность».

В современной России активное обсуждение этой темы сопровождается обострением социальных эмоций в связи с исключительной важностью для национального самосознания понятия «патриотизм» в значении «русский» или «национальный».

Герцен и русский патриотизм

Герцен рассматривал стремление к национальному единению как вполне естественное чувство, но именно чувство неразвитого в общественном отношении массового сознания, «ребяческую фазу», влечение группироваться: «Против национальных стремлений так же не следует идти, как не следует горячиться за них. В них выражается низшая степень человеческого стремления к обобщению, к соединению со своими в противуположность чужим» (Герцен А.И. Собр. соч. – Т. 19. – С. 270).

Не удивительно, что эти взгляды Герцена подвергались ожесточенной критике. Обвинения в «непатриотизме» сыпались на него даже из дружественного лагеря.

Этот больной вопрос в русской общественной мысли он решал, принимая за высшую ценность Разум и Истину, а не какие-то другие идеалы и добродетели, основанные на пристрастии. К таковым Герцен относил и патриотизм, тем более, что в России он слишком часто носит характер официального требования и выступает как государственная идеология, а не гуманное чувство любви к Родине. «Любовь к отечеству, любовь к государству <...> как ни мудри над этими схоластическими различиями, одно ясно: это не любовь к истине, не любовь к справедливости» (Там же. Т. 18. С. 214). В другом месте: «Я спокон веку любил народ русский и терпеть не мог патриотизма. Это самая злая, ненавистная добродетель из всех!» (Там же. Т. 17. С. 210) – в частности потому, что «любовь к своим – слишком часто сбивается на ненависть ко всем другим» (Там же. Т. 14. С. 20).

Любя Россию и русского человека, Герцен не боялся высказывать самые жестокие истины в их адрес, почитая это признаком именно любви – разумного и сознательного, а не животного чувства.

«Русская идея» в ее национал-социалистическом обличии, сливающаяся с идеями державности и государственности, – одна из политических реалий современной России. Как и прежде, инакомысящие обвиняются в непатриотизме и «продаже России Западу».

К счастью, есть и другая «русская идея» – идея «всечеловечности», терпимости, животворящего синтеза культур. «Нет народа, – писал Герцен, – который глубже и полнее усваивал бы себе мысль других народов, оставаясь самим собою» (Там же. Т. 9. С. 150). Позже эту «русскую идею» вселенскости, «всемирной отзывчивости» развивали Достоевский, Лев Толстой, Владимир Соловьев, Бердяев и другие русские мыслители. Несмотря ни на что, этот синтез культур идет в живой жизни народа – в языке, музыке, науке, в мировоззрении в целом.

«Вольтер XIX столетия»

Александр Иванович Герцен окончил физико-математическое отделение Московского университета, где написал кандидатское сочинение на тему: «Аналитическое изложение солнечной системы Коперника». По его собственному признанию, в университете он приобрел «методу», которую считал «важнее всякой суммы познаний» (Там же. Т. 21. С. 12). Что же наиболее характерно для творческого метода Герцена?

Мыслитель-художник, он одновременно пользовался как бы двумя способами познания и оценки действительности, которые обычно присущи разным типам мышления, – жестким, рациональным научным анализом и чувственным, образным пониманием целого. Их соединение дает ту виртуозную диалектику, которая помогает избежать односторонности каждого из этих двух подходов в отдельности. Иногда это выглядит как заведомое противоречие. Однако в этой внешней непоследовательности и заключается его сила. Герцен бесстрашно стремится к сознательному обнажению и заострению обнаруживаемых им противоречий – в общественной практике, социальной теории, духовной культуре и между ними.

Герцену претило создание законченных теоретических доктрин, раз и навсегда определенных политических платформ. Мы не найдем у него категорических формулировок, окончательных и бесповоротных выводов, претензии на абсолютную достоверность собственных суждений. Отсюда же и происходившая время от времени переоценка ценностей: разочарование в некоторых ранее страстно исповедуемых идеях, отказ от них – и выдвижение новых.

«Мой крест, который я несу с детства, – это безбоязненное принятие всякой истины» (Там же. Т. 25. С. 117). В этом признании Герцена нет ни малейшей рисовки. Для него действительно существовал «один голос и одна власть – власть разума и пониманья» (Там же. Т. 25. С. 117). Это постоянное изменение, развитие взглядов, устремление все дальше и все глубже к новым проблемам делает творческое наследие «Вольтера XIX столетия» (Пьер Малярдье) особенно поучительным сегодня, открыто обращенным к будущему.

12 октября 1905 года в дневнике Льва Толстого появилась запись, посвященная Герцену: «Он уже ожидает своих читателей впереди. И далеко над головами теперешней толпы передает свои мысли тем, к[оторые] будут в состоянии понять их» (Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. в 90 т. – Т. 55. – М., 1937. – С. 165).

Автор «Писем к будущему другу» все еще ожидает своих читателей.

**

Марко Клементи

доктор исторических наук, Университет Калабрии, Ассоциация «Мемориал-Италия»

marcoclementi@hotmail.com

Нуто Ревелли – создатель итальянской устной истории

I dispersi sono l’eredità più crudele di ogni guerra.

Nuto Revelli («Пропавшие без вести являются самым жестоким наследием из всех войн», цит. по: Revelli N. La strada del Davai. – Torino: Einaudi, 2010. – P. 35. Здесь и далее перевод с итальянского мой. – М.К.)

Бенвенуто (Нуто) Ревелли (Кунео, 21 июля 1919 – Кунео, 5 февраля 2004) – итальянский историк и писатель. Во время Второй мировой войны он был офицером итальянской армии и воевал на Дону. Затем, после немецкой оккупации Италии, стал участником антифашистской партизанской войны и руководил отрядом организации «Giustizia e Libertà» («Справедливость и Свобода»). После войны Ревелли посвятил свою жизнь литературному делу, описав свой военный опыт и продолжая дело защиты ценностей демократии.

Его ранние книги связаны с его опытом офицера на русском фронте, во время трагического отступления итальянской армии в январе 1943, и с его последующим переходом в ряды сопротивления. «Mai tardi» («Никогда не поздно») (Revelli N. Mai tardi. Diario di un alpino in Russia. – Cuneo: Panfili, 1946) – так называлась его первая автобиографическая книга. Впоследствии Ревелли понял, что его личный опыт недостаточен для того, чтобы объяснить читателю пережитое тысячами итальянских солдат, погибших или пропавших без вести во Второй мировой войне. «Все мы знаем о большой войне, однако совсем мало или даже ничего нам не известно о судьбах простых солдат» (Revelli N. Il mondo dei vinti. – Torino: Einaudi, 1997. – P. 7). В конце 1950-х Ревелли начал искать бывших солдат итальянской армии и семьи тех, кто не вернулся домой. Официально о них тогда ничего не было известно. Он брал интервью у ветеранов или их родственников, читал письма, смотрел фотографии, узнавал, как они жили до войны. И понял, что это – очень простые люди, которые ничего не знали о России, о политике или о войне. В основном это были крестьяне из бедных округов Северной Италии. Многие из них не умели писать, другие говорили только на своем диалекте и на нем писали.

«Помнить надо все, – отмечает Ревелли в своей записной книжке. – То, что случилось – это чудовищная резня крестьян» (Ibid. – P. 19). Опираясь на собственный опыт, он пытался понять, с какими чувствами эти люди шли в войну. Ведь для него война означала «убить или быть убитым». С первыми реалиями войны он встретился в Польше, где их поезд остановился на несколько часов. Он видел, как евреев отправляют на работы: женщины, молодежь, пожилые люди и дети c желтыми звездами на рукавах; голодные, оборванные, босые (Revelli N. La strada del Davai. – P. 27). Те же впечатления он встретил и у других итальянских солдат, отправлявшихся на фронт. Никто из них не знал ни о лагерях смерти, ни о Endlösung («Endlösung der Judenfrage» – политический термин, под которым руководство Третьего рейха подразумевало полное уничтожение евреев). Но многие начинали понимать, что это не их война, а война немцев. Ревелли был среди них.

В Италию Ревелли вернулся с глубоким отвращением к войне, к военной жизни и к немцам, которых считал (ошибочно, как он поймет позже) ответственными за случившееся. А родина? Единственная родина, в которую можно было верить в 1943, «это родина бедных, которые заплатили своими жизнями за чужие ошибки и пожертвовали собой во время отступления». После 3 сентября 1943, когда Италия вышла из войны на стороне фашистской Германии, для Ревелли был один, инстинктивно естественный выбор: он взял оружие, два русских автомата и немецкий пистолет, уложил их в рюкзак и присоединился к партизанам (Revelli N. La strada del Davai. – P. 30).

По окончании войны он пишет свои первые произведения. Среди них книга «La strada del Davaj» («Путь “Давай”») еще и ныне не утратила своей актуальности. Она является обвинительным документом против итальянских властей, которые отправили на фронт неподготовленную армию. Солдаты были плохо вооружены, они страдали от отсутствия необходимого обмундирования, от недоедания. При этом они не знали, за что воюют. 

В процессе своих исследований Ревелли столкнулся с явлением, которое назвал коллективной памятью, и увидел, как часто эта память не соответствует тому, что происходило в действительности. В каждой провинции Италии были солдаты, погибшие в России. Из 227 тысяч итальянских солдат на русском фронте только 60 тысяч относились к Альпийскому корпусу. Почему же тогда, спрашивает себя Ревелли, возникла эта устойчивая связь «Альпийский корпус – Русский фронт» и почему она получила такое широкое распространение?

Ответов на этот вопрос несколько. Одна из причин заключалась в том, что катастрофа Альпийского корпуса в январе 1943 положила конец итальянскому присутствию на Восточном фронте, и это имело большой резонанс. Фашистский режим пытался доказать, что это не так, но когда вернулись выжившие, все узнали правду. Второй момент: многие говорили о том, что во время отступления немцы проявили звериную жестокость к итальянским стрелкам: они якобы отрезали штыками их руки, которыми те цеплялись за кузов грузовика. Но это было не так. Ревелли признает, что во время отступления произошло очень много жестоких вещей, однако подобных случаев не было. Тем не менее эта легенда стала в Италии символом немецкой жестокости. В-третьих, воспоминания, написанные итальянскими ветеранами в послевоенное время, в значительной степени были посвящены альпийским стрелкам. Да и сама Национальная ассоциация альпийских стрелков оказала большое влияние на укоренение этих представлений.

Другая легенда была развенчана Ревелли. В 1946 из России вернулись все итальянские военнопленные – 10 030 человек (по другим источникам, 10 064). А 64 тысячи пропали без вести. Где они? В Италии распространилось мнение, что они где-то в советских лагерях, на каторге. Ветераны в интервью утверждали, что видели итальянских солдат на принудительных работах, и называли какие-то места. Но ветераны говорят то, что общество в этот момент хочет услышать. А на самом деле, как пишет Ревелли, «они придумывают и изобретают историю» (Ibid. P. 32).

В 1992 было обнаружено письмо Пальмиро Тольятти одному из своих соратников, в котором он, в ответ на вопрос, сообщает об условиях, в которых находятся военнопленные в советских лагерях. Поразительно, что это письмо, которое датируется 1943 годом, возродило надежды многих семьей пропавших без вести солдат. Ревелли тогда получил несколько сотен писем с фотографиями (Ibid. P. 35).

Две работы Ревелли основаны на больших биографических интервью с жителями провинции Кунео (Северная Италия). Эти работы и сегодня являются важным вкладом в становление и развитие итальянской устной истории. Они рассказывают о мире побежденных. В них вошли более 270 интервью. Ревелли озвучил «неудачников» и через их истории обратил внимание общества на мир забытых и заброшенных.

Ревелли так рассказывал о своей работе: «Все 270 интервью, которые я собрал, записаны на магнитофонную ленту. Средняя продолжительность – 3 часа. Я слушал каждое интервью, по крайней мере три раза, прежде чем написать окончательный текст. В переводе с диалекта я оставил оригинальную структуру предложения. Я только придал хронологический порядок рассказу свидетелей». Названия местностей он приводит в произношении рассказчиков, даже если они их искажали (Revelli N. Il mondo dei vinti. – P. 7). Таким образом, перед ним открылся мир солдат-крестьян. Об официальной науке он отзывался так: «статистические данные, официальные документы, научные исследования – все это история, написанная другими, и я в ней заинтересован лишь незначительно».

За время своих многолетних исследований Ревелли принял участие лишь в двух конференциях, посвященных крестьянской жизни. «Среди представителей власти, обеспокоенных тем, чтобы дебаты закончились поскорее, среди толпы политиков, чиновников и так называемых специалистов, были только четыре, может, пять крестьян, испуганных, молчаливых, чужеродных», – вспоминал он (Ibid. P. 26).

«Моими лучшими партнерами, – писал Ревелли, – являются старики, потому что они, как правило, многое знают. Старики – удивительные актеры и рассказчики. Они всегда готовы к диалогу. Они жаждут говорить» (Ibid. P. 29). Первым таким человеком, которого Ревелли случайно встретил в начале 1960-х, был ветеран по прозвищу Маутхаузен. Ревелли пишет: «Это был один из многих обломков войны. Но война никогда не кончается. Война – это коллективное безумие. И каждое его [Маутхаузена] проклятие было правдой». Во время разговора с Маутхаузеном Ревелли снова пережил свои ночи под открытым небом при сорокаградусном морозе. Слушая ветерана, Ревелли понял, что работа, которой он себя посвятил, станет для него нелегким испытанием, «тяжким долгом» (Revelli N. La strada del Davai. – P. 8).

Сначала, когда он брал свои первые интервью, главными темами были Россия и отступление итальянцев. Но связного рассказа не получалось, потому что рассказчики испытывали страх перед записывающим устройством. По мере приобретения опыта Ревелли понял, что для хорошего интервью нужно, чтобы свидетель начал свой рассказ с отправной точки – с первого дня военной жизни. Ревелли отмечал все: молчание, эмоции, слезы. Его работа была принципиально лишена заранее установленной формы. Но чтобы написать подлинную историю, он должен был найти многих ветеранов. «Кого найду, у того и беру интервью» (Ibid. P. 9).

Все ветераны, с которыми он разговаривал, были больны: физически, морально, психологически надорваны. И теперь, как и до войны, они жили на обочине общества. «Они говорят – и испытывают боль. Впервые они рассказывают все или почти все. Они ищут истину. Склоняются и плачут» (Ibid. P. 13).

Со временем Ревелли набирается опыта и начинает понимать, как разговорить собеседника: «Я заставал их врасплох, немедленно вступая в разговор. Например, некий Агостино Джордано играл в карты в таверне. Я рассказал ему о войне, о России. Он бросил игру и сразу же начал рассказывать свою историю, это продолжалось четыре часа». Ревелли познакомился с неким Джузеппе Виэтто в воскресенье, когда тот собирался пойти с друзьями на матч. Виэтто изменил свои планы и стал рассказывать о войне (Ibid. P. 15).

В книге «L’ultimo Fronte» («Последний фронт») (Revelli N. L’ultimo fronte. – Torino: Einaudi, 2009. – P. 27) Ревелли собрал более двухсот писем. Разбирая их, он заметил, что последние из писем относятся к середине декабря 1942. Но военная почта, как он убедился, работала до января 1943. Куда-то исчезли все письма, написанные между Рождеством и Новым годом. Сначала Ревелли подумал, что ему просто не захотели отдать самые последние письма, но никто из родственников солдат это предположение не подтвердил, они отдали все, что было. Где же тогда недостающие письма?

Одна женщина вспомнила, что, кажется, она отнесла последние письма мужа в полицию. Другая – что отнесла их в военкомат. Ревелли выяснил, что все интересующие его письма находятся в военкомате, всего 16 папок. Военные вроде бы собирались их отправить в Центральный архив Генштаба в Риме. Пакет документов назывался «Presenti alla Bandiera» («Салют Флагу»), все письма были рассекречены. Друг Ревелли, подполковник, обещал ему помочь, но вскоре позвонил с сообщением, что письма отправлены на уничтожение как макулатура. Ревелли кинулся в военкомат, выяснил, куда отправили письма, нашел их и успел выкупить за 25 тысяч лир, немалую по тем временам сумму (Ibid ). Только благодаря Ревелли эти письма сохранились и сегодня доступны всем.

Изучая работу Ревелли, я заинтересовался: как родные погибших и пропавших без вести солдат обращались с этими письмами, как их хранили? Одна солдатская мать держала их в небольшом шкафу, своего рода тайнике, рядом с печкой. Вторая, у которой сохранилось только одно письмо от сына, – хранила его в молитвеннике. Третья, решив передать Ревелли все письма мужа, пропавшего без вести, перед этим прочла их вслух в последний раз. Еще одна, передавая письма, сказала, что у нее такое чувство, как будто она снова теряет своих детей. Еще одна мать составила завещание, в котором просила после своей смерти положить письма сына к ней в гроб. Последний случай: одна из матерей сказала, что родственники спрятали от нее все письма сына: «Я повредила глаза, читая их и перечитывая» (Ibid. P. 32).

Ревелли понимал, что собрать 10 тысяч писем – это лишь часть дела, а главное – сделать из них книгу. «Мне пришлось пожертвовать двумя третями писем и большей частью писем из Presenti alla Bandiera. При этом сохранились почти все свидетельства умерших и пропавших без вести. Важно, однако, то, что есть десять тысяч писем и что книга “Последний фронт” представляет их все» (Ibid. P. 32–33).

О чем же эти письма? В некоторых находим подробное описание военной жизни, другие дают лишь отрывочные сведения. Часть из них описывает ситуацию на конкретный момент. Наконец, есть письма, где явно чувствуется оглядка автора на цензуру, в них практически нет никакой информации.

В последние годы своей жизни Ревелли продолжал заниматься темами войны и сопротивления. Среди прочего, он исследовал историю неизвестного немецкого офицера, убитого итальянскими партизанами в 1944. Ревелли долго искал сведения в архивах и наконец установил имя – Рудольф Кнаут; он восстановил его судьбу и посвятил ему книгу «Il disperso di Marburg» («Пропавший без вести из Марбурга»). В процессе этой работы друзья-историки пытались уговорить Ревелли отказаться от темы, потому что «не бывает хороших немцев». Это романтика, говорили они, иллюзия. Но собранная Ревелли информация свидетельствовала, что Рудольф Кнаут был обычным человеком, который трагически и бессмысленно погиб в ненужной войне. По мнению Ревелли, это была еще одна жизнь, отданная напрасно. Когда же ему напомнили, что задачей батальона Кнаута было подавление партизанских операций, Ревелли ответил, что стремление узнать и понять тех, кто воевал против Италии, – первый шаг на пути отказа от войны.

Путь, избранный Ревелли, определялся его желанием «очеловечить» врага. Как только у человека появляются конкретное лицо и имя, он покидает абстрактную категорию «врагов» и заслуживает более пристального взгляда. Ревелли считал, что следует избегать дегуманизации врагов, даже если, как в случае партизанского сопротивления, эта война справедливая. Для некоторых такой подход является «ревизионистским», потому что ставит партизан на ту же моральную планку, что и немцев. Для Ревелли это не так. Он точно знал, на чьей стороне были тогда мораль и правда. Однако у него хватило мужества для того, чтобы попытаться по-человечески понять врага.

Еще одной особенностью книги Ревелли является возможность установить связи с другими авторами, писавшими о человеке в экстремальных ситуациях XX века. Это, к примеру, Примо Леви и Цветан Тодоров, которые поднимают проблемы этики в эпоху Гулага и концлагерей (См., например, работы Ц. Тодорова: Facing the Extreme: Moral Life in the Concentration Camps (2000) и Hope and Memory: Lessons from the Twentieth Century (2003).).

Следует упомянуть мнения оппонентов Ревелли, которые не приняли его книги: о ней писали, что это «редакционный продукт», что он предложен главным редактором издательства «Einaudi» исключительно с коммерческими целями; писали также, что темы не вполне разработаны или рассмотрены односторонне. Наиболее непримиримые критики писали, что тема гуманизации врага исчерпана, устарела и давно уже неинтересна (См.: Bonante L. I conti con il nemico. Scritti di Nuto e su Nuto Revelli. – Torino: Nino Arango Editore, 2011. – P. 79–131.).

В своей последней работе «Le due guerre» («Две войны») (Revelli N. Le due guerre. – Torino: Einaudi, 2003) Ревелли охватывает двадцать пять лет истории Италии, от появления фашизма до создания республики. Эта книга также основана на многочисленных интервью. Ревелли умер в 2004. В 2006 его наследники и друзья создали фонд его имени – Fondazione Nuto Revelli (http://www.nutorevelli.org), некоммерческую организацию, расположенную в Кунео, в доме, где он жил.

**

Андрей Николаевич АЛЕКСЕЕВ

кандидат философских наук, независимый исследователь

alexeev34@yandex.ru

«Объективной истины о человеке не бывает, потому что он субъект…»

Это высказывание ушедшего от нас в прошлом году И.С. Кона взято из личной переписки по частному поводу, однако имеет широкий, обобщающий смысл.

1

Накопленный Б. Докторовым (cм.: Докторов Б.З. Современная российская социология. Историко-биографические поиски [электронный ресурс]: В 3 т. – М.: ЦСПиМ. – 2012. – 1 CD-ROM (http://www.socioprognoz.ru/publ.html?id=237); Докторов Б.З. Биографические интервью с коллегами-социологами [электронный ресурс]. – Второе изд. – М.: ЦСПиМ. – 2012 (http://www.socioprognoz.ru/publ.html?id=195)) и некоторыми другими исследователями опыт сбора и обобщения биографических интервью, взятых у коллег – социологов разных поколений, дал повод для дискуссии о мере объективности (достоверности) отображения жизненного пути и профессиональной карьеры, а также интеллектуальной биографии – в таких субъективных документах личности и времени, биографии и истории, как биографические нарративы. В частности высказывались едва ли не полярные точки зрения на этот счет в дискуссии «Биография и биокритика», развернувшейся на форуме «Биографика, социология и история», в рамках российско-американского проекта «Международная биографическая инициатива» (http://www.unlv.edu/centers/cdclv/programs/bios.html (см.: Invisible College: IBI Forum 1, 2.1, 2.2, 2.3, 2.4, 2.5)..

Особенно ярым критиком «субъективизма» биографического метода выступил старейший российско-американский социолог В. Шляпентох (cм.: Шляпентох В.Э. Можно ли бестрепетно доверять автобиографиям видных людей и даже массовым опросам? (http://cdclv.unlv.edu/archives/Comments/collegeinvisible_11.html)). Одним из поводов для критики послужило сомнительное, с точки зрения В.Ш., воспоминание о жизненном эпизоде полувековой давности, вошедшее в состав биографического интервью одного из коллег.

Здесь не стану углубляться в перипетии этой дискуссии, имевшей много методологических и этических поворотов и ответвлений (cм.: Шалин Д.Н. В поисках нарративной идентичности: К диалогу Андрея Алексеева и Дмитрия Шалина (http://cdclv.unlv.edu//pragmatism/shalin_comments-AA-11.html); Беляев Э. Замечания по поводу интервью социологов и на статью Шалина (http://cdclv.unlv.edu/ega/articles/beliaev_interview_11.html); Шалин Д.Н. О терминологических излишествах, достоверности биоинтервью и мемуарной этике (http://cdclv.unlv.edu/archives/Comments/ibi_forum_2.1.html); Шляпентох В.Э. Наши разногласия (http://cdclv.unlv.edu/archives/Comments/ibi_forum_2.3.html); Докторов Б.З. Нет истины, где нет любви (http://cdclv.unlv.edu/archives/Comments/ibi_forum_2.3.html); Алексеев А.Н. На стыке методологических и этических проблем (Читая Дмитрия Шалина. Продолжение диалога) (http://cdclv.unlv.edu/archives/articles/aa_ethics_11.pdf); Фирсов Б.М. История социологии «в лицах»: Биография и/или биокритика (http://cdclv.unlv.edu/archives/articles/firsov_bh_response_11.pdf ); Готлиб А. Мой ответ В. Шляпентоху, или Можно ли написать историю социологии «с человеческим лицом» (http://cdclv.unlv.edu//archives/articles/gotlib_shlap_11.html); Шляпентох В.Э. От одной крайности к другой: раньше у марксистов среда определяла сознание, теперь у российских постмодернистов все наоборот – сознание определяет мир (http://cdclv.unlv.edu/archives/articles/shliap_gotlib_11.html). См. также материалы указанной дискуссии в: Телескоп: Журнал социологических и маркетинговых исследований. – 2011. – № 3, 4, 5, 6; 2012. – № 1). А выскажу несколько общих соображений, существенных, как мне кажется, для понимания соотношения «субъективного» и «объективного» в биографике.

2

Биография человека не сводится к последовательности личных и/или общественно значимых событий, она есть также многолетнее движение мысли, чувства, воли – внутреннего мира человека (недаром говорят: интеллектуальная, творческая и т.д. биография).

Расширим этот взгляд, отнеся его к социальной реальности в целом.

А. Социальная реальность (хоть в статике, хоть в динамике взятая, хоть вообще, хоть в отдельных ее сферах) включает в себя как «бытие», так и «сознание» (соответственно – общественное, коллективное и даже индивидуальное), а также все многообразие связей между ними. Т.е. сознание не менее реально, чем бытие.

Б. Как объективная, так и субъективная стороны социальной реальности (исторического процесса) могут фиксироваться и «твердыми», и «мягкими» фактами, строго и нестрого организованными наблюдениями, официальными и личными документами, качественными и количественными методами. Не существует предпочтительных способов узнать, как все было «на самом деле».

В. «Не доверять» надо в равной мере как «субъективным» свидетельствам частных лиц (ретроспективные еще менее надежны, чем созданные «по горячим следам»), так и «объективным» (скрепленным всевозможными печатями) документам. Ибо авторы последних – тоже люди, к тому же особо зависимые от институциональных установлений и «господствующих мыслей эпохи». Так, например, наивно полагать, что сухое фактографическое описание исключает тенденциозность, равно как и неправда, что в экспрессивных мемуарных заметках отсутствует объективное содержание.

Г. Всякое исследование социальной реальности, каким бы арсеналом методов оно ни пользовалось, есть процесс относительно односторонний и принципиально не завершенный. Если исследователь сосредоточен преимущественно на фактах социального поведения, это вовсе не означает, что – хотя бы впоследствии и не им самим – это не будет дополнено фактами сознания (о которых, впрочем, приходится судить либо по вербальному поведению, либо по реконструкциям мотивов и т. п. из установленных «объективных» фактов). И наоборот.

Д. «Истинная» история (хоть общества, хоть индивида) неизбежно есть продукт множества последующих интерпретаций, о качестве которых мы судим по мощности информационной базы, соблюдению профессиональных норм, логичности и внутренней непротиворечивости рассуждений. Что касается истории личности, т.е. биографии, то, как тонко заметил (в частном письме) И.С. Кон: «Объективной истины о человеке не бывает, потому что он субъект»

(Письмо И.С. Кона датировано 16.12.2009. Цит. по: Алексеев А.Н., Ленчовский Р.И. Профессия – социолог (Из опыта драматической социологии: события в СИ РАН 2008/2009 и не только). Документы, наблюдения, рефлексии: В 4 т. – СПб.: Норма, 2010. – Т. 2. – С. 495. (Электронная версия – http://narod.ru/disk/1666422001/AA%20%26%20RL%20PROF-SOC%20Vol%201-4%20Optim.rar.html).

Е. Спор на тему: среда определяет сознание или сознание творит мир (вариация основного вопроса философии) малоперспективен, именно как спор, но не как диалог, предполагающий взаимообогащение его участников новыми знаниями и аргументами. Не ИЛИ, а И (то и другое) приближает к пониманию реального устройства, в частности «социальной вселенной».

Ж. Что касается биографических исследований, то двумя ключевыми и равноправными вопросами здесь, на наш взгляд, оказываются: «что обстоятельства делают (могут сделать) с человеком» и «что человек делает (может сделать) с обстоятельствами». Это есть некий двуединый процесс, который может исследоваться комплексно, а может – и по частям, в перспективе позднейшего синтеза.

3

Влияние внешних и внутренних обстоятельств, культурного, идеологического, а иногда и просто личностного контекста на создание всякого данного биографического текста (дискурса) обычно очень велико.

Отсюда возникает сомнение в достоверности всякой биографии, особенно если основным ее источником оказывается собственный рассказ биографанта – биографический нарратив. У критиков биографического метода складывается убеждение, что автобиографическое повествование «насквозь субъективно». При этом предполагается, что только безусловно установленные и многосторонне подтвержденные факты должны составлять корпус биографии.

Разумеется, автор настоящего доклада вовсе не против поиска объективной истины и/или адекватной исторической реконструкции. Однако это дело профессионального исследователя, использующего ради этого и не только биографический метод (в частности, в социологии прижился термин «методологическая триангуляция»).

Что касается средств контроля «на истинность» отдельно взятого биографического текста, то существенными здесь могут оказаться стилевые характеристики и внутренняя непротиворечивость самоописания и ауторефлексии рассказчика.

Заметим, что при всей субъективности таких автобиографических произведений, как «Жизнь – сапожок непарный» (Тамара Петкевич), «Подстрочник» (Лилианна Лунгина), «Корни и сучья» (Анатолий Солипатров), «Диск» (Анри Кетегат), «Дальний архив» (Эрлена Лурье), вряд ли даже самому придирчивому читателю придет в голову усомниться в их биографической и исторической достоверности.

4

И последнее замечание. Создатель биографического нарратива есть главное действующее лицо и – пока здравствует – «хозяин» собственной биографии (имея в виду именно реконструкцию своего жизненного пути, а не сам жизненный путь, что есть отдельная тема).

Автор настоящего доклада отстаивает ту точку зрения, что всякое автобиографическое повествование имеет право на намеренную субъективность (не говоря уж о субъективности ненамеренной), на предъявление человеком событий собственной жизни, а также их освещение и истолкование такими, какими он их видит и / или хотел бы видеть и трактовать. Биографант имеет право на умолчание и даже на искажение действительных событий, если это не затрагивает чести и достоинства других людей. Всякий «рассказ о жизни» есть автопортрет героя (он же – рассказчик), каким он был и, вместе с тем, каким является ныне, есть взгляд в прошлое «из сегодня», сквозь призму всего жизненного и исторического опыта субъекта. Любая информация в биографическом нарративе есть жизненное свидетельство, а не свидетельское показание.

***

Подводя итог, постулируем следующие положения применительно к биографическим исследованиям:

а) субъективность есть имманентное свойство личности;

б) субъективность не есть альтернатива достоверности автобиографического повествования;

в) автор биографического нарратива имеет право на намеренную субъективность.

**

Когита.ру предполагает продолжить публикацию материалов сборника «ПРАВО НА ИМЯ. Биографика 20 века. Десятые чтения памяти Вениамина Иофе». А. А.