ВВЕДЕНИЕ

Я начала писать эти записки в конце 1980-х - начале 1990-х годов, когда никаких мыслей об эмиграции у меня не возникало. Правда, уже тогда моя ближайшая, со школьных лет, подруга уже отправилась вместе с сыном и весьма пожилой тётей – её родители к этому времени уже умерли – в Израиль. Саше, её сыну, было тогда, наверное, лет 20 – он учился на 3-м курсе Ленинградского Политехнического института, и они ехали в Хайфу, чтобы там, в Технионе, он мог продолжить образование, что он в последующие годы и выполнил, став специалистом в области космической техники.

Я же, защитив докторскую и планируя продолжение исследований в нашей лаборатории, считала отъезд из страны для себя просто невозможным. К тому же, мой сын учился в это время в университете имени Герцена (тогда институте) и должен был, по моему мнению, спокойно учиться дальше.

Но, когда всё улеглось после нервотрёпки с защитой в Московском институте, меня, наверное, как многих уже немолодых людей, потянуло к мыслям о прошлом, к воспоминаниям о прожитом и пережитом. В один прекрасный день я принесла домой с работы рулон электрокардиографической бумаги от старого, вышедшего из употребления аппарата и вечерами, уже лёжа в постели, перематывая рулон в обратную сторону, стала писать. Почерк у меня ужасный, но позже я перепечатала на машинке ту часть воспоминаний, которая относилась к детству. Собственно, тогда я этим и кончила, надолго, точнее, на много лет, забросив рукопись. В этой части воспоминаний неизбежно шёл их перекрест с событиями 1990-х годов. Поэтому сейчас, когда я, наконец (о, счастье!) сижу после полуторалетнего перерыва перед компьютером, я постараюсь не очень менять содержание написанного, чтобы сохранить и своё настроение тогда, и общую атмосферу тех лет. Конечно, какие-то изменения неизбежны. Ведь сейчас, по прошествии стольких лет я невольно буду собственным редактором и, кроме того, могут вспомниться ещё какие-то, ранее упущенные факты и события. И опять же, не могут на всём этом не отразится события современности. А сейчас декабрь 2005 года, канун 2006-го.

Конечно, если мне ещё хватит скольких-то лет жизни, сил и здоровья чтобы написать о том, что было в последующие годы, я это непременно сделаю. Это моё намерение недавно подкрепил один телефонный разговор. В конце ноября был день рождения Юрия Борисовича Вахтина. Это младший сын Веры Фёдоровны Пановой. Он – биолог, генетик, профессор Института цитологии Российской Академии Наук. При существовании Ленинградского отделения издательства «Медицина» он был там внештатным редактором и в 70-х годах редактировал мою – в соавторстве с шефом (вернее, шефиней) – книгу. С тех пор у нас сложились добрые дружеские отношения. Я позвонила ему, чтобы поздравить с днём рождения. - «О, Вы?! Как я рад! Спасибо. Вы из Германии? Ну, как Вы там?» И после моего не очень продолжительного рассказа он вдруг сказал: «Знаете, что Вы теперь должны, просто обязаны, сделать? - Написать мемуары. Вы прошли все полосы нашей жизни. У Вас было множество контактов с людьми самых разных социальных слоёв. Пишите». «Если бы Вы только знали, Юрий Борисович, как я Вам благодарна, - ответила я – именно это я и собираюсь делать, но Вы первый человек, который говорит мне об этом».

И вот сейчас, Германия, земля Баден-Вюртемберг, Фрайбург – Брайзгау, район Ландвассер, дом для сеньоров.

Herr Tröndle, который ведёт компьютерные курсы для сеньоров в нашем доме, вчера поставил мне и подключил к интернету компьютер, установив на нём предварительно русскую программу и диск с нашего петербургского компьютера со всей сохранённой на нём информацией. Диск предусмотрительно взяла я, а мой сын, оказывается, догадался взять загрузочные диски с русскими программами. Проведя соответствующий эксперимент с немецкой клавиатурой, я наклеила на клавиши русские буквы, (наклейки были куплены ещё в Питере) и вот теперь я возьму мою старую папку с машинописью и за работу!

Итак…

                                 ЧАСТЬ 1                 

К сожалению, я никогда не вела дневника. Вернее, пробовала вести в школьные годы, но не привилось – постоянно не хватало времени. Сейчас жалею. Вспоминаешь что-то интересное из прошлого, а детали, подробности исчезли, и какое-то событие, какой-то факт потеряли яркость, выпуклость, осталась только фабула без окраски. И всё же столько всего было в жизни.… Столько событий, людей, каких-то случайностей, совпадений, переплетений, радостных и горестных неожиданностей, успехов и неудач, отчаяния и веры во что-то, что ещё будет – что-то хорошее, счастливое, справедливое, наконец…. И хочется вспомнить и записать. Зачем? Для чего? Для кого? Просто хочется это сделать и всё…

Я – из поколения «шестидесятников». Со многими из них, чьи фамилии       сейчас широко известны, я была знакома, и, более того, с некоторыми мы, можно сказать, разлетались из одного гнезда. Об этом я ещё напишу.

Так вот, мой год рождения – 1934, месяц январь, 20-е. Это число – пограничное между знаками козерога и водолея. Поэтому, когда я слушаю или читаю астрологические прогнозы, то не знаю, что ко мне относится. Но однажды я прочитала один французский гороскоп и удивилась совпадению с собой характеристики женщины-козерога. Так что, наверное, всё же я – козерог. Может быть, мама просто переносила меня на несколько дней?

Так вот – 1934 год рождения. Мой отец – Либерман Соломон Маркович – окончил в 1927 году юридический факультет Московского Государственного Университета. Есть большая фотография, где в овалах лица выпускников, а наверху, в прямоугольниках – фотопортреты профессоров. Многие прямоугольники вырезаны. Вместо них – дырки. Это мама вырезала и выбрасывала «врагов народа». На дипломе отца, который хранится у меня и сейчас, подпись тогдашнего ректора Университета, Вышинского. Потом отец окончил Институт красной профессуры. Есть документ, свидетельствующий о его направлении в Германию и Францию для работы над диссертацией. Документ гласит: «Народный Комиссариат по Просвещению командирует аспиранта Научно-исследовательского Института  Советского Права РАНИОН – С.М. Либерман (так в тексте) в Германию и Францию для работы над материалом к научной диссертации   сроком на 1½ мес. Все органы Советской власти приглашаются оказывать С.М.Либерман  всяческое содействие в выполнении возложенного на него поручения». Далее – подписи: Зам. Народного Комиссара по Просвещению (В.Яковлева); И.о. Секретаря Комиссии по Научным Заграничным Командировкам (Куприянов); С подлинным  верно: Секретарь комиссии – подпись. Сохранилась фотография, где он запечатлён с группой людей, а на обороте надпись – Германия, Берлин, август, 1928.

Молодой красный профессор (он 1903 года рождения), судя по документам, осенью 1930 года был направлен в Ленинградский Университет на заведование кафедрой гражданского права.

Учетная карточка С.М.Либермана. 1 страница. Из архива И.С.Либерман.

Вместе с молодой женой, моей будущей матерью, он переехал из Москвы в Ленинград. Мама говорила, что студенты «валом валили» на его лекции. Жизнь обещала быть яркой, творческой, наполненной, счастливой.

Сначала их поселили, как вспоминала мама, в Астории. (Правда, позже, когда я перед отъездом в Германию собирала различные документы об отце, мне в руки попала справка о его прописке в 1931 году в доме №3 по Канонерской улице).  Потом отцу и другим подобным постояльцам гостиницы дали квартиры в доме-новостройке на 17-й линии Васильевского Острова. Когда я родилась, мама из родильного дома имени Видемана писала отцу, что у дочки, по её мнению, некрасивые ножки, а отец начертал в ответ, что, дескать, ничего страшного – у неё всегда будут самые лучшие чулки и самые красивые туфли.

По нашей лестнице в нескольких квартирах жили бывшие соседи по гостинице, ходили друг к другу в гости, устраивали застолья, диспуты. Это всё из маминых рассказов. Потом этих семей не стало. На моём письменном столе под стеклом, среди фотографий Сени всех возрастов маленькая фотография отца тех лет – ему примерно лет 30.

Молодой мужчина, вьющиеся тёмные волосы, плотно сжатые чёткого рисунка губы и внимательный, умный, добрый и грустный взгляд. Когда я однажды пристальнее всмотрелась в эту фотографию, особенно в его глаза, то вдруг очень ясно почувствовала, что мы с ним могли бы быть друзьями и отлично понимать друг друга.

Не пришлось.

Настал момент, когда в Университете появились многочисленные плакаты, обвиняющие отца в троцкизме, и, тут я не знаю, то ли его уволили, то ли он сам вынужден был уйти. Но это ещё, по-видимому, не была катастрофа – он стал работать в Ленплане, и мама говорила, что её удивляло, как он столь же вдохновенно, как работой в Университете, занимался, например, совершенствованием деятельности бань и прачечных.

А потом убили Кирова…. Дальнейшая история типична для множества представителей Ленинградской интеллигенции того времени, подвергшихся репрессиям в массовом порядке. В январе 1935 года отца выслали из Ленинграда в Берёзовку Красноярской области, на «низовую работу», а уже там арестовали. В сохранившихся документах есть три пожелтевшие бумажки, свидетельствующие о том, что мама вместе с ребёнком (со мной, значит) должна в течение 24 часов выехать из Ленинграда. Первая из этих бумажек – Справка. «Настоящая дана Финотделом Управления НКВД по Лен. Обл. гр-ке Либерман Ал. Фёдор. с ребёнком, следующей в гор. Красноярск в том, что ей на проезд от ст. Ленинград до ст. Красноярск выдано требование по форме №1 за № 084418 от 31/1 35. Нач. 1 отделения Финотдела – подпись, Бухгалтер – подпись». В требовании с указанным номером на перевозку за счёт ОГПУ в кредит написано, что гр. Либерман А.Ф., с ней ребёнок, следует из Ленинграда в Красноярск в жёстком вагоне пассажирского поезда к месту жительства. Соответственно на документе, как и положено, подписи, штампы, печати. И ещё талон Финотдела УНКВД по ЛО № 124156 об условиях оплаты перевозки в кредит за счёт ОГПУ. Тоже подписи, штампы, печати. Сколько людей задействовано, сколько бумаг заполнено, денег выделено, чтобы выселить из Ленинграда молодую женщину с годовалой дочерью! (Сейчас эти документы хранятся в архиве Научно-информационного центра Санкт-Петербургского отделения общества «Мемориал»).

Но мама в Красноярск не поехала, а поехала в Москву и пошла на приём к Вышинскому. Принял он её весьма холодно, разговаривал в унизительном для неё тоне, но она осталась жить в Ленинграде, вместе с ребёнком. Как объяснить этот, в общем-то, нетипичный, факт, я не знаю. Подробно мама об этом никогда не рассказывала, да я и не особенно интересовалась: просто мы жили вместе в Ленинграде, и всё.

Когда отца арестовали, она тайно ездила на свидание с ним в Красноярск. Свидание состоялось, и отец при встрече сказал ей, что в партию пробрались вредители, которые вершат своё чёрное дело. Это надо было, вероятно, понимать так, что арест его и ему подобных – результат чьей-то вредительской деятельности.

Много, очень много лет о судьбе отца ничего не было известно. Очевидность его гибели стала понятна в 1956-57 годах, когда «тайны» 1930-х годов стали открываться по инициативе Н.С. Хрущёва (Я думаю, что неоспоримой, огромной исторической заслугой Н.С.Хрущёва является разоблачение сталинизма и  реабилитация жертв политических репрессий, которая вернула доброе имя миллионам погибших и пострадавших. За одно это ему можно простить все вольные и невольные ошибки, которые он совершал в период своего пребывания у власти. Такое отношение к Хрущёву многих людей нашло своё отражение в памятнике, созданном скульптором Э. Неизвестным.). Правда, я думаю, что мама задолго до 1956 года, наверное, понимала, что отца нет, а мне нередко казалось, что он обязательно вернётся.

Помню, как во время каких-то студенческих каникул я поехала в дом отдыха – то ли в институтском профкоме мне дали путёвку, то ли мама взяла её для меня у себя на фабрике. Я даже не помню, где именно под Ленинградом это было. Дом отдыха стоял в лесу, и дорога к нему от железнодорожной платформы шла через лес. Мы гуляли по лесу с какой-то девочкой, которая стала на время пребывания в доме отдыха моей компаньонкой, и к нам пристала цыганка: «Погадаем, девочки!». Надо сказать, что мама вечно коротала вечера с картами: гадала, раскладывала пасьянсы, которых знала великое множество. Мои подруги часто просили её: «Погадайте, Александра Фёдоровна!». Она раскладывала карты, и шёл красноречивый рассказ о том, что было, что будет и чем сердце успокоится. Самым интересным в гаданье было, обычно, то, как поведёт себя в ближайшем будущем бубновый или – реже – червонный король. Я и сама тогда знала значение карт и умела их разложить и объяснить ход грядущих событий. Было во мне и какое-то мистическое доверие к этим картинкам (однажды, правда, несколько лет спустя, один мой печальный карточный прогноз, который я даже не решилась произнести, так как дело было в новогоднюю ночь, страшным образом оправдался).

Словом, я дала цыганке 5 рублей, и она стала мне гадать: «Дорогой тебе человек далеко сейчас, но приедет скоро. Жди. Радость будет тебе и в твоём доме…» В общем, что-то в этом духе. Каждый день я вышагивала не один раз по лесной дороге к станции. Мне казалось, что вот именно сейчас мама вместе с отцом приедут ко мне сюда, в дом отдыха.

В 1956-1957 году мама начала наводить справки об отце и очень скоро получила из Магадана свидетельство о его смерти в 1938 году. В графе «Причина смерти» значилось «острый аппендицит». В   хлопотах о посмертной реабилитации отца маме помог сориентироваться его университетский друг Петя Терехов. Он сам наводил некоторые справки и сообщил маме, что отца судили дважды. Первый раз он был осуждён Особым Совещанием НКВД СССР от 1936 года  на три года лишения свободы в исправительно-трудовом лагере (ИТЛ) по статье 58-10, ч.1., а уже в лагере его судила «тройка» и приговорила к высшей мере наказания. Петя (не знаю его отчества, а инициалы – П.В.) сообщил, что в действительности отца не стало 13 октября 1937 года.

Хочу привести один отрывок из письма Пети Терехова.

«…О первом деле я узнал тогда по письму от Соломона. Писал я Вышинскому, затребовал дело, поручили ознакомиться прокурору Отдела по спецделам Зоря, который учился в 23-27 годах с нами вместе, был самый у нас молодой, комсомолец. Он оказался самостраховщиком, дал заключение, что постановление ОСО правильное. Зоря этот потом в Отечественную войну запутался и покончил жизнь самоубийством.

О втором деле, окончившемся смертью Соломона, о деле, теперь отменённом, как сфабрикованном в лагере, я тогда не знал. Письма от Соломона не было, значит, не пропускали, хотя, конечно, он и писал мне, я уверен в этом.

Потом, когда Вы, Шура, приезжали и говорили, что уж очень долго Соломон не пишет, - я понимал, что Соломон погиб, но сказать Вам этого я не мог и не должен был: лучше надежда, чем горькая правда так быстро, нежданно. А теперь время своё взяло, оно всё вылечивает. Пережили. И я тяжело переживал утрату Соломона. Я его любил, ценил. Он был такой хороший товарищ, честный, жизнерадостный, милый и талантливый. Ах, какая у него была ясная, умная голова!…

И каждый раз, когда я вспоминаю о нём или когда мне что-нибудь напоминает о нём, - мне трудно сдерживать слёзы».

Реабилитация отца позволила маме получить двухмесячное единовременное пособие, соответствующее среднему заработку отца по месту последней работы в качестве председателя Нархозучёта Берёзовского района.  

Справки о реабилитации, полученные мамой, были очень лаконичными, и в 1991 году, когда появилось постановление о некоторых льготах незаконно репрессированным и членам их семей, этих справок оказалось недостаточно. В ответ на мой запрос я получила из Магадана достаточно подробную справку и затем письмо, в которых все события были изложены чётко, последовательно и даже не без сочувствия. Понятно, эти документы писали сотрудники другого поколения, может быть, не покрывшиеся ещё корой безразличия к человеческим судьбам. Во всяком случае, я им благодарна за проделанную ими работу и подробное письмо.

Вот оно:

«Уважаемая Ирина Соломоновна!

Ваш отец – Либерман Соломон Маркович, 1903 года рождения, уроженец Западной области, отбывая наказание по первой судимости в «Севвостоклаге», работая на прииске «Водопьянова» (так в тексте – И.Л.) /в настоящее время пос. Верхний Ат-Урях Ягоднинского района Магаданской области/, был вновь арестован за то, что якобы «…являлся активным членом подрывной контрреволюционной группы, проводил контрреволюционную троцкистскую агитацию…» и 7 сентября 1937 года постановлением тройки УНКВД по Дальстрою приговорён к высшей мере наказания.

 Приговор приведен в исполнение 13 октября 1937 г. в г. Магадане. В архивных материалах отсутствуют сведения о конкретном месте его захоронения и, к сожалению, в настоящее время установить это место не представляется возможным.

Президиум Магаданского областного суда 1 февраля 1957 года Вашего отца реабилитировал. Справка о его реабилитации у Вас имеется. Свидетельство о смерти Вы получите из Магаданского горотдела ЗАГСа, куда нами направлено соответствующее извещение.

Данных об изъятии у Либермана С.М. при аресте каких-либо документов, фотографий и других вещей в архивных материалах не имеется.

Зам. Начальника Управления. Подпись /В.Д.Власенко/»

И не могу не привести ещё одно маленькое письмо из Магадана:

«Уважаемая Ирина Соломоновна,

при этом направляю справку о признании Вас пострадавшей от политических репрессий. Позвольте ещё раз выразить Вам сочувствие по поводу трагической судьбы отца.

Приложение: справка.

И.о. начальника отдела

Советник юстиции. Подпись. О.С.Ботвиник»

Потом я получила свидетельство о смерти отца, где в графе «причина смерти» значилось короткое слово «расстрел», дата смерти – 13.10.1937 г. Так что теперь у меня на руках два свидетельства о его смерти.

Благодаря тому, что отца сначала расстреляли, а потом реабилитировали, я теперь пользуюсь некоторыми льготами, наиболее существенной из которых является право бесплатного проезда в городском транспорте.

Когда жизнь моих родителей была ещё благополучной, вместе с нами в нашей квартире жила Настя – няня или домработница. В тот период я её, конечно, не помню, но помню, как она приходила к нам уже после окончания войны. Отношения между ней и мамой были очень тёплые, дружеские, а иногда она по старой памяти принималась помогать по хозяйству. Когда мама осталась без отца, её заработка (в то время она работала экономистом на фабрике «Красное Знамя») было, конечно, недостаточно для оплаты домработницы. Насте пришлось устраиваться на работу, переехать в общежитие, а к нам приехала бабушка. Бабушка – Салихова (по мужу) Александра Николаевна. Её девичья фамилия, кажется, Томилина, но тут я могу ошибаться. Не слишком глубоко знаю я свою родословную. Бабушка осталась вдовой в молодости с четырьмя дочерьми на руках. Семья жила в городе Лебедянь Тамбовской губернии. Живописный этот городок в верховье Дона славился яблоневыми садами. И.С. Тургенев посвятил ему рассказ, который так и называется «Лебедянь». (Правда, когда я прочитала этот рассказ, я города Лебедянь там не увидела. Писатель рассказывает о своём посещёнии Лебедянской ярмарки и о неудачной покупке лошади у жуликоватого торговца.) В Лебедяни родился и жил в молодости писатель Замятин. Я знала об этом от мамы задолго до того, как мне удалось прочесть опубликованный у нас, в конце концов, его пророческий роман (речь идёт о романе Замятина «Мы»). Муж бабушки, Фёдор Салихов, стало быть, мой дед, возможно, был татарской крови (фамилия-то похожа на татарскую). Может быть, перемешались в нём русские и татарские гены, но дочери его и бабушки были красавицы с очевидными татарскими чертами. Во всяком случае, внук старшей из них, Клавдии, мой двоюродный племянник Петя, рассказывал, как его приятель, татарин по национальности, не знающий истории семьи, увидев фотографию Петиной бабки в молодости, воскликнул: «Да она же татарка!».

Фёдор Салихов, наверное, крепко любил бабушку. Помню, как бабушка, когда случалось услышать по радио романс «Гори, гори, моя звезда…», замирала и потом говорила, что этот романс часто пел ей покойный дедушка. Семья была из мещан. Дед работал на мельнице, и говорили, что он был уважаемым человеком в городе. Умер он молодым от воспаления лёгких, а заболел после лихого своего поступка. Глубокой осенью лошади, запряжённые в повозку, понесли и оказались в ледяной донской воде. Дед бросился в воду, вывел из реки лошадей вместе с повозкой и вскоре после этого умер. Моя мама, самая младшая из дочерей, родилась уже после его смерти в 1903 году.

Старшие её сёстры, Клавдия, Мария и Фаина, ко времени революции были уже взрослыми. Это был период, когда они поочерёдно выходили замуж. А до того, несмотря на то, что они были дочери бедной вдовы, пользовались, наверное, благодаря своей красоте, большим успехом в лебедянском обществе, и бабушка с гордостью подсчитывала, сколько балов открыла за год каждая из них (т.е. танцевала в первой паре).

Клавдия вышла замуж за красавца офицера Виктора Орловского (это они на фотографии справа).

За офицера Семёна Шарупича вышла замуж Фаина, а мужем Марии оказался Иван Подкопаев, ставший героем революции, красным комиссаром. Рассказывали, что при какой-то военной операции он на лошади с саблей в руке ворвался по лестнице на 2-й этаж дома, занятого противником. Понятно, какой могла стать и стала в период революционных бурь жизнь семьи, и особенно бабушки, при таких классово чуждых зятьях и притом, что г. Лебедянь поочерёдно занимали то белые, то красные.

 

Мама к моменту начала революции была ещё гимназисткой. На фотографии этого периода – тоненькая девочка в гимназической форме с косой и большим чёрным бантом. О замужестве она ещё не думала, но её бабушка, значит, моя прабабушка, наметила из своих икон образ божьей матери, которым обещала благословить маму, когда она соберётся под венец. Несколько лет спустя, когда мама, окончив Плехановский институт в Москве, вышла замуж за отца и приехала с мужем на родину, она сказала бабушке: «Вот, бабушка, не понадобилось твоё благословение: я за еврея замуж вышла». А бабушка ей ответила; «Ничего. Ты запиши мне его Симеоном, и я буду за него Бога молить» (На фото слева А.Ф.Либерман, 1928).

 

Блестящий Виктор Орловский в смутные годы войн и революций, что называется, «смылся», если употреблять современный жаргон, и Клавдия осталась одна с маленькой дочкой Ириной на руках. Как выяснилось впоследствии, он не исчез из страны и не погиб, а жил в Москве, но никогда больше не пытался встретиться с любимой когда-то женой и никогда не видел дочь, которая, тем не менее, до сих пор носит его фамилию. Клавдия же позже встретила не столь блестящего, но верного и надёжного Ивана Фёдоровича Дьяконова. Они поженились, и дядя Ваня воспитывал Ирину как родную дочь.

Ирина Орловская, А.Ф.Либерман и Ира Либерман. Истра, июнь 1938.

У Фаины семья сложилась хорошо. До Великой Отечественной войны она с мужем и двумя детьми (дочерью и сыном)  жили в городе Рогачёве. А о дальнейшей их судьбе – речь впереди. Дочь была наречена Ириной, как и дочь Клавдии. Не знаю, договаривались ли сёстры между собой, но я тоже стала Ириной. Сейчас нас три двоюродных сестры – все Ирины. У Марии и Ивана Подкопаевых родился сын. Его нарекли Борисом. Борисом назвали своего сына и Фаина с Семёном. В следующем поколении семьи эта странная традиция исчезла. Появились Пётр, Людмила, Вера, Виктор, Юрий, Семён, и уже произросли последующие ветви родословного дерева, которые в значительной степени отдалились друг от друга.

Кроме бабушки, в нашей Ленинградской квартире после отъезда отца появился ещё один жилец – Владимир Яковлевич Гирин – аспирант Ленинградского Университета, ставший впоследствии военным прокурором. Ему отдали одну из трёх комнат нашей квартиры. Сначала он жил один, а некоторое время спустя, привёз из отпуска жену - Клавдию Михайловну.

Мама рассказывала, что в какой-то период Владимир Яковлевич, по-видимому, увлёкся ею, предлагал руку и сердце и даже стоял на коленях, плакал и обещал стать для меня любящим отцом, но мама отвергла категорически его предложение. Занятно, что когда она рассказывала об этом эпизоде сестре Марии, та, разуверившаяся в мужчинах, воскликнула возмущённо: «Ах, подлец! Плакал! Глаза луком натёр!»

Наверное, Владимир Яковлевич был прилежным аспирантом. Как-то в канун нового года – мне тогда было, скорее всего, 3 или 4 года – он поставил у себя в комнате ёлку (может быть, это было уже при Клавдии Михайловне?). А на ёлке были свечи.… Мама хлопотала на кухне. Я, наигравшись с куклами у себя в комнате, тихонько стучала в дверь комнаты Владимира Яковлевича. «Входи, Ирочка» - говорил он. «Владимир Яковлевич! Зажгите, пожалуйста, ёлочку». Владимир Яковлевич отрывался от книг, вставал, зажигал свечи, гасил свет в комнате, садился рядом со мной на диван, и мы любовались ёлочкой, освещённой дрожащими огоньками свечей. Потом я вежливо говорила: «Спасибо» и уходила. Некоторое время спустя, у меня снова возникало желание посмотреть на ёлочку с зажжёнными свечами, и всё повторялось. Так было несколько раз подряд. Кончилось тем, что перед мамой в кухне предстал разгневанный Владимир Яковлевич с ёлочными свечками в руках: «Вот, возьмите, Александра Фёдоровна, и зажигайте их своей дочери каждые 15 минут!».

Среди моих игрушек были кубики с буквами. Каждой букве соответствовала картинка: д – дом, г – гриб и т.д. Предоставленная самой себе я, играя на ковре кубиками, научилась читать. Однажды к Владимиру Яковлевичу в его отсутствие пришёл товарищ. Мама предложила ему подождать у нас. Я играла тут же в комнате. Гость стал со мной разговаривать: «Как тебя зовут, девочка? Сколько тебе лет?» и т.д. Продолжая разговор, он предложил мне прочитать какое-нибудь стихотворение. Я взяла какую-то книжку и стала читать. Он похвалил меня: «Молодец! Как хорошо знаешь такое большое стихотворение». – Я не знаю. Я его прочитала.

 Он не поверил. Я настаивала на своём. Тогда он вытащил из портфеля книжку и указал название на обложке: «Читай!». Я прочла: «Уголовно-процессуальный кодекс». Гость встал и пошёл к маме в кухню: «Вы, мамаша, в своём уме?!» - перед мамой стоял возмущённый страж закона, товарищ соседа – юриста. У мамы, напуганной на всю оставшуюся жизнь, сердце замерло. Заранее виноватая, она стояла с мыльными руками над корытом со стиркой…

- Разве можно учить читать такого маленького ребёнка? – продолжал он.

- Я не учу. Она сама…- оправдывалась мама.

В комнате целыми днями звучало радио, и я, играя, слушала все передачи подряд. 1937 год был годом памяти Пушкина. Вслед за диктором я повторяла: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный. К нему не зарастёт народная тропа…». В то же время с помощью не  умолкавшей чёрной тарелки моё воспитание шло вполне ортодоксальным путём. На стене висел портрет Сталина. Вечером мама и бабушка, молча, наблюдали, как я перед сном подвигала к стене стул, забиралась на него и, поднявшись на цыпочки, целовала любимого Иосифа Виссарионовича. Бабушка говорила: «Из-за неё каждый день с него пыль вытираю».

Продолжение следует...