Начало повести.

«Заманивай, заманивай!» – сказал Суворов

На рассвете 16 сентября 1941 года наш «Мерседес» пересекал окраины Ленинграда. Мы – шофёр, Алексей Ильич, я и незнакомый нам молчаливый сотрудник Меркулова – ехали в Колпино.

Передвигаясь рывками от одной линии заграждений к другой. В каждой из них был однопутный проезд, закрывавшийся переносной рогаткой. Мы ехали за городом уже более часа, и я с удивлением замечал, что кроме нас никто не спешил к линии фронта и оттуда навстречу не попадалось ни одной машины, ни одного связного-мотоциклиста. Впереди и сзади нас дорога словно вымерла ­– ни души.

За два дня мы привыкли к непрекращающимся налётам вражеской авиации на город. Сейчас же не было ни одного самолёта. Это напоминало обманчивое затишье перед бурей.

Мы знали, что скоро должны встретить и миновать перекрёсток. У него в нашу дорогу вклинивалась почти под прямым углом дорога на Детское Село. За полтора-два километра до него мы заметили впереди какую-то бесформенную массу. Чем ближе мы к ней подъезжали, тем всё отчётливее различали хаотическое смешение разрозненных подразделений, обозных повозок, раненых, орудийных передков без орудий, пеших, конных. Эта обезумевшая масса стремительно неслась нам навстречу. Шофёр всё более и более замедлял ход «Мерседеса». Заметно было, что бегущие нам навстречу тоже начинают сдерживать своё движение и, в пяти метрах друг от друга застыли в неподвижности.

Когда мы сошли с машины, гул, стоявший над толпой, стал затихать. Впереди стоял с широко раскрытыми глазами и неестественно расширенными зрачками, с перекошенным ртом молодой человек. Судя по красным кантам и двум квадратикам на чёрных петлицах расстёгнутого ворота гимнастёрки, это был артиллерийский лейтенант. По его серо-тёмному лицу стекали капли пота, грудь поднималась и опускалась, как у загнанной лошади, пряжка пояса съехала набок, а кобура – на живот.

Невозмутимо спокойный, начищенный, свежевыбритый и подтянутый Алексей Ильич был разительным и почти неправдоподобным контрастом. Он приложил руку к козырьку и таким же тоном, как слушателям в аудитории Академии, не очень громко, но чётко и внятно сказал: «Здравствуйте, товарищи!».

Толпа ответила чем-то нестройным и неопределённым. Морин подошёл к лейтенанту и спокойно-журящим тоном сказал:

– Что у Вас за вид? Поправьте пояс, пилотку. Застегните воротничок.

Таким же тоном можно было сделать замечание неряшливому командиру в фойе Мариинского театра.

Выражение ужаса на лице лейтенанта сменилось каким-то обалдевшим изумлением, а затем и чем-то осмысленным. Он торопливо поправил ремень, одёрнул гимнастёрку, застегнул ворот.

– Вот так! – добродушно сказал Морин и по-профессорски приказал: ­–Доложите обстановку.

Лейтенант возбуждённо начал:

– Герман сейчас захватил… Детское Село… Мои орудия разбиты… Людей перебили… Я один остался… Идёт тьма фашистских танков… их ничем не… их нечем остановить…

Я жёстко сказал:

– Покажите, где танки противника!

Лейтенант огляделся по сторонам и, взмахнув рукой поверх голов толпы, неуверенно ответил:

– Там!

– Не ви-жу! – ответил я и многозначительно добавил:

– Вы знаете, как это называется?

Лейтенант опустил глаза, а Морин, сделав как бы прощающий жест, поставил задачу:

– Слушайте меня внимательно. Приказываю: всех раненых беспрепятственно пропустите в тыл. Всех способных носить оружие постройте справа от дороги, разбейте на подразделения и назначьте командиров. Вы назначаетесь комендантом этого участка, в ранге соответственно числу организованных вами здесь подразделений. Видите эту – справа, и эту – слева высотки?

– Вижу, товарищ начальник!

– Собранным вами подразделениям поставьте задачу и организуйте на этих высотках круговую оборону фронтом главных сил на Детское Село. Действуйте побыстрее, освободите дорогу – нам надо ехать дальше! Командуйте, товарищ лейтенант!

– Есть! Слушай мою команду…

Через несколько минут вдоль дороги выстроились подразделения, к Ленинграду потянулся обоз с ранеными. Дорога очистилась. Перед тем, как сесть в машину я подошёл к лейтенанту и сказал ему:

– Через несколько часов мы будем возвращаться. Если к этому моменту не перейдёте через эту черту, – я каблуком сапога провёл черту на земле, – то пеняйте на себя. Ни одного человека, в каком бы он звании ни был, без соответствующих документов не пропускайте к Ленинграду. Непрерывно ведите разведку, выдвигайте вперёд посты охранения, зарывайтесь в землю, забаррикадируйте дорогу, добивайтесь связи с любым ближайшим штабом. Проверьте наличие оружия и боеприпасов.

Когда наша машина двинулась дальше, уже несколько подразделений устремились на высотки, занимать оборону.

Алексей Ильич возмущённо ворчал:

– Я вас спрашиваю, где командиры рот? Где командиры батальонов? Где командир полка, дивизии, корпуса? Где офицеры связи?

Я туманно ответил:

– Видимо, у управления недостаточная связь, а у связи недостаточное управление…

Профессор хмыкнул:

– Недостаточная! Где же Суворов, который должен был встретить это… эту толпу и сказать ей: «Заманивай, заманивай!»

Шофёр заметил:

– Вот вы и были сейчас Суворовым. Не останови этих паникёров, за ними потянулись бы другие и на их плечах немцы въехали бы в самый Ленинград… Подали бы город на блюдечке…

– Пожалуй, нельзя преувеличивать, – возразил Морин, – ведь мы не знаем, что происходит дальше, впереди, по дороге на Царское Село. Может быть, там основные силы ведут бои, а эти – разрозненные группы…Может быть, и не дезертиров, а потерявших управление мелких подразделений...

Я заметил:

– В любом случае сделано благое дело: если впереди две линии обороны, то они будут выполнять роль заградительного отряда. Если впереди одна – то второй линии, а если впереди ничего, то, может быть, смогут удержать перекрёсток до подхода каких-либо резервов.

Шоссе под прямым углом сворачивало влево на Колпино. Едва мы проехали пару сот метров, как вокруг нас стали рваться снаряды. Шофёр то рывком переводил машину на полную скорость, то резко тормозил, чтобы не попасть в «вилку».

Наконец, машина проскочила открытое место: начались посадки вдоль шоссе. Мы подъехали к окраине Колпино.

Третийвариант

На полупустынных улицах Колпино одинокие жители торопливо перебегали дорогу. Окна домов плотно закрыты ставнями или забиты досками. Угол здания заводоуправления разрушен прямым попаданием снаряда. На заводском дворе – воронки, следы недавней бомбёжки.

Нашли треугольник: директора завода, парторга ЦК и председателя завкома. Они замкнуты, и об их настроении можно лишь догадываться. В жизни каждого города, ставшего фронтовым, много тяжёлых дней, но в их течении возникает кульминационный момент, который становится критическим, переломным, хотя бы он и не был самым тяжёлым.

В городе прервана телефонная, почтовая, телеграфная связь. Радиостанции нет. Связи со штабами частей и армии нет. Завод почти полностью изолирован, и многие себя чувствуют брошенными на произвол судьбы.

Когда руководство узнало, что мы даже не из Ленинграда, а из Москвы и прибыли по поручению чуть ли не самого Сталина, отношение к нам изменилось, лица прояснились: их не забыли, о них помнят и придут к ним на помощь.

Постепенно, в ходе разговора знакомимся с обстановкой. Она напряжённая, тяжёлая и неясная. Ещё 21 августа фашисты заняли станцию Чудово и перерезали Октябрьскую железную дорогу. К 26 августа они овладели станцией Тосно, развивая наступление на Мгу и на район Ям-Ижоры.

Ополченцы Ижорского завода 19 августа вместе с тремя истребительными батальонами заняли линию обороны в четырёх километрах от Колпино и отразили атаки передовых частей гитлеровцев.

14 сентября немецко-фашистские войска начали попытки с боем прорваться со стороны Ям-Ижоры и Красного бора через Колпино на Ленинград. Сейчас в четырёх-пяти километрах от завода линию фронта держит рабочий отряд – ижорский батальон, 1300 человек. Идут жестокие бои. Немцы ведут по городу методический огонь «на изнурение». Их атаки носят настойчивый, но явно разведывательный характер: либо враг выдохся, либо ожидает подхода подкреплений, либо ждёт, когда «плод созреет».

Когда «треугольник» узнал, что основная цель нашего приезда – разрушить завод в случае угрозы захвата, то кто-то предложил приступить к разрушению, ибо угроза захвата реальна, и когда двинутся танковые армады врага, будет поздно что-либо сделать…

Мы с этим не согласились, хотя и понимали, какую неизмеримую ответственность на себя принимаем. Нашей ставкой в том решении были не столько оперативно-тактические, сколько психологические соображения. Если бы ижорские рабочие увидели, что за их спиной начали рвать завод, то расценили бы это как сигнал о безнадёжном положении или даже как предательство, так как у них была бы подорвана решимость сражаться за родной завод. Тактико-оперативная сторона вопроса для них могла бы утратить значение: какой смысл оборонять развалины?

Немцы же, ведя наблюдение, заметили бы, что мы сами начали разрушение завода. Это подсказало бы им, что мы настолько слабы, что не рассчитываем удержать завод, и заставило бы их форсировать генеральный штурм Колпино, чтобы успеть захватить хотя бы часть не разрушенного завода.

Эти наши расчёты могли бы быть для нас роковыми, если бы мы в чём-то ошиблись. Поэтому мы направили наши усилия на решение совершенно иных задач.

После краткого совещания с руководством обошли главные цеха завода. На его территории почти годичный запас топлива, сотни тонн таких стратегических материалов, как вольфрам, кобальт, молибден, медь, олово. Тысячи станков и, в том числе, уникальный карусельный станок. Их было только два в мире – в США и на Ижорском заводе.

Алексей Ильич обратился к директору:

– Да, кстати говоря, по нашим данным, на завод завезена взрывчатка. Сколько её у вас?

– Да, есть. Десять килограмм!

– Чёрт знает что! – возмутился я.

– А что такое? – спросил парторг.

Ответил Алексей Ильич:

– Для того, чтобы серьёзно разрушить такой завод, как ваш, чтобы немцы длительное время не могли пустить его целиком или частично, для этого потребуется не десять килограмм, а сотни, даже тысячи тонн бризантных взрывчатых веществ.

Эта деталь снимала с нас часть формальной ответственности за уже принятое решение: не приступать к разрушению завода.

Решили собрать расширенное совещание с участием начальников основных цехов и секретарей партячеек.

В ходе совещания мы поставили ряд вопросов:

– Почему завод обороняет батальон ижорцев? Почему не полк, не дивизия?

– Люди, добровольцы есть. Нет оружия: винтовок, автоматов, пулемётов…

– Но у вас есть арторудия, бронебашни, и тому подобное!

– Нет артиллеристов…

– Что же, нельзя их обучить?

– Пожалуй, можно.

– Пожалуй, не можно, а нужно и – немедленно.

– Мы ожидали, что придут регулярные войска…

– Некоторое время – какое, мы не можем вам сказать – вам придётся рассчитывать только на свои собственные силы. Можете ли уже сегодня ночью начать на линии обороны установку бронебашен, бронекуполов с артсистемами?

– Мочь-то мы можем… Но без нарядов, без санкций, без «команды», не будет ли это самоуправством, отсебятиной?

– Обстановка сейчас исключительная. Вопрос идёт о жизни или смерти завода. Никто не сможет вас в этом обвинить. Если угодно – сошлитесь на указания нашей оперативной группы.

– Добро.

– Вот и хорошо. Какие средства связи у вас есть?

– Абсолютно никаких. Хотя бы какую-нибудь рацию, хотя бы с Ленинградом иметь связь. Мы ведь ничего не можем запросить. Толком не знаем, что происходит – как на необитаемом острове.

– Через сутки у вас будет приёмо-передающая рация.

Из первого нашего решения – завод в данный момент не разрушать – вытекало другое. Так как завод был всё же под реальной угрозой захвата, а средств для его разрушения не было, да и враг был приостановлен, то надо было начать эвакуацию топлива, сырья, оборудования, полуфабрикатов с тем, чтобы, с одной стороны, уменьшить расход взрывчатки, с другой – уменьшить объём ресурсов, которым грозит захват противником и, с третьей, использовать их на не прекращающих свою работу предприятиях Ленинграда.

– Если ваша заявка на подвижный состав для эвакуации будет полностью удовлетворена, и на завод он будет подан, сколько площадок вы смогли бы в течение каждой ночи погрузить и отправить, с таким расчётом, чтобы пробег туда и обратно и погрузка были бы завершены под покровом тёмного времени суток?

– А не сказки ли Шехерезады вы нам рассказываете? Уже давно ни один поезд, ни один паровоз к нам не приходил!

– Нет. Не сказки. Так сколько?

– В первую ночь обеспечим погрузку пятидесяти площадок, а дальше можно и больше.

– С демонтажем оборудования?

– Демонтировать и упаковать можем днём, этого немцы даже с воздуха не заметят.

– В первую очередь, надо вывозить стратегическое сырьё и наиболее важное оборудование. Возможно, с частью оборудования надо отправить сведущих в том оборудовании мастеров, или инженеров.

– Это тоже обеспечим.

– Будете ли готовы за сутки?

– Всё подготовим.

– Вот и отлично.

Директор, вертя в руках карандаш, отрешённо, словно в пустоту, сказал:

– Выходит – останавливать завод?

– Давайте рассуждать логично, – ответил я, – если продолжать работу завода, это значит не производить демонтаж, не вывозить оборудование, стратегическое сырьё, топливо. А так как нет взрывчатых веществ, то в случае внезапного удара немцев, они захватят полностью работающий завод. Скажут: благодарим за глупость. Если же остановим завод, то высвободим новых бойцов и переключим оборудование, сырьё и топливо для заводов, работающих в более спокойной обстановке. А в случае падения Колпино немцам останется пустое место. Я за остановку завода.

Морин привёл и другие доводы в пользу этого решения, и все с этим согласились.

Парторг ЦК сказал:

– О принятых нами решениях, о том, что они санкционированы представителями опергруппы Верховного Командования, я немедленно поставлю в известность бюро горкома партии.

– Конечно. Однако и план эвакуации, и усиление обороны города, а особенно наш разговор о возможном разрушении завода – всё это должно храниться в строжайшей тайне…

– Люди у нас научились держать язык за зубами…

Остальное время у нас ушло на технический инструктаж: что нужно делать, если угроза захвата завода станет неотвратимой.

Около часа мы пробирались ходами сообщений и траншеями, осматривали позиции и давали командирам-ижорцам советы военно-инженерного, фортификационного характера. Они внимательно выслушивали, соглашались и тут же отдавали приказания по совершенствованию своей оборонительной полосы.

От всех ижорцев у меня сохранилось яркое впечатление: мудрые, смелые, мужественные, решительные и преданные Родине до последнего дыхания, до последнего удара сердца люди.

«Ад» Доре и война

Пора возвращаться в Ленинград и немедленно, чтобы все наши авансы, все принятые решения не остались болтовнёй. Согласится ли с нами наш шеф? Как он воспримет «третий вариант»? Добьёмся ли мы отправки радиста, радиостанции, вагонов? Санкции на остановку завода и его демонтаж? Его эвакуации?

Когда мы вышли на заводской двор, то долго не могли ничего рассмотреть: спустилась влажная промозглая темнота, изредка разрываемая снарядами. Только когда подходили с своему «Мерседесу», заметили, что за нами неотступно следует представитель нашего шефа. Хотя он присутствовал на совещаниях, ходил на позиции, он не проронил ни единого слова, растворился и стал никем не замечаем.

Когда мы сказали шофёру, чтобы заводил мотор, поедем обратно, представитель вдруг обрёл дар слова:

– Куда же мы поедем? А если перекрёсток на Детское село захватили немцы?

– Что же вы предлагаете? – недоуменно спросил Морин.

– Оставить здесь машину и пешком, по шпалам пойти в Ленинград. До железной дороги немцы наверняка ещё не дошли.

– Если вы боитесь, то отправляйтесь пешком по шпалам сами, а мы поедем тем же путём.

– А что прикажете делать, если вас… нас схватят немцы? В промежутках между «вас…нас» послышалось не то икание, не то судорожная спазма горла.

Всегда благожелательно настроенный Морин решил смягчить назревающий конфликт и то ли шутливо, то ли иронически сказал:

– А вы не должны этого допустить. Ведь в вашу задачу входит нас охранять? Вот и будете её выполнять. Я вам в этом помогу, у меня тоже есть личное оружие. А капитан… капитан будет командовать боем.

Я понял Морина и серьёзным тоном ответил:

– Командование принимаю! Ставлю задачи. Шофёру ехать с синей щелевой фарой. У первой же встреченной заставы включить на одно мгновение полный свет. Он ослепит заставу, чья бы она ни была. Мы же сразу должны определить , чья она. Если застава противника – немедленный разворот и полным ходом обратно в Колпино. Огневым точкам первыми огонь не открывать, только ответный! Задача понятна?

Шофёр, уже сидевший в мягко урчащей машине, ответил за всех:

– Понятна, товарищ начальник!

– По коням!

Как только выехали из Колпино и миновали посадки, перед нами развернулась потрясающая картина.

У меня дома была прекрасно изданная книга «Ад» Данте Алигьери с иллюстрациями Гюстава Доре. Когда-то я ими восхищался: какая невыразимо трагичная и чудовищная фантазия художника! Сейчас же я думал о том, что ужасы Доре – это бледная схема в сравнении с открывшейся панорамой, поражающей сознание: на открытой, по ночному мрачной равнине нас охватывало гигантское кольцо горящих деревень. Бушующие языки пламени вздымались высоко в небо. Тучи в отблесках невиданных пожарищ казались то кипящим расплавленным чугуном, то гигантскими простынями, пропитанными светящейся кровью, то раскалённым хаосом первозданной плазмы. Зловещие тучи во всех направлениях пронизывались сверкающими пунктирами трассирующих пуль, серии взвивающихся ракет, горячие всплески разрывов бомб, сотрясающих землю и превращавших воздух в ударные волны, разрывы мин и снарядов – впереди, позади, справа, слева…

Где-то в раскалённой темноте, опоясывающей нас полукольцом, шла титаническая схватка могущественнейших гигантов, сделавшая землю похожей на пылающий плацдарм битвы миров.

… Приближался перекрёсток на Детское село. Нервы у меня напряглись до предела, как в азартной игре: мы поставили на «чёт», а представитель шефа на «нечет». Если стрелка покажет «чёт», выиграют все, если «нечет» – все проиграют.

Впереди мерно замигал красный фонарик – заблаговременный сигнал остановиться. Чёрт возьми! Кто же его подаёт? Наши? Или фашисты?

– Сбавляй ход, – говорю рядом сидящему шофёру, – приготовиться включить полный свет… Включай!

Ослепительно яркий свет фар выхватил на мгновение из темноты одинокую фигуру бойца в пилотке и с автоматом поверх типично нашенской солдатской шинелишки, явно не по росту.

– Наш! Включи свет в кабине. Останавливай.

– Ваши документы! – обратился регулировщик к Морину, – Куда следуете, товарищ начальник? Это с вами?

– В Ленинград. Со мной.

– Откуда?

– Из Колпино.

Уже другим тоном, явно не надеясь на определённый ответ, боец нерешительно спросил:

– Держится?

– А чего же? Конечно, держится, Ещё как!

Лицо бойца повеселело, он отдал честь и, взмахнув рукой в сторону Ленинграда, весело сказал:

– Можете следовать!

Сегодня же ночью…

Около часа ночи остановились у подъезда «Большого дома», прошли в приёмную, адъютант доложил о нашем прибытии, и мы были приняты сразу же.

Доклад наш был лаконичным. Когда наступали паузы у Морина, продолжал я, если я о чём-либо задумывался, снова начинал Морин. Меркулов то мне, то Морину задавал уточняющие вопросы, делал пометки у себя на листке бумаги.

Затем он снял телефонную трубку:

– Меркулов… Завтра же… впрочем, это уже будет сегодня… до шести часов утра в Колпино, в распоряжение треугольника Ижорского завода должен поступить радист-шифровальщик и приёмо-передающая радиостанция. В девять утра доложите мне лично первую шифровку о прибытии и установлении связи. Если её не будет… Понятно?

Меркулов положил трубку на один аппарат и взял трубку со второго:

– Директор дороги? Ну, всё равно. Говорит замнаркома Меркулов. Сегодня же ночью надо подать в Колпино на Ижорский завод эшелон порожняка… платформы для погрузки важных грузов… Что-о-о? Послушайте… Если в течение этой же ночи, и каждой последующей, не обеспечите подачу порожняка и вывоз груза по заявкам завода, то я вас в двадцать четыре часа расстреляю! …А. вы по-ня-ли? Отлично. Ежедневно к двенадцати дня представляйте сводку о выполнении этого задания Ставки. Что? Ну, это уже меня не интересует…

Меркулов небрежно положил трубку на рычажок аппарата.

– Сейчас, – сказал он нам, – пройдите через приёмную в зал, напротив , и напишите краткую докладную: всё то, что вы здесь говорили. Покороче, но обо всём. Я буду ждать. Как только будет готово, принесите мне. Я её откорректирую для доклада товарищу Сталину. Идите. Я жду!

В третьем часу мы закончили отчёт и принесли Меркулову. Он взял карандаш и, водя им по строкам, бегло просмотрел листки. Снял трубку с телефона на круглом столике:

– Меркулов… Срочно Москву… Да… С товарищем Сталиным…Положил трубку и, нервно постукивая пальцами по столу, ожидал вызова.

Прерывистой трелью зазвенел телефон. Он рывком схватил трубку, прижал к уху и заговорил неожиданно вкрадчиво-нежным голосом:

-- Да! Да!... Товарищ Поскрёбышев? Здравствуйте… Меркулов! Из Ленинграда! Пожалуйста, товарищ Поскрёбышев, доложите Иосифу Виссарионовичу: у меня первое важное сообщение… по его заданию… Спасибо! Пожалуйста! – Меркулов поднял голову и, словно увидав нас в первый раз, удивлённо поглядел.

– Что же вы сидите? Идите, отдыхайте. Завтра приходите к одиннадцати утра.

Мы поднялись. Неторопливо выходя из кабинета, услышали начало разговора:

– Здравствуйте, товарищ Сталин!... Да, Меркулов… Докладываю обстановку на Ижорском заводе… Да, побывал со специалистами…

… «Мерседес», ритмично урча, вёз нас к «Астории». Небо над пустынным Невским перечёркивали, теряясь в высыпавших звёздах, лучи прожекторов. Один за другим погасли и они.

На Кировском заводе

Сегодня 17 сентября поехали к путиловцам. Улицы ощетинились баррикадами, в мостовую вделаны надолбы.

У одного из светофоров услышали стереотипную фразу: «Граждане! Воздушная тревога…». Для нас эта информация несколько запоздала: бьют зенитки, вокруг углового дома бегают бойцы ПВО, кузнечными клещами хватают «зажигалки» и бросают их в бочки с водой, в ящики с песком.

У подъезда Кировского мощные заградительные барьеры против танков из металлических конструкций. Гляжу на балки, колонны, фермы – они автогеном связаны друг с другом. Такие заграждения для танков непреодолимы. Их можно взять только взрывами крупных зарядов из мощных взрывчатых веществ. Вокруг следы авиационной бомбёжки и артиллерийского обстрела: зияющие пустотой выбитые окна и двери, обгорелые остовы зданий, развороченные взрывами углы стен, обвалившиеся крыши.

В цеху у станков работают токари. Вглядываюсь в хмурые лица: на них застыло какое-то иступлённое напряжение. Сдвинуты брови, стиснуты зубы, глаза не отрываются от быстро вращающейся болванки снаряда. Вверху пролёта, у самого фонаря окон раздался взрыв фашистского снаряда. Никто не оторвался от станков, никто даже не поглядел, где он разорвался. Раненый сжал рукой окровавлено плечо, показал соседу на не выключенный станок и побрёл в медпункт. Оставшийся будет работать и на этом станке, пока не вернётся его товарищ.

В другом цеху идёт сборка прославленных танков «КВ». Они с заводской площади идут прямо на передний край фронта. Но линия фронта проходит через завод: на одной из его площадок какое-то танковое подразделение заняло выжидательную позицию.

Когда мы переходили из одного цеха в другой, на территории двора градом падали осколки зенитных снарядов. Я поймал себя на том, что от их близкого свиста моя голова инстинктивно втягивается в плечи. Сознаю полную бесполезность такого движения, но инстинкт опережает сознание.

Из-за бомбёжки руководство завода на КП – приспособленном под убежище подвале.

Обстановка здесь менее накалена, чем на Ижорском,и поэтому готовятся здесь к худшему методично и деловито. Инструктируем, отвечаем на вопросы специального характера. Подсказываем, что началась эвакуация Ижорского завода, и поэтому кировцы могут с погрузного двора получить необходимое им оборудование, сырьё и, в том числе, уголь, вольфрам, молибден, броневые плиты.

– Это как же? Без фондов, без лимитов? Без решения СНК?

– Мы вам даём адрес. Если нужно – получайте. Если не решаетесь без нарядов, согласуйте это с секретарём обкома. Связь-то у вас с ним прямая?

– Конечно.

– Кстати, при разговоре со Ждановым, попросите его скомандовать, чтобы нужные вам грузы, минуя погрузной двор, следовали на ваш завод без перегрузок. Как ваши коммуникации, не повреждены?

– Если и повреждены где-либо, мы их немедленно приведём в порядок. Этим займёмся сейчас же.

– Только вы всё не прибирайте в свои руки, только то, что действительно нужно позарез. Надо и другим заводам кое-что оставить…

– Мы по-божески…

– Знаем вас, безбожников.

– А что… Ижорский?

– Вчера остановлена его работа…

– Но… всё-таки… держится?

– Держится крепко. Героически.

– Может быть, им чем помочь?

– Пока только быстрым продвижением его грузов, быстрой разгрузкой и быстрым возвращением порожняка.

Ночью, как и накануне, как и каждую ночь в последующем, мы докладывали Меркулову обстановку на заводе, наши рекомендации и, в частности, о прямой переброске грузов.

Все они были утверждены.

Уже в гостинице я вспомнил, что мы забыли доложить Меркулову наш совет треугольнику позвонить Жданову. Забыли? Забыли… Ну и что? Да ничего.

У судостроителей

На следующий день с утра мы поехали на завод имени Жданова. Беседуем с треугольником, узнали, что они «получили команду» создать особую группу и уже сформировал её. Мы пошли к «исполнителям на всякий тяжёлый случай».

«Исполнители» начали к нему готовиться. Мы обнаружили некоторые технические ошибки. Так, в лаборатории два молодцеватых краснофлотца готовили заряды, добросовестно трамбуя аммонит. Растолковали, что чрезмерно уплотнённый аммонит теряет свою мощность, а плавленый тротил без промежуточного детонатора не взорвётся, чем немало изумили не вполне искушённых в подрывном деле моряков. Почти полдня мы провели в лаборатории, рассказывая и показывая технику дела.

Когда с секретарём партбюро мы обходили территорию завода, над нашей головой вдруг что-то зажужжало, и в сотне метров от нас снаряд, угодив в большую угольную кучу, взорвался и поднял столб дыма и угольной пыли.

Мы продолжаем свой путь, так же спокойно проходят рабочие, прижимаясь к стенке, и только две девушки с русыми кудряшками, взвизгнув, побежали в какое-то здание. Мне почему-то показалось на общем фоне невозмутимости, что девушки не столько испугались, сколько хотели продемонстрировать своё женское право на испуг.

Снаряды рвутся в разных углах завода. Немцы ведут огонь осколочными снарядами с высокочувствительными взрывателями. Их замысел ясен. Не разрушая завода, поражать всё живое осколками, деморализовать рабочих, заставить их отказаться от работы в условиях огневого ада. Однако, цель немцев – остановить производство – оказалась недостижимой. Работа продолжалась ещё упорней, ещё яростней.

19 сентября мы отправились на завод имени Андре Марти. Это задание ничем не отличалось от других, но один эпизод произвёл на меня очень сильное впечатление. До сего дня оно остаётся таким, словно это случилось вчера. Ничего особенного, только одна фраза с глубоким, потрясающим смыслом.

Старшим группы исполнителей был назначен работавший на этом судостроительном заводе пожилой моряк, который в первую мировую войну и в начале Октябрьской революции служил на Черноморском флоте. Когда мы закончили деловой и технический разговор и перебросились несколькими фразами о положении на фронтах, моряк вдруг сказал:

– Да неужели же мне, пережившему трагедию Черноморского флота, когда мы, по приказу Ленина, взрывали корабли, придётся пережить трагедию Балтийского флота? Неужели мы тогда топили корабли на Чёрном, чтобы сейчас топить на Балтийском?

Отвечая себе, он, сжав кулаки, почти закричал:

– Нет! Нет! Тысячу раз нет!

Каждый день мы видели разрушения, кровь, страдания, ранения и смерть и, понимая, что война есть война, и что эти трагедии каждого дня войны неотвратимы – стали смотреть на них, как на мрачную ленту кинематографа, словно мы были не участниками, а зрителями событий, ибо это ужасно для человека – всё время сопереживать и думать о том, что сверлящий визг снаряда или завывающий гул бомбы предназначен и тебе – не зрителю, а участнику событий. Без этого притупления восприятия оставшиеся в живых были бы деморализованы, подавлены, а это и нужно врагу в первую очередь – морально подавить.

От этих слов и почти истерического «Нет!» моряка у меня на голове зашевелились волосы и на какое-то мгновение обрушили такую лавину горечи и сопереживания, что я почувствовал, как к горлу подступил комок… Справился с ним.

– Нет! – твёрдо сказал я.

Что это так – я был убеждён внутри

Чёрные бомбы

В моём пожелтевшем от времени дневнике события часто изложены телеграфно: стоит одно слово «жарко», и теперь я с трудом вспоминаю, что было связано именно с этим словом: уж очень яростный артобстрел? Или очень тяжёлая бомбёжка? Или то и другое вместе? Вот четыре слова: «Завод имени Сталина – Рудаков». Тридцать лет тому назад я не сомневался, что мне никогда не забыть того, что с ними связано, и чем поразил меня Рудаков, если я записал его фамилию. «Увы мне!» – сейчас эти четыре слова смотрят на меня так, как смотрели бы четыре неизвестных иероглифа…

Вместе с тем другие такие же сочетания слов вызывают в памяти яркие отчётливые картины.

20 сентября мы должны были поехать на две точки: завод имени Ногина и Невский Машиностроительный. Уже по дороге на первый Алексей Ильич вдруг говорит:

– Если за действиями нашей группы следил бы какой-нибудь шпион, то он должен был бы дать команду бомбить именно завод Ногина. Давайте сначала поедем на Невский Машиностроительный.

Я покосился на «сопровождающего», посмотрел на Морина, не понимая, говорит ли он это всерьёз или шутит. Увидев его невозмутимое и непроницаемое лицо, сразу же согласился:

– Ну, что же, какая разница? Давайте сначала поедем на Невский. Тем более, что они расположены почти рядом.

Не успели мы пройти в заводоуправление Невского, как завыли сирены, забухали зенитки, застрочили спаренные пулемёты. Прошли в кабинет директора товарища Штраупе. На нём защитная гимнастёрка, галифе, высокие сапоги, широкополая фетровая шляпа и болтающийся на широком поясе большущий маузер. Это облачение в сочетании с подвижностью фигуры и привычно улыбающимся лицом, ассоциировались у меня с образом героя ковбойского фильма, и мне показалось бы вполне естественным увидеть его не за зелёным директорским столом, а верхом на диком скакуне.

После того, как директор познакомил нас с характером завода и его продукции, мы перечислили ему ряд предметов военной техники, на изготовление которых целесообразно было бы заводу переключиться. Директор подтвердил, что завод в состоянии их изготовлять и после согласования организует этот переход на новую, военную продукцию.

Беседовали о специальных мероприятиях. Нашему разговору «аккомпанировал» грохот зениток. Вдруг мы услышали пронзительный звук падающей вблизи бомбы – сверлящий, воющий, скрежещущий (при этом у меня было ощущение, словно я ногтем сильно царапаю кирпич). Через мгновение зазвенели стёкла, вылетела оконная рама, широко распахнулись двери, и здание, словно раненый зверь, сотряслось в страшных конвульсиях. Бомба крупного калибра взорвалась где-то рядом. Стало холодно. Мы сняли с вешалки шинели и набросили их на себя. В этот момент снова раздался вой и снова мощный взрыв.

Штраупе предложил спуститься в КП – полуподвальное помещение заводской конторы. Кроме руководства жизнью завода в часы налётов, здесь собирались сведения о количестве сброшенных бомб, о жертвах, разрушениях, высылались медгруппы для помощи пострадавшим, группы по борьбе с пожарами. Тут же сосредоточивалась вся связь завода.

Бомбёжка была сильной и продолжительной. На заводе разорвалось шесть крупных бомб, не причинив, однако, большого ущерба.

Когда мы закончили дела здесь и собрались ехать на соседний завод, нам сообщили, что огромная бомба угодила прямо в управленческое здание завода Ногина.

Когда мы подъехали к нему, то увидели лишь развалины. Несколько десятков человек разбирали обломки, протискиваясь через двери и окна поверженных стен, вытаскивали и опознавали безжизненные тела. Врач их осматривал и констатировал: смерть.

Мы были ошеломлены, когда узнали, что под развалинами здания погибли директор завода, секретарь парткома, председатель завкома и ряд заводских служащих.

Молча, подавленные, с тяжёлым сердцем мы шли к машине. Многочасовой воздушной тревоге был дан отбой. Когда усилием воли мне удалось стряхнуть с себя гнетущее чувство, я сказал Алексею Ильичу:

– Если бы не ваши слова о шпионе, то мы с утра поехали бы на завод Ногина и разделили бы участь треугольника завода. Можно подумать, что в немецком штабе сидит ваш контрразведчик…

Морин устало ответил:

– Ещё во время первой мировой я стал доверять предчувствиям. Сидишь в окопе, всё хорошо и вдруг тебя начинает подмывать: «Уйди отсюда… Уйди отсюда». Пойдёшь поглядеть взвод. В это время – ба-бах! – разрыв снаряда – точно в том месте, где я был пять минут назад… Вот и сегодня с раннего утра у меня было такое же чувство: «Уйди отсюда… уйди». Хотя, впрочем, Вы обратили внимание: в какой бы район мы ни поехали, как там сразу объявляют воздушную тревогу.

– Ну, положим, всему Ленинграду каждый день и не раз на дню объявляют воздушные тревоги.

– Э, нет! Я имею в виду не воздушную тревогу вообще, а непосредственную бомбёжку определённого района.

– Это просто совпадение.

– Совпадение? Изо дня в день? Систематически?

– Совпадения могут быть и систематические, но и им можно найти объяснение: мы с Вами бываем только на важных, стратегически или оперативно важных объектах. Очевидно, фашистская разведка кое-что знает о их месте расположения, и это естественно, что их бомбёжки предназначены не Елагину острову и не Летнему саду, а танковому или орудийному заводу.

– Да, пожалуй, в этом есть резон… Но сегодня, сегодня… Какие чёрные бомбы…

Смещение функций

В напряжённой непрерывной работе незаметно бегут дни. Глубокой ночью составляем отчёты, делаем выводы, вносим предложения, докладываем их шефу, а с раннего утра до позднего вечера мы то на одном, то на другом заводе: Красный Выборжец, имени Лепсе, Шинный, Генераторный, номерные, номерные, комбинаты… Никогда до этого мне не приходилось видеть такое количество разнообразной, умной, стремительной техники. А самоотверженный ленинградский рабочий класс, мастера, инженеры, партийные работники – золотые люди, золотой фонд страны.

Наша работа в одном отношении упростилась, но в другом усложнилась. Мы пришли к выводу, что очень много времени тратим на объяснение элементарных азбучных истин минно-подрывного дела, и поэтому за одни сутки написали и сдали в печать за нашими подписями совершенно секретную «Инструкцию по проведению специальных мероприятий», где сжато и полно изложили основы техники и организации этих мероприятий. На второй день тираж был готов, и на третий – разослан всем предприятиям. В этом отношении нам оставалось только проверять: всё ли понято.

Осложнилась же наша работа тем, что центр тяжести её сместился на окончательную перестройку работы предприятий для нужд войны.

Непосредственное знакомство с работой завода и его цехов, с его возможностями позволяло нам подсказывать, в соответствии с военной обстановкой, откуда и куда перебрасывать необходимое там и ненужное здесь оборудование, уникальные станки, цветные металлы и т.п. Как правило, всё это из угрожаемых районов по нашим представлениям вывозилось в «тыл» – в менее угрожаемые.

В процессе работы выявилось много скрытых резервов. Ленинградский торговый порт подвергался ожесточённым бомбардировкам и артобстрелу немцев, которые охотились за нашими кораблями, особенно военными. Бомбы и снаряды, предназначенные кораблям, часто падали на склады, и их содержимое гибло.

Приехав в порт, мы, как и на других предприятиях, начали обход его территории и обнаружили огромные пакгаузы за семью печатями. Мы потребовали сообщить, какой груз в них находится. Неопределённый ответ «Неприкосновенный» нас не удовлетворил, и мы потребовали объяснений.

Наконец, нам рассказали любопытную историю. По торговому договору с Японией, через нашу страну транзитом следовали эшелоны с японской соей. В Ленинграде она погружалась на морские корабли и далее следовала за рубеж. С началом войны и закрытием наших балтийских коммуникаций, соя продолжала следовать по нашей стране и оседать в пакгаузах Ленинградского торгового порта.

С точки зрения международного права этот груз действительно был «неприкосновенен», но мы доказали абсурдность положения, при котором блокированный Ленинград, уже начавший ощущать недостаток продовольствия, должен безучастно взирать, как немцы уничтожают склады с соей и не иметь возможности пустить её в дело.

Меркулов, по нашему представлению, то ли через Сталина, то ли через Жданова сумел снять «эмбарго» с сои и её начали форсированными темпами вывозить в элеваторы и мелькомбинат. Я не знаю, сколько её успели вывезти, во всяком случае, немало, но слышал, что после одного из ожесточённых налётов от крупной зажигательной бомбы на территории завода возник большой пожар, который уничтожил остатки сои.

Заводам, выпускавшим оборонную продукцию, мы подсказывали, где они могут найти те материалы, которые у них уже были на исходе.

Странным нам казалось то, что некоторые заводы по инерции продолжали выпускать продукцию мирного времени, которая уже не только не имела первостепенного значения, но в силу нарушенной кооперации, в силу блокады и до её прорыва была попросту бесполезной и для невоенных надобностей. Иногда мы подсказывали, на какую продукцию надо немедленно переключаться, иногда на заводе уже были свои соображения на этот счёт и нам оставалось внести уточнения или дополнения и подтолкнуть треугольник к немедленным активным действиям.

Мы стали на короткий срок «координаторами» перевода ряда заводов на рельсы военного времени.

И Алексей Ильич, и я понимали вполне отчётливо, что наши усилия, наши действия своеобразного «мозгового центра» по очень важному, хотя и узкому спектру ленинградской промышленности, её продолжающейся перестройки не просто в условиях войны, но и в условиях сомкнувшегося кольца блокады естественно вписываются в рамки колоссальной организационной работы ленинградской партийной организации, административных органов и командования Ленфронта и сливаются с творческим напряжением тружеников города, отдающих все силы без остатка на борьбу со смертельным врагом.

Мы понимали также, что наш «катализирующий центр» радикальных и целесообразных предложений был бы несостоятельным, если б у нас не было повседневного прямого и тесного контакта с руководителями, инженерами, рабочими заводов и предприятий, если бы мы чутко не впитывали их мысли, стремления, практические предложения, если бы мы их не анализировали, не сопоставляли и не использовали в своих выводах.

И, наконец, мы понимали, что мы с нашими предложениями, какими бы важными они ни были, не смогли бы сделать их быстро осуществимыми, если бы не могущественные возможности Меркулова пригрозить крайними мерами в отношении «слабо шевелящихся», если бы не его возможность напрямую говорить со Сталиным и Ждановым. За всё время работы он не принял только одно наше второстепенное предложение, а предложений у нас ежедневно было около десятка, от важнейших, имеющих стратегическое значение, до – местного характера. Но вместе с тем…

Начало непонятного

После одного, особенно напряжённого дня на меня нашло ворчливое настроение, видимо, сказывалось крайнее утомление, и когда я и Алексей Ильич сидели в зале напротив кабинета Меркулова, набрасывая отчёт и выводы за день, я начал говорить коллеге:

– Я не понимаю, как это так. Мы побывали на множестве заводов, приняли ряд важнейших решений, доложили их нашему шефу, убеждаемся в том, что наши предложения не только одобряются, но и немедленно осуществляются и, в тоже время – не понимаю, как это шеф за всё это время не удосужился побывать хотя бы на одном заводе, хотя бы в порядке контроля, ну, хотя бы один раз… Ведь он говорит со Сталиным по ве-че так, словно он сам всё видел, всё решил, всё предпринял, всё сделал на месте. А что могло бы случиться, если бы мы в чём-то ошиблись?

Я взглянул на Морина и удивился: он сидел в напряжённой позе, поднял руку и приложил палец к губам. Я перевёл взгляд на полуоткрытую дверь и заметил, что кто-то прошёл мимо неё.

Алексей Ильич тихо сказал:

– По уставу действия начальников не обсуждаются…

Я спорить не стал, но подумал о том, что действия начальников в армии действительно не обсуждаются, но зато обсуждаются действия коммунистов… И тут же осёкся: обсуждаются-то не с беспартийными…

Закончив доклад, мы пошли к Меркулову, который выслушал нас, неподвижно сидя в кресле. Губы его были плотно сжаты. Бегло пробежал глазами листки, задал пару вопросов Морину и холодно отпустил нас.

После этой ночи прошло четверо суток, и Меркулов на ночных докладах ни разу не обращался ко мне с вопросами, и если они у него возникали, то задавал их только Морину, явно игнорируя мою персону. Я сразу же заметил эту резкую перемену и невольно поставил её с связь с моими словами о Меркулове. Неужели, случайно проходя мимо двери зала, он услышал мою критику в его адрес? Ну и что? Разве я говорил неправду? Всё так и есть… Но не нажил ли я себе такого могущественного недруга? Я вспомнил слова Сталина «Кто сможет обеспечить безопасность инженеров?» и ответ Меркулова «Мы, конечно». Ну, что же, Всеволод Николаевич, можете меня игнорировать, дело от этого нисколько не страдает, всё идёт своим чередом. Я нимало не беспокоюсь за себя: побоишься, ох, как побоишься не выполнить приказ самого Сталина.

Завязка и развязка

Тусклым октябрьским утром раздался телефонный звонок. Я вскочил, поднял трубку и услышал голос адъютанта. Он сообщил, что нам сегодня никуда выезжать не следует и что позже он позвонит, когда надо будет явиться к шефу.

Это было полным изменением установившегося порядка нашей работы. Непонятно, в чём дело?

Проснулся Алексей Ильич. Я ему сказал о звонке.

– Ну вот, нам и представляется возможность хотя бы раз отоспаться. Он повернулся на другой бок, однако, уже уснуть не мог.

В двенадцать нам сообщили, что замнаркома нас примет в три часа дня. К назначенному времени мы были в приёмной. Обычно, когда мы приезжали с очередного объекта, Меркулов откладывал все дела и сразу же выслушивал наши сообщения. Но на этот раз адъютант сказал:

– Меркулов занят. Пожалуйста, посидите.

Присели на диван. Я достал из планшетки томик Мопассана и погрузился в мир иных страстей, далёких от жестокой ленинградской эпопеи. Я так зачитался, что уже не обращал внимания на входящих и уходящих, не замечал, кто садится рядом на широкий кожаный диван.

Сквозь канву, образы и коллизии романа до меня дошла фраза, сказанная кем-то рядом, по-французски, чудесным грудным голосом: «Он читает «Сильна, как смерть». Я оторвался от книги, взглянул направо и был поражён красотой сидевшей рядом со мной девушки. Я быстро прикинул, как это звучит по-французски, и в тон ей ответил:

– Вы ошибаетесь. Я читаю «Монт-Ориоль».

Девушка смутилась и не то мне, не то своей подружке сказала:

– Мне показалось «Сильна, как смерть» и… я не думала, что кроме нас ещё кто-то знает французский…

Я был поражён дважды: и тем, как мила и прекрасна эта девушка и тем – почему и зачем она и её подружка оказались в приёмной Меркулова.

От моих, тогда ещё очень зорких глаз не ускользнула естественность её красоты. Я не любил косметику и не считал её украшением тех, кто ею пользуется. Нет, на её лице не было никаких признаков подрисовок. Её солнечная красота оттенялась какой-то утончённой манерой себя держать, изящными жестами, подчёркивавшими её фразы или значительные слова. Никогда в своей жизни я не встречал такого совершенства молодой женщины. В моих глазах это было олицетворение самого прекрасного на всей земле.

Наш разговор начался с пустяков и становился всё более интересным. Я обратил внимание на то, что обычно радушный, светский и общительный Алексей Ильич погрузился в чтение какого-то журнала и всем своим видом подчёркивал, что он не желает участвовать в беседе. Её подружка тоже не поддерживала наш разговор. А он постепенно перешёл на наши биографии. Она вспоминала свои детские годы, учёбу. Рассказывала она так образно и впечатляюще, что мне стало казаться, что я её знаю уже очень, очень давно, что мы старые близкие друзья и сейчас встретились после долгой разлуки и… жили только для того, чтобы сейчас встретиться…

Мы увлеклись и перестали замечать окружающих: в это время на всей земле мы были только вдвоём и каждое, самое незначительное слово, каждый взгляд, каждое движение были наполнены глубочайшим смыслом.

– Товарищи! Наш район в непосредственной опасности. Бомбы могут накрыть наш объект. Всеволод Николаевич приказал всем спуститься в бомбоубежище, – вторгся голос адъютанта в наше эфемерное уединение.

Вернувшись к действительности, я взглянул на часы. Семь часов вечера. Уже четыре часа Меркулов нас не принимает. А это приказание? Ересь какая-то. Как будто мы всё время не находимся в такой обстановке, как будто бомбёжку мы когда-либо пережидали, словно мы не действовали, не передвигались, не выполняли задач под бомбёжками…

В одном из боксов бомбоубежища расположились вчетвером. Алексей Ильич произнёс только одну фразу:

– Ну, мы-то маемся по делу, ожидая приёма, а вы, девушки, что тут страдаете?

– Мы тоже по делу, правда, личному… Мы узнали, что завтра утром в Москву самолётом убывает товарищ Меркулов…

Алексей Ильич и я удивлённо переглянулись.

– … и пришли к нему просить разрешения вылететь с ним из Ленинграда по вызову Наркоминдела.

Уже из разговора с Прекрасной Дамой я знал, что девушки до начала войны работали в аппарате Советского посольства во Франции, что их «разменяли» в Виши, и что через нейтральные страны они еле-еле добрались до Ленинграда. Мне показалось странным только то, как они могли узнать о предстоящем вылете Меркулова, и насколько это достоверно. Я спросил её, и она ответила:

– Да так, в сущности, очень просто: по семейным каналам и по знакомству с третьими лицами, причастными полёту.

Мы снова беседовали только вдвоём. Ощущение того, что мы давно знаем друг друга, наши сердца и души, росло и наполняло меня радостным неповторимым волнением. Мы были вне времени, вне войны, где-то на недосягаемых для других вершинах человеческого счастья…

– Товарищи! Отбой! Всеволод Николаевич освободился и приглашает к себе.

Мы поднялись в приёмную. Стрелки больших часов показывали 23:45. Вежливо уступили свою очередь девушкам. Вскоре они вышли из кабинета с разочарованными лицами:

– Нам отказано…

На прощание мы пожали друг другу руки. Мне хотелось сказать ей ещё очень многое, самое главное, самое заветное, но адъютант явно поторапливал:

– Заходите, заходите!

Меркулов был суховат и немногословен:

– Наша миссия в Ленинграде закончена. Получена шифровка товарища Сталина. Он приказал нашей особой тройке в полном составе немедленно вылететь в Москву. Вылетаем завтра. Вам быть на аэродроме в шесть часов утра. До завтра!

Мы обменялись словами «до завтра», но, выйдя из кабинета, мы увидели, что это будет уже сегодня: приедем в гостиницу в начале второго, пока перекусим, соберёмся в обратный путь, побреемся, вымоемся, оденемся, а в четыре уже надо будет выезжать, чтобы поспеть к половине шестого на аэродром…

В вестибюле надели шинели, фуражки и вышли в непроглядную темень октябрьской ночи. Постояли минутку, пока привыкали глаза, и вдруг я заметил…

– Девушки! Это вы?

– Да, это мы…

– Что же вы собираетесь тут делать?

­– Боимся, боимся одни идти домой…

Первым моим побуждением было их проводить, но я вспомнил о считанных часах, оставшихся до вылета, и поглядел на Морина, но весь его вид говорил: «Никуда провожать девушек машиной я не поеду. Отдать машину вам не намерен. Если вам, милостивый государь, есть необходимость их провожать, то делайте это без меня и без машины».

Я взял её за руки и отвёл в сторону. В моём мозгу пролетели, как в калейдоскопе картины: мы медленно идём по пустынному ночному Ленинграду, куда-то проводим нашу спутницу, останемся только вдвоём, дойдём до её дома и на крылечке будем говорить, говорить, глядеть друг другу в глаза до дна, и часы покажутся нам мгновениями. Начнёт светать, и она спросит:

­– Тебе пора? – и я с ужасом пойму, что самолёт уже давно вылетел в Москву… Я не выполнил приказ Верховного главнокомандующего. Я – я в самоволке… Меня как дезертира судит военный трибунал… Нет… это невозможно… Нет!

Я положил её руки на свою грудь и близко-близко глядя ей в глаза, сказал:

– Что бы я только ни отдал, чтобы проводить вас домой… Чтобы ещё немного побыть с вами. Вы мне очень дороги. Но я не могу, не могу вас проводить… Простите меня…

Как лёгкое дуновение прошелестел её ответ:

– Вот и хорошо, дорогой…

Она отстранила меня, освободила свои руки и уже громко добавила:

– Жаль… Очень жаль, что вы не можете нас проводить.

Мы попрощались. Они зашагали в темень. Я сел в машину, в которой меня уже ожидал Алексей Ильич. Ехали молча. Уже в номере, снимая гимнастёрку, Морин с улыбкой сказал:

– Я Вас успел узнать и относился к вам с уважением. Сейчас я вас уважаю ещё больше.

– Благодарю вас. Это взаимно. Но чем я обязан этому предисловию?

– Видите ли, я не знаю, хватило бы у меня столько воли, как у вас, будь я на вашем месте, чтобы очертя голову не броситься за такой красавицей…

– Это не говорит в мою пользу. Я оказался плохим… джентльменом…

– Ах, оставьте вы это. Сейчас не место для галантности. Вы прежде всего офицер, да ещё к тому же член партии… И можно ли поручиться, что далее Кармен не предпочтёт Тореадора – Дону Хозе?

– Мне этот разговор неприятен.

– Простите… Я Вас понимаю… Но помните: вы поступили правильно и, по большому счёту, благородно.

Уныло защемило сердце, словно его стиснули чьи--то беспощадные руки. Никогда… Никогда… Никогда я уже не увижу живую мадонну Рафаэля, никогда не услышу мелодичный голос, никогда не прикоснусь к тёплым, трепетным, нежным ладоням. Как мы увлеклись… даже не назвали друг другу свои имена…

Но вот, уже пора ехать. На улице сыро, промозгло, холодно и тоскливо. За двадцать минут до назначенного срока мы были на месте у самолёта. Ровно в 6:00 примчалась машина замнаркома. Выйдя из неё и увидев нас, он с едва уловимым налётом удивления спросил:

– Вы уже здесь?

И вдруг, кто-то внутри меня волшебно сменил минорный мотив на бравурный марш, и я, приложив ладонь к козырьку, браво ответил:

– Так точно, товарищ комиссар!

Мне стало почему-то весело, словно я одержал какую-то победу.

Сели в самолёт. Он поднялся и взял курс на Москву…

18 декабря 1970 года.

Рукопись повести передана в редакцию Когита!ру Иволгиной Людмилой Александровной, дочерью автора - Александра Ивановича Иволгина в марте 2015 года.