Алексей Герман Старший: «Помнить, как было»
См. ранее на Когита.ру: Прощание с Мастером
Не стало Алексея Германа-старшего
В Петербурге простились с Алексеем Германом-старшим
24.02.2013 14:19
Более 500 человек пришли на гражданскую панихиду по Алексею Герману-старшему, которая состоялась в первом павильоне "Ленфильма" в Петербурге.
В течение двух часов на площадке киностудии близкие родственники, друзья, политики, актеры, режиссеры, сценаристы и писатели говорили о его великой роли в жизни петербуржцев и других жителей России. Во время панихиды были зачитаны обращение президента России Владимира Путина, прощальные слова директоров известных фестивалей, в том числе Каннского фестиваля.
Также на панихиде присутствовал министр культуры РФ Владимир Мединский, который пообещал вдове режиссера Светлане Кармалите, что будет сделано все возможное, чтобы память о Германе-старшем сохранилась.
Во время панихиды звучала любимая музыка режиссера. Продолжение прощания с Алексеем Германом-старшим пройдет (прошло. А. А.) в церкви на Конюшенной площади, после чего он будет (был. А. А.) похоронен рядом с отцом на Богословском кладбище.
**
Андрей Чернов
ХРАМ ХРИСТА НЕРУКОТВОРНОГО ОБРАЗА
в Конюшенном ведомстве,
где в разное время отпели двух веселых поэтов,
а 24 февраля 2013 Алексея Германа-старшего
Знатно их принарядили,
Протащив до рубежа
В камер-юнкерском мундире,
В пиджачке полубомжа.
Но не всё ль равно – метели,
Или яблони в цвету,
Возле этой колыбели,
Заглянувшей за черту.
Ростепельный, непогожий,
День по крышам бил клюкой.
А вчера прощались с Лёшей, –
Да в компании какой! –
Здесь и Альфа, и Омега –
От лучины до ЛАЭС:
От Григорьева Олега
И до Пушкина А.С.
**
ТАК ГОВОРИЛ ГЕРМАН
Из портала «Киноут»:
Алексей Герман: «Помнить, как было»
25 февраля 2013
В феврале 2008 года Виктор Шендерович и я побывали у Алексея Германа. Журнал Esquire задумал тогда спецпроект — что-то вроде «диалогов с великими»; Шендерович выбрал в качестве собеседника Германа. Герман согласился поговорить и принял нас в петербургской больнице, где тогда лежал. Но диалога не получилось — почти все время, что мы провели у него тогда, Герман говорил сам. Текст остался неопубликованным. С согласия редакции Esquire мы решили опубликовать его сейчас на COLTA.RU.
Как было
О политике я разговаривать не хочу. Мне этим надоели. Вчера меня Светлана (Светлана Кармалита, жена режиссера. — Ред.) заставила в «Российскую газету» продиктовать все, что я думаю о товарище Сталине. Поскольку я нехорошо думаю о товарище Сталине, то я очень нехорошие слова туда и зашвырнул. Поскольку по телевидению всё объясняют, что он в войну очень много помог людям, я сказал, что за предыдущее столетие из бездны выскочили три ужасных человека: Гитлер, Мао Цзэдун и Сталин. Мне кажется, что все теперь представляют себя по эту сторону колючей проволоки, в полковничьих папахах, в красивых квартирах, Зюганов так себя представляет — на «Виллисе» или входящим в кабинет директора крупного предприятия. А вот сюда, где помойка лагерная, Зюганов себя не помещает, себя, роющегося в помойке, чтобы косточку какую-то или шкурку найти, не представляет. И так же все его любители: товарищ Сталин, товарищ Сталин… Мой папа обожал Сталина довольно долго. После войны он только понял, что это такое, — а он же у него был, он с ним сидел, со Сталиным, не вдвоем, естественно: там Фадеев пел, Шолохов плясал, папа сидел и наслаждался. Саша (Александр Володин. — Ред.) мне рассказывал, как в 1941 году, в октябре, они сидели в окопах и шел разговор о том, как сдаваться немцам. То, что война проиграна, в общем, было ясно. Сталин — мерзавец, козел, предатель, бросил — ну, это было общее место. И разговор шел только о том, как сдаваться, технология. Говорили: «Шурка, тебе нельзя, ты еврей. Тебе надо как-то к своим пробиваться, уцелевать». А остальным как по одному надо выходить — это обсуждалось.
Или еще его рассказ о первом дне войны, о том, как о ней узнали и какая радость была. «Я помню воскресный день, мы в кино идем. И я выхожу в подворотню какую-то, просто подышать. Я стою в подворотне, и мимо идут женщины. А два шага дальше — это уже самоволка. А тут вроде как еще ты просто вышел подышать, покурить. И там женщины так проходят, даже слышно духи, может быть. Я стою, и вдруг выскакивают все, бросают шапки, обнимаются. Я к ним: “Что такое?” — “Война!” А что значит — война? Значит, отпустят. Значит, месяц малой кровью на чужой территории, а потом отпустят». А он был с 1936 года в армии: новую набирали, а этих не отпускали. И я подумал, что знание нашего поколения — это сразу же трагическое знание: все по фильмам, задним числом. А у него оставалось вот это качество — помнить, как было. Не как должно быть, а как было. Я помню эти истории, совершенно чудовищные и прекрасные.
Стукачи
Товстоногов для нас много хорошего сделал. Он только боялся, вдруг кто стукачит. «По-моему, это стукач… Этот точно стукач…» — мне говорил. Я говорил: «Да нет, он не стукач, он взятки берет!» А стукач был кто-то другой совсем. Я старше тебя, я помню 1956 год: поймали человека — распотрошили что-то и нашли его доносы. И потребовали его увольнения из института, с третьего курса. Он страшно плакал и говорил: «Вы ничего не знаете, у меня мама была арестована, папа был арестован, я жил с бабушкой…» В общем, в результате никто его не выгнал. А у нас был секретарь парткома Локтев такой, человек с рыхлым, очень красным лицом, он ходил через весь институт в свой партком в длинном, тяжелом, толстом пальто, с огромным портфелем. И вот пятьдесят шестой год. Я как узнал тогда про ХХ съезд? Это же было строжайше… папа не знал ничего! А у нас была малая сцена, и был маленький зал такой, и там собрались члены партии. А на сцене стояла моя декорация, поэтому я взял и в нее спрятался, я знал, куда. Сел и слышал все. А декорация была — «Обыкновенного чуда», которое я ставил. А потом, через год после этого дела, пришел человек, высокий, тощий, в коричневом пальто, и, не раздеваясь, мимо гардеробщицы прошел в партком. Часа два его не было. Cтранный какой-то был человек, поэтому все обратили внимание. А через два часа из парткома вышел Локтев с портфелем, с какой-то коробкой — и ушел, и больше его никто никогда не видел. Это пришел человек, которого он посадил, судя по всему. Это было время возвращений.
Народничество
В один прекрасный день мой отец как-то странно переменился. Он обрезал очень дорогое пальто, сделав из него то, что в народе называли «полуперденчик», надел валенки, шапку-ушанку и сказал, что его собратья-писатели действительно ничего не знают, как живет русский народ, и он уезжает из Ленинграда, будет жить в деревне. Относительно была деревня — Сосново, сейчас это курорт, но тогда туда четыре часа шла электричка. И он будет общаться с настоящим народом, так должен жить писатель. С чем и удалился строить дом в Сосново, который, кстати, ему выписал райком, обком, я не знаю точно. Через какое-то время — меня папа любил — стали раздаваться звонки, что я обязательно должен приехать и познакомиться с плотником Картубаевым, замечательным человеком и рассказчиком. Кроме того, мне надо бросить шить пальто, штаны, пиджаки и костюмы у модного портного Алексеева, потому что в Сосново есть замечательный человек, который замечательно ему все сшил. «Ты видел, как он мне укоротил пальто?» — сказал папа. Я сказал, что в жизни я туда не приеду и эта жизнь меня абсолютно не интересует.
Папа стал строить в Сосново сам. Он в своем бешеном обожании русского народа, которое поостыло к этому времени, построил очень высокий правительственный забор, завел двух кобелей, двустволку… Модель дома папа выбрал из многих моделей разных районов России. В южных районах любят очень низкие скаты крыш. А в других любят завалинки. Папа обожал и завалинки, и эти самые штуки и соединил их вместе. Потом эти две вещи вошли в полное противоречие: с крыши лилось не на улицу, а на завалинки, а через завалинки — в низ домов, и дома прогнили так за несколько лет, что в дерево погружалась ладонь, все висело на домкратах, мы со Светланой все это меняли и так далее. А рабочий класс, который там все это делал, они в знак благодарности поставили огромное бревно — сюрприз! — с огромной красной звездой. А времена были лихие. Не сталинские, но все равно не скажешь: «Уберите красную звезду». А с другой стороны, понятно, что живет идиот: маленький домик, а над ним огромный столб с огромной красной звездой (смеется). И тут папа взмолился и сказал, что, конечно, он несколько неправ. И мы с ним ночью вдвоем пилили этот столб с этой красной звездой, потом разбирали по кусочку эту красную звезду, пилили столб, и он исчез. Потом мы долго лгали этим ребятам, что кому-то он понадобился на какие-то киносъемки. А потом папа взял и умер.
Пожар в прокуратуре
Мы сидели с местными и пили портвейн, заедали заливным. И меня очень привечали, потому что увидели — у них деньги кончились, а тут я. Я дал денег, привезли много портвейна. И гроза началась. Гроза началась, и что-то на крыше фукнуло. А мы в сарайчике сидим, и там вокруг — гаражи, гаражи, гаражи мелкие, на «Запорожцы», на первые модели «Жигулей», катера стояли. Вдруг врывается женщина, в народе это называют «кривоссыхи», с такими кривыми ногами, опрокидывает наш стол с портвейном, что вообще-то приравнивается к самоубийству, к детоубийству, и кричит: «Вы же горите, кретины, мать вашу перемать!» Мы выходим. Дальше как иллюстрации из Библии: наш сарай, а на нем — четырехметровый столб пламени, которое к нам не просачивается почему-то. Вокруг бог знает что, едут пожарники. Пожарники приезжают такие пьяные, что о том, чтобы взять шланг и полить, не может быть и речи. Поэтому — шланг стоит 5 рублей, ты даешь пожарнику 5 рублей, за это он дает тебе шланг — туши что хочешь. И сидит. Они подключились к этой штуке. Все бегают, расталкивают, у него загорается, у того загорается, машины тащат. Рискуя жизнью, вытаскивают драную раскладушку и матрасы. В это время молния попадает в прокуратуру, которая находится на расстоянии 150 метров.
Что-то происходит, и от нее поднимается высоченный столб дыма, из прокуратуры. И дальше в этом столбе дыма все гуще и гуще начинают летать бумаги, какие-то бумаги. И появляется толпа старух каких-то монгольского вида, которые хватают эти бумаги на лету, бабки по 80 лет прыгают на высоту полутора метров, чтобы поймать бумагу. Зачем? Среди всего этого появляется прокурор с наганом, который наганом грозит пожарникам, чтобы сматывали и ехали тушить государственный объект, а не гаражи. Мгновенно пожарники получают тихо еще по 5 рублей и совсем задремывают, говоря: «Сейчас поедем, сейчас… Посиди…» От прокуратуры ничего не осталось, совсем сгорела. Здесь все спасли. И кончилось это дело тем, что летом я возил приехавших ко мне на вокзал специально, на вокзале продавались яблочки мелкие, клубника, потом малина, потом смородина, и все это — в больших листах. И если ты обгоревший этот лист развернешь, то там написано: «…Тогда я действительно возмутился этой некорректной женщиной и действительно ударил ее поленом. Но не бревном, как она утверждает, это я отрицаю, а поленом. По заду, а не по спине. В чем и повинуюсь и прошу меня простить».
Свои
За Сосново были угодья, в которых охотились члены Политбюро. И когда туда переехал Романов Григорий Васильевич, в наши сельские угодья, это было полное несчастье. Потому что его страшно раздражали пункты по сдаче бутылок, и он их все запретил. А куда сдавать стеклотару — ничего не сказал. Но зато подарил всем колхозам и совхозам вокруг финские электродоилки. Может быть, ему тоже их подарили финны, но эти электродоилки смекалистый русский ум сразу приспособил под так называемые дуньки, а «дунька» — это газосварочный аппарат и одновременно как самогонный аппарат. И никто не стеснялся, что поразительно. Что значит конец советской власти: за колоски сажали, а тут в каждом дворе стоит эта немыслимой красоты вещь. Сосед наш Павел Евгеньевич, соответственно, тоже завел себе «дуньку», а она взорвалась и пробила ему вену. Его повезли в больницу на «скорой помощи». Жена пошла ему за папиросами, народ дикий, кровь хлещет, а врача не было, он ушел за грибами. И на этом деле такой странный, сложный, ироничный, скорее плохой, чем хороший, человек умер. Как-то он мне принес показать письмо, где было написано, что «если вы не приедете доделать дом нам, то вы непорядочный человек». Он на меня посмотрел и говорит: «А какой я есть человек? Конечно, непорядочный человек. Что за дурак письма пишет? Так бы, может быть, и пошел, а после этого письма точно не пойду». Вот такой был странный период в этой сосновской жизни, где на соседней улице были доски, на этих досках сидели мужики, курили, разговаривали медленно, уходили в снятую с военного грузовика кабину такую большую, знаешь, которая на грузовике, техпомощь такая, уходили туда. Там стоял большой бак с самогоном, выпивали самогон, потом высовывалась рука, отщипывала ягодку, туда же исчезала, а потом человек выходил. И опять продолжалась неторопливая, уютная беседа. Но попасть на эти доски — это было приблизительно приравнено к почетному москвичу, члену Мосгордумы, я не знаю к чему. Потому что капитан дальнего плавания, который купил там дачу, два года там простоял: он мог разговаривать, но он не должен был садиться. Это было что-то неуловимое в воздухе: вот свои могли сесть, не свои не могли сесть. Я мог всегда сесть, поэтому я это место вспоминаю с удовольствием.
Кресло
На 300-летии Ленинграда меня посадили на место Путина на этих торжествах, понимаешь. Я пошел, там эта Янтарная комната восстановленная, кресло стоит — а поскольку я плохо себя чувствовал уже тогда, я сел, и ко мне выстроилась очередь из руководителей стран и государств, всякие там Берлускони. И у всех один вопрос: «Можно ли трогать пальцами?» А я им ответил, что можно, господа, трогать, но только не так, как вы потрогали в 1941 году. Тут же появились два человека, которые шипели, плевались, и у них вот отсюда раздавался звук: «Первый, первый, я перекрываю… 1416 пропускай…» Такие два человека, нейтральные, переговаривающиеся всеми голосами из разных мест. Они сказали: «Алексей Юрьевич, старинное кресло, давайте мы пересядем, и не надо к вам очередь, зачем вам они…» Мне надоело, я вышел на крыльцо — и увидел чеченцев, стоят чеченцы и смотрят на меня, не мигая. Я так стою, они стоят. И вдруг затрещали кусты, и оттуда вывалился Берлускони, который там не то писал, не то какал, во всяком случае, застегнул ремень. Там на сортиры повесили курочек и петушков, но распознать их очень трудно. И он, очевидно, посмотрел на это, испугался и пошел в сад все делать.
Неправильно
Замечательную фразу сказал один писатель, хороший писатель, бешеный рыбак и дико завистливый человек. Мальчик Саша поймал в Сосново щуку в огромном озере, в котором, писатель утверждал, рыба не водится и вся погублена советской властью. А он выловил щуку с себя величиной. И тот, пылая гневом, помчался смотреть эту щуку. И говорит: «Ну и как же ты ее поймал?» А мальчик говорит: «Вот так, так и так…» А тот говорит: «Дурак, ты ее неправильно поймал».
Кто нас будет смотреть
В нашей стране столько времени свирепого рабства, от 1917 до 1953 года, вот в чем беда. Выбили умных, выбили производителей, выбили таких, сяких. Накопилась критическая масса жуликов и глупцов, критическая масса, придавливающая другую часть, которая в принципе могла бы что-то сделать. Это страшные репрессии, вóйны, в войну с белофиннами мы потеряли 300 тысяч людей, это по официальной статистике — а на самом деле больше. Потом Отечественная. Послевоенная ситуация, отсутствие больниц, отсутствие сытых людей. Знаешь, что сейчас у нас люди выросли чуть ли не на 6 сантиметров в среднем, если сравнивать с призывом 1930 года? Мне кажется, что здесь опереться не на что. Я, например, в ужасе, потому что я не знаю, кто меня будет смотреть, кто нас будет смотреть. Только прошу тебя, если ты это напечатаешь, я не хочу участвовать в политических штуках. Мы достаточно достойную по этой линии сняли картину, и, когда захочу, я сам скажу: я хочу сказать то-то и то-то. А не когда газета просит. А от меня все просят именно этого. Я не хочу.
Только смешное
Я придумал беседу, рассказ о жизни, но только со смешной стороны, это я хотел рассказать. Жизнь состоит из трагического, комического, ужасного, никакого. Но про себя я хотел рассказать только смешное. Допустим, вся моя жизнь началась с того, что был 1938 год, еще 1937-й, когда мама была беременна и от меня надо было немедленно избавиться, потому что всех вокруг гребли. А мама — врач, поэтому она прыгала со шкафа, поднимала ванну. Так что сейчас, когда рассказывают про неродившихся, что они даже целуются в чреве и так далее, я думаю: как же ужасно началась жизнь. Как же она у меня ужасно началась, как же я должен был держаться, чтобы не выпасть. Ты понимаешь, и дальше всю жизнь так.
**
…не надо мне близости с режимом! Это спасение мое, жажда этой близости на моих глазах сгубила многих… Знаменитая уваровская формула «Прошлое России великолепно, настоящее замечательно, будущее — выше всяких похвал» — вот что сейчас снова требуется.
…Мы — странный народ. Все прощаем друг другу и самим себе. Может, если б не прощали, заслужили бы иную участь. «Хрусталев, машину!» — это рассказ об одной из самых страшных страниц нашей истории, когда в подвалах на Лубянке каждый день расстреливали. Не евреев только, а например, командование Сталинградского фронта…
…Да, картина не кассовая («Хрусталев, машину!»). Но меня упрекают, что она сделана «с нелюбовью к своей стране». Давайте же разберемся, кто такие любовники этой страны. Патриотизм сегодня — очень выгодное помещение капитала. За «любовь» эти люди получают очень хорошие деньги. Но если поэт написал «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ, и вы, мундиры голубые, и ты, им преданный народ» — он что, был антипатриот? И если на сотни километров страна была зоной, в которую детей помещали уже с 12 лет, я должен говорить, какая она прелесть была?! И это вы считаете любовью к Родине?
Большинство кинематографистов к такому понятию, как «искусство», сильно охладело. Деньги платят за то-то и то-то, и они агрессивны к тем, кто этих понятий не разделяет. А как они стараются для телевидения! На экране — бандиты, паханы, авторитеты, «мерседесы» — больше почти ничего нету, будто мы один вербовочный лагерь братвы. И ни слова с экрана про Толстого или, скажем, про Салтыкова-Щедрина. Не поставили ни Шаламова, ни Солженицына. Ничего мы не сделали, чтобы очистить души…
Не хочу я с ними иметь дело, ни с живыми, ни с мертвыми! Меня как-то упрекнули, что не хожу на похороны. К кому хожу, а к кому не хожу! К ним ни к кому не пойду. И их не зову! На свои.
…мы снова съезжаем во времена страха. Не надо болтать, не надо лезть — такое наметилось движение. …И к цензуре мы готовы — в нас истинной свободы нет. Мы всегда ходили под барином — под страхом уничтожения, изгнания. И начинаем снова. Нас все пробуют на зубок, а мы воспринимаем это с восторгом.
Помню, вызвали нас как-то к Ельцину. Вошел Ельцин — половина присутствующих встала, а половина нет, они, видишь ли, были оппозиционные. А однажды попал к Путину: он вошел — как пробки, взлетели все! И прыгали еще несколько минут. Один артист до этого говорил: сейчас выйду и скажу о необходимости памятника Тарковскому — а вышел и поблагодарил за медаль.
…Мы становимся этакой Мексикой. Огромные дворцы, гасиенды, по дорогам едут роскошные автомобили, а по обочинам идут тысячи и тысячи индейцев, голодных, оборванных. Президент очень хорошо говорит, но все эти разговоры — разговорами, а преступность — преступностью, коррупция — коррупцией и чеченская война — войной.
…Я участвовал в передаче на ТВ. И просто спросил тихо-мирно про алюминиевого магната: а кто он такой? Имею я право знать, как он разбогател, откуда взял деньги на искусство, на газеты? Ограбил караван с золотыми слитками или воткнул палку у себя в огороде, и из нее потекла нефть? А этот еврей-оленевод откуда взялся? Я, известный старый режиссер, хочу знать! Это исчезло из передачи мгновенно.
…Мне многое кажется безумием — например, это без конца возвещаемое 300-летие Петербурга. Ну, давайте справим 305-летие! А сейчас залатаем дырки, чтоб люди не замерзали, чтобы 4 миллиона бомжей не было, чтобы СПИДа не было. Давайте эти первоочередные задачи решать. А то ощущение такое, что в одном углу умирает бабушка, а в другом делают красивый камин…
…Какой жизнью мы живем?! Все жрут друг друга, все боятся… Все друг в друга стреляют, все друг друга сажают. Какой на хрен гуманизм! Я пересмотрел свои отношения с Богом. Только что с точки зрения истории закончился Сталин, только что закончился ГУЛАГ. То, что речь в фильме («Трудно быть Богом») о четырнадцатом веке, только концентрирует проблему. Эту планету назову 38-97 — мой телефон в детстве на Мойке…
…Меняется то, про что снимаю. Я снимал про человека с глубокими демократическими убеждениями, с внутренней верой в то, что все у нас будет трудно, но хорошо. Финал был на то и рассчитан. Румата переживал, что умрет он, и все рухнет. Когда он стал рассказывать об устройстве мира, его хотели забить кольями. Сейчас у меня вроде бы такой же финал. Два ученых, которых он прятал, зарезали друг друга. Румата-властитель орет в исступлении, чтобы не смели целовать его следы… Но он проиграл. Понимает это. Начинает играть «Караван» Эллингтона. А мы видим замки, виселицы: то самое вековечное Средневековье, где он уже ничего не может поправить…
**
ТАК ГОВОРЯТ О ГЕРМАНЕ
Из портал «Киноут»:
«Это колоссальная трагедия для всего нашего кинематографа»
22 февраля 2013
Оператор Юрий КЛИМЕНКО:
Я работал с ним на картине «Трудно быть богом». Герман был величайшим Художником с большой буквы. Картина так и не закончена пока, так что можно сказать, что я на этом фильме еще работаю. Как раз на этой неделе должен был ехать в Питер, копию печатать… Над этой картиной работал еще один замечательный оператор – Володя Ильин, который снимал «Хрусталев, машину!». Мы снимали с ним в разное время – я начинал картину, он продолжал, а потом Володя умер, и я заканчивал.
Работать с Германом было легко, как легко работать с настоящим художником. Если считать, что работа – это в некотором роде творчество, то творить с Художником – радость.
У него не было плохих картин, он всё тщательно отделывал. Он умел передать глобальный взгляд на мир через какую-нибудь малую структуру, жизнь рассматривал через какую-то маленькую часть общества, через судьбу нескольких людей. У него не было неудачных картин – все были такими, какими он хотел их сделать. И «Проверки на дорогах», и «Двадцать дней без войны», и «Мой друг Иван Лапшин»… Почему у него так мало фильмов? Потому что он серьезно относился к тому, что делал, никогда ничего не делал тяп-ляп. Он всегда добивался результата, и этот результат мы видим – он на экране. Он достиг такой степени реализма, которой, по-моему, нет ни у кого, ни у каких других мастеров кино. И не только у нас, но и вообще в мире.
Режиссер Сергей СОЛОВЬЕВ:
С Алексеем Юрьевичем мы были хорошо знакомы, можно даже сказать, были друзьями… Это глубочайшее личное горе для всех нормальных, вменяемых людей, которые работают в отечественном кино, и колоссальная трагедия для всего нашего кинематографа, потому что, пока был жив Алексей Юрьевич, все знали, что он действительно гениальная вершина художественной совести и художественного мастерства. Понимаете, он такого масштаба личность, что тем, кто работал в кино более-менее честно, невозможно было не оглядываться и не чувствовать, что рядом с тобой работает Герман.
Режиссер Алексей УЧИТЕЛЬ:
Алексей Юрьевич значил в моей жизни очень много. Так счастливо сложилось, что когда я снимал первую свою картину «Мания Жизели», то, набравшись храбрости, я позвонил и попросил Германа сыграть роль врача-психиатра. Причем мне казалось, что он по своему характеру и по каким-то человеческим качествам очень подходит, что ему даже не надо будет играть, а просто быть самим собой. И, к моему удивлению, он согласился. Это были, конечно, удивительные дни в жизни. И на площадке, и на озвучании меня поразило то, что он вел себя не как мэтр, а очень скромно, хотя предлагал много интересного. Как он нервничал на озвучании, как боялся, что не получится! Потом еще мы с ним не раз встречались, разговаривали – он был прекрасным рассказчиком, очень интересно излагал свою позицию, описывал жизненные истории. И всегда, когда я его представляю, я вспоминаю человека с улыбкой, хотя знаю его непростой характер. Он человек, который не просто любил кинематограф, он относился к нему как к какому-то очень близкому существу. Это всегда чувствовалось на экране и, самое главное, в жизни…
Наблюдая за Алексеем Германом у него на съемочной площадке, я безусловно понял вот что: режиссер – это диктатор, и диктатор в какой-то степени беспощадный. И только тогда возникает некий результат, когда ты и от себя требуешь почти невозможного, на грани физических усилий, на пределе сил, – которых уже практически не остается, – и от остальных.
Мы потеряли великого человека. Это был символ, который все наше кино незримо охранял. И его не стало.
Даниил Дондурей: «Алексей Герман — очиститель советского сознания»
Главный редактор журнала «Искусство кино» — о том, чем уникален дар ушедшего из жизни режиссера
В чем, на ваш взгляд, заключается неповторимость Алексея Германа?
Среди множества талантов у Алексея Германа есть уникальный дар — он бесконечный очиститель советского сознания. Это художник, способный снимать всю шелуху с советских мифов — исторических, человеческих. Избавляться от всевозможных фальшаков, пафоса. Может, он получил этот дар от отца, знаменитого советского писателя, но приумножил его многократно. Касается ли это предвоенного или военного времени, как, скажем, в «Проверке на дорогах» и «Двадцати днях без войны», или послевоенного, как в «Хрусталев, машину!», он каким-то генетическим кодом мог очищать советские сказки и архетипы от бесконечных заносов. Он всё это разбирал, как ребенок разбирает машинку, и заново конструировал, как это может делать выдающийся инженер или ученый. Здесь это делал художник.
К «живому материалу», актерам, дар очищения тоже приложим?
Никто так не очищал актеров от стереотипов, как Герман. Свои лучшие роли именно у Германа сыграли и Ролан Быков, и Людмила Гурченко, и Юрий Цурило. Выдающихся, фантастических актеров он возвращал к их истинному масштабу. Его канон — достоверность, естественность, закодированная в простоте художественная образность.
Разрушение стереотипов не может всем нравиться, Германа оценивали по-разному.
Люди, которым нужны стереотипы, уходят в небытие или в политику. Кто помнит дважды Героя Соцтруда Георгия Маркова, многодесятилетнего председателя Союза писателей? А он сидел за одним столом с руководителями страны. Рядом со смертью Алексея Германа не имеют никакого значения споры вокруг него, как он сам высказывался или что делал как человек. Ты смотришь его произведения — и летаешь. Не имеет значения, что говорят смертные люди, потому что Алексей Герман-старший не в своих высказываниях, а в своих фильмах — бессмертный.
Он — режиссер культовый в высшем смысле слова. Истории ведь не нужны ни деньги, ни указы президента, ни ордена трижды героев. Историю записывают профессионалы и время, а они единодушны в оценке Германа. Это великое достижение национальной духовной культуры.
Можно ли сказать, что именно Герман заложил фундамент русского артхауса?
Артхаусное кино в России растет не только из Германа, это наследие великой русской культуры. Все коммерческие чемпионы последних 20 лет уйдут в небытие, а артхаус, в том числе фильмы Германа, будет вписан в русскую историю. Это основа воспроизводства российских элит, а историю все же движут элиты, 2–3% населения, а не «Уралвагонзавод» с его чудесными рабочими и их прекрасными лидерами.
Кому предназначены фильмы Германа?
Чтобы понимать творчество Германа, нужно быть очень чувствительным и художественно развитым человеком. Нужно уметь эмоционально и духовно летать, как герои Шагала. Будем надеяться, что художники это уже умеют, а лучшие сыны Отечества, зрители, тоже умеют и будут уметь это еще несколько поколений. К сожалению, процент таких людей не увеличивается. Но ведь Герман, как и любой классик, передается во времени. Ему все равно, 3%, 30% или 70% способны воспринять его в это 10-летие. Я уверен, что «Зеркало» Андрея Тарковского или «Проверка на дорогах» Алексея Германа соберут в долгой перспективе больше просмотров, чем любая «Наша Russia: Яйца судьбы». Просто это будет длиться 50 лет, а не три уикенда.
Герман-актер сопоставим с Германом-режиссером?
Герман-актер сегодня в нашем разговоре не так важен. Важен Герман-автор и Герман -кинематографист, творец, обладающий особым мышлением и особым чувством времени. Никто или почти никто так достоверно, как он, не мог представить нам людей, живших после Сталина — через лица, нюансы, психологию, движение кадра и зрачка. Умер человек масштаба Тарковского или Эйзенштейна, которым Россия может гордиться и который уже вписан в историю, причем никаких рейтингов и голосований не нужно.
Трудно быть Германом
Судьба Алексея Германа в кинематографе, по российским меркам, и уникальна и типична: она трагическая и счастливая одновременно.
В искусстве кино состоялся великий мастер, титан. И мы говорим об этом на основании всего четырех фильмов; ни один не выходил на экраны нормально, спокойно и премьерно — как заслуживают картины такого уровня. «Проверка на дорогах» на десятилетия залегла на полке и вышла крошечным тиражом, когда уже стала историей даже ее стилистика. «Двадцать дней без войны» застенчиво шли по окраинным кинотеатрам. «Мой друг Иван Лапшин» пролежал в карантине несколько лет, и только спустя годы его стали наконец показывать по телевидению — выяснилось, что перед нами одно из сильнейших произведений мирового кино. «Хрусталев, машину!» — первый фильм Германа, официально отправленный на Каннский фестиваль, там был принят с недоумением, но потом вышел в прокат уже с серьезным успехом у прессы — правда, не в России, а во Франции.
И вот на основании всего этого имя Алексея Германа в стране звучит как имя безусловного и безоговорочного классика.
То, что классик, титан, мастер, видно в каждом кадре. Такого проникновения в эпоху, в ее вещный мир и в ее подкорку, нет больше нигде. Герман умел схватывать нечто, носившееся в воздухе. То парадоксальное, что категорически противоречило здравому смыслу, но было присуще стране и времени. Он открыл секрет, как передать на экранах нашу генетическую память.
При этом он брал время врасплох: неприбранным, непричесанным, в минуты неприкрытой неказистости. Передавал его шумы, скрипы, шорохи. Его почти всегда черно-белое изображение проявляло, как в ванночке фотолаборатории, смутные, бликующие, мерцающие, почти призрачные образы людей ушедших эпох. Эти образы пронизаны печалью и любовью. При этом пространство своих картин Герман никогда не снабжал указателями, не навязывал нам поводырей, которые могли бы растолковать смысл увиденного. Он оставлял непривычный зрителю простор для его собственной эмоциональной и мыслительной работы — просто доводил жизненный материал до концентрата, делающего раствор «неотобранной жизни» доступной для анализа. Актеры должны не «показывать» и не «входить в образ» — должны жить.
Памяти Алексея Германа
Эпитетов «великий» и «гениальный» Алексей Герман дождался еще при жизни. Поэтому говорить сегодня о «траурной экзальтации» не приходится. И он нес эти навязанные ему регалии с большим спокойствием и достоинством. Именно потому, что они были для него не столько тяжелыми и неуклюжими орденами или скипетрами, а скорее повседневной одеждой. Не просто повседневной — рабочей.
Он и сам вполне, как мне кажется, знал себе настоящую цену, а потому был совершенно беспощаден к себе как к мастеру. Он знал, что не имеет права на проходной кадр, на кляксу, на то, что «гениальность» все спишет.
Мне-то как раз не так важно, был ли он гениальным художником. Гениальные есть и без него. Для меня гораздо важнее, что был он, пожалуй, самым близким мне киномастером.
Недавно я спросил у знакомого кинорежиссера, существует ли в современном киноведении такая категория, как интонация. Применительно именно к кино. Он ответить затруднился, сказав лишь, что, возможно, и есть, но он лично никогда с этим не сталкивался. Не знаю, есть ли в киноведении такая категория, но именно германовская интонация отзывается во мне как в зрителе как больше ничья.
Мне и вообще в жизни везет, я считаю. А отдельным своим везением я считаю то, что успел с ним познакомиться. И, кажется, чуть ли первый вопрос, который я ему задал, был таким. Как это так получилось, спросил я, что ленинградский мальчик из благополучной писательской семьи сумел угадать ощущения другого мальчика, москвича, моложе его лет на десять, в те самые мартовские дни 53-го года, снятые им в «Хрусталеве». Как это он так сумел увидеть московские тусклые фонари, дворы и сугробы моего детства? Как удалось ему увидеть эти фонари и сугробы с небольшой высоты маленького московского близорукого мальчика в вытертой цигейковой шубке и заледеневших варежках, то есть меня? Откуда он знает об этом коммунальном скученном надышанном тепле? Где он мог слышать это постоянно взвинченное, но все равно счастливое для ребенка кухонное многоголосье? Где он видел эту жизнь, состоящую из бестолковой и бесформенной толкотни, суетливой беготни и судорожных завихрений пара, в которых, между тем, волей большого художника тихой, но властной нотой обозначались четкий ритм и безукоризненный порядок?
Он ответил как-то настолько уклончиво, что я даже не запомнил, что он сказал. Впрочем, я его понимаю — на такие вопросы определенных ответов не бывает.
Он, как известно, работал тяжело и мучительно, с огромными паузами между фильмами. Но в его случае эти паузы были не менее значительны и трагедийны, чем и сами его шедевры. Каждый из его фильмов таким образом аккумулировал в себе и всю ту энергию, которая накапливалась годами его наполненного смыслом молчания.
Существуют люди (и Герман из их числа), чье даже просто физическое существование в одном с тобой пространстве и времени оправдывает и очеловечивает и наше существование. И чей уход пробивает в пространстве и времени настолько гигантскую озоновую дыру, что залатывать ее приходится долго, усилиями не одного поколения.
Юрий Цурило: «Алексей Герман назвал меня своим любимым актером»
Артист Юрий Цурило снялся более чем в 60 фильмах. Но самой своей главной профессиональной удачей считает сотрудничество с Алексеем Германом в картинах «Мой друг Иван Лапшин» и «История Арканарской резни» («Трудно быть богом» - в этой ленте, которая сейчас монтируется, Цурило сыграл барона Пампу - Н.Б.). Именно Герман сделал из начинающего провинциального молодого артиста родом из цыганской семьи настоящего профессионала сцены и экрана. Сейчас Юрий Цурило работает в Александринском театре Санкт-Петербурга и много снимается. Юрий Алексеевич признался корреспонденту «Вечерки», что об Алексее Германе он готов говорить и вспоминать безустанно:
Смерть Германа - это большая потеря и для кино, и для меня лично, - говорит Цурило, - потому что этот человек сыграл в моей судьбе огромную роль. Он для меня сделал необычайно много. С него началась моя настоящая профессиональная карьера. Практически все, что у меня есть сегодня, - это все Герман. Я ему очень благодарен.
Мы знаем друг друга уже 22 года… Господь подарил мне счастье познакомиться близко с этим человеком и прожить рядом с ним одну из лучших частей моей жизни. Мы не дружили, но были в очень хороших отношениях. Просто я любил его как режиссера, как человека. И он тоже. Однажды он признался: «Юрка, ты мой самый любимый артист…» Это для меня прозвучало как награда, понимаете? Вот вчера я смотрел о нем документальную картину… И он там - как живой. Я просто не могу представить, что его нет с нами. Для меня он останется на всю жизнь живым мастером, с которым мне посчастливилось работать. Не каждому актеру так везет… Я думаю, я самый счастливый из всех живущих в России на сегодняшний день артистов.
**
Герман. Он требовал от нас сохранения души...
22.02.2013
Алексей Герман в нашем кинематографе, во всей нашей культуре оставался из последних, кто постоянно, мучительно и достоверно, вместе с отважными и разумными товарищами по мучительному процессу думал: почему?
Диалог с ним выдерживали не все. Ни в отечественных кинозалах, ни в фестивальных дворцах за рубежом. Что поделаешь, желающих что-то понять много меньше, чем понимающих всё. Они хотели забыться, он возвращал им память. Они хотели бездумья, а он заставлял их задуматься. Они хотели любить сильного, а он говорил им — люби искреннего. Он требовал от них усилий, а они жаждали инерции.
Он обижался, крупный, печальный, неудобный ворчун-философ. Небывалый художник, рисующий светом на белой, натянутой перед нами простыне картину разрушения, героизма, подлости, страдания и преодоления.
В Германе жила боль, которая не дает человеку превратиться в животное. Он требовал от нас сохранения души.
И так хорошо улыбался.
Юрий РОСТ
Ушел великий кинорежиссер страны.
Великий по-настоящему, с точки зрения вечности, а не века.
Каждая картина — шедевр. Каждая картина — эпоха.
Трагическое кино. Веселый человек.
Беспощадное знание о мире. Юмор, не сравнимый ни с чьим.
Бешеный нрав. Мощная натура. Тяжелый характер.
Советские времена испытывали на прочность, ломали, загоняли в угол. Выстоял. Учителя — Козинцев, Товстоногов – укрепили важнейшее: упорство самостоянья.
Никто не делал картин так долго, как он. Довести кадр и звук до абсолюта, до совершенства, наплевав на любые прочие соображения.
Не легенда: он не смотрел свои фильмы. Быль: хотел вырезать гениальный монолог Алексея Петренко в «Двадцати днях», который сейчас изучают во ВГИКе. Бросал в печку рукописи лучших сценариев, спасала жена.
Долго не мог пережить провал «Хрусталева» в Каннах: «…нам тут нужны дачные домики, сказал ему продюсер, а вы привезли «Вишневый сад». И хотя потом картину включили в сотню лучших фильмов мира, а французы сто раз извинялись за «непонимание», долго помнил горький привкус поражения.
Пятнадцать лет снимал и озвучивал «Хроники Арканарской резни»; как никто понимал: трудно быть Богом.
Его метод «субъективной камеры» перевернул множество штампов пленочного кино. Знал и преследовал только одно — истину.
Мы еще не поняли, кто у нас был. Но уже почувствовали: пусто. Холодно.
Редакция «Новой»
Прощальное слово
Юрий НОРШТЕЙН:
— Все мы, кто занимается творчеством, смотрит кино, так или иначе причастны к его тайнам, должны понимать, какое огромное событие произошло.
Я понимаю, что на похороны понаедет начальство, будет говорить речи о выдающейся личности режиссера… В сущности все будет вранье, потому что на самом деле нужно говорить не вслед ушедшему, а создать необходимое творческое пространство, в котором возможно появление таких личностей, как Герман.
Он не хлопотал перед начальством. Это важно, потому что помним строчки Пушкина «Беда стране, где раб и льстец/Одни приближены к престолу,/А небом избранный певец /Молчит, потупя очи долу».
Вспоминая эти строчки, думаю про сегодняшнее время все драматичней, потому что небом избранные певцы становятся рабами перед начальством. И это открывает шлюзы для людей слабых. И возникает омерзительная круговая порука.
Мы должны вести себя так, чтобы нас не покидало чувство собственной жизни. Стыд и есть самое важное, что не дает покоя, усиливает в нас искусство.
Это не только творчество, но и публичное поведение, которое иногда имеет не менее важное значение, чем даже то, чему ты посвящаешь жизнь.
Во всех интервью Германа из времени выплывали священные для него имена: Козинцев, Асанова, Авербах. Он говорил о кинематографическом сообществе и страшно тосковал по нему.
Но самое главное, чтобы творческий человек не тратил энергию на борьбу с негодяями, которые хотят прибрать к рукам все, что плохо лежит. Сколько сил забрала у Германа борьба за «Ленфильм»! Эти силы он мог бы тратить на свое кино.
Нужно осознать, насколько обществу необходимо его кино. Хотя бы малой части общества, потому что с малого начинают расходиться круги на всю огромную аудиторию. Мы вообще не знаем, где, в какой момент нас искусство подхватывает. Когда и как на нас действует. И по каким «территориям» разлились реки его кинематографа, никто не может точно сказать.
Но даже если в нас попадет небольшая часть сердечности, чувственности кино Германа, этого уже достаточно для того, чтобы мы могли понимать, где правда, где истина. Потому что правда всегда на пути к истине.
В этом смысле Герман с его абсолютным слухом к правде был уникальной фигурой в нашем кино. Правда была для него священной.
Если одним словом сказать, что же такое для меня кинематограф Германа, то это одно огромное сердце, которое впитало в себя разум и чувство.
Андрей СМИРНОВ:
— Леша мой близкий друг…
У меня перед глазами похороны Ильи Авербаха. Морозный день. Январь 1986 года. И вдруг Леша над гробом Ильи начинает читать стихи Заболоцкого «Моим товарищам». Потом не выдержал и расплакался.
Почему-то эта картина стоит перед глазами.
Что говорить, кончается наш век. Век шестидесятников. И наверное, Леша — самая яркая фигура нашего поколения.
Совершенно сумасшедший. Целиком погруженный в работу. Блестящий рассказчик. Правда, многие были недовольны тем, что Алешка оживал и зажигался, лишь когда речь заходила о работе. О его работе.
Каждая его картина — памятник эпохи.
В одной из своих статей Тарковский сформулировал, что кино — это время в форме факта. По поводу этой формулировки спорили. Но мне кажется, что к любой картине Леши эта формулировка абсолютно применима.
Его фильмы воссоздают эпоху. Будь то фронт, партизанская война в «Проверке на дорогах». Или военный тыл в «Двадцати днях без войны». Будни уголовного розыска в картине «Мой друг Иван Лапшин». Мир ГУЛАГа в фильме «Хрусталев, машину!».
Везде время, его дух воссозданы с потрясающей силой, скрупулезностью, убедительностью.
Александр АСКОЛЬДОВ:
— Мне трудно что-то говорить. Вообще я в разобранном состоянии. Вчера в той же клинике, где оперировали Лешу, мы разговаривали с нашим доктором, шутили. Говорили о показе «Арканарской резни» 1 апреля на юбилее «Новой газеты»… В этих же стенах, где совсем недавно мы говорили, шутили, смеялись с Лешкой…
Не хочу говорить о даровании художника. Это скажут другие. Мое горе словами не передать. Леша — близкий друг, с которым мы прошли сквозь долгие годы. Человек необычайный. Ко мне и моему делу отзывчивый, тонко понимавший, очень любимый.
Для меня вся эта большая семья всегда была чрезвычайно важна. Замешана на чем-то мощном, жизнелюбивом, честном. И отец Леши Юрий Павлович. И Светлана. И ее отчим Александр Борщаговский. Круг этих людей столь мал. И сжимается неотвратимо.
Андрей ЗВЯГИНЦЕВ:
— Умер Герман. Пусто и печально… В русском кино есть титаны. И Герман — один из них. Первый его фильм, увиденный мной на экране, — «Мой друг Иван Лапшин». Это было в начале 80-х. И сравнимо это было с открытием новой планеты. Позже была несравненная «Проверка на дорогах», на VHS затертая мною до дыр.
Для меня Герман — это жизнь, живая вода. Легко быть Богом. Когда ты Бог. Творить из ничего настоящую жизнь — такое под силу только Богам кинематографа. Его фильмы должен увидеть каждый. «Проверка на дорогах», «Седьмой спутник», «Двадцать дней без войны», «Мой друг Иван Лапшин» — всё это сокровища русской культуры. Отмените сериалы, слейте эту мертвую воду в канализацию! Покажите людям настоящее кино, дайте духу человеческому истинную пищу!
Герман жив. Умер кто-то другой.
Драматург режиссуры и лучший в мире Дед Мороз
Если бы люди, понимающие Германа, определяли жизнь в нашей стране, она была бы прекрасна
Этот год был первым за много лет, который мы встречали не вместе. Он говорил по этому поводу, что стоит ему оказаться в Новый год не у нас, обязательно происходит какая-нибудь пакость — вплоть до мордобоя. И приезд из Питера в Переделкино под самый Новый год Алексея Германа и Светланы Кармалиты стал замечательной традицией.
Само по себе их появление на пороге дома уже было праздником. Я называл Лешу Дедом Морозом. И это был лучший в мире Дед Мороз — большой, добрый, веселый (даже когда прихварывал) и щедрый. Он щедро дарил всем собиравшимся единственное, в сущности, что у человека есть: себя. Рассказывал очень смешные байки, истории, анекдоты. Причем рассказывал классно, артистично, а на его добродушном лице после собственного рассказа оставалось удивленное выражение. Он не уставал удивляться политическому абсурду, отвратительности власти, человеческой глупости, но и неожиданно явленному таланту тоже.
Про одного известного актера говорил примерно так: «Ну, как я его могу снимать, он же миллионер и всегда может мне сказать: а кто ты, собственно, такой, что здесь командуешь, — у тебя есть хотя бы миллион?» Но и этот актер-миллионер у Германа трепетно снялся, претерпев все нелегкие испытания сотворчества с этим великим (теперь-то уже можно…) режиссером.
Мне посчастливилось видеть часа два съемок «Хрусталева»… О, бедные актеры! Но я видел и германовский кабинет на «Ленфильме» во время этих съемок. Он от пола до потолка по всем стенам был заклеен фотографиями тех послевоенных лет, которые абсолютно точно, до мельчайших деталей, воссозданы в фильме. Воссозданы, но и преображены, поскольку взгляд большого художника всегда преображает!
Перфекционизм Германа отдельная тема.
Но, правда, странно, что такой веселый и остроумный человек-праздник снимал столь невеселое кино? А знаете почему? Дар его вел. Он должен был сказать то, что не дали ни его отцу, писателю Юрию Герману, ни Константину Симонову, с которым он дружил как младший, ни лучшим режиссерам поколения его отца и Симонова.
Кинорежиссер Герман, как все великие драматурги, работал прежде всего с подтекстом. Поэтому очень важно то, что он однажды сказал мне: «У наших актеров нет глаз». «То есть?» — глуповато спросил я. «Ну вот у Де Ниро есть», — как бы невпопад ответил Герман. «А из наших у кого были?» — уже врубившись, спросил я. «У Ролана и Юры Никулина». Тогда-то я и понял про подтекст, с которым постоянно хотел иметь дело Герман, драматург режиссуры. Вспомнил «Проверку на дорогах» и «Двадцать дней без войны». В этих фильмах — одни из лучших ролей Быкова и Никулина. А у Ярмольника, наверно, будет лучшая роль в доснятом, но из-за перфекционизма Германа не выпущенном последнем фильме.
А знаете, как мне повезло? Леша рассказывал мне замысел нового фильма. Который мы уже точно не увидим — в отличие от этого, с Ярмольником, по «Трудно быть богом». Светлана доделает. И это будет радость.
А сейчас — горе. Лично мое и всех многочисленных поклонников таланта Алексея Юрьевича Германа. Если бы эти люди, понимающие Германа, определяли жизнь в нашей стране, она была бы прекрасна. Но обязательным уроком ее гражданам были бы просмотры фильмов Германа — чтоб не впадали в эйфорию.
Олег ХЛЕБНИКОВ
**
См. также: Сайт об Алексее Юрьевиче Германе
