Наталья Горбаневская. Мой Милош: Продолжение следует
3-4 декабря 2013 в Петербурге состоялась международная конференция "Чеслав Милош и Россия". С докладом на ней должна была выступить Наталья Горбаневская.
Утром 29 ноября Наталья Евгеньевна позвонила во Вроцлав Николаю Иванову, польскому координатору конференции, и попросила распечатать отправленный электронной почтой текст своего выступления и привезти распечатку в Петербург, потому что у нее дома в Париже сломался принтер. После этого звонка, вероятно, она и прилегла отдохнуть, но не проснулась.
Ее текст был зачитан на конференции. Мы публикуем его целиком.
Наталья Горбаневская. "Мой Милош" - Продолжение следует. Выступление на Милошевской конференции (Санкт-Петербург, Музей Анны Ахматовой - Фонтанный дом, 3-4 декабря 2013)
Два года назад, подводя итоги Милошевского конкурса русских переводчиков, я писала: "Вручение премий лауреатам Милошевского конкурса стало для меня увенчанием "моего" года Милоша..." - прибавив: "... увенчанием не совсем полным" (Наталья Горбаневская. Милошевский конкурс для русских переводчиков. Заметки председателя жюри. Новая Польша. 2012. №1).
Действительно, толстый том "Мой Милош" (М.: Новое издательство, 2012), ставший для меня окончательным "увенчанием", вышел в свет - из-за издательских затруднений (то ли технических. то ли финансовых) - только в феврале 2012 года, когда Год Милоша остался позади. Однако мы, здесь собравшиеся, прекрасно понимаем, что интерес к Милошу, работа над Милошем просто не могут ограничиться рамками одного мемориального года. И что у каждого из нас они, так или иначе, продолжаются и будут продолжаться. Отчасти в форме возврата к этому знаменательному году, большей же частью в настоящем смысле выражения "продолжение следует".
Начну с возвратов, у меня связанных как с Годом Милоша, так и с работой над книгой "Мой Милош".
В маленьком вступлении к публикации нескольких своих стихотворений 2011 года в "Новой Польше" (2012, №5) я писала:
"Весь прошлый год был у меня воистину Милошевским годом. И прежде всего даже не фестивалями, в которых я принимала участие, не Милошевским конкурсом русских переводчиков, а завершением работы над объемистым томом «Мой Милош». Помимо розыска и сбора прежних своих публикаций (начиная с 1980 года, с «Нобелевской речи») я перевела еще целый ряд стихотворений и, главное, статей — или, если кому угодно, эссе — Чеслава Милоша, больше всего из вышедшего в прошлом же году сборника «Россия» (том 1 — второй том вышел в Польше уже в нынешнем году). Работа над переводами статей «Достоевский и Мицкевич» и «Бедный камер-юнкер» заставила меня — как в те далекие времена, когда я переводила «Поэтический трактат» Милоша, — заново погрузиться в Мицкевича.
«...Виденье, или Вильно, и тот чудной поэт, // кто над рекой иною, / “укрывшись под плащом”...» — этот поэт, конечно, Мицкевич, и Виденье не случайно написано с заглавной буквы: это Виденье из «Дзядов», где место действия — Вильно. «Над рекой иною» — над Невой, где некогда, «Укрывшись под одним плащом, / Стояли двое в сумраке ночном» (пер. В.Левика). Двое — Мицкевич и Пушкин.
Пушкина Милош в заголовке своей рецензии на книгу Вацлава Ледницкого жалостливо назвал «Бедный камер-юнкер». Этот заголовок сразу прозвучал у меня в голове стихами, и, хотя стихотворене, начатое этой строчкой, далее не имеет никакого отношения ни к Милошу, ни к Польше, но без Милоша его просто не было бы".
Что же касается фестивалей. то о них я упомянула в тех же выше процитированных "Заметках председателя жюри":
"Из многочисленных мероприятий, посвященных в 2011 году столетию Чеслава Милоша, я участвовала в трех фестивалях: в Кракове в мае, в Минске в сентябре и в Познани в ноябре (и в Лодзи на Фестивале четырех культур участвовала в «круглом столе», посвященном Милошу). Все они были по-своему хороши, но — да не обидятся организаторы польских фестивалей — самое сильное впечатление произвел минский фестиваль «Великое княжество поэтов». Поэты здесь действительно «княжили»: белорусские, литовские, польские, украинские и... один русский (одна русская — я). Княжили переводами Милоша, своими стихами, переводами друг друга — так, например, после выступления Рышарда Криницкого Андрей Хаданович, президент Белорусского ПЕН-центра и незаменимый ведущий всех мероприятий фестиваля, внезапно прочел мой перевод стихотворения Криницкого «Казалось» из книги переводов, которую я когда-то подарила Андрею при нашей первой встрече в Гданьске. И дискуссии, «круглые столы» велись поэтами и между поэтами — и слушали нас замечательно. Из Минска я привезла замечательные многоязычные вильнюсские сборники статей о Милоше и стихов поэтов, живущих на территории бывшего — но не забытого — Великого Княжества Литовского".
В этом напечатанном тексте ничего не сказано о том, что же я говорила в Минске и трех польских городах. Если совсем кратко. то у меня там было две ведущих темы. Одна, скажем так, идейная. Она состоит в том, что глубоко почитая Милоша, мы - во всяком случае я - отнюдь не обязаны во всём с ним соглашаться, тем более что и он сам временами себе противоречит, что и неудивительно для человека, прожившего такую долгую жизнь. У меня этот подход особенно проявился во включении в книгу текста Адама Поморского - резкой полемики с Милошем о Мандельштаме.
Вторая тема относится к области поэтики. Поэтики позднего Милоша, а если еще точнее. его посмертной книги "Последние стихотворения". Из этой книги я кое-что еще перевела для журнала "Новая Польша" (2007, №2), еще больше доперевела в ходе подготовки "Моего Милоша" и тоже напечатала в "Новой Польше" (2011, №6) и , наконец, уже перед сдачей моего милошевского тома в издательство перевела еще три. Но и это "наконец" - еще не конец. Одно стихотворение из этой книги я дала как задание участникам прошлогоднего мастер-класса во Вроцлаве - результаты вы можете увидеть в книге, посвященной итогам Милошевского конкурса. Чисто переводческая часть мастер-класса была посвящена Тадеушу Ружевичу, и я сочла, что всё-таки нужно вернуться к Милошу не только в лекциях и встречах, но и в повседневной работе переводчиков. Однако и это еще не конец. Тут я от темы "по следам" затрону тему "продолжение следует". Совсем недавно Павел Крючков из "Нового мира" спросил, нет ли у меня неопубликованных переводов Милоша для номера, который они рассчитывают выпустить как раз к нашей конференции ["Новый мир", 2013, №12 - ред.] . И я, можно сказать, одним махом перевела ещё несколько стихотворений всё из той же книги "Последние стихотворения". И буду переводить еще. А польский оригинал книги перечитывала неоднократно, поэтому мои соображения о поэтике, с которой мы здесь встречаемся, небезосновательны.
В этой книге очень многие стихи при жизни Милоша не публиковались. Думаю, кое-что он печатать и не хотел. Его филиппики против вредно влияющей на польских поэтов мелодики русского стиха, рифмованного и метрического, известны. Но в "Последних стихотворениях" поэт, можно сказать, оскоромился, то явно уходя от верлибра к более или менее традиционной метрике, то вдобавок рифмуя. Уходя к тому, с чего он когда-то начинал. Однако по-новому. В большинстве его рифмованных стихов, а иногда и в верлибрах, хотя не так выражено, царит то, что я в своих польских и московских выступлениях называла "поэтикой хулиганства". Примеры (привожу только то, что напечатано в "Моем Милоше") - "Пан Сыруть", "В тумане", "места явления духов...", "Поздняя старость", "Старый человек смотрит телевозор", "В честь ксёндза Баки" и даже, осмелюсь сказать, глубоко метафизическое стихотворение, завершающее книгу "О спасении". Отдельные же элементы этой поэтики можно заметить почти во всех переведенных мною стихотворениях. Основу ее составляет то устойчивый, то точечный эпатаж. Эпатаж мелкими и крупными неприличиями, но, главное, эпатаж самой формой стихотворения. В статье 1988 года, о которой я буду еще говорить дальше, Чеслав Милош писал:
"Польский язык не слишком хорошо себя чувствует в метрическом корсете, что связано с его постоянным ударением, поэтому переворот в версификации, совершившийся еще в межвоенное двадцатилетие, можно сказать, отвечал его природе. Да и рифмы (не будем говорить о поэтах с исключительной изобретательностью в этом отношении, таких как Станислав Баранчак) часто производят в нем впечатление монотонности или сигнализируют, что поэт занимается стилизацией под стихи иной эпохи".
И вот на фоне этого не только совершившегося, но практически к настоящему времени и завершившегося переворота появляются - как вызов и поэтам-современникам, и самому себе - "дразнилки" из посмертной книги Милоша. Например, из стихотворения "Старый человек смотрит телевизор":
...Каждый для отводу глаз
головой пробить прискорбной...
Или из стихотворения "В тумане":
...Ох, не хватало, ну, скажем, Фомы Аквината,чтобы и званым, и избранным врезать как надо!
Были там где-то, конечно, церковные власти
Да заблужденным во мгле они дали пропасти.
Бедные люди, бежали мы, даже в припляску,
Пусто кругом, в голове пустота под завязку.
Цивилизация наша - как этот разбитый кувшин.
Косо глазеют на баб мужики, ну а те на мужчин...
Или позволю себе привести целиком стихотворение "В честь ксендза Баки":
Замечу - да и вы, наверное, заметили, - что эта "поэтика хулиганства", эти "дразнилки", эти "заскоки" отнюдь не мешают ни метафизике, ни теме, если так ее назвать, горя и беды - очень сильной в книге "Последние стихотворения".
Когда я говорю, что, возможно, Милош некоторые стихи при жизни умышленно не печатал, я, пожалуй, ориентируюсь на его строки из стихотворения "Без dajmonion' a":
Помутненный я и несчастный человек.Совсем другим я останусь в своих стихах.
Но и "горький плач в себе мы носим", и эта "бездна", которая "Что же делает? Ждет", и "пустота" - "в голове" и "кругом", и "смрад врожденный" из стихотворения "Учитель математики", и стихотворение "Поздняя старость" (две строфы, и обе по-своему жуткие) - всё позволяет нам видеть, что в стихах остался и тот "помутненный и несчастный человек", которым в последние годы жизни был или, по крайней мере, считал себя Чеслав Милош.
Да, конечно, остался - в той же посмертной книге - и "совсем другой". Но он больше похож на известного нам раньше. А тут он, хулиганствуя, эпатируя, поразительным образом раскрывается с малоизвестной нам стороны - горя, беды, слабости. Как будто весь расстегивается перед смертью. И удивительно, что, для того чтобы особенно, нараспашку расстегнуться, ему в ряде стихотворений понадобилась метрика, иногда умышленно хромающая, и рифмовка, иногда - тоже думаю, умышленно - слабая, неточная. Метрика и рифмовка - то, что, на его взгляд, не отвечало природе польского языка и польской версификации.
Вышеприведенная цитата о "природе языка" взята из предисловия Милоша к вышедшей в 1988 году в Париже книге стихотворений Иосифа Бродского в польских переводах. Предисловие в моем переводе только что напечатано в 11-м номере "Новой Польши" (2013, №11). Это не первый и, надеюсь, не последний мой перевод из Милоша после выхода "Моего Милоша".
Я намеренно выдернула цитату из контекста - пришло время вернуть ее в контекст:
"Польский читатель, наверное, несколько удивляется, что международное признание выпало поэту, использующему традиционный стих, с рифмами и разделением на строфы, то есть не только не "авангардному", но еще и чрезвычайно трудному для перевода на иностранные языки. Изысканность Бродского в рифмовке, почти ужасающая, как бы игра в воздвижение себе препятствий, чтобы затем их преодолевать, составляла существенную черту этой поэзии-игры. В то же время ошибочно было бы называть его старомодным поэтом. На мой взгляд, следует принять во внимание два фактора. Польский язык не слишком хорошо себя чувствует в метрическом корсете, что связано с его постоянным ударением, поэтому переворот в версификации, совершившийся еще в межвоенное двадцатилетие, можно сказать, отвечал его природе. Да и рифмы (не будем говорить о поэтах с исключительной изобретательностью в этом отношении, таких как Станислав Баранчак) часто производят в нем впечатление монотонности или сигнализируют, что поэт занимается стилизацией под стихи иной эпохи. Зато русский язык с изменчивым и притом сильным, по преимуществу ямбическим ударением, кажется, по своей природе стремится к метрическому стихосложению. Выдающиеся русские модернисты не писали "свободным стихом" - наоборот, избыток зачастую смелых метафор они затягивали в корсет строфы".
Как мы видим, если "польский читатель удивляется", то Милош отнюдь не удавлен и хорошо объясняет удивленному читателю разницу между польским и русским стихосложением. Однако чтобы объяснить, почему же Бродский нашел международное признание, мало сказать об изысканности его рифмовки (тем более что в переводах эта изысканность чаще всего пропадает). Милош идет дальше. Начав свое предисловие словами: "Обычно мы уделяем слишком мало внимания тому, с каким трудом доходит до нас голос поэта в конце XX века", - Милош переходит к описанию реального, конкретного голоса Бродского, читающего свои стихи:
"Это поразительная мелопея, пение-плач, которое бежит через рифмы, расплавляя их в почти постоянных анжамбеманах, чтобы в начале каждой следующей строфы энергично взвиться и повторять тот же ритмический образец в несколько иной тональности. Слушатели не могут устоять перед мыслью о той нематериальной стране, без времени и пространства, в которой живут сочинения Гайдна или Моцарта, узнаваемые по нескольким тактам на фоне шума радиостанций. В поэзии Бродского есть похожая черта, позволяющая ей сопротивляться избытку фоновых слов, как бы мы эту черту ни назвали: аскезой, дисциплиной или еще как-нибудь".
Сделаем первую замету: из слушанья живого голоса Бродского Милош извлекает присущую его поэзии аскезу, или дисциплину ("или еще как-нибудь"). Не удивительно, что следующим определением свойств поэзии Бродского назван классицизм:
"Архитектура Петербурга как бы конденсирует один период истории Европы, и под пером Бродского является слово "классицизм". Хотя его трудно применить к поэзии нового времени, это слово полезно, указывая на привязанность к пропорции и мере. По существу Бродский, хорошо знакомый с переворотами в искусстве нашего столетия, весьма выборочен в пользовании свободой, предоставленной этим искусством".
Следующее, что отмечает в поэзии Бродского Милош, - его специфическое отношение к политике (которое, замечу, не остается без связи с вышеотмеченным "классицизмом"):
"Поэзия его - личная и философская, затрагивающая политику, только если там найдется тема, согласующаяся с его постоянным размышлением о человеке. Мы находим в ней сознательное стремление к очищению языка от официальной болтовни, направленной на то, чтобы заслонять правду. Если в ней появляются вопросы государства, то они показаны как часть печального и гротескного опыта человечества, с частыми отсылками к истории Греции, Персии, Китая, Рима. Вместо новой лексики возвращаются испытанные, недвусмысленные слова: империя, тиран, раб".
И о том же по-другому, ближе к концу предисловия:
"Несмотря на некоторое число стихотворений, продиктованных нравственным сопротивлением, например о военном положении в Польше и о вторжении в Афганистан, Бродский, как я уже сказал, не занимается политикой и вполне оправдывает надежды Александра Вата, который считал, что лучший путь для русских писателей - "оторваться от противника". Тем самым, рассуждал он, они укрепят зону существующего, вместо того чтобы позволить идеологам затянуть себя в их зону небытия".
А еще Милош пишет о Бродском - коротко изложив польскому читателю его биографию - то, что мне кажется особенно важным для моих сегодняшних размышлений над его, Милоша, посмертной книгой:
"Важной чертой его характера - важной для его творческого пути - я считаю дерзость, ту самую, которая повелела ему, пятнадцатилетнему, выйти из класса и больше никогда в школу не возвращаться".
Милош, правда, называет эту дерзость только чертой характера Бродского - правда, важной для его творческого пути. Однако отсюда один шаг, полшага до осознания дерзости как составляющей в поэзии и поэтике Бродского. Он всегда дерзал - с риском растерять былых почитателей, поклонников "раннего Бродского", с риском породить новых эпигонов, перенимающих его поэтические ужимки, но не проникающих в ту глубину, окунувшись в которую они могли бы вынырнуть самими собой.
Если кому-то не нравится мое определение поэтики посмертной книги Милоша как "поэтики хулиганства", охотно заменю его на "поэтика дерзости". Текст Милоша о Бродском навел меня на это.
Позвольте мне завершить это выступление одним из недавно мною переведенных стихотворений Милоша = "Стесняюсь".
Сначала прочитаю оригинал, чтобы вы на слух убедились, что в нём есть чуть заметный уклон в метрику:
Wstydzę się układać wiersze
zajęcie nieskromne
schlebiać czytelnikowi
aż powie to dobry wiersz.
Wolałbym przemówić
innymi słowami
tak żeby nikt przytomny
nie życzył sobie mnie słyszeć.
Я позволила себе этот уклон усилить и сделать перевод почти метрическим. Кстати, сравнивая польское и русское стихосложение, Милош обошел стороной вопрос клаузулы. Как известно, в польских словах ударение практически всегда падает на предпоследний слог, поэтому польские клаузулы по преимуществу женские, мужские только в односложных словах, а остальных и вовсе нету. В переводе стихов на русский всегда есть возможность поиграть на клаузулах, что я в этом переводе и сделала.
словами не такими
чтоб никто в своем уме
меня слышать не желал
См. также на Когита!ру:
