Начало: Самиздат: откуда и зачем

На излете брежневской эпохи, в 1980 году, страна готовилась продемонстрировать гостям московской Олимпиады свои гигантские достижения в области демократии. Для этого нужно было изолировать или отправить куда подальше всех, кто по данным КГБ мог испортить благостную картину.

Профилактика коснулась не только диссидентов. В Ленинграде, например, гаишники в течение первой половины года массово отбирали водительские права у горожан, чтобы разрядить обстановку на дорогах и свести к минимуму дорожные конфликты во время Олимпиады. Помню, выехав на Кировский проспект в день открытия Игр, я с удивлением заметил, что на центральной магистрали Петроградской стороны мой "Жигуленок" был единственным цветным пятном среди черных «Волг» и желтых таксомоторов.

В конце весны 1980 года упертого антисоветчика Егора Давыдова во избежание возможных противоправных акций во время Олимпиады решили выслать из страны. Однажды его жену, исконно русскую женщину Валерию Ивановну Исакову, пригласили в ОВИР и сообщили ей скорбную весть. Оказалось, что в неведомом израильском кибуце тяжело заболела ее любимая тетя, которая остро нуждается в заботливом уходе своей единственной родственницы – Леры. Проявляя свойственный советской власти гуманизм, в ОВИРе согласились удовлетворить просьбу несчастной старушки и разрешить гражданке Исаковой с мужем и двумя детьми (перед самым арестом Егора в 1972 году у них родилась общая дочка Саша) срочно выехать на постоянное место жительства в Израиль.

На сборы было отпущено две недели. «Не уедете сами, мы Георгия Валентиновича отправим в противоположном направлении, причем, надолго», – сообщили Лере добрые дяди. Егор знал, что они не шутят, а возвращаться в лагерь у него не было сил. Все формальности урегулировались с необыкновенной легкостью. Первая жена Егора с сыном-школьником жила в Комсомольске-на-Амуре. По закону Давыдову следовало получить у нее разрешение на отъезд, но об этой малости велено было не думать. Все документы, включая билеты до Вены, были мгновенно оформлены. Отшумели проводы в теперь уже отдельной квартире на Мойке, 24 (в этот дом переселили многих обитателей «салтыковки» по случаю капитального ремонта здания на Кирочной). По дороге в аэропорт я провез Давыдовых по их любимым ленинградским местам – попрощаться. Старшая дочка Дашка, несмотря на разницу в возрасте близко дружившая с нашей Аней, поклялась писать каждый день. И они улетели.

Больше вживую я их никогда не видел, только слышал. Из Вены Давыдовы отправились в Мюнхен, где осели на радиостанции «Свобода». Егор работал в исследовательском отделе, выступал в аналитических программах, комментировал бурные события перестройки. Лера занималась изучением советской прессы. Когда стало возможным, они несколько раз посещали Питер (у Егора здесь оставалась мама, у Леры – брат), но мы так и не встретились. Как-то раз поговорили по телефону. Егор помнил, что у меня могли сохраниться кое-какие самиздатовские материалы и советовал передать их в немецкий архив Габриэля Суперфина. Там, мол, им самое место. Как практически осуществить передачу, так и не обсудили. В феврале 2011 года 70-летний Георгий Давыдов умер в Германии.

В начале 1980 года Лера все еще продолжала выполнять обязанности распорядителя Фонда Солженицына в Ленинграде. Неожиданный и мгновенный отъезд вынуждал срочно подобрать кандидатуру нового исполнителя этих функций. Никто из нашей компании не спешил стать добровольцем. Было понятно, что такая работа рано или поздно (все думали, что, скорее, рано) будет пресечена ГБ и грозит, если не неизбежной, то весьма вероятной посадкой. А у каждого из нас семья, дети и все такое.

Впрочем, один доброволец нашелся – Валера Репин. Он был самым молодым среди нас и, главное, холостым. К тому же без сомнения честным парнем, к рукам которого не прилипнут общественные деньги. Валера работал с моей женой Светой в редакции «Ленинградского рабочего» выпускающим. Он был грамотным наборщиком и раньше верстал первую полосу «Ленинградской правды». Жил по-соседству с нами – на улице Замшина, с родителями и братом, много времени проводил в нашем доме (часто ночевал, когда обстановка в его семье накалялась). Естественным образом постепенно превратился в единомышленника: сначала поглядывал на самиздат, потом стал читать, слушал разговоры, участвовал в кухонных посиделках – одним словом, стал своим человеком в нашей компании. Ему уже не раз доводилось помогать Лере в ее фондовых хлопотах: получить, отнести, отправить посылку, сопроводить пожилого человека на свидание в лагерь…

Одним словом, Валерий Тимофеевич Репин заменил Леру Исакову в фонде. Думали временно, пока не найдется другая кандидатура. Оказалось надолго. Валера выполнял эти функции полтора года, вплоть до своего ареста в декабре 1981-го. Его новые функции наложили отпечаток на характер наших отношений. Теперь Валера был постоянно занят (я не знаю толком, на каких условиях трудился распорядитель, но времени это занятие отнимало много), часто ездил в Москву и еще куда-то. Из подшефного молодого человека он превратился в значимую фигуру, от решений и действий которой немало зависело в жизни семей политзаключенных. К тому же именно в этот период он женился, появился ребенок. Мы старались чем-то помочь, выполняли, как могли, Валерины поручения. Чаще всего надо было от своего имени сдавать в комиссионные магазины импортные вещи, получать деньги и передавать их Валере. Вещи, насколько я помню, привозили иностранцы.

Наши самиздатовские контакты с Валерой тоже существенно изменились. Из потребителя литературы он превратился в источник, поскольку его нелегальные связи стали намного шире наших. Впрочем, в телевизионном фильме, который по материалам «дела Репина» в 1983 году сделала бывшая наша коллега по «Ленинградскому рабочему» Лена Колоярова, ситуация с самиздатом обрела прежнее звучание. По сценарию Валеру втянули в антисоветскую деятельность нехорошие люди, одурманили его самиздатом и пустили по кривому пути (если, отбросив идеологические оценки, рассматривать чисто событийную канву, такая трактовка и впрямь была близка к истине). Как наглядный пример коварного соблазнителя был выбран я, на кадрах оперативной съемки что-то укладывающий в багажник своих «Жигулей» в валерином дворе на Васильевском. На их фоне диктор сообщал, что «механик первого таксомоторного парка Иосиф Хигер уличен в том, что снабжал Репина антисоветской литературой». Зритель должен был догадаться, что именно она и таилась в недрах багажника.

Этот фильм показали в вечернем эфире как раз в то время, когда мои родители отдыхали в сестрорецком санатории. К моей «антисоветской деятельности» у них было разное отношение. Отец, Александр Семенович, почти четверть века отслуживший во флоте, был военным медиком. Его медицинская специальность называлась «ухогорлонос». Выпускник ленинградской военно-медицинской Академии, он, как и многие его сверстники-курсанты в первые послевоенные годы, рано вступил в КПСС и был примерным среднестатистическим членом партии: вовремя платил партийные взносы, подписывался на госзаймы, проводил политинформации среди рядового состава, изучал материалы очередного съезда. Мама, Людмила Моисеевна, некогда рьяная комсомолка (однажды на каком-то празднике она даже вручала цветы самому Кирову), в партию не вступила, много читала художественной литературы, когда высокая поэзия стала доступна, влюбилась в Цветаеву, так что на фоне отца могла показаться вольнодумной.

Папа был противником любых не санкционированных сверху действий, независимо от их идейной направленности. Как я понимаю, большую часть жизни он служил не идее, а режиму. Однажды, лет в 15, я задал ему наглый вопрос: «В какой партии он бы находился, если бы к власти пришли фашисты?». В ответ получил оплеуху, ушел из дома и несколько дней, скрываясь по приятелям, искал повод, чтобы вернуться. С возрастом взгляды отца потеряли свою категоричность, чему очень способствовала горбачевская перестройка. А в 1991 году он покинул партийные ряды в связи с отъездом на постоянное жительство в Израиль. Сменив гражданство, отец получил законные основания поменять и идеологию. В последние десять лет его жизни у нас уже не возникало идеологических разногласий. Мама же еще тогда, в семидесятых, была тайным читателем самиздата, который получала от меня и прятала от отца. А ее близкая подруга, юрист Людмила Николаевна Серопихская, даже состояла в подписчиках на нашего Солженицына.

Фильм, в котором их сын был представлен врагом народа, родители смотрели в холле санатория, среди других отдыхающих советских граждан. «Стрелять таких надо», – мрачно произнес их сосед по дивану. Отец побелел и направился к телефону. Вероятно, он хотел проверить, нахожусь ли я еще на свободе. Дозвонившись, потребовал, чтобы я немедленно приехал и забрал их домой. Через много лет, на вскрытии после его скоропостижной смерти от «разрыва сердца», врачи установили, что папа перенес несколько микроинфарктов. Один из них, несомненно, случился в те весенние дни.

 Но времена все же были уже вегетарианские, и в итоге, я отделался, сравнительно, легко - всего лишь потерял работу.

Как меня увольняли

В 1983-м шел уже пятый год моей работы механиком ремзоны в Первом таксомоторном парке на Большой Посадской, 12. Наш парк создавался еще в тридцатых годах прошлого века и в городе, действительно, был первенцем. Он возник на историческом месте автомобильного гаража Крюммеля. Между прочим, памятник промышленного конструктивизма начала ХХ века (год постройки – 1914), новаторский проект архитектора Болотникова. Четырехэтажное железобетонное сооружение в форме цилиндра диаметром 38 метров с центральным расположением лифта – единственное в своем роде. К нему примыкало здание, в котором раньше жили работники мастерских и находились разные технические службы, а в мое время все помещения занимала администрация и производственные участки.

 Переделанный в многоэтажный гараж, болотниковский «барабан» и сейчас маячит внутри элитного жилого комплекса «Дворянское гнездо», который построили на месте покойного автопарка. А в мое время он изнывал от непомерных нагрузок: расчетная вместимость парка, запроектированная при строительстве, была превышена втрое. Пятьсот автомашин (списочный состав) никогда бы не поместились на его куцей территории, если бы все они присутствовали одновременно. Но в такси так не бывает: пока часть машин отдыхает и ремонтируется, другая зарабатывает деньги на линии. Расставлять машины на территории парка так, чтобы они выезжали в город по графику и не мешали друг другу, было особым искусством. Этим занимались загонщики (водители-стажеры или асы, списанные в запас, обычно, за пьяные дела).

Ремзона занимала второй из четырех этажей «барабана». Вокруг лифтовой шахты и примыкавшей к ней коптерки механика располагались девять подъемников. Механиком в парке назывался не тот, кто ремонтирует машины, а тот, кто руководит ремонтом. Откатав 8 лет на линии, я устал и, наконец, нашел применение диплому о высшем инженерном образовании. Хоть образование это было не профильным (диплом уверял, что я радиоинженер), синие корочки позволяли занять инженерную должность и в автохозяйстве. Некоторое время я поработал в, так называемом, центре управления производством (ЦУПе), а, когда освободилось куда более хлебное место механика, перебрался в ремзону.

Необходимо сказать несколько слов о том, как в те времена была организована работа таксопарка, поскольку это имеет значение для рассказа о дальнейших событиях. Как на многих советских предприятиях, официальные зарплаты работников были смехотворно малы. Предполагалось, что остальное люди доберут сами. Оклад контроллера ОТК, например, не составлял и ста рублей, но место считалось блатным и никогда не бывало вакантным. Все просто: каждый водитель, возвращаясь с линии, в обмен на штамп о технической исправности оставлял, минимум, 20 копеек. За суточное дежурство само собой набегало рублей 80, а дежурств таких в месяце было семь. Механик ремзоны (оклад 120) получал от водителей за смену от 20 до 50 рублей чаевых. За своевременный и качественный ремонт, за дефицитные запчасти, которые он доставал на стороне в других парках, за то, что после ремонта держал машину в теплом помещении, а не выгонял на мороз. Да мало ли еще за что! В парке среди технических и эксплуатационных служб круглосуточно происходило перераспределение чаевых, заработанных водителями на линии, и это считалось в порядке вещей.

Высокие по тогдашним меркам заработки, как водится, имели и оборотную сторону. Работа велась на износ. В ремзоне при полном отсутствии вентиляции круглые сутки газовали два десятка машин. Конечно, все, что полагалось по нормам, было смонтировано и во время плановых проверок из главка победоносно сверкало и гудело. Но как только проверяющие удалялись, адскую машину выключали, поскольку шумела она вхолостую и воздух, практически, не очищала. Каждые сутки, проведенные в такой обстановке, уносили изрядную порцию здоровья. После смены еще долго не удавалось отмыться, отплеваться копотью, отдышаться.

Счастье еще, что едва появившись в парке, я догадался инсценировать язву желудка, не позволяющую мне употреблять спиртное. Несомненно, именно благодаря этому трюку, сегодня, спустя 34 года, я могу предаваться воспоминаниям. По дошедшим до меня сведениям многим моим тогдашним товарищам, систематически нарушавшим эту заповедь внутри нашего конструктивистского «барабана», повезло меньше.

Став на короткое время «телезвездой», я уже в следующую смену почувствовал горький привкус славы. Кое-кто из ремонтников, которыми мне нужно было руководить в процессе работы, демонстративно перестал выполнять мои распоряжения. Мол, нечего всякой антисоветской сволочи нами тут командовать. А мои служебные отношения со слесарями, электриками, мотористами и прочим рабочим людом во многом зависели от отношений человеческих. По существу, никакой власти у меня в руках не было. Я не мог никого уволить, не мог даже объявить выговор и уж тем более наказать материально. Только вовремя пряча своих пьяных подчиненных от гнева начальства, можно было заработать у них авторитет и хоть как-то управлять процессом.

Через несколько дней под конец смены меня вызвали к проходной. Неизвестный молодой человек вполне определенного вида представился сотрудником районного отдела КГБ и дружелюбно предложил неофициально встретиться в мой выходной для весьма важной для меня беседы. Имея некоторый опыт общения с этой организацией, цель приглашения загадки не представляла. Обычно в таких ситуациях от неформальных бесед следует категорически отказываться - пусть вызывают повесткой. Но мне настолько стало любопытно, как и в какой обстановке теперь происходит вербовка, что я согласился.

На следующий день, едва выспавшись после смены, я приехал, как было условлено, к главному входу в гостиницу «Ленинград», где меня уже ждал все тот же персонаж. В отеле у этих ребят был оборудован специальный служебный номер, куда мы и проследовали ходом мимо всех швейцаров и горничных. В номере находился еще один сотрудник такого же комсомольского вида. Мягкие кресла, на столике лимонад и фрукты (видимо, это максимум, что допускал бюджет районного КГБ). По стандартному сценарию смысл беседы сводился к тому, что у «органов» достаточно материала, чтобы меня посадить, но не это их цель. Им важно спасти, уберечь от непоправимой ошибки, помочь вернуться в дружную семью советских граждан. Вспомнили жену, маленьких детей и все такое. Я им показался вполне разумным человеком, поэтому они со мной и разговаривают.

Увы, все оказалось настолько шаблонно и скучно, что я тут же пожалел о проявленном любопытстве. Пришлось огорчить моих собеседников и посоветовать им поберечь лимонад для более подходящего случая. Впрочем, они особо и не настаивали, что, несомненно, способствовало повышению моей самооценки. Расставаясь, мне напомнили, что я сам выбрал свою судьбу и теперь они уже ничем не смогут мне помочь. Беседа, которая, конечно, записывалась, вероятно, была стандартным мероприятием, предусмотренным инструкцией.

Судьба проявилась недели через три. По звонку из КГБ в одну из моих смен было назначено общее собрание коллектива ремзоны. Я узнал об этом из объявления на дверях столовой, буквально, за час до начала. О цели собрания мне поведал мой хороший приятель - парторг технической службы Генка. «Извини, старик, мне тут поручено собрание про тебя провести. Ты уж как-то объясни людям ситуацию, а то многие не понимают и говорят бог весть что…».

В обеденный перерыв в красном уголке собралось довольно много народу. Разбирался один вопрос - персональное дело механика ремзоны Хигера, который по представлению компетентных органов занимается антисоветской деятельностью. Нужно решить, может ли такой нехороший человек руководить рабочим коллективом. И, конечно, решить, что не может.

Целых 15 минут я с трибуны рассказывал коллективу о том, чем занимается фонд Солженицына. Мне показалось, что слушали с интересом. Во всяком случае, не прерывали. Потом началось запланированное обсуждение. Заранее намеченные дирекцией люди сказали все, что положено. Мне запомнился только старик Нехамкин, пенсионер, много лет проработавший в парке (по профессии - обойщик, штопал автомобильные сидения в обойной мастерской). Невысокий, в круглых очках с толстыми стеклами, в вечной засаленной кепке, из-под которой на потный лоб выбивались взлохмаченные седые космы. Наши добрые отношения, основанные, в том числе, и на национальной почве, подразумевались. Когда заявок было не много, я частенько отпускал его с работы пораньше. Обстановка и сама тема собрания, видимо, показались Нехамкину знакомыми. Он нервно вертелся на своем месте, и вдруг, испугавшись нашей прошлой близости, выкрикнул: «Пусть, пусть расскажет людям, как дошел до жизни такой!». Бедный старик, которого, конечно, давно уже нет на свете, и не догадывался, какую яркую иллюстрацию к происходящему ему удалось сотворить.

Собрание меня осудило и поручило дирекции решить вопрос в административном порядке. В переводе это означало найти причину для увольнения, что было совсем не просто, поскольку я считался одним из лучших механиков с прекрасными производственными показателями. Но и продолжать работать в такой ситуации было невозможно. Из существовавшей в парке системы нелегального перераспределения доходов всегда можно было выдернуть необходимый эпизод. И я добровольно закрыл автомобильную страницу своей трудовой биографии.

Фото отсюда