Вырастешь, Саша, узнаешь
Наталии Бродской с благодарностью
1. День рождения, или Горькие слезы
Ночью меня разбудили незнакомые мужские голоса – какие-то чужие люди ходили по квартире. «А можно кроватку прямо с девочкой перенести в другую комнату, чтобы ее не будить?» – я узнала сквозь сон голос сестры. Потом почувствовала, что меня и впрямь куда-то несут, и зажмурила глаза, чтобы страшные дядьки не знали, что я все слышу.
Утром я проснулась в столовой, смутно вспоминая, что ночью что-то происходило необычное. Дома никого не было, кроме нашей домработницы Маруси. Я пошла на кухню, где она уже готовила обед.
– Маруся, а ты ночью ничего не слышала? – спросила я.
– Нет, ничего не слышала. Не мешай мне, – ответила она и начала почему-то особенно яростно рубить сечкой капусту. Я отправилась в свою комнату (мы жили в знаменитом Доме специалистов на Лесном, и у нас были три большие комнаты), но она почему-то была закрыта, а на двери было что-то приклеено. Вернулась опять к Марусе:
– А почему на двери в мою комнату какая-то блямба? Туда что, нельзя зайти?
Маруся продолжала молча, с еще большим остервенением рубить капусту. В это время домой пришла сестра. Она, не раздеваясь, села в прихожей на стул, притянула меня к себе, обняла и сказала: «Нашу маму увезли ночью в больницу, потому что она заболела. Твои книжки и куклы у меня в комнате, ни о чем меня не спрашивай, ты уже большая девочка, тебе уже почти семь лет, и ты должна понять, что я очень устала».
Этот день в общем почти ничем не отличался от остальных, но вот вечером мама действительно не пришла. И я одиноко стояла у дверей, все-таки надеясь, что раздастся звонок, и она войдет в квартиру, а в руках у нее как всегда будет сумка с какой-нибудь новой замечательной книгой, потому что она работала в Публичной библиотеке и могла приносить мне самые лучшие книги на свете.
На следующий день, когда я вышла во двор гулять, наша лифтерша Нина Константиновна, сидевшая как всегда со своим вязанием перед лифтом, спросила: «Ну как, Танечка, у вас дома все в порядке?». Сейчас ее табуретка стояла на улице перед парадной. А когда было холодно, она перетаскивала ее к лифту. Нина Константиновна была очень ласкова с детьми. Всегда расспрашивала нас о наших делах, о наших родителях. Но сегодня в ее голосе я уловила особенное участие. И почему-то поняла, что рассказывать о ночных гостях не стоит.
– Моя мама заболела, и её увезли в больницу, – быстро отчиталась я и побежала прочь от нее.
Через несколько дней я узнала от своего приятеля, шестилетнего армянского мальчика Рофо, что и его родители заболели и их увезли в больницу. Он остался теперь жить со своей тетей, которой я всегда побаивалась, потому что она была с усами и очень суровой.
В это лето мы впервые не поехали на дачу. И впервые мой день рождения праздновался в городе с теми подружками, которые тоже в июне болтались во дворе. А Рофо дружил только с девочками.
– Приходите ко мне сегодня на день рождения – сказала я девчонкам, когда утром вышла погулять.
– А можно я тоже приду? – робко спросил Рофо.
– Пожалуйста, если хочешь – безразличным тоном сказала я.– Только учти – без подарка не приходи.
Рофо, задумавшись о чем-то, отошел от нас, лупивших в это время по очереди мячом об стенку. А через несколько минут возвратившись назад, крикнул мне издалека:
– Я знаю, что тебе подарю, я знаю. – И помчался со всех ног домой.
Вечером, в ожидании гостей, я валялась на диване, читая уже в который раз «Марийкино детство», когда в дверь раздался звонок. Это пришла Рофошкина тётя. Она сказала сестре, открывшей дверь:
– Рофо не придет на Танин день рождения, потому что он взял тайком для подарка самую дорогую для его отца книгу. Я не позволила её унести, а он сказал, что останется тогда дома, потому что Таня сказала, чтобы он без подарка не приходил. Извините меня, до свидания.
– Я пойду с Вами. Пожалуйста, разрешите мне поговорить с Рофо.
И я услышала, как дверь захлопнулась за ними.
Сам виноват, думала я, никто не просил его брать какую-то дорогую книгу. Мог бы принести просто какой-нибудь пустяк. Мне же неважно было, что он мне подарит. Но ведь у человека День рождения. Подарила же я толстой, противной Лариске маленькую фарфоровую собачку, которая стояла у меня на полке. Конечно, мой подарок был самый плохой. Это Маруся посоветовала мне подарить собачку, когда я пожаловалась ей, что не знаю, с чем идти к Лариске. Она, конечно, состроила гримасу, когда я ей протянула свою собачку, но ничего не сказала. И угощение, конечно, у Лариски было не такое, как у нас сегодня. У нас что? Только лимонад и печенье, потому что мама в больнице. А у Женьки были толстенные бутерброды с колбасой и пирожные.
Недавно Аня собирала маме посылку в больницу и положила в коробку большой кусок сыра. Он был почему-то весь в дырках. А мы с маленьким Сашкой встали на цыпочки, чтобы видеть, что еще лежит в коробке. И стали просить Аню: «Ну, пожалуйста, отрежь нам по кусочку сыра. Ну, самый-самый тоненький». И Аня грустно вздохнула, взяла ножик и отрезала два кусочка. Они были такие тонкие, почти как папиросная бумага.
В комнату вошла сестра:
– Нет, Рофо не придет: он лежит на диване, отвернувшись к стене, и горько плачет. И тебе не стыдно? Как ты могла? Все гости отменяются.
Я тоже отвернулась к стене и тоже зарыдала. Какой ужас! Придут гости, а Аня их не пустит. Но через некоторое время сестра вошла в комнату, села рядом со мной на диван, погладила меня по голове и сказала:
– Знаешь, мама в больнице, и у меня нет сил выпроваживать твоих подружек одну за другой. Иди накрывай на стол.
2. Приглашение на елку, или Волшебный фонарь
– Нина Константиновна, – кричала я, пытаясь открыть дверь. Весь день дул сильный ветер, и из-за него теперь снег плотно прилегал внизу к парадной. Было пять часов вечера, и, видимо, дверь давно не открывали: взрослые еще не вернулись с работы, а ребята уже пришли из школы. И, наверно, делали уроки. Я же училась кое-как, домашние задания делала за пять минут, допоздна читала книжки, которые приносил теперь вместо мамы, уже полгода лежавшей в больнице, Анин муж Леня, тоже работавший в Публичке, а днем болталась, пока не стемнеет, во дворе. Меня никто не контролировал, Аня ходила как в воду опущенная, так как не могла почему-то устроиться на работу, а нашей домработнице Марусе было не до меня: она то готовила, то стирала, то стояла в очереди. К тому же, последнее время она все время о чём-то думала и разговаривать со мной ей не хотелось. А вот лифтерша Нина Константиновна всегда с удовольствием слушала болтовню девчонок из нашего подъезда. Правда, то, что происходило в школе, ее не так уж интересовало, наши разговоры во дворе уже больше, а вот о том, что происходило у нас дома, о чём говорили взрослые, кто приходил в гости, она слушала очень внимательно. И когда я пробегала мимо неё, она ловила меня за рукав или за подол, притягивала к себе и говорила:
– Ну-ка, егоза, посиди с Ниной Константиновной, расскажи о своём житье-бытье.
И я с удовольствием болтала с нею. Вот и сейчас мне не терпелось поделиться потрясающей новостью. Открыв наконец дверь, я кинулась к ней:
– Нина Константиновна, а меня одна женщина пригласила прийти к ней завтра в гости.
– Ну-ка, ну-ка, расскажи Нине Константиновне подробнее, что это за женщина. В каком корпусе она живет?
– В том, что напротив нашего дома. – Я удобнее устроилась на коленях Нины Константиновны. На ней было толстое, теплое пальто, она даже прикрыла меня одной полой, чтобы мне уютнее было рассказывать.
– Значит, в шестом. И какая же она из себя?
– Ну, длинное меховое пальто, а на голове белый пушистый платок.
–Так, шуба из ондатры, платок оренбургский. Знаю-знаю, что это за женщина. И зачем же она позвала тебя в гости?
– А она сказала, что у нее большая, пушистая елка с очень красивыми игрушками. А некоторые игрушки она сделала специально для меня.
– Значит, заранее готовилась к твоему приходу. Детей-то своих нет у неё, работать не работает, вот она и хочет, чтобы ты к ней в гости ходила. А что ты там делала около шестого подъезда?
– Да мы с Женькой бабу лепили, а потом она побежала домой, а я осталась одна, чтобы доделать глаза из палочек. А женщина эта недалеко от нас прогуливалась.
– Ага, ждала, когда ты одна останешься.
– Да нет, она ждала, наверно, когда машина подъедет. Из неё вышел такой высокий военный, в длинной шинели и высокой шапке. Ему шофер даже дверь открыл.
– Это не шапка, а папаха из каракуля. Её носят высокие военные чины. А её муж – генерал. Ну, и что было дальше?
– А она к нему подошла, что-то коротко сказала и на меня показала. А он посмотрел так внимательно и головой кивнул.
– Значит, она с ним уже раньше о тебе говорила. И он разрешил тебя в гости позвать.
– А как вы думаете, можно мне к ней пойти?
– Пойди-пойди, она, наверно, тебя чем-нибудь вкусненьким угостит.
– Да, она сказала, что у нее есть очень вкусные конфеты.
– Вот и сходи. Потом Нине Константиновне все расскажешь.
– А вдруг меня Аня не пустит?
– Пустит, я ей скажу, что знаю их.
Нина Константиновна детям не разрешала на лифте ездить, и я побежала наверх. А около своей двери вдруг сообразила, что не запомнила номер квартиры.
– Нина Константиновна, – закричала я, свесившись через перила, – а какой у нее номер квартиры?
–168-ая, – крикнула в ответ Нина Константиновна. И почему, подумала я, она всё всегда знает?
– Маруся, а меня сегодня одна женщина в нашем доме пригласила к себе в гости, – сказала я Марусе, которая пыталась разжечь плиту и была раздражена тем, что дрова были сыроватые и не сразу разжигались.
– И чего ей от тебя надо? – спросила сердито Маруся.
– Она хочет мне показать ёлку, которая у нее очень красивая.
– А что, у нас елка некрасивая? Вон Лёня какую притащил – в дверь еле влезла.
– Да нет, у нас тоже красивая.
Наша ёлка и вправду была замечательная. А украшала её, как обычно, Аня. Они с Лёней всегда из-за ёлки ссорились. Он считал, что украшений должно быть немного, чтобы видны были зелёные лапы, а Аня любила, чтобы их было как можно больше. Для прошлогодней ёлки мы с Аней красили золотой краской грецкие орехи и клеили цепи из разноцветной бумаги. А сейчас у неё совсем не было для этого настроения, но, украшая ёлку, она все-таки увлеклась и не остановилась до тех пор, пока в картонном ящике для новогодних игрушек не осталась одна только старая вата. А Лёня ходил возле елки и орал:
– А это что? Я спрашиваю тебя, что это?
– Это барашек, – кротко отвечала Аня.
– Это барашек? По-моему, твой барашек давно в крысу превратился. Вешаешь какое-то старьё.
– Лёня, ну, пожалуйста, дай мне украсить ёлку, как я хочу.
– Я тащил эту ёлку не для того, чтобы ты ее уродовала. – И Лёня выходил из комнаты, хлопнув дверью, а через несколько минут входил и начинал снова:
– А это что? Нет, ты скажи, это что?
Если бы Лёня украшал ёлку, он бы повесил несколько стеклянных шаров, и все! А мы с Аней любили старые игрушки из ваты, покрытые лаком и потом красками. У нас был аист в темно-синих штанах, красной шляпе и с зонтиком. Правда, от зонтика осталась только ручка, но мы-то помнили, какой это был чудесный зонтик. И что же, оставить бедного аиста в коробке? Была игрушка-веточка, на ней гнездышко, а в нем четыре желтых птенчика. Правда, у двоих не было уже головок. И что из этого? Выкинуть их в помойку? Ну, уж нет, Лёнечка, не дождешься. Были яблоки и груши, сделанные из папье-маше, и забавные игрушки из картона. Мы всё-всё вешали на ёлку, потому что Аня, хотя и боялась Лёниного крика, всегда все делала по-своему. И сейчас ёлка стояла в столовой, огромная, до потолка, а на верхушке у неё была большая золотая звезда, которую водрузил смирившийся Лёня, встав на стремянку.
– А еще она сказала, – продолжала я убеждать Марусю, – что у нее есть очень вкусные конфеты.
– А ты что, конфет не видала?
Вообще-то я конфеты «видала», но без мамы они в нашем доме не появлялись.
– Вот ты всегда так, только настроение испортишь. А Нина Константиновна сказала, чтобы я обязательно пошла, а потом ей обо всем рассказала.
– Ну, ей-то больше всех надо. Всё только вынюхивает.
Маруся Нину Константиновну терпеть не могла. И Нина Константиновна её тоже не любила. Как-то сказала мне:
– И чего ваша домработница из себя строит? Сама приехала из деревни, а гонору-то, гонору сколько!
– А что такое гонор?
– Ну, я же сказала, строит из себя.
Я послонялась по дому, почитала книжку моему маленькому племяннику Сашке. Полежала на диване со своей любимой книжкой «Дорога уходит вдаль». Потом, услышав, как пришел Николай Гаврилыч, стала думать, почему все в нашей семье его не любят. Ведь он вроде никому ничего плохого не сделал.
Его семейство поселилось в нашей с мамой комнате после того, как её увезли в больницу. На двери сначала появилась эта блямба, и туда нельзя было никому заходить. А потом там стал жить Николай Гаврилыч с женой и грудным младенцем. И мне нравилось заходить в свою бывшую комнату и таскать на руках их ребёнка. А Лёня с Аней запрещали мне там бывать. Особенно сердился Лёня. Он говорил, что если я ещё раз посмею пойти к Чернышевскому, то там и буду жить.
Но меня как магнитом тянуло в свою бывшую комнату, хотя там всё теперь было по-другому, даже пахло по-другому, и я наведывалась туда, когда Лёни не было дома, а я маялась от безделья.
Вообще Лёня за эти полгода изменился. У него и раньше был тяжелый характер, и мы с Сашкой старались не шуметь, когда он приходил с работы. А теперь, если мы ссорились или громко смеялись, он стучал кулаком в застекленные двери, отделяющие их с Аней комнату от столовой, где мы теперь жили. И однажды даже стёкла посыпались. Что-то с ним было не так. Он несколько раз даже приходил домой, почему-то слегка пошатываясь. Я спрашивала у Маруси почему? А она сказала: «Почему-почему, потому». И всё объяснение.
И вот если Лёня приходил домой такой странный, каким никогда раньше не бывал, и если он сталкивался в прихожей с Николаем Гаврилычем, то, встав по стойке «смирно», говорил: «Товарищ старший лейтенант, рядовой Лидин по вашему приказанию явился». Чернышевский, как почему-то называл его Лёня, брезгливо морщился и тут же уходил к себе в комнату. Я всё время боялась, что Николай Гаврилыч его арестует. А Лёня, как мне казалось, ничего не боялся. Ведь он только закончил школу, и началась война. Он и ушел на войну рядовым, а вернулся, когда война закончилась. А ещё Лёня отлично знал немецкий язык. Ведь он после войны учился в университете. И у него было много книг на немецком языке. Некоторые были тяжёлые и с папиросными листами, закрывающими рисунки. Рисунки были очень странные, Лёня же ничего не любил объяснять, и вопросы его раздражали. Да и вообще он дома мало разговаривал: читал всё время книги, о чём-то думал, стоя у окна, что-то писал, без конца курил. Поэтому я один раз очень удивилась, когда он долго-долго разговаривал с одним рабочим.
Это было весенним вечером. Он отправился в магазин за папиросами, а я увязалась за ним. В этот раз он купил почему-то пачек десять «Беломора». Лёня как всегда шёл огромными шагами впереди, а я вприпрыжку следом. И вдруг он повернулся ко мне, сделал знак, чтобы я не отставала, и нырнул в подворотню. Я за ним. А там во дворе несколько рабочих копали большую яму. Лёня подошел к ним, поздоровался, отдал папиросы. Один рабочий отошел в сторону и присел на сваленные там плиты. А Лёня сел с ним рядом и сказал мне: «Займись чем-нибудь, не мешай нам». А чем я могла заняться в этом чужом дворе? И я тихонько пристроилась чуть подальше на плите. И вдруг услышала, что они говорят не по-русски. Но я же знала, что Лёня хорошо знает немецкий. Значит, они говорят на немецком? Но как же так? Ведь Лёня воевал с немцами. Разве можно с ними разговаривать? Одно дело читать немецкие книги, и совсем другое – говорить с немцем. У нас мальчишки во дворе, когда ссорились, орали: «Немец-перец-колбаса, кислая капуста». А ещё подходили к кому-нибудь, кто ещёне слышал этой «шутки», и спрашивали: «Ты за луну или за солнце?». Хорошо, если ты выбирал луну, тогда ты был за Советскую страну. А если ты отвечал: «За солнце», мальчишки начинали скакать вокруг, строить рожи и показывать на этого несчастного пальцем и орать: «За солнце, за солнце – за пузатого японца». Потому что японцы – это все равно что немцы.
А дальше было совсем удивительно. Этот немец и Леня стали по очереди читать стихи на немецком. И это было так красиво! Но больше я никогда в этом дворе не бывала. А Лёня, не знаю, может, он заходил туда ещё не раз.
Так вот, когда Леня сообщал Чернышевскому, что он по его приказанию явился, Аня потом шёпотом говорила:
– Лёня, если ты меня не жалеешь, то хоть детей пожалей.
Неужели Аня не знала, что у нас детей не арестовывают. А Лёня отвечал сквозь зубы:
– Не-на-ви-жу эту братию.
А Маруся на кухне мне говорила:
– Нашёл с кем связываться.
Вокруг меня было столько странного, но никто мне ничего не объяснял. Они все знали что-то, чего мне не надо было знать. Вот почему, например, мне нельзя заходить в мою бывшую комнату? Ведь жена Николая Гаврилыча сама иногда просит, чтобы я пошла «поигралась» с её ребенком, пока она готовит к его приходу еду. Единственное, что мне было неприятно у них, это когда Чернышевский снимал при мне форму, под которой у него были такие длинные, сиреневые, тёплые, не знаю, как они называются, и такая же футболка. Лёня никогда такого не носил, даже холодной зимой. А иногда Николай Гаврилович в таком виде шёл в ванну. И Маруся ворчала: «Ишь какой? Мы для него не люди!»
Нет, я всё-таки решила пойти к ним. И решила не просто так. Мне надо было защитить Лёню, ведь я иду в гости к генеральской жене – пусть Чернышевский знает! Тогда уж он точно не посмеет Лёню арестовать. Я подождала немного, чтобы он успел переодеться, постучала в дверь и вошла со словами:
– А я завтра иду к генералу в гости. Меня его жена пригласила.
– А где же ты с женой генерала познакомилась?
–А я его давным-давно знаю, – небрежным тоном сказала я. – И он всегда со мной здоровается, когда на машине приезжает.
Я собиралась ещё что-нибудь наврать про нашу давнюю дружбу, но Чернышевский сел на стул: он только сейчас собрался снимать свои брюки.
–Дело хорошее, – поощрительно сказал он. – Сходи, у него, наверно…
Но я уже выскочила из комнаты, чтобы не видеть этого сиреневого кошмара.
Была суббота, и в нашем корпусе давали горячую воду. Сначала мылся Лёня. Он никому не разрешал мыться до него, а уж после семейства Николая Гаврилыча он ни за что бы не пошел. (Бедная Аня!)
По субботним вечерам у меня была обязанность – пришивать ко всем одеялам простыни. И пока я, как какая-нибудь Золушка, возилась с этим, всё представляла, какая у генерала квартира, похожа ли на нашу, какая у него мебель. и как она расставлена, какие игрушки могла специально для меня смастерить эта женщина.
Но вот наконец домой пришли вместе Аня и Лёня, что бывало теперь очень редко. И я кинулась к ним со своей новостью.
– Никаких генеральских жен, – сказал Лёня и ушёл в свою комнату. Я приготовилась плакать, но Аня сделала мне знак, что она всё уладит, и пошла вслед за Лёней. Я встала около двери. Конечно, я знала, что подслушивать нехорошо, но ведь разговор касался именно меня.
– Лёня, – говорила Аня, – пойми, ведь у девочки так мало радостей. Что плохого в том, что она сходит в гости? Ведь там будет вкусное угощение, может, даже пирожные.
– Поэтому она может идти неизвестно к кому в гости? И вообще, что это за генерал и почему его жена интересуется Танькой?
– Ну, давай я спрошу у Нины Константиновны, что это за люди?
– Что-о-о? – заорал Леня. – А потом, вспомнив, что его могут услышать, зашипел:
– Анна, ты в своем уме? По-моему, так сбрендила. Ты что, забыла, кто такая твоя Нина Константиновна? И вообще, зачем ты со мной советуешься? Ведь ты уже решила, что отпустишь Таньку, и мои слова для тебя ничего не значат. Делай, что хочешь. И отстань от меня.
Аня вышла из комнаты и сказала:
– Слёзы отменяются. Иди померь вишневое платье. Если оно тебе маловато, отпущу подол.
– Ура! – закричала я и побежала к шкафу, где аккуратно, одно на вешалке, висело это чудесное платье.
Его сшила мамина старинная подруга Ирочка. Я уже почти целый год была влюблена в её сына Алёшу. Это была моя первая любовь в жизни. Когда я пришла к ним впервые, все показалось мне таким странным. Я никогда не бывала в таких квартирах. На двери было несколько кнопок, и мама нажала на одну из них три раза.
– Откуда ты узнала, что надо нажать на эту кнопку? – спросила я.
– Здесь написаны фамилии жильцов. Видишь, около кнопок.
Я стала считать кнопки. Их было восемь штук.
– Что же, там восемь жильцов?
– Нет, их гораздо больше. Ведь в каждой семье несколько человек.
– Ну, сколько примерно?
– Может быть, человек тридцать, а то и больше.
– Ничего себе. А почему Ирочка нам не открывает?
– Не слышит, наверно. – И мама нажала еще раз на кнопку три раза.
– Дверь вдруг сразу открылась. И перед нами стояла старуха. Маленькая, совершенно сгорбленная, со спутанными волосами, в грязных кофте и юбке. Она была очень похожа на старуху из моего ужасного сна. Сон этот всё время был один и тот же. Я одна дома. Слышу, что за дверью кто-то стоит. Тихонько подхожу к ней. Мне страшно. Но спрятаться почему-то я не могу. Стою и жду. И вот дверь начинает тихонько приоткрываться. Я изо всех сил налегаю на неё. Но щель увеличивается, и ужасная старуха хочет в неё пролезть. Наша борьба длится очень долго. И вот старуха уже почти полностью здесь. Маленькая, сгорбленная, со спутанными волосами, с крючковатым носом и злобными глазками. Она беззвучно хохочет, радуясь тому, что вот-вот схватит меня своими ужасными старушечьими руками. Она уже тянет их из-за двери ко мне… И тут я всегда просыпаюсь.
И вот теперь такая старуха открыла внезапно нам дверь. Я даже испуганно прижалась к маме. А мама как ни в чем не бывало сказала:
– Простите, пожалуйста, мы к Ирине Петровне.
Старуха что-то недовольно зашамкала в ответ, повернулась к нам спиной и поплелась, прихрамывая, по коридору.
– Идём-идём, – сказала мама и пошла за старухой.
Вдруг та как сквозь землю провалилась. А там, оказывается, шли вниз ступеньки деревянной лестницы. И когда мы по ним спустились, её уже не было. Но странности на этом не кончились. Перед нами опять был длинный коридор, по обеим сторонам которого шли двери. Некоторые были приоткрыты, и оттуда доносились голоса: детские и старческие, бубнящие и визгливые. Мы шли мимо сундуков и стремянок, детских колясок и самокатов, старых вёдер и корыт.
А прямо на нас мчались с криком «дорогу» двое мальчишек на трехколесных велосипедах. И вдруг я увидела большое помещение с настежь открытой дверью. Мама ушла вперед, а я остановилась. Там стояли спиной друг к другу три женщины. Я подумала, что они, наверно, в ссоре. Все, что я увидела, показалось мне таким удивительным! Одна женщина мыла в раковине посуду, другая жарила что-то на огромной сковороде, третья одной рукой что-то помешивала в кастрюле, другой – остервенело трясла коляску. И все это в полном молчании. А у окна стоял мужчина в голубой майке и курил в форточку. Леня наш тоже курил, но чтобы в форточку!
Тут прибежала мама: «Где же ты? Здесь ведь можно заблудиться! Почему ты стоишь? Пошли скорее». – И она, взяв меня за руку, повлекла за собой.
В самом конце этого длиннющего коридора мама постучала в дверь комнаты, из которой доносилось стрекотание швейной машинки, и заглянула туда.
– Ирочка, – громко сказала она, – мы пришли.
Стрекотание прекратилось.
– Входите, входите, гости дорогие. Как же это я не слыхала звонка? Кто же вам открыл? А со мной вечно эта история: сижу за машинкой и ничего не слышу, – тараторила Ирочка, пробираясь к нам по лабиринту между стульями и этажерками. – Ах, Танечка! Как ты выросла! Я видела тебя, когда тебе было пять лет. А теперь ты совсем взрослая. Ну, входите-входите, гости дорогие! – И Ирочка, поцеловав меня и взяв за руку, повела к вешалке. – Ну, раздевайтесь скорей. А то мы с Алешей вас уже заждались.
«Что за Алеша? – подумала я. – И где же он?» – И я стала оглядывать комнату в поисках этого Алеши. Удивительное продолжалось. Я никогда не видела таких комнат. Там был очень высокий потолок с лепными украшениями, а вся комната была уставлена старинной мебелью. Похожая была в квартире художника, который жил над нами.
Я его немножко боялась, потому что он напоминал мне Дроссельмайера из «Щелкунчика» Гофмана. Дома он ходил, правда, не в желтом сюртуке, как советник, а в длинном шёлковом лиловом халате, а иногда даже надевал чёрное японское кимоно с красными драконами. Я видела такие кимоно в сборнике японских сказок, который мне однажды принесла из библиотеки мама. Советник надевал на лысую голову белоснежный парик, а у художника были густые седые волосы, тоже парик напоминавшие. Правда, советник был внешне безобразным (он ведь прикрывал один глаз черной повязкой, и у него была морщинистая кожа), а Натан Исаевич мне казался, хотя и старым, но очень красивым таинственным героем. И фамилия его тоже мне казалась таинственной – Альтман. Лёня мне объяснил, что в переводе с немецкого это означает «старый человек». Он был всегда очень строг со мной, но всё-таки иногда, очень редко, разрешал зайти тихонько в его комнату-мастерскую. Как и Дроссельмайер, он умел мастерить удивительные вещи. Например, делал из корней и веток причудливые существа. Особенно мне нравились две птицы: Злая и Добрая. Злая была такая злая, что я не решалась к ней близко подойти. А ещё мама мне рассказывала, что Натан Исаевич во время войны уезжал из Ленинграда в другой город со своим театром, где он рисовал декорации и костюмы. А в том доме, где он поселился, было много тараканов. Я никогда не видела живых тараканов. А Лёня раньше, до того, как маму увезли в больницу, любил нас с Сашкой пугать. Он тогда басом, очень-очень медленно читал нам наизусть:
Вдруг из подворотни
Страшный великан.
Рыжий и усатый та-ра-кан!
Я-то, конечно, не боялась, а Сашка прятал голову в подушку. Так вот, в том городе тараканам нечего было есть, и они бегали по столу в поисках крошек для своих детей. Но крошек на столе тоже не было, потому что люди их не оставляли: им самим не хватало еды. И Натан Исаевич кисточкой наносил разные краски на спинки бегающих по столу тараканов. И тараканы становились такими нарядными: одни – синими, другие – зелеными, третьи – желтыми. Это он придумал для того, чтобы тараканьи дети, увидев своих отцов, которые не принесли им ни крошки, все-таки порадовались, глядя на их красивые наряды. А одного таракана он раскрасил золотой краской. И сказал: «Вот его жена удивится, увидев такого красавца».
Я иногда приходила к Ирине Валентиновне и Натану Исаевичу в гости, чтобы почитать «Лягушку-путешественницу». Я, конечно, знала ее наизусть, но там была картинка, которая мне очень нравилась. Натан Исаевич нарисовал ее, стоя у своего окна в комнате-мастерской. На ней был изображен наш Дом специалистов, над которым летели две утки. Они держали в клювах большую палку, а за середину её держалась ртом бедная лягушка. И такая она была несчастная. Ноги её болтались в воздухе – вот-вот упадёт. В общем, я приходила её жалеть.
В квартире Натана Исаевича было просторно, много света, а здесь теснились почти вплотную друг к другу всякие тумбочки, этажерки, маленькие столики, между которыми можно было протискиваться только боком. У окна стояла швейная машинка «Зингер». Такая была и у нас, и в мои обязанности входило каждый раз перед праздниками тряпочкой, смоченной керосином, протирать её чугунные решёточки. Потом мама сказала, что в Ирочкиной комнате так много мебели, потому что когда-то вся квартира принадлежала её родителям. А ещё в комнате царил полумрак, потому что её окно находилось почти совсем рядом со стеной дома напротив. И мама сказала мне потом, что это называется двор-колодец. Поэтому я и не смогла сразу увидеть Алешу. «Ну вот, теперь зажжём свет и будем пить чай», – сказала Ирочка. Она щелкнула выключателем, и я внезапно увидела мальчика. Он сидел в глубине комнаты, а перед ним стояла огромная ваза с павлиньими перьями. И вот сквозь эти перья на меня очень внимательно смотрели его чёрные-чёрные глаза. И я тут же влюбилась в этого Алешу.
– Садитесь скорее за стол, и будем есть пирог, который я только что испекла. Нужно только подвинуть эту этажерку, вот так, а на её место поставить стул, вот так. Садись, Танечка. Садись, Любочка, – тараторила Ирочка. Я села, и Алеша оказался у меня за спиной. Но я чувствовала пристальный взгляд его чёрных глаз.
– Алешенька, я и тебе сейчас принесу чай с пирогом, только нашим дорогим гостям налью.
– Я не буду, – раздался странный для мальчика голос, очень высокий и очень певучий.
– Ну, пожалуйста, очень прошу тебя, – приговаривала Ирочка, разливая чай в четыре чашки.
– Я же сказал, не буду, – отозвался Алеша, и я почувствовала в его голосе слезы.
– Ну. хорошо-хорошо, потом поешь, – как-то заискивающе сказала Ирочка. Они с мамой принялись за воспоминания, а я , влюбленная уже окончательно и бесповоротно в этого странного мальчика с черными глазами и певучим голосом, вся как бы устремилась к нему.
– Что же ты даже не попробуешь пирог, Танечка?
– Мне что-то не хочется. Спасибо большое.
Мне казалось, что не по-товарищески есть пирог, когда он так одиноко сидит за этой вазой с павлиньими перьями.
– Может, ты заболела? – спросила мама и потрогала мой лоб. – Да у тебя температура. Ирочка, снимай мерки, и мы поедем.
Ирочка тоже потрогала мой лоб:
– Да, температура, по-моему, высокая. Сейчас быстренько всЁ сделаем. Она достала из кармана передника сантиметр, взяла меня за руку и повела по какому-то замысловатому маршруту в другой конец комнаты.
– Сейчас подвинем этажерку, вставай за неЁ и снимай быстренько юбочку и кофточку.
Ужас, что она говорит, подумала я, просто ужас! Но Ирочка втолкнула меня легонько за этажерку, подняла мои руки кверху, быстро сняла кофту, сдернула юбку и за одну минуту сняла все размеры.
– Ну, вот и все! – сказала она. А я судорожно натягивала на себя эту дурацкую одежду и не могла попасть руками в рукава. И думала о том, какой это кошмар – ведь Алеша все это слышал!
Когда мы приехали домой и вызвали врача, оказалось, что у меня ветрянка. И я пролежала около месяца дома, читая книжки и думая об Алёше. Мне не хотелось ни с кем о нём говорить, ведь это была моя тайна. Но через какое-то время не выдержала и спросила маму:
– А помнишь, мы были в гостях у Ирочки и там был мальчик. Почему он не стал с нами пить чай?
– Потому что у него с детства почти не ходят ноги.
– Как это не ходят ноги? Ведь он не старик. Разве с мальчиками так бывает?
– К сожалению, бывает. Он, когда был совсем маленький, заболел менингитом и с тех пор не может передвигаться без посторонней помощи. А тебя он стеснялся и не захотел выходить.
– И что же он так и сидит за этими дурацкими перьями?
– Да, он может или сидеть, или лежать. Но он очень умный мальчик. К нему приходит домой учитель, и он отличник. Когда ты поправишься, мы поедем опять к ним в гости, а заодно заберём твое платье. Оно, говорит Ирочка, уже готово.
И я принялась мечтать. Вот мы сидим вдвоём с Алешей за этими павлиньими перьями, и я рассказываю ему всё-всё-всё, а он мне тоже рассказывает всё-всё-всё. И Ирочка опять печёт пирог, например. с яблоками, и мы с ним, ну, нисколечки не стесняемся друг друга и уплетаем пирог за обе щеки. А потом мы сидим рядом и рассматриваем какую-нибудь книгу с картинками, ну не совсем детскую, потому что Алеша не такой уж маленький, он ведь уже во втором классе. Я попрошу маму принести из Публички такую тяжелую книжку – тяжелые книжки так приятно держать на коленках. А рисунки должны быть обязательно закрыты папиросными листами, потому что когда перед тобой такой лист, и ты не знаешь, что там нарисовано, то в этом есть какая-то тайна, и ты даже медлишь, перед тем как перевернуть этот чудесный папиросный лист. А на мне будет к тому же новое вишневое платье, и поэтому Алеша тоже в меня влюбится. И мы будем всегда-всегда вместе, когда вырастем. И мы пойдем с ним в Ботанический сад, там ведь он рядом, а я буду всегда ему помогать идти. И мы будем сидеть прямо на траве, и я ему покажу свой любимый цветок резеду, он ведь так потрясающе пахнет.
И вот наконец я выздоровела, и мы поехали. И теперь Ирочка открыла нам дверь, потому что Алеша, наверно, знал, что мы приедем, и прислушивался к звонку, и опять шли этим длинным коридором, и опять спускались по деревянной лестнице. И опять на нас с криком «с дороги» катили мальчишки. Но теперь я не слышала никаких голосов из-за приоткрытых дверей и не видела никаких теток, потому что думала только о том, как войду в комнату, и как Ирочка включит свет, и как я увижу внезапно Алешу.
Но когда мы вошли, за павлиньими перьями Алеши не было. Платье было чудесное, но Алеша меня в нем не увидел. Он, как мне потом сказала мама, лег на кровать, чтобы его не было видно.
Вскоре после этого маму забрали в больницу, и вишневое платье провисело полгода в шкафу, и я его ни разу не надевала.
И на следующий день Аня заплела мне тщательно косы, завязала на конце их белые банты, я надела это нарядное платье (Маруся при этом неодобрительно смотрела на нас с Аней) и отправилась в гости. Нина Константиновна куда-то отлучилась. Ну, и хорошо, подумала я, а то она со своим «нукой» только бы всё испортила. Когда я вышла на улицу, то посмотрела на наше окно: Аня с Марусей стояли около него, и Аня помахала мне. И я подумала, как хорошо, что у меня есть такая замечательная старшая сестра.
Сначала я побежала к шестому корпусу, но потом решила, что в гости к генералу надо идти степенно. Я не так давно узнала это слово, и оно мне очень нравилось. Незнакомая лифтерша подозрительно посмотрела на меня и спросила:
– А ты собственно, девочка, к кому?
– Меня пригласили в гости к генералу, – ответила я.
– Да? – недоверчиво сказала лифтерша. – Поднимайся, а я посмотрю, куда это ты идешь.
Какая противная, подумала я. Перед дверью я встала на цыпочки и позвонила. Из-за двери раздался неприятный женский голос: «Кто там?»
– Я пришла в гости, меня пригласили. – Дверь слегка приоткрылась, и показалась цепочка, а за цепочкой, чуть выше, очень сердитое лицо. А вот у нас дома никаких цепочек не было. И это другая женщина, подумала я, и к тому же, зачем она меня так долго рассматривает, ведь я просто девочка? Женщина наконец сняла цепочку:
– Ну, заходи же – сказала она неприветливо. – Стой на коврике и снимай боты. – А сама ушла.
Её довольно долго не было. Потом явилась и скомандовала: «Снимай быстро пальто». Она взяла его, вышла на лестницу и стала злобно встряхивать. Потом положила мое пальто на огромный сундук, взяла меня за руку и повела в большую центральную комнату с раскрытыми стеклянными дверьми, такую же, как наша столовая. На этом сходство кончалось. Там висела огромная, сверкающая на зимнем солнце люстра, стоял овальный стол из красного дерева (похожий был в квартире художника), на нём хрустальная ваза с конфетами, огромный резной буфет, такие же стулья. И ёлка. А ещё большое кожаное кресло, в которое злая тётка меня просто пихнула: «Сиди и жди».
Ах так, подумала я, хорошо, буду сидеть и ждать, а захочу, так встану и уйду, будто нужна мне ваша ёлка, даже смотреть на неё не желаю, какая-то низкорослая елка, не то что у нас, и вовсе мне не интересно, какие на ней игрушки, рассматривайте их сами, и конфеты ешьте сами, будто я конфет не видела, права была Маруся, когда говорила, что нечего к ним ходить, и Лёня был прав, когда сказал: «Никаких генеральских жён», а за то, чтобы я пошла, были эти противные Николай Гаврилович и Нина Константиновна, вот сиди теперь из-за них здесь и глазей на конфеты, а они, наверно, вкусные, и на них такие красивые золотые и серебряные обертки, если меня ими угостят, я фантики выбрасывать не буду: они мне будут нужны для «секретов».
Я никогда такого количества конфет не видела, мама иногда, придя с работы, доставала из сумки пакетик и давала мне со словами: «Иди всех угости», и всем доставалось по конфете, но взрослые нам с Сашкой тут же конфеты возвращали и говорили, что им совсем не хочется, а здесь ведь нет детей, значит, они сами их едят каждый день.
А время шло и шло. Всё, хватит, решила я и слезла с этого дурацкого кресла. И тут вошла жена генерала. Она была в длинном шелковом халате, на котором были нарисованы райские птицы, а в руке она держала папиросу. Лёня тоже курил. Очень много. И Маруся вечно из-за этого ворчала. Его папиросы назывались «Беломор». Иногда раньше, когда у Лёни было хорошее настроение, он ложился на диване на спину, мы с Сашкой забирались к нему, он закуривал, а потом делал глубокий вдох и начинал легко постукивать по щеке указательным пальцем. Тогда в воздухе появлялись друг за другом маленькие кружки из дыма. Они поднимались вверх и постепенно исчезали. Но последнее время он этот фокус нам не показывал. Папироса у генеральши не походила на Лёнины: она была очень длинная и тонкая.
– Здравствуй, девочка, – каким-то ленивым тонам сказала она. Тогда во дворе она говорила по-другому, ласково. Может быть, она так говорит только по утрам. – Так как тебя зовут?
– Таня.
– Ну что, ты посмотрела елку?
– Да.
– Она тебе понравилась?
Я промолчала, понимая, что это невежливо.
– Почему ты молчишь? У тебя есть дома Ёлка?
– Есть.
– И она такая же красивая?
– Нет, она гораздо лучше.
– Так невежливо отвечать, – сказала она, закуривая сигарету. Потом подошла к окну, постояла, глядя на улицу, и опять ленивым голосом спросила:
– Может быть, ты хочешь конфету?
– Нет, спасибо, ешьте сами.
Я чуть не заплакала, но подумала, что Лёня отругал бы меня за эти слёзы. И я сказала:
– Я хочу домой.
– Какая ты, оказывается, грубая девочка. Если бы я знала, я бы тебя не приглашала.
– Надя! – крикнула она. Вошла сердитая тетка. – Надя, проводи эту девочку. – И она ушла.
– Так не ведут себя в приличном доме – вычитывала мне сердитая тетка, пока я надевала боты и пальто. Потом она сняла цепочку и открыла дверь, а я показала ей язык и помчалась вниз.
– Ну-ка, ну-ка, – сказала Нина Константиновна, когда я вбежала в парадную.
– Я вам не Нука – со слезами крикнула я.
– Ну, что так рано или не понравилось? – спросила насмешливо Маруся, открыв дверь.
– Очень даже понравилось, – крикнула я. – Не приставайте ко мне, у меня болит голова. – И я легла на диван, отвернувшись к стенке.
– Ну, как поход к генеральше?– спросил, вернувшись с работы, Лёня, в то время как Маруся наливала ему в тарелку суп.
– Не приставай к девочке, ты же видишь, что она расстроена,– сказала Аня.
– А нечего к сильным мира сего в гости ходить. Ничем хорошим это не кончается. Верно, Маруся?
– Ешь давай, некогда мне с вами тары-бары разводить – притворно суровым голосом ответила Маруся.
– Не горюй, Танька– сказал Леня. – Мы сейчас что-нибудь придумаем. А, я знаю, чем мы сейчас займемся. Аня, где у нас волшебный фонарь?
– Ура! – закричала я и побежала за Сашкой. – Идем скорей, ты ведь еще ни разу в своей жизни не видел волшебного фонаря. – Я взяла Сашку за руку и потащила его в комнату Лёни и Ани. Мы чинно уселись на диван и стали ждать.
– Аня, где эпидиаскоп?
– Он, по-моему, на антресолях.
– Почему-то в нашем доме всегда так: всё нужное на антресолях.
Я выглянула в коридор: Лёня ставил стремянку. Потом, конечно раздался крик:
– Никакого фонаря здесь нет.
– Ну, посмотри как следует. Я точно помню, что он там.
За моей спиной возник Сашка, испугавшийся, что волшебный фонарь отменяется.
– А я ещё раз говорю, что его там нет, – возмущался Лёня.
– Ну, давай я сама посмотрю.
– Вот он, – сказал Лёня. Мы с Сашкой облегченно вздохнули и опять уселись на диване.
Лёня принес в комнату волшебный фонарь, а Аня – простыню.
– А зачем простыня? – спросил шёпотом Сашка.
– Тихо, скоро узнаешь, – тоже шёпотом сказала я.
Аня засунула края простыни между книгами на полке, и получился экран. Лёня погасил свет. Сашка взял меня за руку и прижался ко мне. В комнату тихонько вошла Маруся и тоже уселась на диване. И волшебство началось.
Чернышевский жил у нас недолго. Я хотела перенести свои и Сашкины вещи в мою комнату и уже начала их собирать, но Лёня, видя, чем я занимаюсь, сказал: «В вашу комнату не заходи. Свято место пусто не бывает».
– Что это значит? – спросила я, не надеясь на нормальное объяснение. Так и было. Ответ последовал такой:
– Вырастешь, Саша, узнаешь.
– Я не Саша, – обиделась я. Но разговор уже закончился, и Лёня ушёл в свою комнату.
А через некоторое время у нас появился новый «жилец», как говорила Маруся.
Если Чернышевского я совсем не боялась, то перед полковником все-таки робела. Он всегда был очень вежлив, с Аней и Марусей здоровался первым, нас с Сашкой не замечал, а Лёне при встрече лишь кивал головой, может быть, потому, что чувствовал его враждебность. А Лёня с появлением полковника уже не приходил пошатываясь. Когда я спросила Марусю почему, она сказала:
– А я почём знаю, наверно, боится сорваться.
– Как это сорваться?
– Ну всё, хватит болтать, сходи-ка лучше за хлебом.
Я понимала, что взрослые знают что-то, чего знать мне не положено. Я даже чувствовала, что мама не в больнице. Но где? Задавать этот вопрос Ане я не хотела, потому что знала, что она будет переживать, но правды мне не скажет. А Лёня с Марусей отделались бы от меня тут же. Все обстоятельства нашей странной жизни я переживала в одиночку. И вспоминала Алёшу, который, наверно, сумел бы меня утешить.
3. Наши игры во дворе, или Траур по Сталину
Был холодный ветреный день начала марта. Мы болтались с подружками во дворе без дела. Было бы теплее, мы бы нашли чем себя занять. Например, прыгали бы через верёвку «по одному без опоздания». Верёвка для этого должна была быть особенная – длинная, толстая, тяжелая. Такая была только у одной девчонки, у толстой Лариски. И её выхода во двор с этой верёвкой всегда ждали с нетерпением. Иногда она являлась, специально не захватив её. Ей нравилось, как мы заискивающе упрашивали вернуться домой и принести её. Она тогда тянула лениво: «Ну, хорошо, отстаньте, сейчас вынесу». Ах, как это было здорово! Двое держали верёвку за концы, а человек десять-пятнадцать вставали друг за другом и по очереди запрыгивали под неё и выскакивали. В этом плавном движении верёвки вверх – вниз было что-то завораживающее. Так мы могли скакать часами. Мальчишки с завистью на нас поглядывали издали, но, конечно, мы бы их не приняли – «вот ещё», а они бы никогда не признались, как им хочется прыгать вместе с нами. Ещё весной можно было играть «в «штандер», «в десятки», «в классики», «в круговую». А иногда, когда мы снимали в теплую погоду пальто, можно было участвовать в странной игре. (Сейчас мне кажется, что привлекательна она могла быть только для девочек нашего двора, двора Дома специалистов, где теперь станция метро «Лесная». Этот дом в стиле конструктивизма был построен в 1930-е годы для технической интеллигенции. И судьба многих его жильцов напоминала судьбу тех, кто жил в знаменитом Доме на набережной в Москве. Думаю, что девчонки из соседнего двора, состоящего из мрачных 5-тиэтажных корпусов, где жил народ попроще, и откуда нашим мальчишкам постоянно приходилось ожидать внезапного нападения, в эту игру бы играть не стали.)
Мы не должны были об этом рассказывать взрослым, так как давали перед каждой «экзекуцией» клятву молчать. Одна из девочек (она и придумала это развлечение) выходила во двор тоже с верёвкой. Но это была совсем другая веревка – короткая и очень-очень жёсткая. Мы прятались от посторонних взглядов в нише, прилегающей к большой каменной арке, а эта девочка (она была чуть постарше нас) шла вдоль нашей послушной шеренги и поочередно сильно хлестала нас этой веревкой по ногам, и на них, конечно, оставались следы, хотя мы были в чулках. Но мы не ходили в баню (в нашем доме раз в неделю давали горячую воду – привилегия технической интеллигенции), могли мыться в ванной сами, и целых две весны происходящее оставалось тайной, пока одна из нас, Танька Любимцева, предательница, не рассказала об этом своей матери, и игра прекратилась раз и навсегда.
А в этот мартовский день мы бродили под окнами первых этажей (у нас было, кажется, шесть корпусов) и искали под уже чуть подтаявшим снегом что-нибудь подходящее для «секретов». Какой восторг охватывал нас, если мы находили в прошлогодней траве под снегом что-нибудь необычное: маленький осколок блюдечка с рисунком, замысловатую булавку, ножку от циркуля, бусинку, серебряную обертку от конфеты (из дома ничего выносить не разрешалось) – и сравнивали, кто нашёл самое интересное! Свои находки мы потом дома ещё раз критически рассматривали, добавляли что-то из домашних запасов и делали во дворе, когда уже земля оттаивала, «секреты». Копали ямку, складывали туда красивую ерунду, закрывали стёклышком и закапывали. Но мальчишки следили за нами из засады, и уже вечером или на следующий день ямки были пусты. Да мы особенно и не таились. Нам ведь нравилось, что они за нами следят, и та, чей секрет был обнаружен раньше других, втайне гордилась этим «вниманием»: ведь мальчишка, разоривший ее «секрет», думала она, конечно, был в неё тайно влюблен.
Слоняясь под окнами в этот холодный день, мы, в общем-то, скучали и ждали с нетерпением, когда же во двор выйдет наша Эллочка. Эллочка училась в 10-ом классе. Это была высокая, красивая черноволосая девушка с длиннющей толстой косой. Уже второй год она собирала вокруг себя второклассниц и третьеклассниц и придумывала для нас разные занятия.
У неё была соперница, Надя Егорова, которая прославилась тем, что во время пожара в актовом зале нашей школы (а пожар был замечательный!!!) кинулась внутрь здания и выбежала из него с развевающимся знаменем. Мы тогда сидели на траве недалеко от школы, с восторгом следя за столбом огня, вырывающимся из-под крыши. А она!!!
И вот эта Надя Егорова, которая работала потом в нашей школе старшей пионервожатой, а потом инструктором райкома комсомола, тоже собирала вокруг себя девочек, но помладше тех, что крутились возле нашей Эллочки. Конечно, Эллочка была необычной девушкой. Мы никогда не видели ее возвращающейся из школы со своими школьными подругами. Наверно, она была одинока, раз искала общения с нами. Но и у Нади были странности. Она, например, посылала мне во время перемен маленькие письма, затейливо перевязанные розовой ленточкой, в которых писала о том, какая я хорошенькая. и как она меня любит. Не знаю, получал ли кто-нибудь из моих подружек такие же письма от старшеклассниц (наверно, да, потому что наша школа тогда была женской), но ведь и я, чувствуя, что в этом есть что-то запретное, никому их не показывала.
И вот наконец Эллочка вышла. Мы кинулись к ней со всех ног, чтобы она рассудила, у кого сокровища лучше. И я тоже помчалась к ней, зажимая в руке свою находку. Но тут меня остановила Инга. Она была на год старше меня, умнее. Я всегда признавала её превосходство надо мною. Она любила меня воспитывать. На днях у нас был такой разговор:
Инга: Я недавно видела, как самолет летел так низко, что были видны окна, а в них – пассажиры.
Я: А я недавно видела, как самолет летел так низко, что один пассажир помахал мне рукой.
Инга: Ты врешь.
Я: А вот и не вру.
Инга: Тебя скоро должны принять в пионеры, а ты так врешь. Вруний в пионеры не принимают. Я скажу пионервожатой, что ты не можешь быть настоящей пионеркой.
Я кинулась вечером к Ане:
– Аня, если человек соврал, его могут не принять в пионеры?
– Ну, конечно – сказала Аня, думая о чем-то своем.
Я тогда не спала всю ночь. Мне было так страшно. Я представляла себе такую картину. Я прихожу на школьную линейку в белом переднике, в косах у меня белые банты, в руке новый красный галстук (он уже был куплен). Называют мою фамилию, я делаю шаг вперёд, и вдруг старшая пионервожатая говорит:
– А ты, Таня, встань назад в строй. Ты врунья, и не можешь быть пионеркой.
«Какой ужас! – думала я.– Как же я теперь буду жить? Все девчонки в классе будут пионерками, а я одна нет. И никто со мной не будет разговаривать. И никто не захочет сидеть со мной за одной партой».
На следующий день я сказала Инге:
– Пожалуйста, не говори пионервожатой, что я соврала. Я и вправду не видела, как один человек помахал мне из окна самолета рукой.
– Ну, хорошо, не скажу, – снисходительно пообещала Инга.
И теперь она остановила меня как-то особенно важно.
– Позови Евгению, – строго сказала она. (Мы втроем дружили во дворе.) – Мне надо с вами поговорить.
Когда мы с Женькой подошли, Инга торжественно спросила:
– Вы знаете, какой сегодня день?
– Какой? – спросили мы с Женькой.
– Вы разве не помните, что вчера умер Иосиф Виссарионович Сталин? А если бы умер ваш папа, вы бы стали на следующий день играть во дворе?
У Женьки был толстый, уже старый папа. Мы часто видели, как он возвращался с работы летом в соломенной шляпе, вытирая большим платком пот со лба. Такой смешной! Но Женька очень его любила, бежала к нему, увидев его издали, а он, поставив на землю портфель, слегка наклонившись, оттопырив зад, раскинув руки, ждал, когда она кинется к нему в объятия. И сейчас, представив себе, что её папа может умереть, она заревела.
Инга брезгливо поморщилась:
– Да не реви ты. А ты, Таня? – строго спросила она.
У меня не было папы. Вернее, он с нами не жил, и рыдать не было причины. Я с достоинством сказала:
– Если бы умер мой папа, я бы не стала на следующий день играть во дворе.
–Так вот пойди и скажи об этом Эллочке. Так и скажи: «Эллочка, вечно ты возишься с нами, как курица с цыплятами. А вчера умер Иосиф Виссарионович Сталин. Он был для детей нашей страны отцом. И я не могу сегодня играть с вами, потому что, если бы умер мой папа, я бы играть не стала».
Я помнила Ингину угрозу разоблачить мое вранье и поплелась к Эллочке. Ее уже облепили со всех сторон девчонки. И я сказала:
– Если бы умер мой папа, я бы не стала как ни в чем не бывало играть на следующий день во дворе.
– Ну что ж, – сказала Эллочка, – уходи. Только знай, что Иосиф Виссарионович Сталин был бы рад, узнав, что после его смерти мы весело играем. Потому что он был за наше счастливое детство. Разве ты этого не знаешь? Уходи отсюда и не мешай нам играть.
– Сказала? – строго спросила меня Инга.
– Сказала.
– А, ну, пока. – И она пошла домой.
На следующий день, когда я робко подошла к Эллочке с девчонками, все сделали вид, что со мной незнакомы. И такой же вид сделала Инга, которая стала особенно увлеченно о чем-то шептаться с Женькой.
– Нет-нет, Таня, не мешай нам играть. Ведь траур еще не закончился, – сказала Эллочка. Потом все-таки, будучи доброй девушкой, добавила:
– Подходи через несколько дней.
4. Мамино возвращение, или Господи, когда же это все кончится?
Вскоре после смерти Сталина я услышала, как полковник сказал Ане: «Вашу мать скоро выпустят». Почему он сказал «выпустят», думала я, ведь из больницы не выпускают, а отпускают домой. И опять я ни о чем никого не спросила.
Этим летом мы все-таки поехали на дачу, потому что нам прислал деньги мамин двоюродный брат. И еще Аня заняла деньги у жены художника. А в середине лета Аня получила телеграмму, что наша мама возвращается домой. А я опять ни о чем не спрашивала, как будто боялась объяснений. И еще. Самое главное. Я не хотела ничего знать.
Через два дня после телеграммы мы с Лёней пошли на станцию встречать дачный поезд, на котором должна была приехать мама. Лёня как всегда ушел далеко вперед, а я вприпрыжку следовала за ним. И пока его пыталась догнать, вспомнила, как несколько лет назад меня чуть не съела свинья. Мы пошли с ним на рыбалку. Он соглашался брать меня с собой, потому что я здорово находила ручейников, которых он насаживал на крючок. И вот тогда из ворот, мимо которых я бежала, выскочила эта огромная свинья, сбила меня с ног и стала тыкаться мне в шею своим пятаком. Это было так страшно! Ведь она была с меня ростом. Я закричала что было мочи, и Лёня, услышав мои вопли, в одну минуту оказался рядом и стал колошматить её удочкой и ногами. Она завизжала и опрометью бросилась в свой двор. А Лёня потом целую неделю, когда шёл вместе со мной на рыбалку, делал несколько своих огромных шагов, а потом ждал меня и опять шёл дальше, потому что медленно ходить он, по-моему, не умел.
(c) Т.Г.Жидкова, наследники.
* В декабре 2014 текст повести был передан в редакцию Когита!ру со словами: "Татьяна Григорьевна Жидкова была очень рада, что они могут появиться в Вашем журнале. Просила поблагодарить Вас. Ей бы хотелось, чтобы было напечатано всё предложенное ею для журнала". Редакция сочла это волей автора, которую следует выполнить, несмотря на безврененную кончину Т.Г.Жидковой 20 сентября 2015.
Ранее на Когита!ру: Татьяна Жидкова. Закат Солнца или Ностальгия по Сталину
