Выступление сопровождалось показом коллекций "Виртуального музея Гулага". Приводится стенограмма выступления.

Ирина Флиге, директор НИЦ "Мемориал" «Современная историческое знание о Большом терроре и публичная память о нем заметно разошлись»

     Мы сегодня собрались анализировать состояние памяти о Большом терроре. В этом смысле материальная память в отличие от вербальной конкретнее и убедительнее. Ее нельзя заболтать, она легко читаема. Это предметы и знаки. Предметы они такие, какие они есть. И нам стоит с вами только их подробно рассмотреть. Что до знаков, то вопрос, наверное, стоит так: почему они такие, а не иные, и в чем их смысл как послание в будущем?

     Вещественная память, как любая другая, делится на две категории: приватную и публичную. Приватная – это то, что хранится в семьях в память о погибших. Это те вещи, которые привезли с собой из лагерей и ссылок вернувшиеся и которые стали семейными реликвиями. А память публичная, которая в нашем случае часто опирается именно на семейную память, состоит из четырех главных компонент. Первая – это тематические коллекции разных музеев. Вторая – это шрамы террора, остатки лагерей, шахт, лагерных производств, зданий тюрем и судов. Третья – это места массовых захоронений. И, наконец, последняя – это памятники, мемориальные доски и памятные знаки.

     Вот главный наш вопрос: какая овеществленная публичная память о Большом терроре сегодня существует, чья она, о чем она говорит, о чем свидетельствует; насколько полно и точно отражает сегодняшнее понимание Большого террора в обществе? Мои наблюдения основаны на работе двух больших интегральных проектов мемориала. Это «Виртуальный музей ГУЛАГа», суть которого соединение в едином пространстве разрозненных инициатив различных музеев стран России и бывшего Советского Союза. И второй проект – это «Некрополь ГУЛАГа»: создание реестра учета всех известных на сегодня мест массовых захоронений. Оба эти проекта посвящены не только 37-му году. Они про террор вообще.

     Каковы же особенности памяти именно о Большом терроре? Главная особенность этой памяти в том, что она беспредметна. Аресты и казни 37-го года сопровождала глухая неизвестность и немота зданий - без вывесок, без адресов, машины без опознавательных надписей, отсутствие письменных свидетельств о судьбе. Арест как исчезновение, как смерть, но смерть неведомая и беспредметная, без тела, без похорон, без могилы. А за арестом и обыском следовали конфискация, выселение и переезды, аресты других членов семьи. Еще вследствие чудовищного страха жгли письма и рукописи, уничтожали фотографии. Поэтому семейных реликвий очень мало. В семьях они называются: это всё, что осталось от папы. Но и эти чудом сохранившиеся малости – это не знаки террора в прямом смысле. Это знаки жизни до, знаки той жизни, которая была до Большого террора, и взгляд на эту жизнь после, и она казалась светлой и безмятежной.

     Позднее появились более релевантные предметы: квитанции на передачи, копии заявлений и ходатайства невинности на разные имена, ответы на запросы о местонахождении. В 1956 году в семейных архивах появляются специальные папки типа «Папины справки». Главными документами этой папки становятся справки о реабилитации, свидетельства о смерти. Дети начинают собирать по родственникам и друзьям старые фотографии и утерянные документы. Это и групповые, и семейные фотографии. Так было для семей 740 тысяч расстрелянных.

     В семьях, прошедших через ГУЛАГ, основными реликвиями и бережно хранимыми оказались письма и подарки. Позднее к ним прибавились вещи оттуда, и, конечно, та же заветная папка со справками о реабилитации. Что хранилось в память о ГУЛАГе в семьях? Это письма, ложки, самоделки, привезенные из лагеря. Но гулаговские реликвии для периода Большого террора не специфичны. Они практически ничем не отличаются от экспонатов ГУЛАГа до Большого террора и после него. С единственной оговоркой: .... - это члены семей врагов народа, т.е. попросту жены расстрелянных в 37-м. В лагеря было отправлено около 20 тысяч женщин, на которых на воле остались дети. И начиная с 39-го года, когда разрешили переписку, потянулись из лагерей посылки с подарками: рукоделие, рисунки, подарки детям. До конца 80-х годов эта вещественная память оставалась не просто приватной, более чем приватной. Даже дома она, как правило, не выставлялась на видном месте, а хранилась в заветных шкатулках.

     Для музейного показа массовость Большого террора открывались трудно. В начале 90-х целенаправленное комплектование велось практически только «Мемориалом». Одним из самых ярких примеров такого публичного представления личной памяти явились Стены памяти. Именно на них выплеснулось, как вопль, как вопрос: что это было? Фотографии, справки о реабилитации, карандашные записи имен.

     Сегодняшние экспозиции в краеведческих музеях очень часто оказываются по сути, а то и по происхождению региональными фрагментами той общей стены, на которой еще не было разделения ни по конфессиям, ни по национальным землячествам.

     Большой террор в таких музеях в конце 80-х был представлен как общая проблема для поиска общего понимания. Но этот подход постепенно становится анахронизмом. И музейные экспозиции, о которых я говорю, сегодня приобретают дополнительный смысл. Они становятся воспоминанием о памяти, какой она была в 80-е годы. Впрочем, в любом случае музеи - это не то, что сегодня определяет общественное сознание.

      Главным процессом в материализации памяти о Большом терроре стал поиск могил. Здесь тоже реализовывались личные, семейные интенции, личная потребность положить цветы на могилу. Но эти личные интенции сумели сформировать некий общественный запрос.

     Руководитель поисковой группы (в 1989 году) петербургского «Мемориала» Валентин Тихонович Муравский так до сих пор и формулирует: я искал могилу своего отца, а нашел 20 тысяч расстрелянных. В конце 80-х – начале 90-х такая инициатива возникала почти в каждом городе и районе. Но уже со второй половины 90-х поисковый импульс практически сходит на нет. И сегодня мы более-менее достоверно знаем лишь несколько мест массовых захоронений расстрелянных. Тайна по-прежнему остается тайной. А тех из них, которых удалось превратить в мемориальные кладбища, и того меньше. Это Бутово и Коммунарка в Москве и несколько участков на городских кладбищах. Это Левашово в Петербурге; Сандормох в Карелии; Медное под Тверью; 18-й километр Московского тракта под Екатеринбургом, да и, пожалуй, всё. Есть, правда, еще несколько мемориальных комплексов, связанных с историей террора, нок 1937 году они не имеют отношения.

     Что можно сказать об этих местах захоронения в целом? Границы захоронений почти нигде не установлены. Чаще всего отмечен только фрагмент захоронения. Численность захороненных всегда остается предметом яростных споров. Могилы, ямы, рвы остаются безымянными. В большинстве случаев нет возможности привязать к обнаруженному месту конкретные имена. В общих ямах лежат люди разных мировоззрений, разных национальностей, разных вероисповеданий. Какие на этих местах стоят памятники и памятные знаки? Какие общественные потребности в них реализованы?

     Во-первых, в какой-то мере реализовалась личное семейное стремление положить цветы на могилу при всей условности этой могилы.

     Во-вторых, торжествует национальное, конфессиональное, региональное сознание. Память оказалась переделенной между национальными землячествами и даже профессиональными сообществами.

     В-третьих, это память оказалась на периферии населенных пунктов не на глазах. Расстрелянные полигоны не располагались на центральных площадях. Те памятники, которые стоят не на кладбищах, а на улицах и площадях (а таких сравнительно немного), как правило, стоят там, потому что близ данного города не нашли массового захоронения. То есть и эти памятники являются, по сути, кенотафом, условной могилой. Если же захоронение найдено, тогда памятник в городе, как правило, не стоит.

     В-четвертых, в поиске, да и в мемориализации за редчайшим исключением отсутствует вклад федеральной власти.

     Очень важно сказать, что эта память, практически, ничем не защищена на будущее. У мемориальных кладбищ  жертв террора нет ни регламентов, ни юридического статуса.

     Наконец, последнее – это надписи. В них крайне редко появляется слово «террор». Вместо него, как правило, фигурируют какие-то невнятные политические репрессии, жертвам которых и поставлены эти памятники. Слова «Большой террор» не упоминаются просто никогда.

     Кто потребовал этих жертв? Кому или чему они были принесены? Большой террор, как историческое событие, существующее в своих причинно-следственных связях, со своими началами и концами, подменяется пустым, бессодержательным словесным оборотом. Это формирует в обществе совершенно средневековое восприятие исторической катастрофы. Вроде как какое-то поветрие прошло на земле, как чума. И ничего странного нет в том, что общественное сознание совершенно спокойно совмещает эти памятники с бюстами Сталина и улицами, носящими имена палачей и организаторов террора. Память о 37-м в публичном пространстве оказывается памятью о смерти, жертвах, об убитых, но не об убийстве как таковом и не о механизме убийства.

     Дело могло бы быть исправлено достаточно легко. Можно акцентировать в том же самом пространстве наличие внемузейных объектов памяти от террора, его материальных следов. Это могло бы быть вывески на тюрьмах, расстрельных подвалах, зданиях управления НКВД. Их немало в каждом городе. Было бы достаточно внятно их обозначить указателями, памятными информационными знаками: здесь было то-то и то-то, в этом знании в 37-м-38-м годах было уничтожено столько-то человек. Но сегодня таких указателей чрезвычайно мало. Это томские подвалы НКВД, Ишим и 23-я больница в Москве. И всё. А главные объекты не только не снабжены никакими памятными знаками, но, как и в годы террора, остаются информационно охраняемыми. Во всяком случае, фотографировать Лубянку в Москве и Большой дом Ленинграде вновь запрещено.

     Всё это свидетельствует о том, что современная историческое знание о Большом терроре и публичная память о нем заметно разошлись. Сегодня это две реальности и две правды.