В мае прошлого года, к 64-летию Победы, единороссы внесли в Думу проект закона, устанавливающего «ответственность за посягательство на историческую память в отношении событий, имевших место в период Второй Мировой войны». Однако правительство сочло проект непродуманным – непонятно, за какие именно высказывания о прошлом можно сажать. Единороссы доработали закон и вновь представили в парламент. Однако они  так и не сумели найти нужные формулировки. Вместо этого они спрятались за приговор Нюрнбергского трибунала. Но, похоже, не удосужились заглянуть в него. Они предлагают запретить отрицать факты, установленные трибуналом. Но текст приговора труднодоступен и сложен для интерпретации. Ни одно из тех обвинений, которые сегодня предъявляются России в связи с ее участием в войне, невозможно однозначно отвести ссылкой на приговор. Более того, некоторые данные в нем оценки давно официально пересмотрены Российским руководством. Итак, за какие именно «посягательства на историческую память» можно будет сажать, по-прежнему неясно. Закон может открыть простор для судебного произвола. Автор выступает против законодательного регулирования исторической памяти вообще.

Проба пера, или Первая версия закона

Начало кампании

Идея принятия мемориального закона (так называются законы, регулирующие историческую память) высказывается уже на протяжении нескольких лет, как правило, деятелями националистического толка. Они утверждают, что против России ведется пропагандистская война с целью «очернить нашу историю» и, прежде всего, роль Советского Союза во Второй Мировой войне.

Сторонников мемориального закона особенно возмущают три обвинения в адрес СССР: в соучастии в развязывании войны; в грабежах и насилиях, чинившихся Красной Армией на освобожденных территориях; в захвате ею независимых государств и в создании марионеточных (если не оккупационных) режимов «народной демократии». Российский мемориальный закон станет, по мнению его сторонников, адекватной реакцией на попытки «фальсификации истории в ущерб интересам России».

Первый вариант мемориального закона появился прошлой весной, накануне празднования 64-летия Победы, однако его сразу же отодвинул в тень президентский указ о создании комиссии по борьбе с фальсификацией истории. Именно против комиссии, среди 28 членов которой только три историка, был в основном направлен огонь критики. Но разница между созданием комиссии и принятием закона очевидна: полномочия первой ограничены разработкой предложений президенту, а на основании второго любой судья сможет осудить любого «очернителя прошлого».

В целом общественное мнение отнеслось к кампании по борьбе с фальсификациями критически (хотя, по данным опросов, саму идею мемориального закона поддерживало 60 процентов респондентов). Историки, естественно, раскололись: одни инициативу поддержали, другие высказали надежду, что теперь откроют архивы. Но многие увидели в указе и законе посягательство на свободу научных исследований. Высказывалось мнение, что все это – очередная кампания к юбилею. В самом деле, президентская комиссия особой активности не проявила: провела два заседания (в августе и январе) и поддержала издание нескольких брошюр. Закон тоже долго лежал под спудом. Однако на днях Дума вернулась к нему.

Пространный и краткий проекты

Первоначальный вариант закона был опубликован на сайте информационного агентства «Регнум» 20 апреля 2009 года. Этот пространный документ предусматривал широкомасштабную «политику памяти» под руководством специально созданного Общественного трибунала. Треть его членов должен был назначить президент, треть – Дума и треть – Общественная палата. Предполагалось также внесение поправок в Уголовный кодекс и введение наказания за реабилитацию нацизма и за «искажение» приговора Нюрнбергского трибунала. Критики быстро подметили ряд несуразностей закона, действие которого предполагалось распространить на всю территорию бывшего СССР в границах на 22 июня 1941 года, установленных по договору с фашистской Германией и признанных незаконными самим же СССР в июле 1941 года, в ходе создания антигитлеровской коалиции.

Неудивительно, что этот проект до Думы не дошел, и вот уже год как никакой информации о нем не появлялось. Похоже, идея принятия пространного закона об исторической памяти похоронена - вероятно, за трудностью ее реализации (из дальнейшего читателю будет видно, на чем основано такое предположение). Однако оба компонента предложенного плана, пусть в измененном виде, были реализованы. 15 мая вместо Общественного трибунала президент создал только ему подотчетную комиссию, а 6 мая следующая поправка к УК была официально внесена в Думу группой депутатов во главе с Борисом Грызловым:

«Искажение приговора Нюрнбергского Трибунала, либо приговоров национальных судов или трибуналов, основанных на приговоре Нюрнбергского Трибунала, допущенное с целью полной или частичной реабилитации нацизма и нацистских преступников, либо объявление преступными действий стран-участников антигитлеровской коалиции, а также одобрение, отрицание преступлений нацизма против мира и безопасности человечества, совершенные публично, наказываются - штрафом в размере до трехсот тысяч рублей, либо лишением свободы на  срок до трех лет».

Те же «деяния», совершенные с использованием служебного положения или средств массовой информации, предлагалось наказывать штрафом до пятисот тысяч рублей или заключением на срок до пяти лет.[1]

Протесты общественности

Законопроект получил положительный отзыв Верховного суда и был включен в план работы Думы. Однако дело затянулось. Поднялась волна протеста, по нынешним меркам немалая. Было опубликовано несколько коллективных обращений против создания комиссии и принятия закона. К тому же протест оказался международным. Он прозвучал не только в странах ближнего зарубежья, с которыми идут «битвы за историю», но и в странах – бывших союзницах по антигитлеровской коалиции, на чье понимание законодателям хотелось рассчитывать. На Западе с протестом выступили прежде всего историки, которые обычно возражают против мемориальных законов, поскольку не понаслышке знают, как трудно оценивать прошлое.

Во Франции, где в силу ряда причин вопрос о мемориальных законах приобрел особую остроту, в 2005 году была создана ассоциация «За свободу истории», в которую вошли около тысячи ведущих историков. Ее председатель академик Пьер Нора публично от имени ассоциации солидаризировался с протестом российских историков. Крупнейшая национальная организация историков – Американская историческая ассоциация – обратилась с открытым письмом к президенту Медведеву. Вскоре к письму официально присоединилась Американская ассоциация поддержки славянских исследований. В письме говорилось:

«Мы считаем неприемлемой любую попытку объявить преступлением историческую мысль, сколь бы досадными и нелицеприятными не были ее открытия, поскольку это было бы вмешательством в ход исторического исследования. Результатом неизбежно будет запугивание ученых и искажение их находок».

В письме подчеркивается, что Ассоциация занимает такую же позицию относительно любых мемориальных законов в любой стране:

«Выраженные здесь чувства аналогичны тем, которые определили несогласие Американской исторической ассоциации с рамочным решением Европейского Союза объявить отрицание Холокоста преступлением. Несмотря на наше несогласие с работами тех, кто отрицает Холокост, мы все же считаем, что даже в этом крайнем случае решение вопроса о том, что произошло в действительности и насколько правдивы те или иные описания прошлого, должно быть предметом научных споров и суждений».[2]

Заключение правительства

Однако принятию мемориального закона препятствовали, конечно же, не только протесты историков. Вероятно, в правящих кругах по его поводу не было полного согласия. Не следует также сбрасывать со счета очевидный факт: проект был из рук вон плохо подготовлен, что вскоре и обнаружилось. Правительство, поддержав идею закона, текст его признало непригодным:

«Вызывает сомнение наличие в законопроекте такого положения, как "объявление преступными действий стран - участников антигитлеровской коалиции", в связи с тем, что не ясно, на какой круг действий оно распространяется, о каком периоде идет речь и что понимается под термином "объявление". (…)

Юридически некорректной представляется предлагаемая авторами законопроекта формулировка "искажение приговора Нюрнбергского Трибунала", поскольку из текста законопроекта не ясно, каким образом можно исказить приговор, вынесенный Нюрнбергским трибуналом и вступивший в законную силу».

В самом деле, среди действий, совершенных странами антигитлеровской коалиции, были не только сталинские репрессии, но и варварские бомбардировки немецких городов авиацией союзников, не говоря уже об атомной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки. Вряд ли в намерения авторов закона входило сажать тех, кто осуждает эти действия. Они просто не подумали. Хорошо, что правительство подправило. В свете его замечаний комитет Думы по законодательству предложил «субъектам права законодательной инициативы» доработать проект.[3]

Работа над ошибками, или Вторая версия закона

Бюрократический артистизм

30 марта было объявлено, что его новый вариант подготовлен, а 16 апреля он был внесен в Думу. Формально замечания правительства в нем учтены, но сильно лучше он от этого не стал:

«Одобрение или отрицание установленных приговором Нюрнбергского Трибунала преступлений нацизма против мира и безопасности человечества, совершенные публично, наказываются, - штрафом в размере до трехсот тысяч рублей, либо лишением свободы на  срок до трех лет».

Разработчики пошли по наполеоновскому пути. Бонапарт наставлял создателей своей конституции: «Пишите так, чтобы было кратко и неясно». Характеристика преступлений, за отрицание которых можно сесть, предельно лаконична. Разработчики спрятались за спины Нюрнбергских судей и всю ответственность возложили на них. На первый взгляд, сработано артистично. Законодатель, прямо как господин Голядкин, в стороне. Трибунал авторитетный, международный. Да и преступления – нацизма. Отчего бы такой закон не принять.

Но артистично это по бюрократическим меркам. А бюрократический артистизм, как и всякое перекладывание ответственности, только скрывает реальные проблемы.

Что установил Нюрнбергский трибунал?

Выяснить, что именно установил Нюрнбергский трибунал, не так уж просто, а это прямо влияет на возможность принятия закона. Многотомное издание материалов процесса, выпущенное в 1954 году, найдется не в каждой библиотеке. В интернете устав Нюрнбергского трибунала (коротенький) найти легко, а вот приговор – нет. Я отыскал его на сайте Йельской школы права (США). Понятное дело, по-английски.[4] Можно, конечно, русскую версию довести до каждого гражданина. Да длинновата она – страниц пятьдесят. Не всякий прочтет. Конечно, незнание законов не освобождает от ответственности, но распространяется ли это правило на приговоры судов, пусть даже столь авторитетных? Имеет ли право гражданин РФ не знать, какие конкретно преступления нацизма «установлены приговором Нюрнбергского трибунала»? А если имеет, то можно ли судить его за отрицание преступлений, знать об «установленности» которых он не обязан?

Лично у меня по ознакомлении с этим обширным документом, который я раньше знал в отрывках, сложилось убеждение, что сами авторы законопроекта заглянуть в него не удосужились. Сберегли свое время для других государственных дел. Иначе бы они поняли, что генерал-майор юстиции Никитченко, советский представитель в Нюрнберге, а в прошлом участник показательных процессов 30-х годов, приговоривший к расстрелу Зиновьева и Каменева, не решит их сегодняшних проблем.

В самом деле. Допустим, что граждане приговор изучили. Но многие преступления нацистов изложены в нем весьма суммарно, и по понятным причинам:

«Суду было представлено огромное количество детальных доказательств военных преступлений. В данном Приговоре невозможно с должной подробностью рассмотреть их. (…) Поэтому Трибунал намерен остановиться на них в самом общем виде. (…) Военнопленных подвергали жестокому обращению, пытали и убивали…»

Самые важные из конкретных преступлений были включены в предъявленное обвинение, но лишь незначительная часть из них была воспроизведена в приговоре. Следует ли считать все остальные обвинения не подтвердившимися? Конечно, нет, на что прямо указано в приведенной цитате. Но можно ли все перечисленные в обвинении, но не упомянутые в приговоре преступления считать установленными? Неизвестно. Кто, как и на основании чего должен решать, доказан ли тот или иной конкретный эпизод?

Вот, например, одно из обвинений, сформулированное в разделе приговора «VIII C. Убийства и жестокое обращение с военнопленными»:

«В сентябре 1941 года 11 000 являвшихся военнопленными польских офицеров были убиты в Катынском лесу под Смоленском».[5]

Получается, что Нюрнбергский трибунал установил, что Катынь - преступление нацистов? В таком случае, те, кто сегодня с использованием служебного положения и средств массовой информации признают Катынский расстрел делом рук НКВД, рискуют получить до пяти лет, буде закон примут.

В Нюрнберге произошло следующее. Советский представитель обвинения полковник Покровский приложил немало усилий, чтобы включить Катынский расстрел в обвинение: ведь о нем стало широко известно еще в ходе войны, и тогда же нацисты и коммунисты обвинили в нем друг друга, причем каждая сторона провела свою экспертизу эксгумированных останков. Представители обвинения со стороны союзников поначалу согласились с Покровским, ибо сочли, что «любая другая позиция произвела бы дурное впечатление на общественное мнение, поскольку показала бы, что мы были в союзе с державой, повинной в таких же жестокостях, что и Германия» (как доносил в Лондон один из английских представителей на процессе). Однако в ходе разбирательства обвинение выставило трех свидетелей, и защита – трех, причем обнаружить противоречия в показаниях последних не удалось. А свидетели обвинения, в том числе болгарский профессор Марков, участвовавший в нацистской экспертизе, а после войны арестованный просоветским болгарским правительством как враг народа, полного доверия не вызывали. Между судьями назревал конфликт. Адвокаты требовали вызова новых свидетелей. Тогда полковник Покровский пригрозил, что вызовет столько свидетелей обвинения, что это парализует процесс. В итоге суд предпочел «замять для ясности» вопрос о Катыни.

Предусматривает ли проект наказание за отрицание Холокоста?

Впрочем, не совсем понятно, распространяется ли действие предложенного закона на отрицание преступлений, подобных Катынскому. Ведь наказание предусматривается за «одобрение или отрицание установленных приговором Нюрнбергского трибунала преступлений нацизма против мира и безопасности человечества». Другие преступления нацистов отрицать не возбраняется. Все-таки не успели «субъекты права законодательной инициативы» заглянуть в материалы процесса. Иначе бы они использовали понятия, которыми оперировали в Нюрнберге, а не придумывали новые. Тщательно разработанная классификация преступлений нацистов и четкое определение каждой категории – важный вклад Нюрнбергского трибунала в развитие международного права. В уставе трибунала, в обвинительном заключении и в приговоре речь идет о трех видах преступлений:

а) «преступления против мира» (подготовка и развязывание агрессивной войны);

б) «военные преступления» («нарушения законов или обычаев войны», включая «убийства, истязания или увод в рабство (…) гражданского населения оккупированной территории; убийства или истязания военнопленных» и т.д.);

в) «преступления против человечности» («преследования по политическим, расовым или религиозным мотивам» и т.п.).

Почему бы не использовать эту классификацию? Она что, устарела? И как можно ссылаться на правоустанавливающий документ, меняя его терминологию и не оговаривая, как новые понятия соотносятся со старыми?

В самом деле, преступления против мира Нюрнбергский трибунал знал, против человечности – тоже знал, а вот против безопасности человечества – не знал, а стало быть, и установить не мог. Что такое преступления «против безопасности человечества»? То же, что преступления против человечности? Или то же, что преступления против мира? Если второе, то, например, за отрицание Холокоста на основании нового закона карать будет нельзя, потому что наказание за отрицание преступлений против человечности им не предусмотрено. Кто будет решать, что имели в виду наши законодатели? И в любом случае, можно будет сколько угодно отрицать и расстрелы советских военнопленных, и угон мирных жителей в рабство в Германию: ведь наказание за отрицание военных преступлений, установленных трибуналом, законом точно не предусмотрено. Я не думаю, что авторы законопроекта специально так написали. Они, конечно, хотели как лучше.

Невероятно, но факт: в заключении правового управления Думы на первую версию законопроекта, вывешенном на сайте Думы 18 мая 2009 года, сказано:

«Нуждается в уточнении перечень преступлений, одобрение или отрицание которых должно влечь уголовную ответственность, (…) учитывая, что Устав, обвинительный акт и приговор Международного Военного Трибунала содержат четкую классификацию преступлений, ответственность за которые должны были нести и понесли главные военные преступники, – преступления против мира, военные преступления, преступления против человечности…»

Похоже, законодатели не ознакомились даже с рекомендациями собственных юристов. С упорством, достойным лучшего применения, они и в новой версии воспроизводят выявленные экспертами недостатки предыдущего варианта.

Но если даже сами авторы законопроекта не сумели сформулировать, за что конкретно надлежит карать «фальсификаторов истории», можно ли рассчитывать, что рядовой российский судья справится с этой задачей? Даже если его снабдить семитомным изданием материалов процесса?

Военная юстиция и обычное судопроизводство

Независимо от точности формулировок законопроекта, решить, что именно установлено приговором Нюрнбергского трибунала, не всегда легко, тем более что в уставе, на основании которого он действовал, сказано буквально следующее:

«Статья 19. Трибунал не должен быть связан формальностями в использовании доказательств. Он устанавливает и применяет возможно более быструю и не осложненную формальностями процедуру и допускает любые доказательства, которые, по его мнению, имеют доказательную силу».

Это и понятно, потому что трибунал был военным и чрезвычайным, а масштаб и чудовищность преступлений нацистов были таковы, что возможная неопределенность в частностях едва ли могла изменить их оценку в целом. Но сейчас-то речь идет об обычных судах и о «деяниях» несопоставимой степени тяжести. Все-таки есть некоторая разница между преступлением и высказыванием о нем.

Решение вопроса о том, что именно было установлено трибуналом и насколько представленные ему доказательства были убедительны тогда и остаются таковыми сегодня, требует сложного исторического и историко-правового исследования. Здесь нельзя обойтись «не осложненной формальностями процедурой».

Во избежание недоразумений скажу: у меня нет ни малейшего сомнения в том, что нацистские военные преступники, осужденные в Нюрнберге, понесли заслуженное наказание. Нюрнбергский процесс стал началом нового этапа в развитии международного права. Многие нормы, на которых сегодня зиждется система международной безопасности, постепенно формировались в предшествующие процессу годы, но были впервые сведены в систему только на нем. С учетом реальных условий, в том числе и напряженных взаимоотношений между державами-победительницами, создание и деятельность Нюрнбергского трибунала представляются совершенно разумной формой международного осуждения нацизма. Правда, совместная борьба демократии и коммунизма против фашизма и их общая победа затруднили столь же недвусмысленное – и желательное с точки зрения многих - осуждение коммунизма.

Авторы законопроекта сдают позиции

Как уже было сказано, главная цель авторов законопроекта состоит в том, чтобы воспрепятствовать возложению на Россию ответственности за начало войны, военные преступления и установление оккупационных режимов. Однако ни вторую, ни третью задачу новая версия закона решить не позволяет, поскольку Нюрнбергский трибунал ничего на сей счет не «установил». Действия Красной Армии он не рассматривал и, следовательно, не мог ни осудить, ни оправдать. А «социалистические революции» в Восточной Европе состоялись и вовсе после того, как он завершил свою работу. Первый вариант закона предусматривал наказание за «обвинение преступными действий стран-участников антигитлеровской коалиции». Под эту категорию при желании можно подверстать и военные преступления, в которых обвиняют Красную Армию, и завоевание ею Восточной Европы. Но законодатели «не нашли слов», чтобы сохранить эту норму в новом проекте. Так что сдача позиций налицо. «Очернители» могут вволю клеймить воина-освободителя как оккупанта, не опасаясь попасть за решетку. Тот минимум, который законодатели пытаются теперь отстоять, - это оправдание Советского Союза по делу о развязывании войны. Что здесь дает ссылка на Нюрнбергский приговор?

Нюрнбергский трибунал о Мюнхене

На первый взгляд, очень многое. Вся политика фашизма рассматривается в вердикте как «заговор» с целью подготовки и развязывания войны, ответственность за которую однозначно возлагается на Германию. Однако агрессивная сущность гитлеровского режима редко подвергается сомнению даже в трудах самых закоренелых «фальсификаторов». Признание того, что Германия была агрессором, не мешает задаваться вопросом, была ли политика других стран действительно направлена на поддержание мира. А по этому поводу к тексту приговора возможны вопросы. Например, Мюнхенский пакт в нем представлен так:

«29 сентября после переговоров между Гитлером и Муссолини, с одной стороны, и британским и французским премьер-министрами, с другой стороны, был подписан Мюнхенский пакт, который обязывал Чехословакию признать передачу Судетской области Германии. Привезенный британским премьер-министром в Лондон «листок бумаги», подписанный им и Гитлером, выражал надежду, что в будущем Британия и Германия могут жить без войны. То, что Гитлер никогда не собирался придерживаться Мюнхенского соглашения, подтверждается фактом…»

Англия и Франция выступают здесь обманутыми миротворцами. Аналогичным образом представлен в Приговоре и советско-германской договор о ненападении – он упомянут в связи со вполне обоснованным обвинением Германии в нарушении международных соглашений.

Такая оценка Мюнхенского пакта отрицалась советскими историками. Отрицается она в России и сейчас, причем официальными лицами и на высоком уровне, в частности, министром иностранных дел Сергеем Лавровым, которого в случае принятия закона могут ожидать неприятности, если он продолжит высказываться в духе своей недавней статьи, посвященной 65-летию Победы:

«Верхом исторического ревизионизма стала попытка поставить знак равенства между 23 августа и 1 сентября 1939 года – заключением советско-германского Договора о ненападении и нападением Германии на Польшу. Эти два события полностью вырываются из общего исторического контекста, оставляя за скобками Мюнхенский сговор 1938 года, приведший к расчленению и оккупации Чехословакии, подписанную одновременно англо-германскую декларацию (тот самый «листок бумаги». – Н.К.), которая по существу означала соглашение о ненападении между Великобританией и гитлеровской Германией, (…) и всю череду других событий, последовательно готовивших германскую агрессию и направлявших ее на Восток. (…) Не будь Мюнхена, не было бы и многого другого, что последовало за ним».

Лавров, несомненно, прав: не заняли Англия и Франция в Мюнхене принципиальной позиции, по слабости и по тайному желанию столкнуть «диктаторов» лбами. Но что констатирует министр, если не состоявшийся в России официальный пересмотр некоторых оценок, зафиксированных в Нюрнбергском Приговоре? К чему, если не к продолжению пересмотра, призывает он, когда пишет:

«В свое время российский парламент признал совершенную Советским Союзом ошибку, осудив пакт Молотова-Риббентропа. И мы вправе ожидать того, чтобы и в других странах, которые пошли на сделку с нацистами, это было сделано, причем не на уровне заявлений политических лидеров, а на уровне политических решений. Запад, как и Советская Россия, не был непогрешим».[6]

Чтобы вывести собственный парламент из-под удара, разработчики могли бы избрать примерно такую формулу: «Запрещается пересматривать оценки, данные Нюрнбергским трибуналом, кроме тех, которые уже пересмотрены российским руководством». Правда, это означало бы, что законодатели берут на себя ответственность за установление исторической истины. Но как раз от этого они всеми силами пытаются уклониться. Да и другие могли бы спросить: если вам можно пересматривать, то почему нам нельзя? Нет у законодателей легких путей.

Зафиксируем очевидное: далеко не всегда Нюрнбергский трибунал мог позволить себе сказать правду. Страны-победительницы создали его не с целью публично покаяться. Признание этого факта не означает реабилитацию нацизма. За ним записано достаточно, чтобы вопрос об оправдании не вставал. Но разве это причина, чтобы идеализировать политику других стран и снимать с них всякую ответственность за фатальные просчеты и корыстные расчеты, внесшие свой вклад в движение к катастрофе?

Однако и здесь нужна осторожность. Сегодня из разумного (на мой взгляд) тезиса, что ту или иную долю ответственности за развязывание войны несут многие страны, нередко делается вывод, что все они (кроме, конечно, Германии) в равной степени «замараны». И что «белых и чистых», имеющих право быть моральными арбитрами, среди них нет. Подчеркивается, например, что не только Германия, но и Польша «отхватила» у Чехословакии часть Судетской области. И нечего ей обижаться, если вслед за этим СССР договорился с той же Германией о разделе самой Польши. Это утверждение – одно из проявлений морального релятивизма, определяющего нравственный климат в нашей стране, когда из факта, что совершенства нет, делается вывод, что нет и различий между степенями зла.

Политический режим «панской Польши» накануне войны внушает мало симпатий современному демократически настроенному историку. Однако не все равно всему. Были режимы и похуже. Польша не проводила массовых репрессий в Судетах, сопоставимых с теми, которые в ней самой осуществили СССР и Германия. Насильственный захват земель и национальное угнетение – вещь страшная и неприемлемая. Насильственный захват с последующими массовыми репрессиями и распространением на новые территории тоталитарного режима – это еще хуже, чем захват и угнетение. Именно это вызвало возмущение международной общественности и потребность создать международный трибунал, чтобы осудить эти преступления и не допустить их повторения.

Нюрнбергский трибунал о пакте Молотова-Риббентропа

Германский фашизм был осужден в Нюрнберге, в частности, за нарушение пакта Молотова-Риббентропа, подготовку агрессии и развязывание войны против СССР. Напротив, СССР, судя по документу, намеревался соблюдать пакт:

«23 августа 1939 года Германия подписала пакт о ненападении с Союзом Советских Социалистических Республик.

Факты однозначно подтверждают, что Советский Союз со своей стороны соблюдал условия этого пакта, и даже само германское правительство получало уверения в этом от своих высокопоставленных источников информации. Так, германский посол в Москве сообщил своему правительству, что Советский Союз вступит в войну, только если Германия на него нападет. (…)

Тем не менее, еще летом 1940 года Германия начала подготовку к нападению на СССР, несмотря на пакт о ненападении».

Для историка приводимая в приговоре ссылка на доклад посла Германии в Москве графа фон дер Шуленбурга от 6 июня 1941 года звучит не слишком убедительно. Граф (в 1944 году казненный за участие в заговоре против Гитлера) являлся противником войны с СССР и старался уверить свое правительство в мирных намерениях Сталина, что никак не доказывает таковых.

Приговор косвенно отводит от СССР обвинение в том, что пакт Молотова-Риббентропа развязал Гитлеру руки для нападения на Польшу:

«Окончательное решение относительно даты нападения на Польшу, каковое было спланировано и согласовано ранее в том же году, было принято Гитлером незадолго до 22 августа 1939 года».

Если до 22 августа, то тем более до 23 августа, т.е. до заключения пакта. Следовательно, не пакт привел к войне. Впрочем, и эта фраза звучит двусмысленно. Что произошло 22 августа? Приговор ссылается на произнесенную в узком кругу сподвижников речь Гитлера. Но Гитлер уже знал, что решение о пакте принято и что Риббентроп летит в Москву. Так что фразу «незадолго до 22 августа» можно понять и в том смысле, что механизм агрессии против Польши, заранее спланированной и подготовленной, был запущен в результате сделки с Москвой.

Нюрнбергский трибунал ни словом не обмолвился о прилагавшемся к пакту секретном протоколе, на основании которого был осуществлен раздел Восточной Европы между Сталиным и Гитлером. Причина все та же – до начала Холодной войны союзники опасались признаться своим народам, что боролись против фашизма в союзе с режимом, в некоторых отношениях не сильно от него отличавшимся. Но можно ли считать, будто Нюрнбергским трибуналом установлено, что в истории развязывания войны секретный протокол не сыграл никакой роли? И как быть в таком случае с упомянутым Лавровым официальным осуждением секретного протокола, состоявшимся в нашей стране?

Нюрнбергский трибунал о 22 июня

Продолжим анализ приговора:

 «22 июня 1941 года без объявления войны Германия начала захват советской территории в соответствии со своими заранее составленными планами.

По утверждению защиты, нападение на СССР было оправдано потому, что Советский Союз планировал нападение на Германию и осуществлял подготовку к нему. Невозможно поверить, что кто-нибудь когда-либо честно придерживался этого взгляда (It is impossible to believe that this view was ever honestly entertained)».

Как видим, версия «фальсификаторов» истории войны (они же ревизионисты) в изложении немецких военных преступников не нашла понимания судей. Но, как и в предшествующих случаях, трибунал сохранил здесь некоторую двусмысленность. Конечно, замолчать «эпизод» такого масштаба было невозможно, тем более что подсудимые упорно держались своей версии. Она, кстати сказать, воспроизводила официальную позицию Германии, сформулированную в декларации об объявлении войны, которую утром 22 июня Шуленбург вручил Молотову. Единственный аргумент против этой версии, приведенный в приговоре, - это упомянутый доклад Шуленбурга. Впрочем, приведен он в другом разделе документа. К тому же и он двусмыслен – не потому даже, что не доказывает мирных намерений Москвы, но потому, что показывает обеспокоенность Германии вопросом, не нападет ли Сталин. На основании статьи 21 своего устава трибунал мог, не приводя доказательств, сослаться на агрессию Германии как на общеизвестный факт. Но судьи выбрали другую формулу, странную для приговора, - «невозможно поверить». В чем же дело?

Вчитаемся в текст. Во что, собственно, судьи отказались поверить? В то, что Советский Союз готовил нападение, или в то, что это оправдывало агрессию Германии? Первое – это вопрос установления факта. Второе – вопрос моральной оценки, основанной на интерпретации мотивов, которыми руководствовались обвиняемые. Трибунал вряд ли мог позволить себе сослаться на веру тогда, когда речь шла об установлении факта. Скорее, он привел бы доказательства или сослался на общеизвестность этого факта. А вот с интерпретацией мотивов дело обстоит сложнее. «Честно» ли подсудимый думал так, а не иначе? Или он просто искал предлог для оправдания действий, которые диктовались совершенно другими мотивами? Здесь, в конечном счете, речь идет именно о вере. «Честно» ли германское командование считало, что Германия должна напасть на СССР из соображений самообороны? Или нацисты готовили агрессию независимо от того, замышлял ли таковую СССР, т.е. не из соображений самообороны, а в силу внутренней логики своей политики? В таком случае, утверждение, что и Германия, и СССР готовили агрессию, но что совершила ее Германия, не противоречит приговору Нюрнбергского трибунала. Насколько мне известно, никто из историков-ревизионистов большего не утверждает. Можем ли мы исключить такую интерпретацию приговора Нюрнбергского трибунала? Я совсем не уверен, что она правильная. Я только констатирую трудность трактовки этого текста.

Еще во избежание недоразумений: я не утверждаю, что теория, согласно которой Сталин планировал совершить агрессию против Германии летом 1941 года, доказана. Я считаю, что историки-ревизионисты обратили внимание на ряд фактов, которым традиционная концепция войны достаточного объяснения не дает. Это - огромное (в несколько раз) превосходство Красной Армии над Вермахтом в танках, авиации и артиллерии, которое подрывает тезис о неготовности СССР к войне; группировка советских войск для нападения, а не для обороны, в частности, расположение основных ударных сил в выступах, вдававшихся вглубь германской территории, что облегчило их быстрое окружение немцами; резкое изменение накануне войны тона советской военной пропаганды, начавшей морально-психологическую подготовку армии к совершению агрессии, и т.д. Этим фактам надо искать объяснение и разрабатывать новую, научную историю войны, свободную от идеологических шор. Необходимо открыть закрытые архивы и опубликовать документы о военных планах советского руководства, которые сегодня едва ли представляют военную тайну, но до сих пор доступны исследователю в незначительных фрагментах. Критики ревизионистских теорий справедливо указывают на слабость их документальной базы. Но пока архивы закрыты, историк, независимо от его позиции, обречен оставаться в мире предположений.

Почему же Нюрнберг?

Итак, получается довольно странная ситуация. Законодатели утверждают, что если запретить отрицать преступления нацизма, установленные Нюрнбергским трибуналом, то ревизионистские теории войны станут подсудными. Но при обращении к Приговору становится очевидным, что это далеко не так, - если, конечно, сколько-нибудь добросовестно использовать этот сложный текст. Приговор явился компромиссом между державами-победительницами; он не привлекал внимания ко многим неудобным для них фактам (а иногда не имел возможности точно их установить); порой прибегал к двусмысленным формулировкам. Он труднодоступен для рядовых граждан, в полном объеме известен лишь специалистам и труден для использования даже в историческом исследовании. По ряду вопросов точка зрения, сформулированная в Приговоре, сегодня уже не разделяется даже российским руководством. При таких условиях его использование в суде неизбежно открывает простор для субъективизма и произвола.

Почему же авторы закона решили спрятаться за Нюрнбергский Приговор? Здесь возможны два объяснения, которые не столько исключают, сколько дополняют друг друга. С одной стороны, разработчики не потрудились изучить документ, на который ссылаются. С другой – они, возможно, полагают, что если дело дойдет до его использования в суде, экспертиза покажет все, что требуется, а судьи не станут задумываться над условиями, в которых проходил процесс. Внешне все благопристойно, а в детали никто вникать не станет. Пишите так, чтобы было кратко и неясно.

Лично я – безусловный противник мемориальных законов. Но я бы хотел, чтобы люди, придерживающиеся другой точки зрения, приложили усилия для того, чтобы ее обосновать. Для этого необходимо, прежде всего, точно сформулировать, что именно запрещается утверждать. Дьявол, как известно, в деталях. Ни объективная история, ни беспристрастное правосудие не могут пренебрегать ими. Конечно, лично меня сторонники мемориального закона все равно вряд ли убедят в его необходимости, но я, возможно, поверил бы в искренность их намерений защитить память о войне. Пока же я вижу не серьезное законотворчество, а создание пропагандистского жупела.

3. Нужен ли нам мемориальный закон?

До сих пор я говорил о недостатках представленного законопроекта. Но закончить статью я хотел бы тезисом более общего характера – о недопустимости законодательного регулирования исторической истины.

Можно ли судить за высказывания о прошлом?

Спор о том, наука история или не наука, идет давно и к рассматриваемому вопросу отношения не имеет. Это – чисто академический спор, связанный с возможностью разного - более широкого или более узкого – понимания науки. Даже те, кто считают историю наукой, не станут отрицать, что она связана с политикой. А те, кто считают иначе, согласятся, что историки на протяжении веков разработали сложную исследовательскую технику, которая позволила им с высокой степенью достоверности установить большое количество фактов. Даже история современности, которая ближе всего к политике, не сводится к ней. Более того, ответственная политика не может сводить историю к оружию борьбы. Она должна исходить из насколько возможно обоснованного понимания социальных процессов, которое немыслимо без исторического знания. 

Конечно, наивно требовать от политиков и государственной власти, чтобы они отказались от попыток продвигать свое понимание истории. Но их право на использование некоторых средств такого продвижения должно быть ограничено. Таким ограничением являются академические свободы, предполагающие право ученого свободно выражать свою точку зрения и обязанность коллег оценивать ее в соответствии с принятыми правилами исследования и нормами академической этики. Эти правила и нормы можно и должно критиковать и совершенствовать. Как и любые другие нормы, они являются формой власти (академической среды над ее членами) и ограничением свободы – в том числе и произвола интерпретаций. Но они обеспечивают автономию знания. Именно автономия академической среды, если она достаточно развита, как это свойственно демократическим странам, ограничивает вмешательство политики в историю. Тот, кто разделяет крайние взгляды и нарушает профессиональные нормы, конечно, рискует – репутацией, карьерой. Таков механизм общественного влияния на ученого. Это очень мощный механизм. Но это не ограничение гражданских свобод.

В нашей стране, пережившей период коммунизма, академические свободы особенно важны. Они еще не вполне прижились. Тем важнее их культивировать. К тому же нельзя забывать, что Конституция РФ запрещает создание государственной идеологии. Все без исключения идеологии нового времени – либеральные, коммунистические, националистические - основаны на той или иной версии истории. Я полагаю, что запрет на создание государственной идеологии означает ограничение права государства навязывать гражданам одни версии прошлого и запрещать другие. Мемориальный закон есть крайняя и очевидная форма такого запрета. Поэтому, на мой взгляд, он не только вреден, но и антиконституционен.

Все познается в сравнении

Вряд ли ссылка на опыт других стран является в этих условиях убедительным аргументом в пользу мемориального закона. Ведь если другие поступают неразумно, это еще не причина поступать так же. К тому же есть некоторые различия между предложенным российским законопроектом и теми примерами, на которые ссылаются его сторонники.

Прежде всего, не следует смешивать два разных вида законов. Есть законы, запрещающие высказывание человеконенавистнических идей, разжигание национальной и религиозной розни, фашистские партии, их программы и символику. Российское законодательство в этой области надлежит совершенствовать и, главное, соблюдать.

Но мемориальные законы, регламентирующие память о прошлом, - это особая категория законов. Нельзя ставить на одну доску призывы к насилию и исторические оценки, даже самые нелицеприятные. Как и большинство историков, я считаю любые мемориальные законы неприемлемыми. В последние годы французские коллеги, объединившись в упомянутую ассоциацию «За свободу истории», смогли убедить свое правительство в том, что необходимо прекратить практику издания мемориальных законов. Последний из них под давлением общественности был отменен. А Франция – классическая страна мемориальных законов.

Между тем, во Франции, одной из старейших демократий, где существуют влиятельное общественное мнение, традиция публичных дебатов о прошлом, глубоко укоренившиеся академические и гражданские свободы, высокая степень автономии судейского корпуса, - мемориальные законы потенциально едва ли могут нанести значительный ущерб. Не так обстоит дело в России. У нас еще не устоявшаяся демократия, слабое общественное мнение, существующие только на бумаге профессиональные ассоциации историков и далеко не независимая судебная система. В случае, если начальство, особенно на местах, захочет использовать мемориальный закон для расправы с почему-либо неугодными историками, не так уж много шансов, что коллеги дружно встанут на их защиту и что суд проявит принципиальность. С учетом наших реалий в особенности следует воздержаться от принятия мемориальных законов.

И последнее. Классические мемориальные законы защищают память тех, кто пострадал от преступлений, осуществлявшихся государственной властью или при ее поддержке. Если говорить о Франции, то таковы запреты на отрицание Холокоста, отрицание геноцида армян в Турецкой империи или отрицание того, что работорговля была преступлением против человечества. Предлагаемый в России мемориальный закон существенно отличается от этих законов. В нашем случае государство намерено защитить, прежде всего, память о самом себе, точнее, о том режиме, который многие считают преступным. Ведь обвинения в развязывании войны и в установлении оккупационных режимов – это обвинения в адрес Сталина и сталинизма.

Не потому ли разработчики закона избегают ясно сказать, за отрицание каких конкретно исторических фактов можно будет сажать? Не в том ли дело, что память о войне для них – только предлог, чтобы защитить совсем другую память?

Автор – доктор философских наук, директор исследований Хельсинки-Коллегиума Хельсинского университета.

Примечания

[1] http://www.duma.gov.ru, номер законопроекта 197582-5. Все ссылки на мемориальный закон и на материалы, связанные с его продвижением, даются по этому сайту.

[2] http://www.historians.org/press/Medvedev_Letter_June_17_2009.pdf

[3] История законопроекта тонет в «хронологической непрозрачности». Прежде всего, многие документы, фотокопии которых приводятся на сайте Думы, не датированы, а иногда даже не подписаны. Далее, электронная регистрационная карта законопроекта 197582-5 на сайте Думы сообщает, что заключение правительства на законопроект не требуется. Тем не менее, он был туда направлен, причем сделано это было, вероятно, 9 апреля 2009 года (в заключении правительства сказано, что оно составлено в ответ на запрос № ЯИА-2-183 от 9 апреля 2009 г.), т.е. почти за месяц до регистрации законопроекта в Думе, состоявшейся, судя по той же карточке, 6 мая (сам законопроект не датирован). Заключение правительства, подписанное вице-премьером Собяниным, датировано 29 июля 2009 года. Судя по сайту Думы, оно было зарегистрировано в Думе 30 июля, но появилось на сайте только 21 августа 2009 года. Задержку можно понять – лето. Труднее понять, почему этот важный и не лишенный пикантности документ прошел незамеченным. Никаких упоминаний о нем в прессе не было до 14 января. Документ, поставивший крест на судьбе первой версии законопроекта, не привлек ничьего внимания за два дня до семидесятилетия пакта Молотова-Риббентропа, за неделю до первого заседания комиссии против фальсификации и за десять дней до семидесятилетия начала Второй Мировой войны. Ни публикация 31 августа в польской «Газета Выборча» статьи Владимира Путина, призвавшего поляков покончить со старыми счетами, ни сенсационное обращение Дмитрия Медведева в День памяти жертв политических репрессий 30 октября (президент заявил, что память о репрессиях столь же священна, как память о войне), - ничто и никого не побудило вспомнить о заключении правительства. Хотя было бы уместно подчеркнуть, что руководство страны не разделяет некоторых крайних позиций. Известно об этом документе стало только 14 января, когда газета «Ведомости» опубликовала статью «Собянин не пустил» (http://www.vedomosti.ru/newspaper/article/2010/01/14/222888). Со ссылкой на нее сообщение перепечатали другие средства массовой информации. Мне не удалось найти иного, независимого от «Ведомостей», источника этого сообщения. В статье в «Ведомостях» о дате заключения ничего не говорится, а новость подается как свежая. При этом компетентно и сочувственно излагается заключение правительства, которое автор, скорее всего, видел. Однако если бы она нашла его на сайте Думы, то едва ли пропустила бы дату, под которой оно зарегистрировано, - 30 июля. А в самом документе дата зашифрована в виде номера документа - 29071014.doc, проставленного мелким шрифтом внизу страницы, на который можно и не обратить внимания. Почему эта информация появилась именно в середине января? Вскоре после публикации статьи состоялись второе заседание комиссии против фальсификации, а пресса заговорила о  подготовке к 65-летию Победы. Как недавно сообщила депутат Думы, один из идеологов «Единой России» и инициаторов мемориального закона Ирина Яровая, новый, учитывающий замечания правительства вариант законопроекта был готов к середине января. Видимо, к этому времени затянувшийся период колебаний и согласований завершился принятием решения о продвижении усовершенствованной версии закона. О том, что проект разработан и согласован, прессе стало известно только 30 марта. Сообщалось, что его официальное внесение в Думу состоится «на следующей неделе». Но вместо проекта на сайте Думы поначалу появилась информация о том, что в свете замечаний правительства комитет Думы по законодательству предложил «субъектам права законодательной инициативы» доработать его. На самих документах (решении комитета и сопроводительном письме его председателя Павла Крашенинникова – кстати, соавтора закона - на имя Яровой), вывешенных на сайте Думы, дат нет. Регистрационная карта законопроекта сообщает, что решение комитета состоялось 23 марта. Однако в сопроводительном письме Крашенинникова указывается, что оно последовало в ответ на обращение Яровой от … 24 марта! 24 марта датировано и сопроводительное письмо, представленное вместе с новым законопроектом. Что же, и новый законопроект тоже был отправлен на доработку? Причем еще до регистрации в Думе (это, судя по регистрационной карте, произошло 16 апреля).

[4] http://avalon.law.yale.edu/subject_menus/judcont.asp. В дальнейшем цитаты из обвинительного заключения (Indictment) и приговора (Verdict) я привожу в своем переводе с английского, а устав суда цитирую по официальному русскому переводу.

[5] Эта цифра ошибочна. В Катынском лесу погибло 4 000 пленных польских офицеров. 11 000 – это общее количество пленных польских офицеров, расстрелянных в СССР.

[6] Статья Сергея Лаврова «65-летие Великой Победы» в «Дипломатическом ежегоднике – 2009» цитируется по:  http://www.mid.ru/brp_4.nsf/0/11B29D877B188D4AC32576AC0025F4CD