В мае 2012 года в Днепропетровске в рамках проекта «Литературная экспедиция» состоялся круглый стол «Историк – между реальностью и памятью»;  полностью материалы дискуссии были опубликованы 14 августа на ресурсе «Полiт.ua» [1], в августе 2012 года публиковались и отдельные выступления участников обсуждения [2].

Разговор шел о функциях исторической науки и ответственности историка: «О том, как историку примирить разные свои идентичности – свою профессиональную идентичность ученого, члена определенной корпорации, следующего правилам, принятым в ней, и человека, ищущего истину» (слова ведущего круглого стола Бориса Долгина). 

В ходе обсуждения были озвучены разные точки зрения, складывающиеся в общую мозаичную картину профессиональной рефлексии современных историков. 

Сама актуализация поля рефлексии и привлечение к нему внимания широкой общественности в высшей степени своевременны и значимы. Потому что, именно рефлексия историка-исследователя оказывается своего рода «мостом» между прошлым и настоящим, процессом исследования и фактом публикации его результатов, ушедшими эпохами и исторической памятью о них.

Актуальность этих проблем подвигла и нас, сотрудников НИЦ «Мемориал», включиться в процесс заочного обсуждения: мы провели несколько мини дискуссий в режиме рефлексии на рефлексию Днепропетровского круглого стола об ответственности историка (в этих дискуссиях приняли участие Т.Косинова, А.Марголис, О.Николаев, Т.Притыкина, И.Флиге), резюме обсуждений для читателей Когита!ру подготовил Олег Николаев. Представляя это резюме для интернет аудитории, мы надеемся, что столь значимая дискуссия об ответственности современных историков будет продолжена.

Конечно, проблемное поле круглого стола не выглядит достаточно внятным, но оно вполне репрезентативно (даже в своей неотчетливости). Тем более на фоне проартикулированных индивидуальных процессов рефлексии некоторые  заявления прозвучали вполне декларативно и даже провокационно.

Прежде всего это выступление А.Б. Рогинского; оно было опубликовано в Интернете не только в составе «стенограммы» круглого стола, но и отдельно (3 августа 2012 года) под заголовком «Арсений Рогинский о молчании историка».

В начале своего выступления Рогинский формулирует дилемму историка: будучи «честным и независимым» в своих исследованиях, он сталкивается с трудностями «представлении этих результатов обществу» и оказывается в ситуации, когда приходится «затыкаться, умалчивать, практически готовые работы класть куда-то в далекий ящик».

Во-первых, описанная ситуация явно вызывает в памяти у читателя обстоятельства жизни и творчества ученого советской эпохи (иначе говоря, эпоха государственного террора продолжается).

Во-вторых, возникают сомнения, насколько в этой дилемме историк является «абсолютно независимым в исследовании, в поисках, в подготовке» (это уже цитата из финала текста), если в результате своих трудов он будет вынужден «оглядываться  перед тем, как что-то болезненное предать гласности»?

В-третьих, что понимается под тем самым «обществом», которому историк предъявляет результаты своего исследовании?

Остановимся на конкретных примерах.

Пример первый – статистика по советскому террору.

Исследуя в течение многих лет ежегодные отчеты органов безопасности, Арсений Рогинский к 1994 году приходит к результатам, которые не публикует до сих пор, так как они не сходятся с «традиционным интеллигентским общественным мнением» о количестве жертв.

Мотивы названы отчетливо: «Просто точно знал, что, во-первых, не поверят. А, во-вторых, для круга, к которому я считаю себя принадлежащим, это значило бы, что все, что нам говорили о цифрах до этих пор вполне уважаемые нами люди, неправда».

Эти формулировки прямо противоположны императивам исторической науки, да и науки вообще. Получается, что наука должна ориентироваться на возможности восприятия массового сознания и скрывать истину во имя ценностей некоего субкультурного сообщества. Ответственность перед научным знанием (если не говорить высокопарно – перед исторической истиной) сменяется зависимостью от культурной мифологии, хоть в общем, хоть в частном вариантах.

Как следствие, репрезентация научного знания подменяется манипулированием им, образец которого – само описание этого «статистического» примера: «И отложил я все свои вычисления в сторону.  Надолго. А потом уж (через годы)  вроде уже можно было публиковать, а времени не нашлось. Пока». 

Но ведь в самом выступлении это цифра – 7 миллионов 100 тысяч человек, названа и результаты вычислений опубликованы. Правда, это не научная публикация – с полной количественной и качественной характеристикой источников, с обозначением «зон неясности» и погрешностей (а и те, и другие есть всегда), в конце концов, с предоставлением возможностей научному сообществу верифицировать результаты. И сообщены результаты не как научно выверенные данные, а как мифологическая цифра со всеми признаками  сенсации/манипуляции, что и подтверждается моментально спровоцированными постингами на сайте под публикацией, отражающими противоположные мнения мифологически противоборствующих сторон. Например: «Любопытное свидетельство:  утверждения о 20, 40, 60 или даже 100 миллионах жертв советского режима, тиражировавшиеся либерально-демократической публикой на протяжении 25 лет, на поверку оказались примитивной агиткой».  

Есть еще одна тонкость: всем хорошо известно, насколько широко практика мифологизирования прошлого спекулирует статистикой. И в этом контексте профессионализм и ответственность историка проявляются в четком понимании опасности спровоцировать очередной мифологический всплеск. В конце концов, смысл советского террора – не только в количестве жертв. Но Рогинский не считает нужным оговорить это, а охотно включается в игру мифологических манипуляций с цифрами. Упомянутые им документы заключают в себе огромный объем информации, и не только статистической. Но об этом Рогинский умалчивает, косвенно утверждая, что историческое знание не является достоянием общественности – оно закрыто для нее. И как результат – отклик посетителя сайта: «…как легко российские либералы способны скрывать ту правду, которая подрывает их мифотворчество в отношении советской истории». Нам бы не хотелось, что бы это относилось ко всем исследователям советского террора. Многие из них не только исследуют, но и открывают результаты своих исследований реальному обществу и конкретно людям, а не некоему мифологически сконструированному «обществу».

«Статистический» пример если и имеет отношение к научному знанию и к теме ответственности историка, то только в перевернутой перспективе – как пример игнорирования императивов научной истины.  

Второй пример.

Обнаруженные в 1992 году документы о 600 поляках, очевидно, «ликвидированных» СМЕРШем после «так называемой войсковой  операции» в Восточной Польше (июль 1945 года), были опубликованы только в 2010 году. Мотив «молчания историка» в этом случае – «немыслимо нервные русско-польские отношения».

Историки государственного террора в СССР работают не только с исторической реальностью прошлого, но и с памятью о ней – памятью живой, так как еще живы очевидцы, члены семей, дети и внуки жертв террора. А значит, исследователь оказывается в поле еще одной ответственности – ответственности перед памятью – личной и семейной. В 1992 году еще были живы вдовы расстрелянных 600 поляков. Тем не менее решение историка/историков не вбрасывать «в этот полукостер русско-польских отношений еще одно бессудное убийство» оказывается значимее на протяжении 18 лет. Рогинский так описывает ситуацию, возникшую после публикации: «В Польше – немыслимый резонанс, потому что там существует общество, которое искало этих людей в течение многих лет».

Историк опять оказывается в плену политических и идеологических обстоятельств, по сути, той же мифологии. И существование в этой мифологической логике не позволяет адекватно понимать другую – в общем-то, простую человеческую логику – логику памяти: «Но все-таки  мы все время думали, как   представить это так, чтобы  было максимально неболезненно для польского сознания». Эта самая «неболезненность» для политически мифологизированного польского сознания (во многом это результат и российского мифотворчества) другой своей стороной имеет глубокий трагизм переживаний конкретных людей, когда они не знают о судьбе близких; для них «болезненно» не узнавание, а неизвестность.

Далее следует целый абзац о скандале, разразившемся после публикации: обвинение «Мемориала» во вранье, в связях с ФСБ и т.д., и т.п. «Такой вот бред», – констатирует Арсений Рогинский. Но этот «бред» совершенно логично является следствием той самой тактики манипулирования историческим знанием, к которой приводит исследователя Рогинский. И здесь нечему удивляться. Такое понимание ответственности исследователя ХХ века перед наукой и памятью может иметь только подобные последствия.

Завершает свое выступление Арсений Рогинский такими словами: «И историку приходится думать не только о том, что сказать, но и когда сказать, и когда помолчать. Возможно, это и неправильно».

Мы считаем, что это правильно: историку необходимо думать о том, что сказать и когда сказать, но это касается только одного случая – репрезентации своей профессиональной рефлексии, но вовсе не результатов исследования. С другой стороны, «рефлексия» Арсения Рогинского явно оказывается не метаописанием исследовательской работы над темой государственного террора, а скорее текстом самой эпохи террора, и дает представление о ней не менее значимое, чем документы (по крайней мере, об ее интеллектуально-этическом и эпистемологическом климате). А, соответственно, ставит и историка и читателя перед ситуацией главного выбора: продолжать жить в терроре или нет?

Примечания

[1] http://www.polit.ua/lectures/2012/08/14/dnepr1.html 14.08.2012

[2] См.: Арсений Рогинский о молчании историка. - http://www.polit.ua/articles/2012/08/03/roginskiy.html; Георгий Касьянов о самоиронии и рефлексии. - http://www.polit.ua/articles/2012/08/06/kasianov.html; [Алексей Миллер] «Историк не должен поддаваться стадному чувству». – http://www.polit.ua/articles/2012/08/07/miller.html, и мн. др. 

Фото отсюда