С детства, лет с шести, для меня этот Праздник был связан с приездом дяди Гани.

В 1971 году мы с родителями переехали в новую квартиру в блочном доме на юго-западе Ленинграда. В этом районе в сентябре 1941 немцев остановили на южных подступах к городу. Все улицы здесь носили имена героев Великой Отечественной войны, центральной трассой был и остался Проспект Ветеранов, новый кинотеатр назвали "Рубеж". С сентября 1941 по январь 1944 здесь шли позиционные бои.

С 1971 Дядя Ганя останавливался у нас.

Я очень многого не знаю о Дяде Гане. Не знаю точных дат, его довоенной специальности. Никогда при мне он не рассказывал о боях на Невском пятачке и других эпизодах войны. Не помню я, как зовут его собаку, хотя рассказы о его собаках все время присутствовали.

Гаврила Гаврилович Дорогов был младшим братом моей бабушки со стороны матери. Мне он приходится двоюродным дедом, но все у нас вслед за моей мамой называли его дядей Ганей. Родился он, по-видимому, в Польше, во время Первой Мировой войны. Мой прадед был родом из смоленских зажиточных крестьян, служил на польской границе, семья жила с ним. Дядя Ганя родился уже после гибели отца и был назван его именем. По семейной легенде, моя прабабка не смогла пережить смерти супруга и вскоре тоже умерла. Четверо сирот - три девочки и мальчик Ганя - попали к родственникам своей матери. Потом бежали от раскулачивания на Смоленщине, мою бабку, Анну Гавриловну Дорогову, рано выдали замуж подо Ржев. Дядя Ганя, насколько помню, перед войной жил со своей семьей в Ленинграде.

Мой отец, Бородин Феофан Яковлевич, 1930 года рождения, из нижегородских старообрядцев, был помощником кузнеца на Кировском заводе. В моей детской памяти нет его рассказов о войне, он не любил ее вспоминать. Много позже, незадолго до его смерти я узнала, что в войну он просил милостыню в поездах в Горьком. Но ему, крепкому и злому волчонку, сверкавшему карими глазами, никто не подавал, наоборот, его отгоняли. Положение спасал младший брат Антон, у которого получалось вызывать жалость. С 12 лет отец работал на военном заводе. Участником войны он был признан, как и все подобные ему труженики тыла, в конце 1980-х. Свои детские обиды отец без всякой рефлексии изживал культом еды, который установил в своем доме. Это не был культ нищеты, отнюдь, но культ еды: я не знала слова "деликатес", еда и вино должны были быть и были самыми лучшими. Если икра, то черная, если рыба, то осетрина горячего копчения, если фрукт, то ананас... И ни слова о голоде в войну.

Когда приезжал Дядя Ганя, отец брал отпуск за свой счет, уступал ему свой диван, сам ложился рядом на раскладушку. Водил Дядю Ганю в баню и там носил в парилку, возил на такси и все время пил с ним и с его однополчанами. Пил и курил. Мама готовила, накрывала, убирала, снова готовила. Дядя Ганя с мамой пели. Отец плакал, не стесняясь своих слез. И так было все дни и ночи вокруг Дня Победы. Из-за дыма меня на кухню не пускали.

Дядя Ганя очень любил свою племянницу - мою маму, Галину Федоровну Бородину (1935-1981). Ее отец, Федор Иванович Иванов, сельский счетовод, ушел на войну сразу. Писем с фронта он не писал. Никто не знает, где и как он погиб, в каких частях служил - "пропал без вести". В семье считали, что погиб он еще в 1941, во время отступления.

Мама со своей матерью и старшим братом в пятилетнем возрасте оказалась в оккупации под Ржевом, в той же деревне, где родилась. Все мое детство полно картинами ее и бабкиных военных рассказов о семнадцати месяцах оккупации (немцев не могли выбить из-под Ржева до марта 1943), мучительном освобождении, бездомной жизни и голоде - военном и послевоенном, - от которого они бежали в 1947 году под Ленинград. В этих рассказах - беда, разрушение, страх и несправедливость. Но почему-то они часто и с удовольствием это вспоминали. Всегда без надрыва, порою со смехом.

Вот мама прячется в лесу от бомбежки. Вокруг висит невероятно крупная малина, хочется есть и пить нестерпимо, но до малины не дотянуться из-за канонады, которая никогда не кончится. Любая гроза и каждая свежая малина поднимали эту канонаду из маминого детства... Вот все жители деревни плачут у виселицы, на которой казнен всеми любимый учитель немецкого языка. Он был старостой при немцах, никого не выдал, всем помогал, в том числе партизанам. Моя бабка, коммунистка и председатель колхоза, перед немцами закопала свой партбилет в огороде. На ее спине сохранились желваки от шомполов, которыми ее били немцы, но она и дети уцелели - благодаря этому человеку. Наши его повесили сразу же, как только освободили деревню, никаких возражений не слушали... Вот они зимой живут в землянке, потом снимают какой-то угол в завшивленной избе - их деревня раскатана по бревнышкам во время наступления, - они едят лебеду, бабка никак не может вывести у детей вшей. У мамы сохранилась ямочка на макушке - проеденная вшами, расчесанная до нагноения... Об оккупации говорить было нельзя, тем более писать об этом в анкетах.

Дядя Ганя, высокий, выше отца, что казалось невозможным, поджарый, шумный и веселый, скрипя протезами и побрякивая медалями входил к нам в дом. У него не было обеих ног до колен. Он был ранен на Невском пятачке. Его семья погибла в блокадном Ленинграде. Он женился на медсестре, которая его выходила в госпитале. Она увезла его в Свердловск.

Мне бы расспросить у него обо всем и запомнить на всю жизнь, но я боялась его протезов. Они стояли отстегнутыми у папиного дивана. Кожаные, блестящие, очень красивые, на самом деле. Проходя мимо них, я зажмуривалась. 

Ходил он без палки, немного подскакивая и сильно скрипя протезными ремнями. Я все время прислушивалась к этому скрипу и приглядывалась к его пластике. Если не знать о протезах, этот скрип можно было принять за скрип ботинок. Он никогда не садился в транспорте, ему и не уступали - выглядел слишком щеголевато и молодо. Все время шутил и громогласно смеялся.

Уже потом были прочитанные мною Борис Полевой и Мересьев (прототип А.П.Маресьева), которого плохо, на мой детский взгляд, играл Павел Кадочников. Просто было не похоже на дядю Ганю. Хотя Кадочников очень старался быть таким же ироничным. В Дяде Гане начисто не было никакого пафоса. Даже при всех медалях и орденах на лацканах. Ирония и жизнелюбие.

Дядя Ганя давно умер в своем Свердловске, уже ставшем Екатеринбургом. Кажется, в 1978 году он приезжал к нам в Ленинград последний раз. Умерли и мои родители. Но их память о той Великой войне стала моею еще в детстве.

На фото в тексте: моя бабушка, Анна Гавриловна Полякова (в девичестве Дорогова, по первому мужу Иванова), 1912-1997, и Дядя Ганя, Гаврила Гаврилович Дорогов. Ленинград, санаторий "На Черной речке", 1960-е.

См. также:

День Победы - 2010: Личные истории памяти

Дмитрий Медведев: "Нам не надо стесняться рассказывать правду о войне..."

UPD 9 мая 2014 исправлены опечатки.