Б.М.Фирсов: Перестройку, 1985 год, я встретил в довольно странном состоянии, не типичном для моей жизни в советское время. Я в ту пору - профессиональный социолог, доктор наук, лояльный к власти человек, нормальный академический сотрудник, член партии, конечно - встретил пятилетку бурных изменений в жизни нашей страны, находясь в этнографической ссылке. Дело в том, что я, буквально, совсем немного не дожил до перестройки, когда в октябре 1984 года со мной произошло то, что в перестройку не могло бы случиться. В злополучный день 16 октября 1984 года на заседании бюро Ленинградского обкома партии обсуждался доклад о серьезных ошибках или недостатках (за лексику я не ручаюсь, примерно так) в  работе Института социально-экономических проблем АН СССР в работе со служебными документами и в организации научного обмена с зарубежными странами. Конечно, это все было инсценировано, надуманно. Потому что у меня и еще у нескольких людей, которые со мной работали в социологическом отделе института, были довольно сложные отношения с тогдашней дирекцией. Дирекции, не нравилось относительно автономное поведение социологов, которые не хотели строиться в шеренгу и маршировать под музыку в одном направлении.

 

В лекциях Юрия Левады по социологии (с благодарностью всегда вспоминаю имя этого замечательного человека) есть место, где он говорит о двух типах социального устройства жизни, о двух  типах социальных систем, исходя из правил их отношения к человеку. Одна система требует от людей  всегда передвигаться по команде: идти всем вместе, в одном строю, в одной колонне, и только в ногу! Шаг влево, шаг вправо считается побегом, а за побег – расстрел. Гипертрофия, конечно, но понятная. Но может, есть и другая социальная система, которая имеет некую цель движения, она куда-то устремлена, но,  тем не менее, правилами этой системы разрешается шагать к этой цели вольно, не в ногу, кто с левой, кто с правой, разрешается отдыхать на обочине, двигаться с прохладцей и, страшно подумать, постоять на месте, прежде чем продолжить движение вперед. Это уже совсем другой способ обращения с человеком. Человек имеет определенную степень свободы, находясь в рамках своих солидарных или автономных отношений с обществом. Так вот, директор ИСЭП АН СССР Ивглаф Иванович Сигов был сторонником первого типа социального устройства, сторонником жесткой дисциплины, беспрекословного подчинения. На этой почве у него стали возникать конфликты с теми, кто был против хорового пения и маршировки строем. Он представлял тоже характерный для советского времени стиль поведения администратора, который не терпит никаких возражений, и при малейшем несогласии с ним старается от несогласных людей, в лучшем случае, избавиться, а в худшем – наказать и избавиться. Он был сторонником жестких мер и поэтому, придя в институт,  заблаговременно начал выстраивать вертикаль директорской власти. Однако делал это довольно аккуратно, хотя и целеустремленно. В первый период директорства вел себя достаточно либерально,  истинные черты своего характера открыто не выражал, чем породил у некоторых ложные иллюзии. На самом деле, он буквально с первого дня своего правления строил систему защиты своих будущих наступательных действий. Это тоже, между прочим, очень любопытная вещь. Что такое система защиты действий администрации? Для того чтобы ее построить, надо во всех учреждениях, во всех средах и институциях, с которыми взаимодействует ИСЭП АН СССР, найти сторонников, людей, которые при необходимости, если на директора будут поступать жалобы, всегда возьмут его сторону. Таковыми в итоге оказались отношения Сигова с президиумом Академии Наук, с отделением экономики, с отделами Ленинградского обкома партии, и даже с отделом науки ЦК КПСС. На следующем витке, когда вертикаль была построена,  и  пришло время заворачивать гайки, приучая сотрудников к однообразию, послушанию, конформизму, к беспрекословной поддержке  действий дирекции, и люди начали сопротивляться,  писать в инстанции. Однако сначала никто из пишущих не мог понять, почему достаточно справедливая критика не находит сочувствия и согласия у адресатов обращений. Только спустя некоторое время стало ясно, в таких случаях срабатывала «система защиты», она априори брала сторону Сигова, и вовсе не желала принимать во внимание все эти всплески недовольства «снизу». Едва ли не любой критик Сигова всегда оказывался неправым, терпел поражение.

 

В войну в передней части пикирующего бомбардировщика находилась кабина стрелка-радиста, пилот сидел у него за спиной. И этот стрелок мог стрелять в любую точку сферы вокруг бомбардировщика. И.И. Сигов напоминает мне стрелка-радиста, который, используя турель (выражусь грамотно, пользуясь словарем, турель – это приспособление для установки и кругового вращения пушки или пулемета), он мог отражать атаки на него с любой стороны, оставаясь неуязвимым, лучше сказать – безнаказанным. Вот приходит к нему В.А.Ядов, он возглавлял тогда социологический отдел ИСЭП АН СССР, и говорит: «Мне нужно уехать в Москву в ЦК КПСС обсуждать проект Всесоюзного института общественного мнения». Сигов отвечает: «Я вас не отпущу» - «Почему?» - «А потому что вы здесь нужны» - «Но это же приглашает ЦК КПСС» - «Нет, вы все равно никуда не поедете»… Его главная цель была в этом случае вывести Ядова из себя. И Ядов не выдержал таких прямых беспардонных отношений и сказал: «Ну, я тогда ухожу». Сигов ответил: «Пишите заявление и уходите». Так Ядов оказался в Институте истории естествознания и техники АН СССР (Ленинградское отделение).

А со мной было сложнее. Потому что худо-бедно, но мы, речь о сотрудниках моего сектора массовой коммуникации в составе социологического отдела ИСЭП АН СССР, нашли какой-то язык с тогдашним Ленинградским обкомом партии, и работали на обком партии. Мы разработали систему изучения общественного мнения в интересах обкома КПСС, основанную на научных методах. В частности, мы занимались изучениям отношении работающего населения к съездам партии. Когда успех этой системы стал очевидным, ведь мы сакральные темы затрагивали, и вообще увлекались применением вычислительной техники в социологии, то и ЦК КПСС решил создать примерно такую же информационную систему для себя, которая бы решала нужные ему задачи с помощью вычислительной техники. Так я вместе с Б.Докторовым стал разработчиком социологической части этой центральной системы. В частности, на нас была возложена задача разработать методы и систему анализа писем в ЦК КПСС для того, чтобы «верх» мог лучше понимать структуру обращений, идущих «снизу», и принимать необходимые, научно-обоснованные решения. Поскольку мы работали на обком, то Сигов с нами ничего не мог сделать. Поэтому избавиться от нас можно было только лишь единственным способом – дискредитировать перед Ленинградским обкомом партии, найдя для этого повод, лишить нас неприкосновенности, партийного покровительства. И тогда с нами можно было делать все, что угодно.

В то время наш сектор готовил советско-финляндский семинар. Мы написали  абсолютно стерильные для того времени доклады о современном советском образе жизни. Это были подтекстовки – обо всем и ни о чем. Они прошли цензуру, было получено разрешение Главлита в Москве на публикацию в открытой печати, это значит, и на вывоз за границу. Ксероксов тогда не было, размножать бумаги было трудно. А у финнов были ксероксы, поэтому мы с нашими партнерами из университета Тампере договорились о следующем. Мы им вышлем эти доклады или передадим другим официальным путем,  а  они размножат доклады, вышлют нам тираж для распространения среди участников семинара. Времени было  мало и потому мы решили передать оригиналы докладов  одному финну, приехавшему в Таллинн, попросив его привезти доклады в Тампере. Этот финн повез документы в Финляндию. Провожавщий его эстонец, советский гражданин (иностранцы не должны были знать, что такие документы существуют), предъявил разрешение на вывоз материалов за рубеж, которое я ему заблаговременно передал. Однако пограничник не смог проверить, что именно разрешенные к вывозу документы, находятся в вещах финского коллеги. Финн был дипломатом, в его чемоданы заглядывать пограничник не мог. Мы этого не знали. Возникло целое дело. 16 октября  состоялось. Проект решения предусматривал мое исключение из партии за грубые нарушения установленного порядка работы со служебными документами и для оправдания кары – за серьезные недостатки в научной деятельности. Потом, перед окончанием «разборки», как бы вспомнив мои «революционные заслуги» меня «пощадили», объявили мне со строгий выговор с занесением в учетную карточку, с предупреждением, что я являюсь в идеологическом отношении ненадежным человеком и не могу работать в идеологически-стерильном институте, каким является,  или должен стать в итоге партийных забот  ИСЭП АН СССР.

И я оказался в ленинградской части Института этнографии АН СССР, куда ИСЭП АН СССР с большим удовольствием передал мою ставку. И это были совершенно другие условия: спокойный, не обеспокоенный идеологической конфронтацией институт, сотрудники которого многие годы занимались тем,  изучал письменные и бесписьменные народы, русскую, нерусскую, зарубежную  этнографию. Самое главное - я показался в очень благожелательной атмосфере. Директор этого института, Рудольф Фердинандович Итс, зная меня со времен моей комсомольской молодости, когда и он сам комсомольским активистом в большом Университете, сказал, что у него нет ко мне никаких просьб, кроме единственной, – заниматься тем, что я хочу. И я год потратил на изучение этнографии, читая замечательные книжки, которые брал в уникальной библиотеке. В поисках темы для научной работы, по счастливой случайности я набрел на архив Этнографического бюро князя В.Н.Тенишева в Музее этнографии, где хранились материалы наблюдений грамотной, читающей и пишущей, публики за жизнью и бытом российских крестьянах конца 19 века. Мне удалось изучить материалы этого архива и выпустить в свет первую в истории российской этнографии книгу, подробно раскрывающую феноменологию материалов этого архива. Поэтому 1984-1987 годы прошли для меня под знаком сильнейшего увлечения анализом уникальных  документов ушедшей от нас эпохи. Опыт такого глубокого погружения в историю  собственного Отечества я переживал впервые. Конечно, я как-то интересовался окружающей меня теперь уже перестроечной жизнью, но прошлое мне казалось важнее. Я читал Гроссмана, стоял в очереди за билетом на фильм «Покаяние», слушал Беллу Куркову с ее многочасовыми исповедями, но не более того… 

Вся обстановка в ленчасти Института этнографии способствовала погружению в прошлое. Партийные собрания проводились по формулам очень жестким: докладчик, ответы на вопросы, заключительная часть, резолюции – и все расходятся. Все понимают бесполезность большинства собраний, но, тем не менее, они регулярно проводятся, пять-шесть  раз в год… Первый вопрос в повестке первого после экспедиций и отпусков  сентябрьского партсобрания неизменно формулировался так: «О задачах коммунистов в связи с началом  занятий в сети партийного просвещения». Вступая в новый учебный год, каждый коммунист обязан выбрать себе форму повышения своего идейного уровня. Потом, где-то в середине годичного цикла обязательно будет доклад «О повышении роли партийной организации в научной деятельности института». Потому что брежневская конституция предоставила первичным партийным организациям право контроля производственной деятельности учреждений и организаций во всех сферах и отраслях народного хозяйства. Зимой будет обсуждаться вопрос «Об итогах первой половины учебного года в сети партийного просвещения». Потом будет доклад с докладом директора «О задачах коммунистов Института в новом (астрономическом) году». И все это очень ритуально, строго фиксировано по времени, с минимальным количеством выступающих, с минимальной длительностью каждого выступления – нужно время экономить, с абсолютным спокойствием и невозмутимостью сидящих зале, где это все происходит, с нетерпеливым, но скрываемым от окружающих ожиданием окончания собрания. Партийная жизнь умирала на моих глазах. Правда, я не могу назвать партийной жизнью идеологические  склоки, которые выносились дирекцией и сервильным партийным бюро на собрания коммунистов ИСЭП АН СССР. По сути это была деградация партийного коллектива, искажения смысла внутрипартийной жизни как формы политической деятельности.

Работая в институте этнографии и оставаясь в душе социологом, я не очень рвался вперед еще и потому, что одно событие перестроечного времени, а именно  - XXVII  съезд КПСС, проводившийся при Горбачеве в феврале-марте 1986 г., котором  была обсуждена и принята новая редакция Третьей  программы КПСС, глубоко меня разочаровал. Собственно,  «Третья  программа», напомню вам, была документом, согласно которому мы уже в 1984 году должны были жить в коммунизме. Но не получилось! Да и не могло получиться. Коммунистическим экспериментам над народом и страной приходил конец. Но, тем не менее, Горбачев, не принимая во внимание  уроки истории, предложил редакцию Программы, которая никаких радикальных изменений не обещала, оставаясь в плену цепких заблуждений, которыми были пропитаны головы тогдашних руководителей партии. У большинства людей, я отношу себя к их числу, это вызвало скептическое отношение. Ведь умопомрачение продолжалось, честно напишет об этом событии А.Н.Яковлев  в 2001 году. Знакомые черты советского  бытия угадывались во всех картинах слегка «подновляемого старого». Потребовались более решительные шаги – гласность, переход к новым формам политической жизни, когда вся страна начала приходить в движение.

Вы сказали, что социологи запаздывали с рефлексией. Разве они не были, наоборот, в гуще событий?

Если взять календарь и посмотреть на него, то окажется, что, сначала появляется «Покаяние» (Абуладзе), потом выходит газета «Московские новости» и так дальше. А реакция социологов, речь о массе, а не о прорабах перестройки, запаздывает. Она всегда была по фазе немножко сдвинута.

То есть сначала сформировались какие-то движения, и лишь потом Владимир Костюшев с Виктором Воронковым и Еленой Здравомысловой стали их изучать и описывать?

Я думаю, что определяющим в этом конкретном случае является мнение названных вами питерских социологов. В ленинградский филиал Института социологии они пришли, имея за плечами и опыт участия в различных общественных движениях в защиту перестройки, и опыт их изучения «изнутри» и «извне». Какой шаг они сделали первым, поддержали движение, или решили сделать его объектом изучения, сказать не могу. Скорее всего, они действовали по формуле участвующего наблюдения, изобретенной Андреем Алексеевым. Не даром ими было заявлено сразу новое направление исследований, которое в принципе не могло стать частью научной программы ИСЭП АН СССР. Название этого направления – социология общественных движений. Мне оставалось только поддержать их, что я и сделал неотложно и неукоснительно, доверяя их социологическому чутью и недвусмысленной гражданской позиции, которую они тогда занимали.

 

(Б.Фирсов при авторизации интервью: «Текст интервью в этой части не объясняет полностью ситуацию с запаздыванием социологии. Я извлек из своей книги по истории советской социологии текст, используя который вы можете достроить мои ответы»).

Однако, и это необходимо выделить, острота критических порывов социологов, историков, основной массы экономистов и философов и их бескомпромиссность в том, что касалось предания гласности и анализа отрицательных сторон прошлого, были существенно ниже в сравнении с журналистами, публицистами, деятелями искусства. Можно сказать жестче. До 1988 г. воздействие горбачевских политических реформ  на социологию (более широко - обществоведение, социальные науки) было незначительным. Оно проявлялось скорее в «квазидемократической фразеологии и осторожном нарастании экзальтации в печати». Обществоведы, опираясь на опыт жизни в советском обществе, имели право на поиск путей адаптации к  изменяющимся социальным условиям. Требовалось время для того, чтобы убедиться в необратимость эволюции правящей верхушки и получить гарантии стабильности новых правил игры. Ведь то же положение о развитии гласности, включенное в доклад Горбачева XXVII съезду, было одним из немногих свежих мест. А в остальном партия, включая ее лидеров, оставалась «пропитанной» цепкими заблуждениями. Отсюда и определение новой редакции Программы КПСС как программы «планомерного и всестороннего совершенствования социализма, дальнейшего продвижения общества к коммунизму на основе ускорения социально-экономического развития страны». Действовала, возвращаясь к социологам, чисто научная причина - инерция науки, вследствие которой «начатые исследования  держат ученого в плену, требуя своего завершения». Нужно было время для того, чтобы  появились журнальные  и книжные публикации социологов, ощутимо отмеченные духом новых настроений общества и его граждан. Это видно на примере журнала «Социологические исследования». Два первых номера 1985 г., набранные при Черненко, вышли без намеков на какие-либо либеральные изменения. Достоинство этих номеров усматривается только в том, что они являются последними социологическими памятниками периода застоя. Контуры новых научных истин обозначились лишь в конце 1985-начале 1986 гг. В статье ленинградцев О.Божкова и В.Голофаста  население городов  было признано главным субъектом оценки качества   жизни, статья москвича А.Ципко была выступлением в защиту экономического плюрализма.

Здесь полезно напомнить, что в этот период Горбачев неоднократно говорил в своих речах и выступлениях о сопротивлении противников перестройки курсу на радикальные перемены. Скрытая и или явная оппозиция горбачевским реформам, убежденность в том, что перемены носят временный характер и что рано или поздно все вернется на круги своя,  были далеко не редким явлением в среде обществоведов. Многие преподаватели исторического материализма, научного коммунизма, политической экономии, что называется, с порога отвергали  идеи перестройки, считая их проявлением ревизионизма, и, подобно Нине Андреевой, открыто отказывались «поступаться принципами». Значительная часть оппозиционеров входила в состав социологического истеблишмента в центре и на местах и потому могла успешно противодействовать попыткам либерализации социологического мышления. Именно эти люди на словах почтительно восхваляли нового советского руководителя и его программу экономического ускорения, оставаясь на деле неизменными поборниками партийного духа, классового подхода при анализе явлений общественной жизни и идеологической чистоты. К чести профессионального социологического сообщества, его ядро  считало и думало совсем иначе. Здесь я хотел бы выделить особо академика Т. Заславскую - бесспорного и авторитетного лидера этого ядра. Именно ей удалось «взорвать ситуацию» внутри социологического сообщества, большинство которого считало время перестройки своей выстраданной эпохой. Бескомпромиссно выстояв во времена застоя и стагнации, она была первой, кто выступил в разоблачительной роли еще накануне перестроечных перемен. Теперь Заславская полностью идентифицировала  себя   с горбачевским режимом, проявив при этом особое мужество и смелость - качества, которыми в тот момент в полной не обладали многие либерально настроенные социологи. Некоторые из них, в отличие от Заславской,  испытывали тогда сомнения в искренности намерений руководителя страны, отказываясь по тем или иным мотивам от помощи в создании новых перестроечных мифов. В итоге,  не отцы-основатели советской социологии, а Т. Заславская (руководитель далеко не главного направления социологии в 60-е гг., какой была в то  время сельская социология) встала во главе профессионального сообщества советских социологов. Ее научные и гражданские позиции отличал в то время наиболее высоко развитый критицизм. Постепенно усиливаясь, этот критицизм привел Заславскую к констатации факта и обвинению, что советское общество игнорирует интересы отдельного человека. Из кн.: Фирсов Б.М. История советской социологии. Курс лекций. Спб: 2001.

<…>

Продолжение интервью.

Б.М.Фирсов: Т.И. Заславская в числе первых лидеров науки [социологии] публично заявила, что социологи не имеют права оставаться безучастными к процессу перестройки. Их гражданским, человеческим и профессиональным кредо должно стать участие в обновлении страны. За ней многие пошли, в том числе и я, но не сразу, не вдруг. Потребовалось время для выхода из этого если и неравнодушного, то не очень боеспособного состояния. Я говорю про себя. Вулканическая активность Галины Старовойтовой - это недостижимый для многих образец, эталон политического активизма. Прорабов перестройки среди социологов было не так уж и много.

<…>

Партийным вердиктом слово «социология» было введено в официальный оборот. С этого момента было разрешено называть кошку кошкой, как говорят японцы. Политбюро повелело ввести социологию  в ВАКовский реестр наук и разрешить защиту диссертаций на звание кандидатов и докторов социологических наук. Ряд мер был направлен на развитие  высшего социологического образования, подготовку профессиональных социологов, рост выпуска социологической литературы, учебников и учебных пособий. Одним словом, были сделаны шаги к эффективной институционализации науки. Как результат запоздалого внимания Политбюро ЦК КПСС к социологии, Институт социологии АН СССР впервые за всю свою историю возглавил профессиональный социолога – Владимир Ядов. Прежде директорами этого научного заведения были разные ученые, но никто из них не был «стопроцентным» социологом. Владимир Ядов был в срочном порядке отозван из Ленинградского отделения Института истории техники и естествознания, привезен в Москву и назначен на пост директора Института социологии АН СССР.

<…>

К тому же, многое вокруг говорило, что страна продолжает оставаться в одном отношении неизменной, по прежнему на все надо получать чье-то разрешение. Марчук произнес нетипичную фразу под влиянием волн перестроечных настроений: «Ну, что ж давайте создадим!». В доперестроечную пору такой свободой мышления в открытом заседании даже президент Академии наук не мог обладать. А в пик перестройки эйфория, вызванная переменами, давала о себе знать, она угадывалась в атмосфере общества,  и потому считалось признаком хорошего тона потрафлять чему-то необычному, неожиданно высказанному, предложенному. Это вскоре я пережил, занимаясь созданием филиала в роли   его директора-организатора, к чему я еще вернусь.

Пик перестройки  – время на самом деле удивительное, потому что оказывалось возможным то, что по канону, делать было нельзя.

<…>

Отсюда все генетические трудности при реализации любой хорошей, точнее сказать общественно полезной или общественно необходимой идеи. Надо получить, во-первых,  согласие обкома на создание этого филиала, потому что хозяином территории и душеприказчиком населения остается обком. Особенно ленинградский обком, который втянул город и область «с легкой руки»  Г.В. Романова в одну игру. Обком начал регулировать численность работающего населения в городе Ленинграде. Дело в том, что Ленинград находился по разным причинам в привилегированном материальном положении. И, конечно, он притягивал большое количество людей, искавших и хорошую работу, достойные условия для  жизни. Приток рабочей силы извне все время был, да он не мог не быть. Это просто закон  урбанизации, хотя слово «урбанизация» еще  не везде и всеми понималось. Как быть с благами, которых всегда не хватало. Если их не регулировать – я логику партийного руководства передаю – если не регулировать численный состав населения, то не решишь, к примеру,  жилищный вопрос. Как же тогда выполнить обещания перед народом? Если количество народа непрерывно возрастает, значит, надо поставить этому росту барьер и думать о благах тех, кто входит в квоту, разрешенную властями. Это был тот период, когда любое ведомство нашей страны ничего не могло сделать в Ленинграде  - открыть новое предприятие, построить новый завод - если не было партийной санкции на ожидаемый прирост численности рабочих и служащих. Вы открываете новый завод или исследовательский институт, что потребует участия, условно говоря, трех тысяч человек. Потому вы должны сказать, где они будут работать и жить. Если ответить на подобный вопрос не можете, значит, дело останавливается до новых более благоприятных времен. Логика разрешения не менялась, если речь шла о приросте численности всего лишь в несколько десятков человек.

И второй вопрос, не менее важный, чем первый, кто возглавит новое учреждение? Как все, что было связано с численностью, удалось решить, я думаю, для вас сейчас мало интересно. Важнее, что Ядов получил согласие Ленинградского обкома партии в принципе на создание филиала  института социологии.

 А у кого? Кто за этим стоял?

У одного из секретарей обкома партии. К этому времени Президиум АН СССР направил в обком письмо (о нем я скажу ниже) с просьбой разрешить  создание ленинградского филиала Института социологии РАН. На это письмо обком, на глазах руководителей которого социология превратилась из Золушки в легитимную принцессу,  ответил положительно (в ноябре 1988), опасаясь получить упрек в консервативности.

Ведь к этому времени решение Политбюро вступило  в силу!  А решение Политбюро предусматривало расширение сети научных социологических учреждений в стране. Руководители областной организации понимали, что это не только некое веление времени, но и веление партии. Значит, надо выполнять. Попробуй, развернись против. Какие у тебя аргументы против, если скажешь: «Не надо».

<…>

Мы с Ядовым были заодно. Он меня спросил: «Будешь директором »  Я с удовольствием сказал ему в ответ: «Буду. Давай этих 55 человек из тюрьмы выведем. И создадим филиал твоего Института в Москве».  Мы сразу же договорились, что делать будем все, как  следует. Ведь вся перестройка была  сочетанием новых и старых практик, сочетание старого и нового лексикона, старых консервативных и новых продвинутых, инновативных идей. : «Опальный» - это еще оттуда, из советского прошлого  а  вот «время опальных» – это уже отсюда, из перестроечной эры. Сам Ядов не ожидал, что он так быстро договорится с партийным начальством.

Мы создали филиал довольно быстро. Для создания филиала, когда я уже понял, что грядет новое дело, пришлось готовиться к уходу,  к расставанию  с Институтом этнографии. Но Рудольф Итс предложил не спешить с увольнением и предоставил мне свободное расписание для того, чтобы я мог заняться организацией нового дела. Все мои плановые обязательства научного сотрудника-этнографа  были, разумеется, в полной мере сохранены.

В ИСЭПе  внимательно  следили за развитием событий, связанных с созданием филиала, с нетерпением ожидая день выхода из заточения. Такой день, когда «узники» пришли утром на работу сотрудниками ИСЭП, а уже в середине дня стали сотрудниками филиала, наступил летом 1989 г. Правда этому пытались помешать – дирекция ИСЭП препятствовала в отдельных случаях выездам за границу, не проводила аттестацию, каким-то особенно «разговорчивым» сотрудникам не повышали оклады. Но все эти виды мучительства глохли по мере  того, как проект постановления Президиума АН СССР о создании филиала двигался по внутриакадемическим  отделам и управлениям и обрастал визами ответственных сотрудников аппарата Президиума.

<….>

Кураторство обкома как-то закреплялось?

Нет, обком этот процесс не опекал. Ведь он дал согласие на создание филиала, а остальное  зависит от изворотливости создателей учреждения. Шансы получить нужную визу зависели от способности создателей доказывать свою правоту. Не знаю, как раньше решались подобные задачи, но в описываемом случае «разрешалось» спорить и возражать. Допускаю, что это тоже было следствием перестроечных настроений, разлитых во всем обществе. Еще одна деталь: сотрудники аппарата Президиума АН во многих случаях обстоятельно беседовали, в тупиковых случаях обозначали способы выйти из затруднений. Когда  практически все визы функциональных отделов были получены, оставалось нанести едва ли самый главный визит и получить визу юридического отдела. Юрист одним из последних подписывал проект постановления, Своей подписью он удостоверял легитимность всей затеи с созданием филиала, ее соответствие законодательству.  Он же подтверждал, что авторы всех виз также не нарушили законодательства, подзаконных актов, не вышли за пределы своих полномочий и ответственности,  принятых в академии юридических правил. Я пришел к юристу фактически для того, чтобы пришить последнюю пуговицу к мундиру последнего солдата. Красиво выглядит проект, украшенный гирляндой подписей. Приятно идти. Понимаешь, что ты как бы добрался практически до самого верха. Близок конец всему делу. А  юрист был очень опытным человеком, очень опытным. «Вы филиал хотите создать?» - «Да и все уже готово. Вот есть согласие обкома. Есть указание президента Академии наук. Собраны визы академических начальников». Для солидности я предъявил копию письма, направленного Президиумом АН СССР Ленинградскому обкому КПСС, которое гласило буквально следующее. Президиум АН СССР считает создание ленинградского филиала Института социологии РАН важным шагом в формировании общесоюзной системы научных учреждений социологического профиля и потому  намерен принять необходимые меры по штатному и материально-финансовому обеспечению его работы. Все написано в духе того времени. Президиум АН просит обком КПСС и плановую комиссию Ленинградского городского совета народных депутатов поддержать решение о создании Ленинградского филиала и разрешить увеличение лимита численности академических учреждений Ленинграда сверх установленной планом численности на 1989 год на 20 человек. Указанная численность будет закреплена за Ленинградским филиалом. Вот так это тогда писалось.

Юрист полистал, казалось мне, бронебойные бумаги и изрек: «Я вам верю, но это все лишено юридической силы» - «Почему?» - «Очень просто», - говорит, и достает документ, принятый пять лет тому назад, напоминая мне этим, что все это происходит еще в Советском Союзе, а не в России, которой еще предстоит возникнуть на руинах СССР. Он говорит так: «В соответствии с решением Совета Министров СССР создание филиала любого академического учреждения в стране - социологии или ядерной физики, не важно - требует особого решения ни много, ни  мало – Правительства. В данном случае Совет Министров не санкционировал создание вашего филиала…»  Я спросил: «Что же мне делать?» Он ответил: «Надо пойти к президенту (АН), попросить его подписать письмо в  Совмин, отправить письмо туда, там это рассмотрят. Если они скажут  свое «Да», то мы тогда автоматом все сделаем для создания филиала. А так – нет, я не могу поставить визу. Вы же видите это Постановление правительства, прочтите его!» Но что-то у него было в глазах. То ли он от меня ждал каких-то действий, то ли какого-то поступка, ну, естественно чисто служебного, избави бог, о чем-то другом говорить: ни одного рубля я никому не дал, собирая 30 виз. В этом смысле Академия всегда была стерильна  от заразы взяточничества! Тоже очень любопытная вещь - что-то от старого было существенным в советской жизни. Нигде, никогда, ни бровью, ни жестом или словом никто  не намекал мне на то, что создание филиала требует «смазки».

И как вы добивались аудиенции?

Все, абсолютно все - по правилам. Заранее звонил, приезжал в приемные дни и часы.

А была какая-то дополнительная, другая стимуляция?..

Нет. Тут все происходило по принципу снежного кома: вероятность каждой следующей визы увеличивалась по мере роста количества полученных виз. Кроме того, не принять меня было нельзя. Я же пришел по серьезному вопросу. Но другое дело, когда я в начале пути и стоит всего одна виза. В такой момент я еще «проситель», а когда сотрудник аппарата видит, что 10 человек расписались, он понимает, что представленный на визу документ отражает мнение группы авторитетных людей, позицию ведомства, формирующееся общественное мнение, с которым надо считаться! Чему тут мешать? Или нужно иметь очень серьезные возражения, вроде тех, что назвал юрист Президиума АН.

Но, все-таки я решил возразить юристу. Я говорю: «Знаете, какая  вещь, вы не правы» - «Почему?». Я отвечаю: «Сейчас объясню. У нас по-прежнему в соответствии с Конституцией СССР партия является руководящей и направляющей  силой?» - «Да!» - «Этот принцип не отменен? Статья 6-я сохраняет свою силу?» - «Нет, не отменен». - «Тогда вот вам газета «Правда». Там напечатано решение  Политбюро ЦК КПСС «О повышении роли марксистско-ленинской социологии в решении ключевых проблем советского общества». И вот вам пункт, где написано: создать всесоюзную сеть социологических учреждений, принять меры к развитию сети социологических учреждений  в стране. Как вы думаете, чье решение  сегодня сильнее? Старое, консервативное правило Совета министров или постановление Политбюро ЦК КПСС? Может быть,  как юрист, согласитесь с тем, что это постановление тоже имеет  юридическую силу, мы обязаны его выполнять. Это же не моя выдумка. Я действую на основании этого пункта». Он вдруг задал вопрос: «А откуда я знаю, что вы мне показываете подлинное решение?» - «Я вам даю подлинный экземпляр газеты «Правду» - «Для меня это не документ. Мне нужно видеть само решение» - «Тогда послушайте меня (а я был  информированный человек по части того, как функционируют партийные документы). Мне известно, что президент Академии наук получает по специальной почте все протоколы Политбюро. Его, как и всех министров, знакомят, со всеми решениями Политбюро, чтобы они лучше ориентировались в повседневной жизни страны. Кроме решений по оборонным вопросам, которые имеют гриф «Особая папка», их никому нельзя читать, кроме тех, кому это относится. Может быть, вы запросите как бы для ознакомления президента Академии наук,  соответствующий протокол заседания Политбюро, на котором было принято решение  о развитии социологии в нашей стране, и прочтете документ в подлиннике. Проблема в этом случае будет разрешено сама собой». И тут юрист произносит: «Вы знаете, это неплохая идея». – «Ну, и что будем делать?» Юрист говорит: «Приходите ко мне через неделю». И тут я, как бы еще не веря, что он меня не подведет, спрашиваю: «А я не зря к вам приеду через неделю?» Он сказал: «Если я вам сказал через неделю, значит приезжайте неделю». Это он мне сказал с укором. «Хорошо, я буду у вас через неделю». Я к нему приезжаю через неделю. Он мне говорит: «Да, вы правы, я читал это решение в подлиннике…». После паузы он завизировал проект о создании Ленинградского филиала Института социологии АН СССР,

 

Еще в двух или в трех случаях опытные царедворцы пытались тормозить, скорее по инерции, не хотели что-то делать. Мне от них приходилось слышать: «А есть ли у вас решение правительства?» На что я отвечал самоуверенно: «Решения нет, но сейчас новые времена». У меня уже был выработан стереотип. Я блефовал, но делал это аргументировано, все время ходил с номером газеты «Правда», предлагая прочесть постановление Политбюро. Во всех таких случаях слышал один ответ: «Да-да, вы правы, это важное решение. Я согласен завизировать проект».

Последним в этой цепочке был общий отдел Аппарата Президиума,  который принимал документы и подтверждал, что все они грамотно напечатаны, нет грамматических ошибок, все фамилии верны, подписи и печати, в ряде случаев и они были необходимы, тоже верные. Одним словом, имел место строгий контроль  качества  исполнения документа, выносимого на заседание Президиума АН СССР. Очень многоопытная дама, начальник отдела, которая годами читала все эти академические «мемуары», сказала: «Меня поразило качество того документа, который вы представили. Я не нашла ни одной ошибки».

<…>

А были ли какие-нибудь смешные случаи при создании филиала?  

Да, были. Вот один из них. Начало деятельности организации начинается с изготовления печати и бланка. Бланки печатались в строго определенном месте -  в типографии АН СССР. Мы заказали  тираж и вскоре его получили. Сначала ничего особенного не заметили – угловой штамп, название фидиала,  адрес, телефоны. Все согласно принятому стилю и правилам, включая комбинации шрифтов. Однако всматриваюсь и вижу, что нам впечатали изображение Ордена Трудового Красного Знамени. Тираж отправили под нож, но  два бланка я взял себе на память. Правда, раньше за такое дело могли наказать, но здесь дело обошлось без преследований. Да и цензура тогда не работала, уж она то пропустила бы эту диверсию. Если хотите, то можете память об этой «опечатке» увековечить.

<…>

Когда создавался Ленинградский филиал Института социологии Академии наук, я,  как директор-организатор отказался от советской практики работать по обезличенным коллективным подрядам и сказал всем сотрудникам, что план филиала будет составлен из того, что каждый умеет, хочет и предлагает исследовать. Обязанность дирекции я видел в том, чтобы из продуманных индивидуальных заявок, сконструировать основные направления научной деятельности филиала. В итоге все  получилось, вызвав удовлетворение индивидуальных  творцов и одобрение тогдашнего Отделения философии, права и социологии Академии наук. Говоря иначе, филиал был выведен на научную орбиту на топливе научных дарований отдельных ученых. Отсюда для меня (свое мнение я никому не навязываю) ученый-«одиночка» - базовый и полноценный элемент научной структуры, если, конечно, у него есть исследовательский дар и готовность принести его на алтарь общего дела.

Как было с выходом из КПСС? Уже в вашем институте? О своем собственном опыте расскажите.

Хороший вопрос. Большинство из нас были членами партии, когда образовался филиал. И у нас была партийная организация в филиале. Но, во-первых, она уже реже собиралась, собрания проводились вяло и нерегулярно. Решать было нечего, центр деятельности был перенесен в научный коллектив.  Кто-то решил выйти из партии, прежнего ажиотажа это не вызвало. Разборок не было. Однако решительное с КПСС расставание, для ядра партийной организации, в том числе для меня, состоялось на следующий день после известия о путче. Путч был 19-го, 20 числа я пошел сдавать парторгу партийный билет. В отличие от комсомольского, который я и по сей день храню, партбилет отдал за ненужностью. Конечно, никто не требовал его сдавать, но я, тем не менее, решил от него избавиться. Так поступило большинство из нас. К этому времени, еще раз повторю, партийная организация не работала, бездействовала.

«Демократическая платформа в КПСС» была у вас?

 Нет. Тот, кто был включен в это движение, действовал индивидуально, но интерес к этому у большинства коммунистов отсутствовал.

 Вашему примеру кто-нибудь последовал тогда же в августе?

 Практически все. Никого не осталось. Все вышли, равняясь на собственные убеждения, а не на чей-то пример.

 Последовали за Вами?

 Нет, никоим образом. Мы все как-то в этот день оказались настроенными на одну волну.

 Это было коллективное решение?

 Нет, решение было индивидуальным. В связи с тем-то и с тем-то заявляю о выходе из КПСС, прилагаю к заявлению партийный билет. Все! Уже было понятно, что это отмершая политическая структура, у нее не может быть будущего.

 А кураторство обкома? Когда вы поняли, что оно закончилось?

 Собственно говоря, филиал появился тогда, когда «кураторство обкома заметно сходило на нет. У обкома начались свои собственные заморочки. Если считать, что мы формально появились 2 августа 1989 года, то для работы под знаменами обкома КПСС оставалось два года и еще двадцать суток. Но это были «окаянные» для  партии дни, когда она мало на что влияла и была сильно озабоченная своей судьбой.

 Абсолютно?

 Абсолютно! Все традиционные для прошлого, для доперестроечного времени формы отношений первичных партийных организаций, коммунистов и учреждений, где они работали, с «верхами» вымирали, атрофировались. Мы в некоторых случаях обращались туда, когда требовалось решить какие-то материальные вопросы, например, выделение помещений, но нити руководства собственно научной деятельностью, так как обком и отделы обкома понимали это руководство, оборвались едва ли не в одночасье. Если раньше директор любого академического института, представлял для согласования и одобрения в отдел науки обкома план работы института на год, регулярно информировал о  том, что институт собирается делать, какие исследования станет проводить, «советовался» по поводу всех кадровых перемещений. Он знал, что без санкции отдела науки он не может заменять руководящий состав научных отделов, дирекции. В начале 1980-ых годов отдел науки давал санкцию на избрание того или иного человека старшим научным сотрудником. Задавался вопрос: «Коммунист будет на этой должности или беспартийный?». Контроль был тотальный и уж очень мелочной. Так вот в одночасье вся эта рутина исчезла. У меня, директора-организатора филиала, деловых отношений с областным комитетом партии по существу научной деятельности коллектива не было. То же могу сказать о Ленинском райкоме КПСС, во владениях которого мы размещались. Мы им, обкому и райкому, были не нужны, и они нам – тем более. Мы сами составляли планы, делали все, что было нужно, и не чувствовали никакой потребности  в присмотре или в советах. Все проходит! Умерли  отношения, объединявшиеся понятием «партийное руководство общественными науками».

 А с новой законодательной властью? С Ленсоветом?

 А там была дружба, конечно. Непрерывно. Там было много сочувствующих социологии людей. Нестеров, Сунгуров, Романков, масса других приятных и новых людей, готовых в любой момент придти на помощь.

 Какие, может быть, вы вспомните, какие перестроечные исследования вы проводили?

 Это тоже веяние перестройки. Есть два способа управления деятельностью академического института. Старый советский способ состоял в том, что был план, основные направления научной деятельности, и администрация старалась централизовано осуществлять исследования. Более того, в значительной  степени администрация предлагала, а то и навязывала,  тематику нижестоящим подразделениям, секторам и отделам, исходя из своего, более глубокого, как ей казалось,   понимания того, что в данный момент актуально. То есть, план формировала дирекция. Она же разрабатывала структуру направлений научной деятельности, тематику исследовании  для секторов и отделов. После моего увольнения из Института социально-экономических проблем в 1984. Сигов,  буквально на следующий день после заседания бюро Обкома КПСС, закрыл сектор массовой коммуникации и общественного мнения, и предложил моим бывшим сотрудникам перейти на работу в сектор социальных проблем социалистического соревнования. Это выглядело как казнь! Может быть, и были в 1984 году проблемы социалистического соревнования, но их изучать было наказанием.

 Когда создавался филиал, то 55 «узников» со мной вели довольно сложные переговоры. Несмотря  на то, что все меня знали, но, тем не менее, у всех были разные вопросы. Каждый из узников хотел знать, что он будет делать на свободе! А вдруг Фирсов такой же узурпатор, как директор ИСЭПа? Нужны были какие-то гарантии свободного научного поиска. Один из принципов, который я им изложил, состоял в следующем. Я больше не буду заниматься воспитанием кого бы то ни было. Ни моральным, ни нравственным, ни коммунистическим. Вы – взрослые люди и потому самоусовершенствуйтесь сами, мне это не интересно. Пусть  одни сложившиеся люди взаимодействуют с другими и перенимают у них лучшие черты. Я сказал, что никакой педагогики в моей административной деятельности не будет. Но если кто-то выйдет пределы установленных по консенсусу этических норм, то отвечать нарушителю придется. 

Далее я предложил составить планы научных исследований, исходя из того, что хотят и могут профессионально делать сами научные сотрудники, исходя из своего научного опыта и способностей. Этот принцип был учтен еще на стадии разработки основных направлений деятельности филиала, которые утвердил президиум АН СССР при создании филиала. План научных исследований ориентируется на научный потенциал каждого и всех. Я сказал, что отказываюсь от консолидации путем особых усилий «сверху». Есть направления, предложенные всеми и потому ими следует заниматься и развивать без особых понуканий со стороны дирекции. Самое лучшее для нас быть самодвижущейся материей! Возможно, что кто-то сочтет это ошибкой, но я так не считаю. На приведенных выше условиях в филиал из ИСЭП’а перевелись все 55 сотрудников социологического отдела. Никто в ИСЭПе не остался. Вот это очень важно. И когда меня избирали на должность директора после того, как я год отработал директором-организатором, я получил 80 голосов из 82. Один был «против», и один, это я, воздержался.

<…>

Справедливость восторжествовала, и тогда казалось, что она будет едва ли не вечной. Людям свойственно переоценивать прочность достигнутых ими завоеваний. Вынужден с болью сказать о том, двое из названых моих товарищей – Андрей Алексеев и Ростислав Корнев – попали под незаслуженное сокращение и были незаконно уволены из Социологического из института РАН, преемника ленинградского филиала АН СССР совсем недавно, летом 2008 г. Моя нынешняя личная  тревога за их судьбу является для меня естественной. Их увольнение – одно из типических проявлений повсеместно наблюдаемой эрозии принципа справедливости. На академическую среду сильно влияет  ее интенсивное огосударствление. Эта среда опять начинает жить ради сохранения государства вместо того, чтобы служить обществу. Остальное легко достроит социологическое воображение, если его носители не страдают от сирингомиелии - утраты болевой и температурной чувствительности.