Поздравление Бориса Максимовича Фирсова, почётного ректора и профессора ЕУСПб 

Дорогой Андрей,

Вот и ты разменял девятый десяток из общего числа лет, отпущенных тебе судьбою, и вступил в сообщество восьмидесятилетних аксакалов-социологов, радостно осознающих, что их полку прибыло. Встречаем мы тебя с почетом, отдавая дань глубокого уважения твоей героической жизни. Ибо, как ни посмотришь, как ни подумаешь о тебе, но всякий раз приходишь к одному выводу: ты остаешься творцом, автором и исполнителем беспрецедентных по дерзости  и смелости мысли социологических проектов и деяний, демонстрирующих твою редкостную способность справляться с вызовами времени. Я когда-то заметил, а сейчас повторю, что могу по пальцам пересчитать отважное меньшинство социологов, которые побеждали в сражениях с административно-командной системой, и поныне пытающейся сохранить свою власть над гражданами страны. Ты входишь в этот круг свободных, отважных и непреклонных, и потому поздравить тебя с юбилейной датой для меня значит, прежде всего, отдать честь, поклониться твоему мужеству и твоему проницательному уму.

Не огорчайся астрономической величине прожитых лет. Ты один из тех людей, чья многогранная научная и гражданская деятельность позволяют сказать, что жизнь и добро торжествуют пока среди нас находятся такие борцы-бессеребренники, как ты.

От всего сердца желаю тебе и Зине счастья и здоровья

Твой Борис Фирсов

22 июля 2014 года

***

Стихотворные поздравления от Юрия Александровича Чернецкого, доктора социологических наук, профессора Харьковского национального университета им. В.Н. Каразина, главного редактора «Украинского социологического журнала» (Харьков, Украина)

Юбилейная мидиатюра

В бодрящей повседневной кутерьме,

душой чисты, как книжные индейцы,

мы всё же держим Юбилей в уме —

и никуда от этого не деться.

Приходит срок — и Оный настаёт,

среди друзей смятение посеяв:

как отмечать? СО ВКУСОМ, как живёт

мудрец и суперпрофи Алексеев.

Вам, неуёмно честный Человек,

упрямый не любитель бурь в стакане,

желаю достиженья новых вех

и продолженья всяческих исканий!

РЕАЛИЗУЯ УСТАНОВКУ НА «ДВОЙНЫЕ» ПОЗДРАВЛЕНИЯ*

Начинаю с дефиниции.

Что такое юбилей?

День, когда, культурнолицые,—

всяк, кто может, в рифму блей!

Дальше — мысль не слишком плоская:

мчится

нам на радость всем

Алексеев—Вахарловская,

замечательный тандем.

По стране Любви и Творчества

вдохновенно колесят.

Вот им (хочется — не хочется…)

на двоих СТО ПЯТЬДЕСЯТ!!!**

Жили, пышные слова тая?

Шанс изречь их нам дало,

может, и великоватое,

но СЧАСТЛИВОЕ число.

Долгожданным-предугаданным,

этим шансом для друзей

всем воспользоваться надо нам:

юбилей — так юбилей!

Пожелаем же виновникам,

вслед за русским «исполать!»,

чтобы жизни путь был ровненьким

(ведь тандему дальше мчать),

чтобы про экспромты-шалости

им не забывать вдвоём,

ну, и чтобы воплощалось то,

мы за что сегодня пьём!

(* В сентябре 2014 Зинаиде Глебовне Вахарловской, супруге А.Н.Алексеева, исполняется 70 лет - ред.

** Будучи неисправимым педантом, замечу, что до 5 Сентября — только если сумму прожитых дней округлять до лет согласно правилам математики. - Ю.Чернецкий)

***

Прозаическое поздравление от писателя Анри Кетегата (Вильнюс, Литва)

Своенравный

Как жаль, что своенравие так мало любят! <...> Его даже считают пороком...  Г.Гессе

В конце 1970-х знакомый, слышавший от меня об Андрее Алексееве, рассказал о разговоре, при котором случайно оказался. Один из начальников института, в котором научный сотрудник Алексеев недолгий срок был возмутительно неправильным секретарём партбюро, жаловался на него собеседнику: «Не даёт работать». Из контекста следовало: не даёт делать гадости.

Потом Андрей в порядке «самосохранения через перемену», «самоосуществления» (его слова) стал, уже не в первый раз, неправильным рабочим и не давал работать − по-старому − заводским начальникам и технологам. Для начала, не смущаясь отсутствием у новичка соответствующего опыта, ему поручили оживить «памятник научно-технической революции, соединившейся с преимуществами социализма» (слова его же) − наладить новый станок, который два года простоял в ожидании запуска. Опыта начинающий наладчик набирался быстро, и не только технического. Вскоре он понял, что наладка станка требует переналадки производственных нравов. Следуя принципу «вынужденной инициативы», странный наладчик предпринимал превентивные шаги, которые ограждали его от удела козла отпущения. Не желая отвечать за чужие грехи, в изобилии плававшие в «море разгильдяйства», он «дозировал ответственность» в соответствии с предписанной технологией и структурой управления. В своевременно (заблаговременно) поданных служебных записках, перечнях ремонтных дефектов, недостающего инструмента и оснастки его дозировка обретала бюрократическую силу, с которой приходилось считаться. Море разгильдяйства начало штормить, волны окатывали и самого инициатора-дозатора, но постепенно стали кристаллизоваться антиразгильдяйские образцы поведения. В итоге получали своё обе ипостаси социолога-рабочего − и производственные его заботы, и исследовательские интересы.

«Познавательный эффект действия, − написал тогда Андрей, для которого уход из института не был уходом из науки, − несравним с простым феноменологическим описанием. Не говоря уж о том, что сама по себе проблема, что обстоятельства делают с человеком, куда менее интересна, чем проблема, что человек может сделать с обстоятельствами». Упор на действие выражен в названии, которое он дал своему методу исследования. Шутки ради, в которой, однако, увесистая доля правды, замечу: не симптоматично ли, что, называя его наблюдающим участием, Андрей использовал причастие действительного (активного) залога − в отличие от причастия страдательного (пассивного) залога в названии традиционного метода включённого наблюдения? А если всерьёз, коренное отличие заключалось, конечно, в смещении акцента с наблюдения на участие.

Нигде, где он работал, − ни в журналистике, ни в науке, ни в заводском цехе − Андрей не смирялся с ролью бессильной жертвы обстоятельств. Даже когда, в начале 80-х, автором «статей политически вредного содержания» занялось зловещее обстоятельство по имени КГБ, преследуемый стал одновременно и преследующим, так что временами трудно было понять, кто кому больше досаждает.

Из моего архива, запись начала нулевых:

– Они кто? – спрашивает Лёша, когда дежурная сестра выставляет из палаты моих припозднившихся гостей. – Артисты?

− Почему ты так решил?

− Весёлые...

Что игровой, артистичный Арлен Блюм произвёл на юного моего соседа такое впечатление, не удивительно. Но сдержанный, если не строгий, Андрей Алексеев...

Кликуха Аспид, которую дали ему когда-то гэбэшные душеведы, не привыкшие к такому (на спортивном жаргоне − прессингующему) поведению поднадзорных, помимо неожиданного полицейского изящества интересна как бы жалобой на горькую свою долю. Она взывает о сострадании к следователям. Этот буквоед измучил их бесстрастным и занудным серьёзом, с которым относился к нормам УПК РСФСР. Парень явно не понимал шуток, не мог взять в толк, что разные там нормы права пишутся белым по красному для лохов, по торжественным дням несущих транспаранты мимо мавзолея и прочих сакральных возвышенностей. А здесь, на Литейном, 4, люди не шутки шутят, а работу работают – в соответствии с «руководительными взглядами» (К.Прутков) обитателей возвышенностей, а не красно-белыми тряпочками.

Впрочем, так ли уж ошибся Лёша? Скорее устами этого младенца высказалась истина, ускользнувшая от душеведов специального назначения. Андрей играл с ними в игру «закон и порядок», выдавливал на поле, размеченное демагогическими тряпочками, и были в этой игре свой артистизм и своё мрачноватое веселье. Поединок с КГБ он режиссировал в жанре, уже опробованном в цехе: «В том „театре абсурда“, в котором все мы так или иначе играем свои роли, открывается богатое поле для разнообразных социальных и социально-психологических импровизаций. <...> Для познания системы (организации) лучше всего наблюдать последствия собственных действий с ней».

Безумство храброго? Дерзко, но бесполезно? Но во-первых, «полезно» как минимум ему самому − его отношениям с самим собой. А во-вторых, что касается отношений с обстоятельствами, сию минуту, может, и бесполезно. Но сия минута не последняя. Такие импровизации вынуждают систему раз за разом представать без ретуши, «открывать личико» и приближают её моральный и политический крах. Они подтачивают массовый поведенческий стереотип, отчеканенный насмешником Салтыковым-Щедриным: «...боятся вообще потому, что ежели не бояться, то каким же образом жить?»

...Давно отзвучал финальный свисток того матча. Мы идём по Литейному, удаляясь от места, где когда-то Андрей упорно не понимал шуток. На вооружении у нас не нормы УПК, а чекушка и закусь к ней. В сквере, закрытом на реставрацию, находим годную к употреблению скамейку. Зина, сопутствующая мужу всегда и во всём, раскладывает закусь на салфетке. Из бумажного стаканчика, прихваченного в кофейне, пьём в очередь. Сторож выходит из будки, наметанным глазом оценивает меру опасности, которую мы представляем для вверенного ему строительно-озеленительного имущества, и великодушно возвращается в будку.

После водки очень хочется курить. Но у меня нет, бросил.

– Андрей тоже бросил, – говорит Зина.

– И отупел от воздержания, – подхватывает он.

– Так это ты от тупости издал два тома «Драматической социологии»? – интересуюсь я.

     – Во всяком случае третий и четвёртый делаю по инерции.

Насчёт инерции тоже есть что вспомнить.

89-й год. Андрей, которому было уготовано место в перестроечном иконостасе, вдруг убежал ко мне в Вильнюс и отсиживался в нехарактерном для него состоянии, которое он сам позднее определелил как депрессивное. Это в час-то торжества, когда телекамеры и печатные станки вынесли его опыт индивидуального и конструктивного противостояния из ближнего круга в возбужденные хмелем свободы массы! А дело в том, что перестройка, к которой он так стремился, зашла дальше его стремлений, поставив перед необходимостью внутренних, в нём самом, мировоззренческих перемен. Во фрагменте, включённом в первый том «Драматической социологии и социологической ауторефлексии», он примеривает на себя вычитанную идею о потенциальной продуктивности депрессии (ещё не ставшей болезнью): она может быть «состоянием на пороге», кануном «шага в неизвестное» – в «самостоятельно организованную перемену, причём не общественную, а именно индивидуальную». Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется, что одним из толчков к состоявшейся вскоре перемене послужила психологическая встряска, которой стал для него Балтийский путь. 23 августа 1989 года мы стояли в цепи, протянувшейся от Вильнюса до Таллина. Мы стояли бок о бок, рука в руке с объединёнными не ненавистью, а надеждой людьми с завода, на котором я работал, и мой бригадир Владас переводил Андрею тексты сменявших одна другую духоподъёмных песен....

 ...Да, неуютно Андрею жить по инерции – на плато. Нужен перепад высот, ситуация преодоления.

Благодарно помахав сторожу, мы уходим из сквера. Как, однако, тяжело шагает Андрей! Мне кажется, тогда, в 89-м, он легче ходил по пляжу на руках, чем теперь по асфальту на ногах. Нужно лечение, регулярное и дорогостоящее, но если и есть что-то инерционное в его жизни, так это хроническое безденежье.

И есть постоянное. Не инерционное, а осмысленно неизменное. Нрав. Который одним из знающих Андрея не по нраву, а другим по сердцу. Слова Гессе, вынесенные в эпиграф, − о первых. А вторые согласятся с другими его словами: своенравный − это тот, кто «обрёл мужество быть самим собой», кто «имеет собственный нрав, то есть природу, смысл». И ещё: «Если бы таким мужеством и таким своенравием обладало большинство живущих на земле людей, земля выглядела бы иначе». Не так, как опустошённая войной Европа в 1919 году, когда Гессе писал эссе «Своенравие».

Да простит мне Андрей, избегающий всякой торжественности, патетическую концовку этой моей заздравной песни. Когда ж и сказать другу всю правду в глаза, как не в дни его юбилея.

                                                                                                                                 Анри Кетегат