Имя Анджея Бубеня – поляка, закончившего в 1993-м СПбГАТИ – петербургские театралы привыкли связывать в первую очередь с драматическим Театром на Васильевском и выходом на сцену героев прозы Л. Е. Улицкой. Не случайно, ведь выход этот был вполне триумфальным: спектакль «Даниэль Штайн, переводчик», стал лауреатом «Золотого Софита» в двух номинациях, и, позднее, удостоился Премии правительства РФ. Режиссерские работы Бубеня (в том числе, и созданные по собственным инсценировкам), неизменно вызывают интерес у профессионалов и публики. У петербургского поляка, безусловно, свой стиль и почерк, порой в чем-то спорный, но всегда интригующий.

Спектакли Анджея Бубеня прочно утвердились в афишах Театра на Васильевском, Театра Комедии, БДТ, и Балтийского дома: А. П. Чехов, У. Шекспир, Я. Реза, и снова Л. Е. Улицкая. В планах режиссера на грядущий сезон – выпуск премьер как в Петербурге, так и в Будапеште, Хожуве, Риге.

- Анджей, в одном из интервью вы, помнится, сказали: «Петербург – мой город», и для петербуржцев вы – несомненно, свой, петербургский режиссер. Между тем, вы успешно работаете в европейских странах. А сами себя к какой культуре относите?

У меня получается работать половина-наполовину в Европе и в России. Тут надо уметь «перепрыгивать», потому что это разные способы работы.

Думаю, что смешение культур для творчества очень полезно. Я вообще такая «культурная дворняга», у моей семьи венгерские, украинские, русские, белорусские и польские корни. И это помогает мне находить общий язык с людьми разных менталитетов, и себя - в разных культурных пространствах. Мне любопытно осваивать разные театральные языки. Поэтому я и путешествую по Европе, и стараюсь делать разные спектакли.

- При том, что вы – режиссер русской школы?

Да. Я бы сказал, что русская школа дала мне инструменты, которыми можно пользоваться в любой стране, и за это я ей очень благодарен.

Кроме того, что у меня есть целый набор «отмычек», которыми я могу открывать разных артистов разных стран, в работе помогает и то, что русская школа очень востребована. Артист, вы же знаете, он везде артист: если ему нравится материал, то он будет работать, ему будет любопытно. Но куда бы я ни приехал, везде хотят, чтобы я работал по русской школе, даже если я говорю: «Не хочу по русской, давайте по вашей школе». Мне отвечают: «Нет, давайте по Станиславскому!».

- А как же Мейерхольд, Таиров, Вахтангов? Очевидно, что ваш режиссерский стиль не укладывается в рамки одной лишь «психологической школы».

А это уже сложнее. Конечно, Система – это русский экспортный товар, и все слышали про Станиславского. Но что это такое – не знают. Даже в моей стране, которая, вроде бы, совсем рядом и где театральные опыты не так далеки от российских. Когда ставишь с европейской труппой второй, третий спектакль, то можно поглубже копнуть, заговорить про Мейерхольда и Таирова, которых знают очень мало. Поэтому русская школа для театров других стран – это всегда открытие.

А я сам очень радуюсь, что критики пока еще не могут определить какую-то полку, на которой режиссер Анджей Бубень должен постоянно лежать. Наверное, это вызывает беспокойство: только привыкли, что он делает вот так, а он вдруг делает по-другому… Почему по-другому – неизвестно. Но если серьезно, то мне просто кажется, что режиссер – такая профессия, в которой надо все время развиваться, меняться.

- Тогда давайте вернемся к началу, к тому периоду, когда вы пришли в эту профессию. Что привело вас, человека с прекрасным европейским образованием филолога и историка театра, в качестве абитуриента на Моховую, в СПГАТИ?

В моей жизни все случайно и все закономерно. Сначала я поступал в театральную академию в Варшаве. Сдал все экзамены, но, слава Богу, все-таки не поступил. И случайно узнал, что есть возможность учиться в России, в Москве или в Петербурге. Мне Москва не очень нравилась, я решил, что хочу все таки в Питер. Приехал, снова благополучно сдал все экзамены, и начал учиться у Ю. М. Красовского и А. А. Музиля. А выпустился досрочно у М. В. Сулимова, через четыре года вместо пяти, и уехал в Польшу.

Работал в Торуни – средневековом университетском городе, в самом красивом театре Польши. Успешно ставил спектакли, был одним из организаторов очень престижного для своего времени фестиваля «Контакт». 10 лет прошло, и все было хорошо. Но я человек творчески беспокойный, поэтому когда все хорошо – это для меня уже некомфортно. Мне захотелось двигаться куда-то дальше.

И тут оказалось, что место, в котором ты учился, тебя и через годы притягивает. Это ведь среда, в которой варишься достаточно долго. Возобновились контакты с Театром на Васильевском, где я ранее уже поставил несколько спектаклей – его худрук Владимир Словохотов позвонил и предложил постоянное сотрудничество. И когда я приехал сюда, то даже удивился: насколько мне было легко, и сколько людей в Петербурге помнят такого безумного поляка…

- Вы были главным режиссером на Васильевском с 2007 по 2011 год, сейчас ваши спектакли идут еще и в БДТ, и в Балтийском Доме, и в Театре Комедии. Василеостровский период ознаменовался рядом серьезных побед, и последующие постановки не остались незамеченными… Какие из петербургских спектаклей наиболее значимы для вас?

Например, для меня очень важным был спектакль «Пешком», который вышел в БДТ в 2011 году. Эту пьесу Славомира Мрожека впервые увидели в России. И, учитывая сегодняшний контекст, она звучит страшно актуально. На премьеру приезжали очень серьезные люди из Польши, которые лично знали Мрожека, видели великий спектакль Яровского по этой пьесе. И они признали мою работу одной из трех самых успешных ее постановок.

«Пешком» сыграли всего раз семь, говорили о нем, как об одном из наиболее интересных спектаклей БДТ последнего десятилетия. Но потом в театре начался ремонт, и мы с Т.Н. Чхеидзе приняли решение «заморозить» постановку, чтобы она в суете не потеряла своих художественных качеств. Теперь решение о возобновлении будет принимать новый худрук БДТ Андрей Могучий. И не раньше, чем театр откроется.

Еще есть спектакль в Театре комедии, который я очень люблю: «Маленький семейный бизнес». Это первая российская постановка пьесы очень известного английского драматурга Алана Эйкборна, которого мы знаем, в основном, по простеньким комедиям. А «Маленький семейный бизнес» он написал по заказу Лондонского королевского театра – на злобу дня, о том, как погибает последний порядочный человек на земле. Спектакль получился не очень веселый, но, тем не менее, его играют постоянно и люди на него идут очень хорошо. 

- Я думала, что вы прежде всего назовете «Даниэля Штайна», «Русское варенье» и «Зеленый шатер» - то, что вы поставили по произведениям Людмилы Улицкой.

Здесь меня считают специалистом по Улицкой… Конечно, я горжусь знакомством с ней, и тем, что наше, уже довольно долгое, сотрудничество не прекращается, а развивается.

- Отношения между авторами прозы и инсценировщикам бывают более чем сложными. В вашем случае Улицкая явно не разочарована.

Пока нет, не разочарована. Естественно, что-то ей нравится больше, что-то меньше. Тем более что ее герои практически все – реальные люди, которые где-то и когда-то жили (хотя они и могут быть собраны вместе волей автора). В процессе работы над спектаклем мы стараемся узнать о них больше, ищем какие-то документальные материалы. Но в жизни мы с ними не встречались, для нас они литературные герои, и в этом смысле нам легче. Иногда мы с Людмилой Евгеньевной спорим по поводу каких-нибудь персонажей, причем она сама говорит, что знает их по жизни, а мы – по площадке и относится к этому очень спокойно. Иногда бывают смешные вещи, когда Улицкая приезжает и говорит: «Вот этот артист похож на человека, про которого я писала, один в один. А вот этот вообще не похож, совсем».

Для меня главное – мысль Улицкой передать, смысл ее слова: философского, нравственного. А средства для этого могут быть разными, и должны быть разными. Но если мысль все-таки доносится до зрителя, значит, мы выполняем задачу правильно, и она довольна. Поэтому, думаю, самые важные наши проекты еще впереди.

- Помимо произведений Улицкой вы инсценировали и поставили в Театре на Васильевском еще и «Курс лечения» Яцека Глэмбского…

А еще раньше в Европе я ставил по собственным инсценировкам «Контрабас» Зюскинда, «Братьев Карамазовых» Достоевского, и многое другое. Режиссер должен уметь сделать инсценировку, а не ждать, когда ему кто-то готовую принесет. Потому что тогда это уже не инсценировка, а пьеса, которую ты ставишь – совсем разные вещи. Я не мог бы делать спектакли по чужим инсценировкам.

Пишу долго и мучительно. Но люблю эту, совершенно особую, область моей деятельности. И учу этому своих студентов на курсе В.М. Фильштинского в СПГАТИ.

- Вы преподаете режиссуру петербургским студентам. И как, в этом свете, относитесь к заявлениям о кризисе петербургской режиссуры? Есть расхожее мнение: «в Москве происходит столько интересного, там театральная «движуха», а у нас здесь «болото».

Это очень забавно. Я только что был в Москве, и мне там говорили: «У вас в Петербурге круто в театрах, а у нас…» Так и бывает: кто где сидит, тот оттуда и смотрит. Мы завидуем москвичам, а они нам.

Вообще-то режиссура не так давно появилась в нашей жизни. Но я уже не раз читал о том, что «театр режиссера закончился». И недавно вдруг читаю: «Возрождается театр режиссера». Думаю, дело в том, что режиссура отражает общество в целом. И хороших художников никогда много не бывает, так же, как и хороших актеров. Хотя я и учу студентов, но, как известно, многие из великих считали, что режиссуре научить невозможно. Но я думаю, что все-таки есть какие-то навыки, методика, инструменты, которыми молодой человек может овладеть. Будет ли он потом артистом настоящим – этого предсказать нельзя. Но можно пытаться учить этому непростому способу жизни. Из многих не многие потом оправдывают себя в профессии – но тут нечему удивляться, это такая профессия.

В Петербурге есть достаточное количество хороших режиссеров, которые делают хорошие спектакли. И у кого-то – «театр режиссера», другой – растворяется в артистах, что тоже замечательно. Самое главное – что они все разные. Кажется, я уже как-то говорил: меня больше всего пугает, когда искусство сводится к какому-то одному эталону. Когда все должны быть похожи на кого-то или на что-то - это самое страшное для искусства. При всех плюсах и минусах российского театра, я думаю, он может гордиться тем, что он очень разный. Сможет ли он сохраниться очень разным? Как переживет такой момент, который пережили во многих странах в Европе: когда в какой город ты бы ни приехал, в какой театр ни пришел – везде словно смотришь один и тот же спектакль? Слава Богу, этого пока здесь нет. Хотя некоторые предпосылки я замечаю иногда, и есть некоторые критики и журналисты, которые любят, чтобы все были похожи на что-то или на кого-то. Но это бесполезно.

- Мне кажется, что для нас очень важна была прививка соцреализма, которая вызвала в последние 20-30 лет такое сильное отторжение любой унификации… Теперь, похоже, есть крен в другую сторону: а пусть театр вообще не будет похож на театр.

Пусть театр будет разный, главное – не загубить то, что было силой русского театра, его традиции коллективного творчества, репертуарного театра. Сейчас все хотят делать проекты - это очень любопытно, но не заменит репертуарного театра никогда в жизни. Надо уметь балансировать между этими формами, чтобы у зрителя был выбор. Не все обязаны смотреть только на эксперименты.

- Не стесняетесь говорить о том, что для вас важен зритель?

Конечно. Я не из тех режиссеров, которые говорят, что ставят для себя. Нет, я рад, что все или почти все мои спектакли пользуются успехом у публики, что залы заполняются. Мне важно, чтобы разговор, который мы ведем со зрителем, был серьезным, честным и откровенным. Но чтобы при этом театр не был для моего зрителя местом исключительно для развлечения. К чему театр европейский, к сожалению, тяготеет очень сильно. Но и российский…

- А какой больше?

Понимаете, в европейском произошло довольно четкое разделение. Есть те, кто занимается исключительно коммерческим или бульварным театром – чистое зарабатывание денег, хотя и на очень высоком уровне. И есть театры, которые занимаются какими-то сложными вещами, не всегда успешными у публики, но всегда важными в плане поиска нового. А в России все таки очень часто встречаются «театральные колхозы»: там, вроде, и свекла, и морковка растут, а еще и алмазы и бижутерия, и почему-то сапоги шьют…

- И заодно атом расщепляют…

Да, и в результате рядом с тем, что является настоящим искусством, мы видим что-нибудь  непонятное с точки зрения художественной. Но я думаю, что и российский театр будет меняться в сторону более четкого понимания своих задач. Во всяком случае, в Петербурге, куда приезжает все, что есть самого интересного в театральной Европе и мире. Это ведь так или иначе влияет на людей, которые театрами руководят, и на режиссеров, которые ставят.

- Анджей, меня в свое время очень заинтриговало высказывание поэта и мыслителя XVIII века М. Скрабиевского:  «Как испанец является по натуре теологом, итальянец - философом, француз - поэтом, немец - историком, так поляк – оратором». Применительно к современному театральному искусству, я ее понимаю так, что для польского художника, в широком смысле, среди приоритетов одно из первых мест занимает месседж, который он адресует своему зрителю. В ваших спектаклях нередко центральное место занимают носители каких-то очень высоких гуманистических качеств, и практически все они – люди с трагической судьбой. Этот трагизм принципиально важен для вашего высказывания?

Вообще я человек оптимистичный, и часто говорю, что если бы не был оптимистом, то не смог бы столько лет работать в России. Моя вера в человека еще не погибла, и мне нередко говорят о том, что даже в самом мрачном материале я нахожу какие-то светлые тона.

Жизнь достаточно сложна и мрачна, поэтому я не хочу обманывать своего зрителя, убеждать, что мы живем в сказке. Но считаю, что должен давать ему пищу для размышлений, толчок к каким-то действиям, которые не всегда облегчают жизнь, но смогут сделать ее лучше. Лучше – это не значит больше машина и шире квартира, это какое-то внутреннее состояние, которое намного важнее, чем объем кошелька.

- Вы действительно верите в то, что искусство способно в человеке что-то пробудить, а не просто пощекотать нервы и погладить эмоции?

Я бы сказал так: театр может иногда пробудить, иногда пощекотать. Не всем и не каждому это нужно. Может поэтому и говорят о «кризисе театра» – а  залы-то полные. Значит театр кому-то нужен. В таком мире, где уже никто ни с кем не общается и не разговаривает, театр скоро может стать одним из последних мест, где происходит хоть какой-то живой диалог. 

- Через «четвертую стену»…

Но если люди на сцене работают честно и по-настоящему, то диалог все равно живой. И затрагивает в людях что-то такое, чего  в «настоящей» жизни им не хватает.

Беседовала Анна Константинова, специально для "Польского Петербурга" на Когита!ру

Август 2014