Опубликовано 16 декабря 2013

Текст публикуется впервые, с согласия организаторов конференции, в дополненном виде. Он свидетельствует о ранее неизвестных и не введенных в научный оборот фактах первых переводов Ч.Милоша, сделанных в конце 1970-х годов в Ленинграде. 

…Каким образом я добрался до стихов Милоша?  Это было в конце 70-х годов. В ленинградских библиотеках его книг тогда не было совсем (возможно, они были в

спецхранах). Единственное место, где можно было прочитать стихи Милоша – это московская Библиотека иностранной литературы, носящая ныне имя ее создательницы Маргариты Рудомино. Вот там-то и нашлись томики двух первых книг поэта, вышедшие еще до его эмиграции. Других поступлений уже не было…

Я работал тогда в «закрытой» организации, без права переписки с заграницей, и вынужден был подчиняться общим правилам. Мои стихи и переводы шли «в стол». Был среди них и «Вальс» Милоша, поразивший меня богатством красок, гибкой ритмикой и мрачными пророчествами. Вместе с тем была в нем какая-то особая певучесть, созвучная русской поэзии. Но перевод «Вальса» так и остался лежать в моем столе…

ВАЛЬС

И вот зеркала начинают круженье,

Подсвечник, качаясь, плывет через зал.

Гляди, сто свечей выплывают из тени,

И в ста зеркалах отражается бал:

И розовой пылью, и яблонь цветами,

И искрами в блеске подсвечников-труб,

И ширью – в агонии раскрытых крестами –

Стеклянных, и черных, и мраморных рук.

И кружатся пары, и очи искрятся,

По телу нагому – тсс! – шелк шелестит...

И жемчуг, и перья в летящем пространстве,

И шепот, и зовы, и танцы, и ритм.

А год девятьсот уже пробил десятый,

И время – как струйка в песочных часах,

И близится гнева пора и расплаты,

И огненным древом смерть встанет в дверях.

А где-то далёко поэт призван к жизни,

И песню он сложит – да только не им…

Ночь млечной тропинкой спускается к избам,

И лаем заходятся псы у ольшин.

Пускай он лишь будет – когда-то и где-то,

Но ты, о прекрасная, кружишься с ним,

И станешь легендою в вальсе вот этом,

Вплетенном в боль воен, в сраженья и дым.

Покинувший омут истории – вот он

Стоит с тобой рядом и шепчет: – Гляди!

Блеск славы на лбу у него и заботы,

И что там поет: вальс иль слезы твои?

К окну подойди и открой эти ставни,

Слепящий, разящий мир встретишь иной:

Вальс стелется, золотом листьев раздавлен,

И ветер влетает в окно ледяной…

И ледяное поле в желтом блеске

Откроется в разрыве занавески,

И ты узришь толпу в смертельном беге

И угадаешь крик в беззвучных ртах.

И это поле – до границы неба –

Кипит убийством, кровь течет рекою,

А на тела в их каменном покое

Дымящееся солнце сыплет прах.

А там река, во льду наполовину,

На берегу – невольничья колонна,

Над синей тучей и водой бездонной

В багровом солнце – блеск бича…

В этой колонне, в ряду молчаливом,

Глянь-ка, – твой сын. На лбу его рана,

Ступает с ухмылкою обезьяны,

О горе! В рабстве – счастливый.

Пойми, есть страданья предел, за которым

Счастливой улыбки черед наступает.

Идет человек, и уже забывает,

Зачем он сражался, за что…

И есть озаренье в спокойствии скотском

При взгляде на тучи, на звезды, на солнце.

Смерть косит других, а ему не дается,

И медленно он умирает…

Забудь! Все ушло, ты опять в светлом зале

Средь вальса, цветов, и огней, и утех,

И вновь сто свечей в зеркалах задрожали,

Вновь очи, и губы, и гомон, и смех.

Никто к тебе руку, поверь, не протянет,

У зеркала встань, полюбуйся собой.

На улице зорька, и звезды в тумане,

И бодро звенит бубенец под дугой.

Варшава, 1942

1970-е годы были одними из самых мрачных в истории нашей страны. После вторжения в Чехословакию все иллюзии рассеялись, и общество охватила апатия. Лишь немногие смельчаки пытались протестовать, в их числе Наталия Горбаневская. Я же писал «в стол» стихи, настроение которых, как мне кажется, было характерным для «застойной» эпохи:

МОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Как назвать мне мое поколение?

Наградить его именем чьим?

Наш удел не горенье, а тление,

Мы давно и покорно молчим.

Мы живем среди мертвого царства,

Где процент имитирует жизнь,

Где, как мухи, плодится начальство

И безумствует бюрократизм…

Нас учили и в школе и в ВУЗе

Мертвых слов городить частокол,

 Состоим мы теперь в гробсоюзе,

Поначалу пройдя гробсомол.

Поучают нас снова и снова,

Чтобы духом никто не ослаб;

Если что – мы на подвиг готовы,

Чтоб исправить начальственный ляп!

Нас давно приучили к молчанию,

Нас легко взять на «понт», на испуг…

По заслугам мы носим название:

«Поколенье опущенных рук».

Гатчина, 1978

Я жил тогда какой-то странной двойной жизнью. Мне часто приходилось ездить по служебным делам в Москву, в свое министерство, находившееся неподалеку от Библиотеки иностранной литературы. Занеся какую-нибудь важную бумагу на подпись, я дожидался, сидя в библиотеке, когда ее «согласуют» в одном из министерских кабинетов. Потом моя задача заключалась в том, чтобы перенести бумагу в другой кабинет, – и так двенадцать раз, по числу согласующих инстанций. Это называлось «приделать бумаге ноги». Каждое согласование занимало как минимум полдня, так что времени для чтения у меня оставалось достаточно, и за несколько лет поездок я основательно проштудировал польскую, а заодно и чешскую «закрытую» тогда литературу: Чеслав Милош, Беата Обертинская, Виктор Дик, Йозеф Гора, Ярослав Сейферт…

В те времена еще не было ксероксов, и понравившиеся стихотворения нужно было переписывать от руки. Перед тем как начинать этот труд, я каждое стихотворение проверял «на вес»: стоит ли его переписывать или нет. Каковы же были критерии отбора?

Моей второй профессией была математика, и я решил подойти к делу математически.

Критериев было три: 1) высота мысли (h); 2) температура чувства (t°) и 3) мелодичность (Ω). «Вес» стихотворения равнялся произведению этих трех параметров. И если один из них равнялся нулю, то и вес был нулевой!

По этому же принципу я отбирал и поэтов, достойных, по моему мнению, перевода. Из поляков на первом месте был Тувим, затем шли Броневский и Галчинский. Милош отходил для меня на второй план, тем более что доступа к его более поздним произведениям у меня не было…

Ситуация изменилась после присуждения поэту в 1980 году Нобелевской премии. Началось триумфальное возвращение Милоша в польскую литературу, и его стихи замелькали на страницах популярных журналов, таких как «Przekrój» и даже «Kobieta i życie». Из того, что удалось собрать, я выбрал для перевода несколько стихотворений, включая знаменитое «Który skrzywdziłeś…»:

ТЫ, ПРЕНЕБРЕГШИЙ…

Ты, пренебрегший людом простым,
Смехом обидам его отвечавший,
Сворой шутов себя окружавший,
Доброе ты перепутал со злым.

Пусть все склонились перед тобой,
Доблесть и мудрость тебе приписали,
Пусть в твою честь чеканят медали,
Рады, что день еще прожит такой…

Но опасайся!.. Помнит поэт.
Можешь убить его – новый найдется.
Речи, дела – ничто не сотрется.

Лучше тебе бы холодный рассвет,
И шнур, и сук, что под тяжестью гнется.

Вашингтон, 1950 

Потом из этой подборки я соорудил нечто вроде стенгазеты и повесил в своей уважаемой «конторе», где контроль над душами стал уже не таким строгим.  А ведь за пару лет до этого меня наказали строгим выговором с предупреждением «за несанкционированное размножение стихов Цветаевой», и следующим шагом могло стать увольнение. Но – обошлось, а вскоре я и сам уволился из «конторы».

В Гатчине, где я жил, в это время (1991 г.) образовалось литературное объединение «Меридиан», которым руководил писатель Михаил Кононов. Я сразу же в него вступил. Самые активные члены объединения – Максим Колесников, Вячеслав Лазеев и другие – решили издавать свою газету «Парк» (позднее ставшую одноименным альманахом). Вышел только один номер этой газеты (1991), в нем я и поместил свои первые печатные переводы из Милоша, в том числе «Среди пионов» (из цикла «Мир. Наивные поэмы»), «Песенку о фарфоре» и. «Твой голос». Вот их текст:

СРЕДИ ПИОНОВ

Цветут пионы, розовые с белым,
А в сердцевине, как в пахучем жбане,
Жучки уже собрались роем целым,
Цветок ведь дан жучкам для обитанья.

Мать подойдет к пионам, и ладонью
Пригнет один, и лепестки расправит,
И пристально глядит в страну пионью,
В которой миг единый году равен.

И, отпустив цветок, своею мыслью
С детьми захочет громко поделиться.
А ветерок качает зелень листьев,
И точки света бегают по лицам.

Варшава, 1943

ПЕСЕНКА О ФАРФОРЕ

Розовые кружочки,
Пестрых чашек останки
Брошены на бережочке,
Там, где промчались танки.
Их ветерок овевает,
Кружит метель перинную,
След от танка сминает
Яблоньки тень недлинную.
Докуда хватает взора, –
Брызги белого боя.
Жаль мне, представьте, фарфора,
Жаль, как ничто другое.

Едва лишь заря проснется
Над топкими берегами,
Блюдец треск раздается
На земле под ногами.
Сны ушедшего века,
Лебединые перья
Гибнут в подземных реках,
И нет для них спасенья.
Я же, поднявшись скоро,
Мимо иду с тоскою.
Жаль мне, поймите, фарфора,
Жаль, как ничто другое.

Долина до края солнца
Устлана белой массой.
Ушки хрустят и донца
Под сапогами часто.
О, огоньки в пустыне,
К людям шедшие с лаской,
Вы перепачканы ныне
Бурой застывшей краской.
Встали среди разора
Холмики свежим строем.
Жаль мне, простите, фарфора,
Жаль, как ничто другое.

Вашингтон,  1949

ТВОЙ ГОЛОС

Смерть прокляни. Она всегда несправедлива.
Моли богов, чтоб даровали легкую кончину.
Ну кто ты есть? Щепотка спеси, похоти, мечтаний
не заслужила муки медленного умиранья.
Вот только как же быть со смертью тех, других –
детей, облитых жаром, женщин, пораженных спицей, и солдат ослепших,
их многодневной смертью – тут же, около тебя?
Бездомна твоя жалость, немо твое слово,
и страшен приговор – за то, что ничего не смог поделать.

Беркли, 1969

Однако для серьезной работы над переводами Милоша нужны были полные тексты его книг. 

Пришлось прождать еще несколько лет, прежде чем состоялся мой выезд в Польшу. Помогло Культурно-просветительское общество «Полония», созданное в Ленинграде в 1989 году, в которое я сразу же направил свои стопы. 

Меня отправили в Познань по приглашению польского Союза Писателей в составе делегации, включавшей поэта Яна Штерна и нескольких переводчиков. Хозяева приняли нас очень тепло, и, зная, в чем мы больше всего нуждаемся, пригласили на книжный склад, где нам было радушно предложено: «Берите все, что хотите!» Я осторожно спросил, а сколько книг можно взять. «Ну… пять» – был ответ. И я ушел со склада с пятью книгами Милоша, включая «Долину Иссы» и сборник его стихов, изданный в Париже в 1984 году.

А еще через несколько лет – к 90-летию поэта – мне удалось опубликовать перевод всего цикла «Мир. Наивные поэмы». Он был напечатан небольшим тиражом в Гатчине в типографии «Северо-Западный печатный двор» –  на средства «Полонии». Экземпляр этой книги хранится сейчас в музее-квартире Чеслава Милоша в Кракове. А электронная версия имеется на сайте Клуба друзей польской книги в Петербурге.

P.S. Но вот что я хотел бы добавить в качестве постскриптума к своему рассказу:

Мой путь к Милошу - это дорога к самому себе. Переводы стихов Милоша помогли мне преодолеть, возможно, самый трудный период в моей жизни. Особенно вот это стихотворение - своеобразный моральный кодекс, которому я и стараюсь следовать:

ДОЛЖЕН, НЕ ДОЛЖЕН…

Человек не должен влюбляться в луну.
Топор в его руке не должен терять в весе.
В его садах должен быть запах гниющих яблок и сорняки расти – в меру.
Говорящий человек не должен употреблять слов, для него дорогих,
или расковыривать зерно, чтоб поглядеть, что в середине.
Он не должен бросать наземь хлеба, не должен плевать в огонь
(так, по крайней мере, меня учили в Литве).
А если он всходит на мраморные ступени,
то должен стемиться по-хамски выщербить их сапогом,
чтобы показать, что и мрамор не вечен.

                    Беркли, 1961