Смоленская катастрофа еще раз показала, как мир устал от российской неадекватности. Нормальная человеческая реакция, неподдельная скорбь, траур и сочувствие россиян стали отдельной темой для комментариев и политическим фактом в Европе. Как же нам должно быть стыдно, если ждут от нас одних гадостей.

 

 

Но не только Европу удивляет реакция властей РФ. Нам самим тоже не стыдно за них. Впервые за долгие годы.

 

В России много думают и пишут об этой трагедии. Ее масштаб, коннотации и символика потрясли и вызвали искреннее участие у большинства моих соотечественников, от шока мы будем отходить долго. И это потрясение, эта последняя польская гекатомба уже имеет свой глубокий и, не побоюсь сказать, положительный след – люди будто пришли в себя, вспомнили о главном, заговорили о смыслах. Многое изменилось, и не только в риторике. Как и в самой Польше, у нас искреннее сострадание и подлинный траур смыли цинизм, обрушили наносные барьеры и претензии. Обнажилось чувство родства и корневой близости, общности судьбы.

 

Из текста Натальи Геворкян «Они благодарны, когда за нас не стыдно» в блоге на Slon.ru :  «Робкая надежда, что Россия ментально и эмоционально становится другой, возникшая когда-то в 90-е и совершенно похеренная за годы правления Путина, вдруг вернулась вместе со слезами и горем, которые вдавили нас с поляками снова в эту смоленскую землю, политую общей кровью. Нас сегодняшних странным образом притянули к тем, давно ушедшим не по своей воле. Чекиста Путина навсегда приковало к жертвам чекистов в Катыни это крушение самолета с польской элитой, спешившей преклонить голову на месте страшного преступления, не забытого за 70 лет.

Странный  поворот судьбы: Путин навсегда окажется связан с Катынью. Он, сопротивляющийся открытию документов по событию семидесятилетней давности, возглавил комиссию, которая призвана расследовать события, ставшие, в сущности, следствием той трагедии. Как окрик истории, как мистическое напоминание, как требование отложенного на десятилетия покаяния, как жертвоприношение, после которого жить, как жили, и врать, как врали, больше, кажется, невозможно...» 

Впервые в моей жизни в авиакатастрофе, несмотря на их ужасающее количество в России в последние годы, погиб человек, которого я знала – Станислав Микке…

 

***

- Я в Сыктывкаре, мама, все в порядке! В Сык-тыв-ка-же!.. Где это? Мама, это в России!.. Станислав Микке громко кричал в трубку своего мобильного телефона. Под общий хохот он ласково учил маму произносить это невозможное для польского уха название столицы Коми, громко и медленно повторяя по слогам раз пять: «Сык-тыв-кар».

 

А в Усть-Сысольске (прежнее название Сыктывкара), столице края ссылок и лагерей, стояла золотая осень. Прямо в глаза светило и быстро садилось яркое солнце. Мы ждали московский рейс и своих коллег из Москвы, Краснодара и Перми, которые летели на нем, чтобы на одном автобусе ехать в гостиницу.

Мы – это мемориальцы (члены и научные сотрудники общества «Мемориал») из разных городов России, а также наши немецкие партнеры из Фонда Конрада Аденауэра и представители Генерального консульства Республики Польша в Санкт-Петербурге (Коми входит в петербургский консульский округ – Северо-Запад РФ). 9 сентября 2003 года мы прилетели в Сыктывкар из Петербурга проводить 2-й международный симпозиум «Мир после Гулага: реабилитация и культура памяти». Польшу на нем представляли атташе по культуре д-р Хероним Граля, председатель Общества Боровичан Роман Бар и заместитель председателя Совета Охраны Памяти Борьбы и Мученичества Станислав Микке.

 

Микке я видела впервые. На фоне бравады и шуток своих шумных соотечественников -  аковца и старого зека Бара и светского льва Грали он как-то особенно выделялся своей строгой сдержанностью. И когда уже в гостинице мы пили привезенную Баром «Зубровку» и закусывали его невероятно вкусными гданьскими кабаносами, Микке с нами не было. Вероятно, ему нужно было сосредоточиться.

Все польские доклады были заранее переведены на русский и отредактированы в польской дипмиссии в Петербурге. Старик Бар увесил зал картами и таблицами, пускал фотографии по залу, говорил не по написанному тексту, совершенно не стеснялся своего русского, весело отвечал на вопросы студентов и в конце, как мне помнится сегодня, единственный из всех докладчиков сорвал аплодисменты.

 

Доклад Микке «О значении эксгумации и могил для памяти Жертв» был поставлен на второй день симпозиума, 11 сентября. Никто из нас не знал, что это был день его рождения. Станислав, известный адвокат, консультант Кесьлёвского, государственный чиновник, главный редактор журнала польской адвокатуры, почему-то совершенно по-студенчески, по-детски даже ужасно волновался. Попросил посмотреть текст – нет ли ошибок, все ли правильно по-русски. Ошибок не было, как могла старалась его  успокоить. Наконец, он попросил, чтобы я вместо него прочитала текст. Но ведь тогда не будет обсуждения, пыталась возражать я. К тому же мне нашу выставку о ленинградских диссидентах, находившихся в Коми в лагерях и ссылках, которую открывали в этот день в Национальном музее Коми, монтировать нужно было как раз во время его доклада… Но Микке очень просил.

Его текст не был по сути научным докладом . Это было обращение, воззвание, эмоциональное и насыщенное поэзией. Осмысляя свой опыт участия в раскопках и эксгумациях в Катыни, Медном и Харькове в 1991-1994 годах и взяв в союзники Грасса, Герберта и Тайцы, Микке призывал нас отдать должное памяти жертв и обустроить их могилы. Чтобы не было стыдно - «Пусть мертвые доверяют живым».

 

Для автора было важно, не только не потерять, не исказить ни одного слова неверным акцентом при произношении. Скорее всего, он стеснялся этой прямой дидактики. Читать самому такой миссионерский текст ему было вдвойне неловко. Но часто бывая в России, Микке знал, насколько его призыв тут актуален.

Можно говорить о специфической польской политике памяти или даже о «политике смерти» (Cezary Michalski), но вы не представляете себе, как для «Мемориала» важна эта польская память в России. Память о жертвах Гулага и особая польская забота о Некрополе террора. Если бы не регулярные польские напоминания, если бы не наша совместная работа над памятью, усилия «Мемориала» были бы окончательно маргинализированы.

 

Нет, у нас точно любят мертвых больше, чем живых, а человечество больше, чем  родственников. Но, несмотря на воспетую главным поэтом в 1830 русскую «любовь к отеческим гробам», в которой якобы обретает сердце пищу, мы можем строить родильные дома и автостоянки на местах массовых захоронений жертв Гулага. Или  красного террора, как это случилось, к примеру, в Петропавловской крепости в декабре прошлого года. И никакие вопли историков и писателей, как правило, не помогают.  

До сих пор в России федеральный статус государственных мемориальных комплексов имеют лишь Катынь и Медное. Все остальные кладбища – частные инициативы с сомнительным «общественным» статусом.

 

Места массовых расстрелов по-прежнему являются у нас государственной тайной. Не то что бы они не окультурены, они не все известны, найдены и обозначены.  

 

Мы, к стыду своему, не знаем, сколько наших людей расстреляно в той же Катыни в период Большого террора – то ли 6,5, то ли 8 тысяч, а оп последним данным и все 10 тысяч… Мы не можем предъявить такой же поименный список жертв на своей, российской части даже этих кладбищ.

Мало того, в той же Республике Коми или в Сибири лагерные кладбища и погосты спецпоселков местные жители сегодня называют «польскими». Просто потому что кроме польских, да еще литовских крестов здесь нет других памятных знаков.

 

Но как бы мы не сопротивлялись, мы постепенно усваиваем эти польские и литовские уроки.

Станислав Микке добился своего - меня его текст задел за живое. Когда я его читала 11 сентября 2003 в самой большой аудитории Коми Республиканской Академии Государственной Службы и Управления, я  его чувствовала кожей, он пробирал до мурашек. Правда, не ожидала я в себе такого волнения…

 

Когда мы летели обратно в Петербург, он позвал меня – второе место рядом с ним было свободным. Вручил мне свою книгу «Спи, храбрый» для нашей библиотеки. Книга была издана на русском в Варшаве в 2001.

Говорили о детях. Сказал, что у них с женой долго не было детей, и вдруг, когда ему было уже за далеко за сорок, появилась девочка. И теперь «каждый день с нею – счастье и бесконечная радость».

Этой девочке сейчас должно быть около пятнадцати лет. Я не знаю, как ее зовут, но я   

хочу сказать ей, что она может гордиться своим отцом, и что его знают, помнят и по-доброму вспоминают в России. И не только в «Мемориале».

В эти дни его имя звучало не только в перечне имен погибших. В передаче радио «Эха Москвы» было короткое интервью с доктором медицинских наук Ларисой Филатовой. Она принесла цветы к Посольству Польши в Москве и сказала корреспонденту, что «в президентском самолете среди погибших был один очень близкий друг, который книгу издал о жертвах Катыни. Станислав Микке его звали. Вот, через 3 дня должен был к нам приехать в гости...». 

 

Мы будем помнить его скромность, его чувство долга и осознание своей миссии, его возвышенную, пронзительную эмоциональность и открытую нежность к близким. И абсолютное отсутствие цинизма. Даже того, который называют «здоровым», защитным, характерным для адвокатов, врачей, журналистов или антропологов. Ни тени цинизма.

Татьяна Косинова, Научно-информационный центр «Мемориал», Санкт-Петербург 

Соболезнование Польскому народу, родным и близким 96 жертв катастрофы польского президентского самолета в Смоленске
Памяти Станислава Микке
Матвей Ганапольский: Братья по крови
Ян Турнау: Боже, что это значит?
Адам Михник: Наши сердца дрогнули