Добрые, не злые духи избрали нас своим орудием
Я жил во времена ожесточения, ненависти и гнева,
стало быть, с добродетелью справедливости
у меня все не так уж плохо.
Чеслав Милош
«Азбука» Чеслава Милоша – лауреата Нобелевской премии по литературе, праведника мира, великого польского поэта впервые переведена на русский язык. Ее называют интеллектуальной биографией писателя. Сам Милош в предисловии к «Азбуке» 2001 года главными достоинствами текста обозначил «его своенравие и непринужденность». Он писал, что работа над «Азбукой» отвечала глубокой внутренней потребности, которую с возрастом он испытывал все сильнее: «погрузиться в человеческую гущу, именуемую историей нашей современности или просто нашей цивилизацией. Это необыкновенный спектакль, и, участвуя в нем, я поражался невыразимому изобилию».
О книге мы попросили рассказать редактора издания Ирину Кравцову:
– Нам в России известен лишь один подобный пример – «Хазарский словарь» Милорада Павича, но он не единственный в мировой литературе. Милош был знаком с тремя автобиографиями польских писателей Станислава Киселевского, Антония Слонимского и Густава Герлинга-Грудинского. Все они написаны в форме словаря, на русский язык никогда переведены не были.
Форма словаря – форма удивительная, напоминающая магический кристалл. Мы в него всматриваемся и видим там города, острова, людей, сны, мечты – все, что угодно.
И Милош вспоминает людей, города, значимые для него места, размышляет о философских и этических категориях.
Эту книгу можно читать с любой главы, от начала к концу и наоборот, двигаясь по собственной ассоциативной тропе. Если, читая статью о Достоевском, вы увидели слово «вера», то, открыв предметный указатель, находите, где в «Азбуке» Милоша говорится о вере. То же и с именами. «Азбука», таким образом, получилась не просто книгой, словарем, а живым организмом. Мы ощущаем, читая ее, сам процесс письма, создания текста. Когда ты в «Азбуку» входишь, то испытываешь странное чувство: как-будто кто-то дышит рядом – это и есть дыхание Милоша, которое чувствуешь в этой его книге, как, пожалуй, ни в одной другой. Милош говорил о том, что при чтении автобиографий мы скорее видим раковину, нежели моллюска. А в «Азбуке» – «раковины» нет – тут как раз тот самый моллюск. Милошу самому очень нравилась прихотливость этого построения. Он не составлял какого-то специального словника, писал по ассоциациям, возникающим импульсам».
Никита Кузнецов, переводчик, который перевел для Издательства Ивана Лимбаха и «Долину Иссы» Милоша, рассказал о переводе «Азбуки»:
– Проблема разных алфавитов не слишком меня смущала, поскольку сама концепция Милоша допускает более или менее произвольный порядок статей и возможность их перестановки при переводе. Принятый автором алфавитный принцип практически исключает расположение статей в соответствии с неким смысловым ключом. Более того, статьи «Азбуки» однажды уже были перемешаны – ведь изначально поэт написал две книги: «Азбуку Милоша» (1997) и «Другую азбуку» (1998). Лишь в 2001 году они были объединены и вышли под одной обложкой как «Азбука». Однако в этой произвольности есть два важных исключения – первая и последняя статьи (обе из «Другой азбуки»), которые, по замыслу Милоша, должны были стать временными и пространственными рамками книги. Статья «А все-таки... (я немало поколесил по свету)» принимает за точку отсчета родные места Милоша в Литве, рассказывает о многочисленных странствиях, в которых ему довелось побывать после того, как он эти места покинул и, наконец, подводит читателя к тому, каким образом у него родилась идея написать «Азбуку»: «Возвращение спустя полвека в мои родные места и в Вильно замкнуло круг. Я сумел оценить выпавшую мне невероятную встречу с прошлым, хотя сила и сложность этого переживания превзошли мои языковые возможности. Быть может, я просто онемел от избытка чувств и потому решил высказаться опосредованно: вместо того, чтобы говорить о себе, начал составлять нечто вроде списка биографий и явлений». В свою очередь, в последней статье, повествующей о бренности и исчезновении людей и вещей, Милош как бы подводит итог своих трудов: «Работая над „Азбукой“, я иногда думал, что при описании каждого персонажа следовало бы глубже вникнуть в его жизнь и судьбу вместо того чтобы ограничиваться самыми поверхностными сведениями. Мои герои появляются в мгновенной вспышке, часто в одной не слишком важной подробности, но они должны довольствоваться этим, ибо лучше хотя бы так вырваться из забвения. Впрочем, возможно, моя „Азбука“ написана „вместо“ — вместо романа, вместо эссе о двадцатом веке, вместо воспоминаний».
Конечно, для меня было важно, чтобы эти статьи открывали и завершали книгу, то есть были в начале и конце не только по смыслу, но и по алфавиту. В случае статьи «А все же...» добиться этого было очень легко, но вот над статьей, которая у Милоша называется «Исчезание» (в оригинале «Znikanie»), пришлось поломать голову. Я уже был готов к нарушению алфавитного порядка (перестановка этой статьи в середину книги не представлялась мне возможной), но, к счастью, незадолго до окончания перевода мне в голову пришло слово «эфемерность». Пусть даже оно начинается не на «я» (такой вариант был бы идеальным), но по крайней мере естественным образом оказывается в самом конце книги.
Такова была одна из трудностей, с которыми мне пришлось столкнуться. Скажу сразу, что по сравнению с «Долиной Иссы», которую я перевел двумя годами раньше, «Азбука» написана более простым языком, не относящимся к категории поэтической прозы, не изобилующим архаизмами, регионализмами и, скажем, понятиями из охотничьего лексикона. Однако и в этой книге были свои подводные камни. Одним из них стали цитирующиеся Милошем стихи – как польские, так и переводные. Последние зачастую приводятся в переводах, которые Милош считает лучшими. Соответственно, при наличии нескольких русских переводов данного стихотворения мне приходилось выбирать тот, который не только лучше звучит в нашем языковом контексте, но и ближе к польскому переводу, цитируемому в «Азбуке», – а эти два параметра не всегда совпадали, что, конечно, не облегчало выбор. С другой стороны, некоторые стихи мне пришлось переводить самому (например, отрывки из «Башни» Йейтса), и тут уж я старался приблизить свой собственный перевод не только к оригиналу, но и к переводу, выбранному Милошем. Зато довольно легко переводились стишки из детских книг Милоша. Например, стихотворение о том, как медуза приобрела свою нынешнюю форму: Тут солдаты подскочили И медузу так побили, Что она в теченье часа Стала студенистой массой.
Но, пожалуй, одной из главных трудностей стала необходимость объяснять российскому читателю различные подробности, с которыми он едва ли знаком. Например, Милош рассказывает о реалиях межвоенного Вильно, о своих школьных и университетских товарищах и о местах, в которых ему довелось бывать. Значительная часть упоминаемых им имен и географических названий российскому читателю ничего не говорит (тем более, что названия местностей в Литве из польских превратились в литовские), в связи с чем мне пришлось делать многочисленные комментарии, которые, надеюсь, помогут понять описываемую Милошем действительность в этой богатой именами, событиями, философскими категориями и наблюдениями книге».
– Милош и Венцлова были дружны. Именно Милош был тем человеком, который оформил Венцлове приглашение в Университет Беркли, когда Венцлову выпустили из СССР в 1977 году.
В свое время мне попалась в руки изданная в 1999 году в Москве крошечным тиражом книга статей Венцловы под названием «Свобода и правда». Я не ожидала от поэта и филолога такого накала публицистики, такой гражданской страсти. Это были статьи о литовцах и евреях, литовцах и русских, о выборе между демократией и национализмом. Он писал, что если его спросят, что для него важнее – свобода и правда или национализм, то он выберет свободу и правду. И эти статьи сейчас, на новом витке истории, не только не потеряли актуальность, наоборот, они стали еще более актуальными, острыми.
То, как об этом размышляет Венцлова, невероятно важно услышать сейчас, чтобы понять, почему у нас за эти двадцать пять лет многогоне получилось. Почему настолько важно признание вины перед убиенными, покаяние, чтобы не нести все это с собой в будущее, что, увы, произошло.
В книге «Пограничье» также опубликованы два письма из переписки Милоша и Венцловы «Вильнюс как форма духовной жизни», статья Венцловы «Чеслав Милош: Отчаяние и благодать», эссе о Милоше «Поэзия как искупление».
Игорь Булатовский, редактор книги Томаса Венцловы «Пограничье»,написал о книге:
Подзаголовок книги Томаса Венцловы «Пограничье» — «Публицистика разных лет». Этих лет — сорок. И надо добавить, что публицистика эта избранная, то есть отобранная Издательством Ивана Лимбаха из того, что Томас предложил нам для публикации. В книге более шестисот страниц, а без отбора было бы не меньше тысячи.
«Проза поэта», «эссеистика поэта», «литературная критика поэта» – явления органичные. «Публицистика поэта» – звучит почти как оксюморон. Хотя, если вспомнить подобный, пусть и во многом спорный, опыт Тютчева или Блока, или, скажем, Уильяма Батлера Йейтса, не такой уж это и оксюморон.
Как бы то ни было, среди написанного Томасом Венцловой публицистика занимает очень важное место, и в смысле объема, и в смысле действенности. Она с самого начала была и остается долгом Венцловы, долгом литовца и гражданина мира. В этих словах нет никакого ложного пафоса. Есть воля судьбы. Незадолго до своего отъезда на Запад в 1977 году диссидент Томас Венцлова стал одним из основателей Литовской Хельсинкской группы, а в эмиграции счел необходимым быть ее представителем. Это подразумевало регулярные выступления в средствах массовой информации по вопросам соблюдения прав человека в советской Литве, сохранения литовского национального самосознания, литовского языка, литовской культуры и государственности в условиях, которые автор «Пограничья» всегда однозначно определял словом «оккупация».
Публицистику Венцловы нельзя отнести к области его творчества, потому что он прежде всего поэт, один из крупнейших поэтов нашего времени, несмотря на то, что в качестве журналиста, филолога и литературоведа выступает гораздо чаще, чем в качестве поэта. Сам Венцлова объясняет это так: «Стишки – адски тяжелая работа для меня, и я иногда специально ищу, на что бы переключиться». Но есть и другое объяснение, своего рода кредо. Это слова из стихотворения Чеслава Милоша «Ars poetica?» (1968), которые Венцлова любит цитировать:
...стихи надо писать редко и нехотя,
когда иначе невозможно, и остается лишь надежда,
что добрые, не злые духи избрали нас своим орудием.
По мнению Венцловы, со второй половины XIX века, начиная с Бодлера или скорее даже с Малларме, поэзия становится слишком интровертной, обращенной внутрь себя, и в смысле замкнутости на личном, пусть и трагическом, измерении поэта, и в смысле погруженности в языковые метаструктуры. В эссе о Милоше «Поэзия как искупление» Венцлова с безжалостной точностью говорит о том, что пока современный поэт с комфортом путешествует по своему частному психоаналитическому аду, вокруг творится вполне объективный ад, причем лишенный всякого комфорта. Выход для поэта из своего «кушеточного» ада в общий ад Венцлова видит в социализации, солидаризации поэтического сознания с массовым сознанием. Этот выход чрезвычайно важен. Потому что, как говорит Милош, «поэзия высказывает впрямую то, что скрыто в сознании людей». Хотя этот выход зачастую предполагает, по словам Венцловы, «честную готовность погибнуть вместе с социумом, с „гурьбой и гуртом“».
Но есть и другая возможность — выживание и воскресение. Эта возможность потенциально ближе Венцлове, который называет себя «историческим оптимистом». Исторический оптимизм для него, разумеется, вера, а не знание. Будущее всегда открыто, оно заключает в себе элемент неожиданности и выбора, оно не может обойтись без конфликтов, противоречий и трудностей, а кроме того зависит от человеческих усилий, усилий тех, кто не согласен с существующим состоянием мира. Таков – всегда – Томас Венцлова. И для него, живущего осмысленным, то есть творимым и творящим словом, – это прежде всего усилия этого слова и усилия разума.
Публицистика Венцловы направлена против разного рода демагогий. Говорит ли он об исторической вине литовцев перед евреями; о литовском восстании 1941 года; о том, что есть ценности, более высокие, чем нация – и ценности эти правда и свобода; говорит ли он насильственной литуанизации поляков Виленского края или насильственной полонизации литовцев Сейненского повята в Польше; об оспаривании поляками прав на Вильнюс; о том, что независимость далеко не тождественна свободе и демократии; или, например, о пользе открытия архивов Штази, — это всегда борьба с демагогией, с пустым, изуродованным, мифологизированным, истерическим, заразным словом.
Этому слову он противопоставляет свое очень эмоциональное, живое публицистическое слово, слово, прошедшее трудную школу поэзии, его поэзии, слово, берущее начало в его открытом миру поэтическом сознании, все время занимающимся определением границ человеческого опыта и речи, отстаиванием достоинства человеческого языка, как основы разумного сосуществования людей, наций, государств, основы их доброго соседства и взаимного выживания в Век Отчаяния, пришедшего на смену Веку Разума, Веку Экстаза и Веку Прогресса. Слову, настойчиво твердящему о возможности наступления нового века — «Века Надежды вопреки».
Осень 2015 года в Петербурге подробный разговор о двух этих к их авторах состоится на специальной международной конференции.
