Интервью с Виктором Борисовичем Богорадом для проекта Татьяны Косиновой «Польский миф советских диссидентов» записано 22 октября 2013 в Петербурге. 

Autodidakt

- Вы рисовали с какого периода?

- С детства.

- Где-то учились?

- Нет. Я уникальный случай так называемого «self-education». Есть такой термин у искусствоведов «Autodidakt» - selbst‘ und didaskein lehren - что-то в таком духе, когда человек сам вырабатывает правила. В школе я был освобожден от рисования, не ходил на урок рисования. Я нарисовал шарж на учителя рисования. Ему он безумно понравился. Он сказал: «Всё, я тебе ставлю «пять» баллов, можешь ко мне больше не ходить. Когда будут городские школьные выставки, ты должен приносить работы: натюрморт, бокал нарисуй или еще чего-нибудь». Я говорю: «Хорошо». И я ему приносил эти работы, на выставках они были, но рисование я не посещал. Мне завидовали в классе: я свободен был, читал.

Вторая попытка была классе в восьмом, по-моему. Я пошёл на кружок рисования, не помню, при Дворце пионеров, что ли. Три занятия рисовал гипсы, рисовал очень хорошо. Меня вызвал преподаватель и сказал: «Слушай, я тебя ничему большему научить не могу». Типа, гуляй. Понятно, это скучно, спасибо.

Когда я заканчивал школу, знакомая мамы повела меня к академику Копейкину в Академию художеств показывать мои работы (у меня были работы). Мне он безумно понравился. Он сказал очень честно: «Ты можешь к нам поступить, но мы тебе поломаем руки. Ты уже сложился, и мы будем вот это всё выбивать из тебя. Тебе это надо?» Я сказал: «Мне это не надо». Потому что в 16 лет я прекрасно понимал, что за то, что я хочу рисовать, мне платить не будут. А то, за что будут платить, мне не интересно рисовать. Всё! Мне хорошо давались математика, физика. Я пошел в технический вуз с чистой совестью.

- А что говорили родители?

- А ничего. Да я как-то особо не посвящал родителей. Ну, рисует и рисует, замечательно. Понятно, родители хотели, чтобы я закончил институт, чтобы я имел специальность. Что такое художник? Ну, вот в их понимании, да? Безответственность, безденежье и пьянство - всё… Закончил ЛЭТИ очень хорошо, шёл третьим по распределению.

После института по распределению я работал на «Ленинце», «почтовый ящик», между прочим. Ухитрялся посылать за границу картинки от своего приятеля, самому мне нельзя было в переписке состоять: секли на почте. У меня был сумасшедший начальник бригады, он хотел мне сделать нулевую секретность, чтобы я ездил на точки, где ракеты стоят в шахтах (мы туда поставляли оборудование). «Пиши – говорит, - заявление в 1-й отдел. Мне надо кого-то послать, а ты не женат, свободен, будешь ездить». Это мне кранты на всю жизнь. Месяца два я, как мог, тянул: заявление в 1-й отдел бросал в корзинку, ему сказал, что там его потеряли; когда он сам заявление написал, я говорил, что фотографии мои не получились, он собрался мне денег на повторный снимок дать… Тут меня осенило. «Знаете, - говорю ему в коридоре, - когда 1-й отдел узнает, кто был мой дедушка, я отсюда вылечу, как пробка. И вы следом вылетите, потому что нулевую секретность хотите мне дать». Он побелел и от меня отстал. Честно говоря, я не знаю, кто был мой дедушка, но это здорово меня выручило.

Потом перешёл на «Русский дизель». На «Русском дизеле» было уже попроще всё – не нулевая, а общезаводская секретность.

В 1985 году перешёл в совершенно открытую контору ТА «Монтаж» - электрооборудование театров и домов культуры Северо-Запада. Изъездил всю Прибалтику. Летом 1989 года я приехал в Вильнюс. В проектном институте мне надо было согласовывать сметы. Пришёл человек со значком «Саюдиса» и сказал: «Мы ничего вам подписывать не будем, мы вообще не хотим иметь дело с Советским Союзом». Я говорю: «Да и не надо, господи. Я здесь в командировке. Ну, не подписывайте. Поеду сейчас к Цвирке». Андрес Цвирка – это литовский карикатурист, папа Цвирка – писатель, ему памятник стоит. «Вы Цвирку знаете?». Я говорю: «Да». – «А чего ж вы сразу не сказали?». И мне подписали все замечания, даже не глядя: пусть, мы даём добро - он Цвирку знает.

Я параллельно работал инженером до 1989 года. С 1985-го стал очень активно печататься в «Смене», в других газетах. Ну, и, конечно, «Богорад» там было написано. Фамилия не редкая. На моей работе главный инженер говорил: «Да нет, а чего там Богорад? Это однофамилец, карикатуры рисует. Вы у нас человек спокойный, серьёзный». Я его не разубеждал и не разочаровывал – так и должно быть.

«Инаки»

Я учился в институте и при этом рисовал. Ещё не был карикатуристом, был, можно сказать, авангардистом, делал картины маслом – такой немецкий экспрессионизм. Было совершенно безбашенное отношение к жизни.

Так случилось, что мне повезло, я встретил Ковальского и Митавского. В 1973 году была выставка, на Басковом переулке. Сделали ее мы вместе с Ковальским и Митавским. Можно сказать, первая квартирная выставка в Ленинграде. Было так: «А давайте повесим работы. - Давайте. – Ну, давайте, пусть приходят, смотрят. – Пусть приходят, смотрят». Квартира была [Сергея] Ковальского. В комнате бабушки (там жила бабушка) мы втроём повесили работы. Приходили люди, звонили в дверь в определенное время, смотрели.

 «Инаки» называлась наша группа, мы ещё написали манифест. Манифест «Инаков» был написан для того, чтобы человек его прочёл и, переполняясь гневом, чего-нибудь написал в книге отзывов. А так же ведь своё мнение не писали. Это тогда сработало очень хорошо. Смотрели, переполнялись возражениями и начинали писать. Интересно же. У манифеста был эпиграф из Флобера: «Дурак – это всякий инакомыслящий». (Сейчас смотрю, так очень забавный был манифест, просто шикарный. В этом году была выставка на Пушкинской-10, посвященная сорокалетию «Инаков».)

И был там очень смешной эпизод. Я отцу вызвал «скорую помощь». Приехали молодые ребята. У меня дома тоже висели работы. «А что? Как?». Я вижу, что понравилось, говорю: «Там выставка, можете приехать, посмотреть». – «Приедем, но во время дежурства, если проезжать мимо будем, и будет свободное время. Ничего, что в халатах?». Я говорю: «Да нет, никаких проблем». Прихожу, рассказываю Ковальскому. Ковальский говорит: «Так, сейчас Борю разыграем». Входит Боря Митавский, и мы ему говорим: «Тут был психиатр один на выставке, видел твои абстрактные работы и в такое возбуждение пришёл, сказал, что это явно симптомы, тебе нельзя на свободе находиться, и он примет все меры». – «Да не может быть - говорит Боря, - ладно вам». И в это время раздается звонок, и входят люди в халатах. Боря начинает размахивать руками и кричать, что он здоровый и не дастся живым, он проходил комиссию военкомата, и у него есть справка, что он здоров. А эти врачи стоят, ничего не понимают, что происходит. А мы с Ковальским слова сказать не можем, мы как перочинные ножики сложились и хохочем, потому что Боря вел себя как безумный. Это же не подготавливалось, а так совпало. Потом рассказали врачам, они сами тоже хохотали.

Выставка прошла замечательно: никто не капнул. Удивительно, но так получилось.

Была еще одна уникальная история. После квартирной выставки, осенью 1974 года нам предложили сделать выставку в ДК имени 10-летия Октября». К нам пришел один театральный режиссер и сказал: «У меня физкультурный зал, мы там репетиции проводим. Давайте, вы там как бы оформление репетиционного зала проведете». Нас уже было не трое, а семеро, присоединились Александр Лоцман, Кошелохов, и другие. Мы повесили шестьдесят работ и там дежурили. Не было никаких объявлений, ничего. Если кто-то придет – пожалуйста, Где-то неделю так она просуществовала.

Но об этой выставкой дошли слухи: ходят люди, смотрят. Вдруг вечером мне звонит директор ДК и говорит: завтра утром приедут гэбэшники это всё снимать; выставка незаконная, не прошедшая цензуру, без разрешения, что хотите, делайте, но чтобы утром не было работ.

И в одиннадцать часов вечера я вместе с Сашей Лоцманом еду туда. А в ДК «10-летия Октября» гуляет какой-то рабочий «голубой огонёк» со всеми делами: и музыка, и поножовщина, и милиция - всё вместе. Я понимаю, что нам не вытащить работы. «Саша, - говорю, - я не знаю, как мы всё это сделаем, но попробуем, у нас ключи есть». Работы большие, есть даже полтора метра на два. Ночь, темно. Я выскакиваю на улицу. Мимо ДК «10-летия Октября» трасса идет. Голосую и останавливаю грузовик, а там солдаты. Я говорю: «Ребята, водкой рассчитываюсь, надо помочь погрузить, довезти».-  «А нет проблем». И мы срезали веревки, солдатики быстренько мимо милиции стали носить работы в грузовик. Раз люди в форме носят картины, значит, кому-то это надо, вопросов ни у кого не возникло. И они довезли нас и все работы до Перцовского дома (который снесли потом), там лоцманская мастерская была, подняли. Всё это заняло двадцать минут, даже меньше, наверное. Безумное, уникальное везение. Я говорю: «Саш, мы с тобой 60 работ вывезли за 20 минут, может, будем думать об Эрмитаже?» (смеётся). Утром, когда туда пришли, там висели одни верёвочки.

- Эти ваши выставки – квартирная и в ДК «10-летия Октября» - были собственными идеями? Вы знали о выставках, которые устраивали, к примеру, поляки? Они не в квартирах, правда, устраивали их, а где-нибудь в церквях, на улицах...

- В депо. Да, знал, конечно. Об этом обычно писали польские журналы.

«Шпильки»

Я смотрел журналы «Проект» [«Proekt»] и «Штука» [«Sztuka»], посвященные искусству. Мы получали оттуда информацию о том, что происходило в Польше, плюс, о том, что происходило в мире. Они тогда достаточно много давали информации. И это было очень полезно для художников.

То, что происходило в Польше в 1970-е, и у нас отражалось в прессе, понятно, под определенным соусом. А в их журналах писали и о кино, вайдовских и других фильмах, проскальзывали и статьи о памятнике погибшим на верфи, когда была забастовка в 1970 году, и там расстреляли рабочих. Шикарный памятник. Там еще излагались все эти события, что происходили в Гданьске.

В отличие от каких-то других соцстран, у них с искусством было посвободнее. Они не считали, что искусство – это объект, который может подрывать обстановку. У нас абстракционисты или авангардисты изначально считались диссидентами. Если ты рисуешь не так, как партия предполагает, ты уже протестующий. А там к этому по-другому относились. Поэтому Польша была достаточно свободной, и оттуда шли какие-то глотки свободы, воздух такой.

В 1974 году я получил первую международную премию в Югославии и ушел в карикатуристы. Начиная с этого периода, очень сильное влияние на меня оказали «Шпильки» [«Szpilki»].

Любого карикатуриста на сегодняшний день можно спросить, и он скажет, что польская карикатура оказала колоссальное влияние на советских карикатуристов. И сильнейшее влияние на карикатуристов Советского Союза произвел журнал «Шпильки». Все получали «Шпильки», все смотрели «Шпильки», плюс издания, которые у нас продавались иногда в магазине «Книги соцстран», - всё это шло на ура. Не «Крокодил» оказывал влияние, это совсем другая карикатура, скорее пропаганда, чем карикатура. И уровень рисования у поляков был на порядок свободнее и выше. Они не были  похожи на «Крокодил». Художники, которые рисовали в стиле «Крокодила», практически в «Шпильках» не появлялись. Это был модерновый журнал. И плюс – без слов. Философская карикатура, социально-политическая. То есть, оказывается, можно и так рисовать. Это неоценимо. Тогда это был просто глоток свободы.

«Шпильки» выходили раз в неделю. На них подписывались, если удавалось. Это было безумной проблемой, точно также, как подписаться на журнал «Америка»: ведь была же подписка, но где-то там, по райкомам. А вообще я, помню, просто бегал-искал «Шпильки». Киоск стоял на углу Невского, где «Европейская» гостиница, он был напичкан международной прессой. И там «Шпильки» продавались. А иногда «Шпильки» продавались где-нибудь, я не знаю, в Павловске: приезжаешь - случайно лежат «Шпильки». За ними гонялись, охотились, Это было очень серьёзно.

Люди, я имею в виду карикатуристов, их покупали постоянно. Собирали журналы, вырезали картинки, делали сборники по авторам: Гобель, Чечот, Богданович, Савка, Капуста… Некоторые польские художники потом уехали в Америку, но все равно их работы появлялись в «Шпильках». Работы были замечательные, они были без слов, философские. Тогда же возник термин «странная графика» или «проблемная графика», связанный, опять-таки с журналом «Шпильки».

Этот журнал печатал карикатуры не только польских авторов, но еще и западные карикатуры и статьи. Например, о том же Роланде Топоре, французском художнике польского происхождения. То есть это было целое такое окно в мир, с фантастической информацией, с возможностью рисовать современную карикатуру, с идеями современной карикатуры.

Хотя были другие журналы – «Дикобраз» и «Ёж» тогда продавались, и подписка была на «Дикобраз» была, но это было немножко не то. «Дикобраз» - замечательный чешский журнал, он просуществовал до 1969 года. Они печатали карикатуры антивоенные, можно сказать, такие диссидентские, несмотря на то, что танки наши были уже в Праге. А потом прервалось это дело, и это подхватили «Шпильки».

У меня была мечта в 1970-х годах напечататься в «Шпильках». Я даже посылал туда свои работы, и получил ответ: «Спасибо, хорошо», ну, как обычно. Где-то в 1980-х годах, начале 1990-х я уже напечатался в «Шпильках». Но это уже было немножко не то, потому что «Шпильки» тоже менялись.

- Это можно назвать влиянием?

- Вы знаете, влияние происходит тогда, когда человек ищет свой путь. У меня, например, было время, когда я был без ума от Ежи Мрожа. Такой польский иллюстратор Мрож. Он делал под гравюры свои работы, очень красивые. И я очень многие вещи сделал именно под него.

Например, мне нравился Линке. Это такой польский классик. Я до сих пор горжусь: у меня есть его альбом «Камни кричат». Какие-то вещи мы доставали из магазина «Книги социалистических стран». Влияние было у каждого. Каждый карикатурист, который искал свой почерк и свой стиль, конечно, кому-то подражал. Во время становления, для того, чтобы понять: можно еще и так рисовать, можно еще и так думать, можно эти мысли выразить на бумаге, без слов. Но потом, когда он находил свой стиль, уже, естественно отходил от этого. Уже имел собственный.

Вот, благодаря «Шпилькам», где был целый спектр художников, это становление происходило, да. Они давали статьи о заграничных карикатуристах, не только польских. Там были и Топор, и Сирл, и Семпе, и  Кардон. И ты видел эти работы и начинал понимать, что это вообще фантастические визуальные тексты. Даже не карикатурой это называлось. Это была работа с символами вместо букв или слов. Символ – и ты выражал своё мнение. И «Шпильки» давали примеры, что можно и так.

«Шпильки» очень сильно повлияли на прибалтийский журнал юмористический «Пикер».

- Польский вы не выучили благодаря «Шпилькам»?

- Я не знаю польского языка. Я просто понимаю, в польском всё понятно. И потом карикатуры не надо переводить, без слов там все понятно. Читали мы со словарем. Из карикатуристов многие приобретали русско-польские словари, у меня тоже был словарь: мне же надо прочесть что-то, и я читал. Многие даже изучили польский язык, между прочим.

«Жизнь нас делала диссидентами автоматически»

- Вы считали себя диссидентом?

- Нет. Так сложилась жизнь, что с 1980 по 1987 я выпустил пять книг в самиздате тиражом десять штук. Тогда же ходил миф, что за десять штук не сажают. Сажали за все, конечно, но не важно.

- Разве это не диссидентство – квартирная выставка, выставка в ДК «10-летия Октября», самиздатские альбомы?

- Конечно, диссидентство.

- И название «Инаки», то есть «инакомыслящие».

- Естественно. По-другому мыслили.

- Но при этом не диссиденты?

- Да нет, жизнь нас делала диссидентами автоматически - так получилось. Если ты хотел быть немножко свободнее, хотя бы во взглядах или поступках, не нарушая закон, ты уже становился диссидентом. Я всегда чувствовал себя очень свободным. Но никто из нас не объявлял себя диссидентом. Были диссиденты, был журнал «Хроника текущих событий», были правозащитники. Но они совершенно сознательно ставили себя против государства или партии. Мы не сознательно это делали. У нашего поколения (будем так, громко говорить)  – Ковальский, Митавский, я, - становление личности пришлось на 1960-е годы, оттепель. Никому не хотелось нового этого самого… И наши вопросы были такие: а почему нельзя? а что здесь такого?.. Когда ты задаешь себе эти вопросы, ты уже становишься в глазах… диссидентом.

«Не союзная молодежь»

Карикатуристы создали в 1975 свой Ленинградский клуб карикатуристов. Там было где-то 14-15 членов из них 12 человек стали получать международные премии, то есть очень сильный коллектив. Клуб имел статус коллектива народной самодеятельности. Где-то зарегистрироваться надо было, мы зарегистрировались на улице Рубинштейна в Доме народного творчества. Если есть самодеятельный коллектив, надо ему дать помещение, чтобы где-то собираться и иметь возможность проводить выставки карикатуры. С 1975 по 1984 годы я сдавал выставки в Главном управлении культуры, но уже карикатурные. Это отдельные истории, очень смешные. Но сдавал.

Первую выставку я сдавал вместе с Андреем Фельдтейном. (Это ленинградский карикатурист, который сейчас живет в Штатах, но там очень сложно пробиться, поэтому он - «кентавр», как я это называю: работает в компании, иногда печатается, но не живет на карикатурах.) Клуб карикатуристов сначала существовал при студенческом городке на Новоизмайловском [проспекте], там нам дали помещение. Конец 1975-го, выставка была перед новым годом. Мы хотели сделать выставку в магазине «Эврика», там хорошее помещение. Пришли на [улицу] Рубинштейна в Дом самодеятельности. Там сидел такой Гусаков, художник, цензор вообще-то. Мы принесли 180 работ и четыре часа объясняли ему, что значит каждая работа. Он такой был хитрый, говорил: «Вот работа. Можете объяснить ее?». И нашей задачей было простенько объяснить, что она не антисоветская. Слова «антисоветская», «не антисоветская» не произносились, всё было понятно даже и без слов. Такой принцип: если кто-то скажет, что работа антисоветская, у нас есть своё объяснение. Попеременно я и Фельдштейн объясняли ему работы. «А, замечательно, пойдет». Мои работы лежали самые последние в этой пачке. За четыре часа мы уже подружились., мы уже дружбаны такие, да. Он разрешал практически всё, мало, что не пропустил. Дошла очередь до моих работ. Работы были подписаны на обороте, он не знал, чьи они. Первое, что он сказал, посмотрев на мои работы: «Этот человек плохо закончит. Как его фамилия?» Я говорю: «Это я». И вот такая пауза повисла…

Дальше мы понесли работы его начальнику, помню фамилию - Титов такой. Это был уникальный человек. Мы пришли в его кабинет с пачкой работ формата А3 где-то. Если он смеялся до слёз, значит, эта работа не проходила. Как только он начинал хохотать, мы понимали, всё, эта работа не пройдёт. Он чего-то отклонил, я не помню, сколько, где-то десять процентов. Причём это не были самые смешные работы. Это были те работы, про которые он думал: ну, как здорово они там…

На выставку карикатуры до открытия приходила комиссия от Главного управления культуры. Смотрели работы, говорили: «Вот это надо снять». Я им объяснял, что это нет ничего страшного и т.д. У меня был рекорд в 1982 году, когда я отстоял 417 из 424-х работ первой всесоюзной выставки карикатуры, семь работ они все-таки зарубили. Эту выставку делали в зале Дворца молодежи (мы туда перебрались и там собирались рядом со студией Полунина, он там тоже был как коллектив народной самодеятельности). И вот ты шёл с этими присланными людьми, они смотрели на каждую картинку: антисоветская - не антисоветская. Была огромнейшая комиссия, человек 7-8, начиная с Мартовой, и кончая академиком Ветрогонским. Они подходили к работе и говорили: «Объясните нам, что это такое?». Я начинал объяснять, что это всё ерунда, это не о том, что вы подумали. Подходим к работе литовского художника Шаулюса. А там толпа (по периметру она образует огромнейшую крысу), которая бежит за кошкой. Они говорят: «Это что такое?». Я говорю: «Знаете, игра с контурами. Смотрите, там, на горизонте пальмы изображены, дома и пальмы. Это не у нас». И вдруг академик Ветрогонский (есть сын, а это был папа), его прорвало, говорит: «Да нет, это у нас, это у нас на худсоветах». Что-то его здорово его обидело, чуть ли не истерика с ним случилась. Но работу пропустили.

1978 год. Мы делали выставку в ЛИИЖТе. Приходит на выставку не больше, ни меньше как Вера Дементьева, которая в наше время КГИОПом руководила, с какой-то подругой. Тогда она работала в Главном управлении культуры цензором. 180 работ. Она говорит: «Где подписи под работами?». Я говорю: «Вы знаете, у нас все работы без слов. Ну, что, мне 180 раз писать «Без слов»? Смешно». – «Ну, ладно. А аннотации где?». - «Какие аннотации?».- «Ну, что имел в виду художник, когда рисовал эту карикатуру?». Тут меня озарило, я говорю: «Знаете, что, антисоветчина сидит у вас в голове, а не в работах художников. Это ведь как у сексуального маньяка: телеграфный столб для него не телеграфный столб». Она ни слова не сказала, прошла выставку, как нож через масло. Попросила заменить одну работу - «Мона Лиза» Жигодского. «Ой, Мона Лиза, не надо». Я говорю: «Я ничего не понимаю, совершенно безобидная работа» - «Давайте что-нибудь другое у этого художника, только не это». Мы достали на замену работу, которую я боялся выставить, там ню такое. «А пускай хоть эта»… И я возвращаюсь домой, открываю «Литературку», а там статья о профанации «Моны Лизы», которую Дементьева, вероятно, прочла утром.

Практически всем неофициальным карикатуристам Советского Союза – а мы все были неофициальные - устраивали разносы за то, что мы получаем международные премии. «Кто вы такие?!». Да никто. Я до сих пор не состою ни в одном союзе, между прочим, ни в союзе журналистов, ни в союзе художников, хотя приглашали несколько раз – не состою. Но это принципиальная позиция. Многие карикатуристы вступили в союз художников, а я – нет. Я - не союзная молодежь. И уже давно не молодежь.

Первый мой альбом вышел в ГДР, заграницей, в 1987году. В Советском Союзе вышел мой первый альбом только в 1990 году. Отдельная история, как я читал донос-предварительную рецензию Бориса Ефимова на книжку Клуба ленинградских карикатуристов, которая вышла всё-таки в ГДР, в издательстве «Ойленшпигель», в 1988 году. Цветной альбом Клуба ленинградских карикатуристов назывался «Ни одного неисписанного листка» (Kein unbeschriebenes Blatt - Cartoons aus  Leningrad", Eulenspiegel, Berlin, 1988)

«Сатирикон»

«Сатирикон» - это международный конкурс карикатуры в Легнице. Я туда попал в 1987 году. У меня была первая премия по юмору, у Михаила Златковского – первая премия по сатире. И меня чудом выпустили за границу.

Сначала в том же 1987 году по частному приглашению я съездил в ГДР (мой первый альбом «Bitte recht freundlich» - «Сделайте улыбку» или «Будьте дружелюбны»- вышел в издательстве «Eulenspiegel», это отдельная история, очень смешная и горькая, но не важно).

До этого я тоже получал в Польше и в Югославии премии,  но меня не выпускали. В 1987 году я получаю приглашение, иду в ОВИР. Тогда было очень жестко: человек мог пригласить человека, организация – организацию, типа командировки. Такого, чтобы организация приглашала частного человека, у них не было прописано, и они, конечно, отказали. А мне очень хотелось поехать. И вдруг мне пришло в голову, что в городе есть Дом дружбы, в нем есть отдел советско-польской дружбы, пусть помогут. И я туда пришел и говорю: «Перестройка-перестройкой, а я сейчас напишу, что вы меня не выпускаете, и напишу, что я не по болезни не еду, а потому что вот так-то». По публикациям в «Смене» они мою фамилию знали. Во-вторых, это же галочка в их работе. Там был мужик где-то под два метра ростом, уже не помню его фамилию, он сказал: «А нет проблем». И позвонил начальнику ОВИРа: «Сейчас Богорад придет, дайте ему служебный паспорт от Дома дружбы». И я получил служебный паспорт, и поехал в Легницу (правда, никаких командировочных и денег ни копейки не поменяли).

Легница - город, в котором не было штатских русских, там находился штаб Варшавского пакта. Выхожу на вокзале. Я с длинными волосами, в штатском, говорящий по-русски. Куча военных, говорящих по-русски. Спрашиваю: где гостиница «Купрум»? Там меня ждут в штабе «Сатирикона». Они показывают и смотрят совершенно удивленно. Добрался, говорю, кто я. Меня, оказывается, должны были встретить, но они не знали, что я еду на поезде «Варшава – Берлин». С ними говорил мужик из Дома дружбы. «Ой, нам сказали, что вы маленького роста». Ну, с его точки зрения, да.

В деревушке под Легницей была база карикатуристов. Это вообще фантастика – появиться среди людей, которых ты уже знаешь по работам, но никогда не встречал, карикатуристов и критиков, которые работают в «Шпильках». Они – легендарные личности для многих из нас: были подражания, была учеба практически на этих польских художниках… Но и они меня знают по картинкам, потому что участвовал в конкурсах.

Едем смотреть барокко, их костелы, останавливаемся у каждого трактира. В «Шпильках» был такой Марек Кош, фельетонист. Когда мы выходили из автобуса, он всегда подходил ко мне, клал руку на плечо и с гордостью говорил (интонация неповторимая): «То есть Польска». При этом у него глаза не открывались, потому что была предыдущая, как они называли, «интеграция», и он не видел, на что показывает, это могла быть помойка, что угодно, не важно. Было очень смешно.

Потом мы заходили в трактир. В одном трактире, сидели какие-то трактористы. Когда, услышав русскую речь, они начали закатывать рукава, Богданович сказал: «Спокойно, панове, это не русский, это карикатурист». И это здорово повлияло, они все успокоились.

Награждение было очень помпезным действом. Одновременно в Легнице происходил всепольский фестиваль блюзов, и церемонии были как-то совмещены. Я получил «Золотой карандаш» и Златковский тоже. И к нам подошёл какой-то польский художник и сказал: «Я ненавижу Россию, я вам честно скажу, учитывая историю взаимоотношений Польши и России, но я безумно хочу сесть между вами и выпить. Для меня это очень почетно». Пошли, сели, выпили.

- Советский Союз или Россию?

- А не было же никакой разницы: что Россия обижала Польшу, что Советский Союз, и наоборот.

Когда я приехал, еще сохранялись остатки военного положения: патрули полиции, патрули военные с собаками. Но уже как-то все на нет уходило. Меня все время проверяли польские полицейские, услышав мою русскую речь, тут же просили предъявить документы. Я говорю: «В чём дело?». Один полицейский так пристально на меня посмотрел: «Может, пан – дезертир». Я говорю: «С такими волосами?» - «А может, пан долго ховался». Изумительно.

Выступал Анджей Горчавек, можно сказать, польский Высоцкий. Я с ним познакомился, он мне дал кассету, и у меня ее, конечно, замылили здесь.

Ночью была открыта выставка Фуглевича, карикатуриста, который умер, очень популярен был в Польше, в «Шпильках» печатался. И это происходило так: все ходили с фонариками или со свечками в совершенно темном зале, надо было подходить, освещать работу и смотреть. Это очень трогательно было. Ночью я не спал, потому что скакал с поезда на поезд, пересаживался постоянно – Познань, Вроцлав, Легница. В три часа ночи на выставке Фуглевича я говорю: «Ребята, я не могу, всё, вырубаюсь, я иду спать в гостиницу, утром увидимся». – «Ты дойдешь?» - «Да, а чего там».

Август месяц, правда, темные ночи. Фонари горят только по середине. Никого нет, городок спит. Иду пошатывающейся походкой, потому что и устал, и выпил. Навстречу мне идет такой же походкой какой-то майор советской армии. И мы встречаемся по центру улицы. А я уже как-то потерял ориентир: гостиницы не видно, ничего не горит. Спрашиваю его, где гостиница «Купрум». Он говорит: «Вот». Я был рядом, просто деревья высокие закрывали её. Он говорит: «Ты здесь осторожнее: тут же поляки». Я на него смотрю: «Какие поляки?». Никого нет, все спят. Продолжаю идти, оборачиваюсь - он так и стоит, остолбенев, смотрит мне в след. Думаю, я для него был таким видением: пьяный, забрел в сторону Легницы, недалеко от Германии, и даже об этом не подозреваю.

- Не чувствовали вы в Польше какого-то дискомфорта, когда уже там побывали, по отношению к себе?

- Нет, к себе – никогда. Опять-таки история: в Польше не осталось почти евреев, их практически вынудили всех уехать после событий 1968 года. У нас в газетах печаталась статья Гомулки, там все фамилии зачинателей были еврейские, и стало понятно, кто виноват в бедах польской компартии…Но как-то смешно: есть антисемитизм, а евреев нет, они уехали все. Вот также и отношение. Нормальное отношение, просто они не ассоциируют тебя с российским государством. Ты – представитель этого государства, но они тебя знают.

- То есть национализм польским никогда вас не задевал?

- Нет, я с этим, честно говоря, не сталкивался.

- Карикатуристы польские как-то борются со своим национализмом – польским?

- Да, есть очень много карикатур, посвященных шляхетской гордости. Очень смешные работы: перья, фуражка-конфедератка. В 1987 году у них в Польше была довольно сильная организация националистического плана «Грюнвальд». Как бы она там была, как наша «Память», потом она сошла на нет. Очень критическое отношение к этой организации я наблюдал.

С 1989 года перестал посылать работы на международные конкурсы, и до сих пор не посылаю. Но если меня приглашают в жюри, я еду жюрить. В 2000-м меня первый раз пригласили в жюри «Сатирикона». Было замечательно, потому что председателем был тоже легендарная личность – Анджей Краузе. Это польский карикатурист, который после военного положения эмигрировал в Англию и стал там работать карикатуристом, что очень важно. Я знал его карикатуры, но никогда не встречался с ним (в 1987 году он уже был в Англии и не приезжал на «Сатирикон»).

И в жюри я познакомился с директором польского Музея карикатуры Войтеком Хмуржиновским (у нас эта фамилия была бы «Смурной»). Потом с ним мы открыли не одну выставку. Осенью 2000 года на Невском-20, в библиотеке Блока, прошла с большущим успехом выставка польских карикатуристов - эротика в карикатуре, ни больше, ни меньше. Приезжали Хмуржинский и Яцек Франковский, председатель ассоциации карикатуристов Польши в то время, остались осень довольны. Там был такой эпизод: в библиотеку Блока залезли воры, компьютер свистнули и четыре работы с выставки – вот это уникально.

Потом в 2002 году нас – группу «Нюанс» (меня, Шилова и Мельника) – пригласили сделать выставку в Музее карикатуры. В Варшаве есть , замечательный музей карикатуры. У него нет постоянной экспозиции, но зато есть огромнейший архив, много всего хранят, делают временные выставки. Наша выставка прошла замечательно, на открытие пришли все карикатуристы, кто не эмигрировал, Богданович и так далее. Связи остаются до сих пор.

В Легнице я отсутствовал 24 года. В этом году я поехал туда. Слава богу, многие живы, просто состарились, все меня помнят, и я их помню. Замечательный город, тем более что оттуда ушел штаб Варшавского пакта. Там была выставка Олега Дергачёва (он из Львова, живет сейчас в Канаде), и он же был преподавателем летней школы мультипликации для детей. Это просто фантастика: человек тридцать детей там днюют и ночуют, глаза горят, за месяц они сами делают свой мультфильм, от сценария - до съёмки. Восемь наставников – польские мультипликаторы с именами, и Олег (он тоже мультипликацией занимается) – обучают детей, помогают им. Часть денег платят родители, часть – государство; огромное количество материалов и, по-моему, пять станков мультипликационных, по вечерам показывают мультипликационные фильмы. Самое сильное впечатление.

И по сегодняшний день ни с одной страной бывшего соцлагеря нет таких отношений дружеских и связей личных, как с Польшей.

Виктор Богорад нарисовал заставку для нашего портала:

Интервью записала Татьяна Косинова, Когита!ру