ТШ: Гуля, несколько слов о тебе. Когда ты, где родилась, немного о своей семье.

ГС: Я родилась в Ленинграде в 1975 году в семье врача и милиционера, на тот момент они еще учились.

ТШ: Врач – кто?

ГС: Врач – мама. Вот. Папа на тот момент учился. Не знаю, бросил ли он институт или нет, честно говоря, не очень хорошо знаю эту историю. Но потом он уже работал милиционерам все мое детство. Родилась я на Васильевском острове. Номер роддома не помню.

ТШ: Упустим.

ГС: Да, да, да. Когда мне было, по-моему, пять или шесть месяцев, мы переехали на Большую Зеленина, там сейчас находится метро «Чкаловская». В этом доме (Большая Зеленина [улица], дом 15) я провела свою как бы, ну свое детство, там детьми… потом мы переехали на улицу Ленина, 26. В принципе, там несколько в сторону метро Петроградская. Вот мой район, в котором я росла. Петроградка, вот эти дворы, в которых мы играли.

ТШ: То есть такая ленинградская девочка.

ГС: Ну, да.

ТШ: И в середине 1980-х тебе сколько было?

ГС: В середине 1980-х мне было 10-11 лет. То есть, в принципе, как раз подростковый возраст.

ТШ: Подростковый возраст, да. И у тебя в памяти как-то запомнилось, есть сравнение первой половины 1980-х и второй половины 1980-х? Или они воспринимаются одним десятилетием?

ГС: Нет, ты знаешь, как ни странно, я очень хорошо все помню, то время. У меня очень четкие воспоминания моих, моего состояния эмоционального. Вообще восприятие того окружения, в котором я жила. Скажем так, до начала Перестройки меня, как сейчас сказали, мы тусовались, хотя тогда так никто не говорил, играли. Когда мы играли с детьми в дворах. Тогда Большая Зеленина, там было очень запущено все. В принципе, полное, у меня было полное ощущение упадка. Было ощущение упадка.

ТШ: Упадка города?

ГС: Да, упадка города, какого-то развала. Что страна вообще вот, город, место, в котором я живу, оно в каком-то состоянии разрухи. То сеть собственно мы играли на свалках. То есть там, где сейчас уже шикарные бизнес-центры, где построен ЕСОД, куча других зданий, отремонтированы или построены новые, тогда здесь были какие-то пустыри, заброшенные фабрики, очень такие странные места, в которых можно было играть, там, в индейцев, еще в кого-то. То есть они были полностью как-то заброшены. Вот. И у меня, в принципе, было ощущение какого-то упадка, огромной помойки, если гиперболизировать. В принципе, в целом, по жизни моей семьи, если взять какие-то материальные вещи, материальную сторону, то это, конечно, был полный тоже упадок. Постоянное отсутствие качественной еды. Постоянное отсутствие одежды. Невозможность купить что-то. Вот я помню, что…

ТШ: А семья?

ГС: Да, на тот момент нас было детей двое, я и мой брат. Потом с 10-ти [моих] лет появилось еще: сначала сестра, потом брат.

ТШ: То есть у вас четверо детей?

ГС: Да, и когда мы уже жили на [улице] Ленина, нас было четверо. Четверо детей. Но дело даже не в том, сколько нас было, а в том, что в принципе, не было ничего. То есть, когда мы с мамой ходили в магазин, купить там что-нибудь, это был ужас. Мне это был самый депрессивный момент в детстве. Потому что все было ужасно страшное и отвратительное, ну невозможно было просто одеть. Вот, приходилось выбирать из самого убого менее убогое. Ну, как бы цены, конечно, были очень низкие, но купить было невозможно что-то. Все равно… все равно, как бы да в классе и в детстве я понимала, какая там одежда хорошая, какая нет. Что красиво, что уродливо, да. Было у меня какое-то чувство эстетики, чувство, что мне нравится, что не нравится, да. Вот, и это было, конечно, ужасно. Потому что как-бы тогда, в начале 1980-х годов хорошие вещи носили только те дети, родители которых имели какие-то связи. Связи там за границей, там куда-то ездил или там покупал откуда-то, или какие-то связи во власти, или еще что-то, какие-то партийные, какие-то там что-то… И все это, конечно, вызывало чувство какого-то тупика, то есть у меня было чувство тупика. Вот есть взять какое-то ощущение пространства, ощущение города, страны, то вот... но, конечно, на фоне вот этой сумасшедшей пропаганды, да, что у нас все прекрасно, замечательно.

ТШ: Ты эту пропаганду помнишь?

ГС: Я эту пропаганду прекрасно помню. Естественно.

ТШ: А по каким каналам она шла? Вот как ты помнишь? А не считаешь, что сейчас это какой-то постсоветский образ, который ты накладываешь на воспоминания детства? Или…

ГС: Нет, слушай, абсолютно нет. Я как бы очень осознанно училась в начальной школе. Вот у нас была учительница просто очень авторитарная, и ее установки это были, а, значит, вы смотрите на меня, не отводите от меня глаз; куда иду, туда вы… она периодически била детей. То есть в зависимости от социального положения, что я уже потом поняла. То есть те, у кого родители как-то, ну приличные люди, да, в кавычках, она этих детей не трогала. А дети там каких-то социально более слабых семей, допусти, кто жил не в таких условиях, по существу, в ужасных условиях. Потому что на Петроградке, там такие были квартиры коммунальные, это просто, просто треш, да. Когда я приходила к моим друзьям, к подружкам, там ужасно. В основном вот детей из таких, из таких условий она постоянно просто одну девочку избивала регулярно перед всеми.

ТШ: Показательные порки устраивала?

ГС: Вот это, конечно, было совершенно ужасающе. Но вот эта очень авторитарная система, в принципе, она не нравилась никому из нашего класса, периодически были бунты.

ТШ: Да?

ГС: Да.

ТШ: Начиная с начальной школы?

ГС: Да, да.

ТШ: Как бунтовали?

ГС: Кто выступал против там… знаешь, ту тогда одно уже слово сказать поперек – уже протест. Но зато это были санкции, то есть там мальчик, который там сказал, назвал ее громким шепотом, эээ, «дура». Ну сколько ей было тогда, на за 60, то есть она такая сталинская тетя, и на следующий день его все уже не было, то есть он, ну мы поняли, что его исключили. То есть все было очень так. Но к концу третьего класса мы уже стали сами немножко как бы, ну, посмелее, да, ответственнее.

ТШ: А конец третьего класса – это какой будет год?

ГС: Третий класс – это было, соответственно, ну, 1984-й. Уже мы чувствовали себя немножко посмелей. Вот мы уже внутри как-то самоорганизовывались... Да ну и кончено, я тоже, знаешь, как знаешь, судьба всех детей, у кого там родители не вывозят детей летом, это лагеря пионерские, конечно. Ну там, конечно, тебе этого о-го-го!

ТШ: Что ты имеешь ввиду?

ГС: Ну, там с первого дня все эти стенды, эта вся вот эта риторика.

ТШ: Ты как раз про пропаганду, про каналы.

ГС: Да, да, про пропаганду. Ну, ведь советский ребенок, он как бы впитывал советскую пропаганду с молоком матери, господи. Все это, вся жизнь. Ну вот мы, конечно, да, вот это вот ощущение как бы разрухи и безнадеги. Но вот именно с начала Перестройки как-то что-то изменилось. То есть и я это тоже почувствовала. Да, то есть оживляж, какие-то обсуждения. Знаешь, то есть когда Горбачев по радио, я это очень хорошо это помню, когда Горбачев по радио выступал, например. О! Ну наконец-то там! То есть какие-то вещи начали называть своими именами. То есть или хотя бы пытались.

ТШ: Что-то прорвало…

ГС: Что-то как-то да ну как бы все-таки мы еще не живем в том коммунизме, значит, о котором мы думали, что живем. Наверное, все-таки еще не живем. То есть это уже какое-то облегчение вызвало у людей.

ТШ: Что-то там светлое впереди есть.

ГС: Ну да не то, что светлое впереди есть. А, наоборот, что-то светлое, о котором как бы нам все время говорили, что как бы почти уже в нем! На самом деле. Что все равно впереди.

ТШ: Что это еще не оно.

ТШ: Ну так это как раз перестроечные годы.

ГС: Да, когда просто люди прилипали к телевизору и внимательно слушали, что говорят депутаты.

ТШ: В том числе, дети?

ГС: Ну, я – да, конечно. Нет, я тогда как бы смотрела ВСЕ по телику.

ТШ: А это была твоя особенность? Или вы потом еще школьники это и обсуждали?

ГС: Слушай, ну вот обсуждать мы не обсуждали. Но это была… я думаю, что все смотрели, потому что, ну, в принципе, тогда было, сколько? Четыре программы. Ну вот, и как бы половина, естественно, ерунда, а половина … то есть, в принципе, это как бы такой источник развлечения. Он был очень маленький, и поэтому все всё знали. Ну как бы это все было очень обозримо. Да, то есть я помню тоже вот эти ощущения, когда, например, хорошие фильмы, детские, например, ну там показывают, не знаю, раз в год, да. И ты ждешь. ты смотришь там. Знаешь, я тогда программу читала тогда, выделаешь и ждешь день такой-то. Ну сейчас это уже не представимо, то есть когда у тебя полный, абсолютный доступ к информации к чему угодно. Но тогда это, знаешь, как бы то, что было по телевидению – это было событием. Вот, и кино было событием. И, конечно, все дети смотрели взрослые фильмы. Ну. А что еще там как бы можно было делать. Особенно детских то…

ТШ: Взрослые, ты имеешь в виду сериалы, которые тогда появились? Или?

ГС: Это тоже. Это да, это все смотрели. Ты что! У нас вот Кира родилась, сколько ей было, в 86 году она родилась. И она в 87-м уже там что-то из телесериала там, значит, узнавала, пела песенку про рабыню Изауру. Это было просто какое-то искусство! (Смех _ Т.Ш.)

ТШ: Понятно.

ГС: Нет, конечно, то есть телевидение в крайнем случае для нас - это было, да мне кажется и не только для нас, событием. Когда, я помню, вот сейчас даже не поверишь, в тот день, когда выходил там этот фильм, аа, «17 мгновений весны», да, пустели улицы, в принципе, ну, это говорит не о том, что это прямо гениальный фильм. Ну, фильм нормальный. Нельзя сказать, что прямо супер-пупер. Вопрос о том, что у людей вообще нет альтернативы и что все смотрят одно и то же. Да, и поэтому все сидят и никого нет на улице. То есть ну вот иногда это выдается как шедевральный сериал. Да, господи, у людей не было другого выбора. Что еще смотреть? Да, и что вообще еще делать?! Что вообще делали по большому счету?! Да, то есть альтернативных каких-то развлечений особенно тоже не было, да. Ну были как бы такие академические, там театры, там все это как бы необходимо, да, как сейчас, так и тогда. Не то, что это было очень интересно, но это считалось как ты таким стандартом типа «культурного человека», да, тоже в кавычках. Ну а других развлечений особо и не было. Поэтому телевизор – это было очень важным источником, и, конечно, многое перестроечного оно появилось именно в телевизоре. Да, то есть дискуссии. «Взгляд» - просто! Ну мы с братом смотрели всё! Понимаешь, там и допоздна, и всё-всё-всё. Я помню, был вообще переломный момент, когда убили Листьева. Просто был вообще такой шок! О, хотя я думаю, сколько мне лет то было? Мне тогда было 14 лет. Но для меня это прямо был, знаешь, это было каким-то таким личностно-основывающим как бы событием. Да что были какие-то новые люди, да, которые начинали говорить, начинали переосмыслять. И вдруг человека убивают! Кстати была очень сильная реакция в телевизионно-журналистском сообществе, я помню, там была передача. Все были просто в ужасе. Сейчас такого вообще нет!

ТШ: То есть сейчас обыденность?

ГС: Ну сейчас это как бы да, это уже совершенно как бы другой и контекст. То есть люди, конечно, тоже сопереживают, но вот такого, чтобы, знаешь, как-то всех собрать в одну студию и скорбели и так далее, и это вся страна видела по телику. То есть сейчас, конечно, другие формы самовыражения. Там Фейсбук, еще кто-то, на акцию можно выйти. Тогда, конечно, ни на какие акции не выходили. Но вот эти вот вещи для меня были, конечно, очень важными. То есть вот эта Перестройка, в принципе, я думаю, она определила тоже в каком-то смысле мою дальнейшую, ну как бы, жизненную позицию. Да вот этот момент как бы ощущение полного какого-то ну тупика, и да и потом всплеск. Я очень много читала периодики, там типа «Огонек», там появились сталинские разоблачения. Конечно, это просто ну вызывало просто какой-то шок. Да, и когда это все полилось, полилось, полилось, начинаешь понимать, насколько все было, ну, сколько лжи было, да и так далее и так далее. В принципе, это период, он меня сформировал.

ТШ: Гуля, а ситуация в школе как-то изменилась вот с этими событиями?

ГС: Ситуация в школе? В принципе, да. Ну вот с середины 1980-х годов, я была в средней школе, и там, в принципе, у нас больше свободы. 13 лет все-таки.

ТШ: Возрастные тоже…

ГС: Да уже начинается какое=то возрастное бунтарство. Вот, и было здорово, что, например, в нашем классе большая честь не хотела вступать в комсомол. И я была среди тех людей, кто не хоте вступать в комсомол.

ТШ: Это было до 1985-го или после 1985-го?

ГС: После, после. То есть это был где-то 1984-й, нет! 1988-1989 год. Но тогда еще принимали в институт все-таки комсомольцев, быть комсомольцем – это плюс. Это было плюс.

Но я уже принципиально не собиралась поступать в комсомол. То есть это был уже все, комсомол – это было отстой. Это было в тот момент, когда мне уже было 13-14 лет – это самое время вступать в комсомол, да? По-моему, все-таки в 14. Ну вот, то это был, конечно, полный отстой на фоне всего, всей лжи, на фоне всего вот этого бреда, это было совершенно не модно уже, и вступали в комсомол только очень как бы такие карьеристы, типа. Ну, которым так на всякий случай. Ну, понятно, принципов нет, ничего нет, лишь бы там. Ну, серьезно, у нас в классе, хотя класс у нас был не очень, скажем так, продвинутый. То есть там половина людей, которые ну вообще учебой не интересовался, вот. Была очень простая школа. 51-я. Я бы сейчас сказала, просто гопницкая, честное слово. Вот. Но учителя, конечно, были такие типично советские, то есть там постоянный ор, постоянные оскорбления. То есть, понятно, что самим им было очень плохо, то есть у них там было и выгорание, и этические какие-то штуки. То есть им самим все это не нравилось, но они все это, естественно, вымещали на детях. Ну вот, но, но, но было несколько… несколько учительниц, которые, прям, реально вот эту вот Перестройку тоже как бы восприняли очень близко к сердцу. И среди них была одна учительница истории, и вот она как раз 10-11 класс, как раз это было история России…

ТШ: Новейший период.

ГС: 20 век. Вау! Она хотела все самое новое. Все самые новые какие-то источники. Вот. А мы, не знаю, дискутировали о реформе, там не знаю, …Столыпина. Знаешь, за и против. Это было вообще невероятно! То есть саму уже как бы революцию мы обсуждали с точки зрения того, что это возможно был переворот. Но это был уже 89-90 год. Но это было очень интересно! Вот, и она никогда не орала, она никогда не орала. Она зачитывала нас куски из каких-то серьезных журналов исторических ну вот именно то, что находила. Это было реально очень интересно. Но вот она была, действительно, одна из таких немногих, кто действительно интересовался предметом и как-то педагогически вообще владел ситуацией. ну вот и еще тоже была учительница литературы, которая вместо вот этого всего, знаешь, как бы ерунды, которую там нужно было читать, она просто приносила, она просто как-то выбрала такой путь, она нам читала а Бунина. То есть тогда это тоже было, знаешь, как-то очень смело. Ну серьезно.

ТШ: То есть наплевав на учебную программу?

ГС: Да. То есть она говорила «слушайте», причем она так сказала, говорила, что я знаю, что сейчас… если вы это не услышите здесь сейчас, то потом вы это не прочитаете и потом никогда в жизни к этому не вернетесь. Ну, окей. И в общем, она зачитывала просто там куски из Бунина, там что-то ну много всего, причем она жила вот этим всем. Потом Серебряный век пошел. Ну вот это тоже вызвало у меня очень большой интерес к Серебряному веку, и вот этот как бы неформальный подход, как бы…

ТШ: И возможность вот этого неформального подхода, которая в школах появилась.

ГС: Да

ТШ: Личность личностью, а система системой. Да?

ГС: Да, да. То есть как бы все чувствовали, что вот эта старая система, она ломается. И что сейчас можно… понимаешь, о чем я?

ТШ: Быть другим.

ГС: Да, можно быть другим. И можно по-другому представить, понимаешь? Вроде как тебе за это особо ничего не будет. То есть, понимаешь, это реально, это прямо на наших глазах просто всё так вот как бы заскорузлая система, она стала – «кр-кр» – опускаться или там что-то разрушаться или исчезать потихоньку. То есть как это объяснить. Вот и на этом фоне это стало возможным.

ТШ: Гуля, а вот твои родители, как они отнеслись к твоему решению не вступать в комсомол?

ГС: Слушай, я, честно говоря, даже не помню. То сеть у нас это вообще даже не обсуждалось.

ТШ: Ясно

ГС: Серьезно, у нас это не обсуждалось.

ТШ: То есть это было твое решение, которое не оспаривалось?

ГС: Да.

ТШ: То есть в семье считалось, что это твое решение и оно не обсуждается?

ГС: Честно говоря, вот даже не помню. У нас вообще в семье была в тот момент другая большая трагедия, а именно то, что я бросила школу аккордеона. Вот. И это было вообще для моих родителей вообще сумасшедшей трагедией, а для мня это было актом, в принципе, взросления и актом того, что я делаю отныне то, что я хочу.

 ТШ: Это в каком классе?
ГС: Это было как раз в 8 классе. Вот. Потому что меня притащили в первом классе, в первом классе, меня притащили в первом классе в школу, значит, аккордеона, аккордеонистов-баянистов во Дворец пионеров. Я там пропахала семь лет! Вообще без удовольствия. Без вообще совершенно без удовольствия.

ТШ: Семь лет без удовольствия.

ГС: Я тебе говорю, семь лет. Да? То есть это надо, значит. Вот и при том, что я все время хотела играть вообще-то на фортепиано.

ТШ: А аккордеон – это потому что это проще и дешевле?

ГС: Потому что мой папа мечтал играть на аккордеоне.

ТШ: Понятно.

ГС: Ну, и плюс, конечно, это проще, дешевле. У нас очень маленькая комната была. Мы жили вчетвером там на 19 метрах. То есть там вообще было негде, и к тому же деньги. Это был совершенно не наш вариант. Ну вот. И соответственно меня туда притащили. То есть я туда ходила вообще, я сейчас вспоминаю, настолько были неинтересные уроки. Представляешь? но мне все равно, делала из чувства долга, что надо.

ТШ: То есть тебя не особо заставляли?

ГС: Предполагалось

ТШ: Это было твое ощущение долга?

ГС: Да. Предполагалось, что это надо. Вот, а с четвертого класса я вообще, ну тут как бы все, это как бы полагалось, что если ты типа играешь на аккордеоне, то тебе нужно играть в оркестре. То есть коллектив аккордеонистов-баянистов. И с 4 класса я стала играть в этом оркестре. Что само по себе, в принципе, интересно. То есть мне нравилось там, там были разные люди, разных возрастов, кто-то на аккордеоне играет, кто-то на баяне. Там были еще какие-то другие инструменты. В принципе, это не плохо.

ТШ: Мне кажется, это здорово.

ГС: Это здорово. Но понимаешь, как бы. Я вот сейчас тоже вспоминаю, блин! Ну вот эта вот система принудиловки, понимаешь, конечно, вот этот дирижёр, который оркестр вел, нам вообще, на фиг, был. Если бы была хоть какая-то конкуренция, он бы не выдержал. Потому что там вообще не было никакого, ну как бы, индивидуального подхода. Знаешь, вот, то есть мы сейчас сыграем вот это и все должны разучить и потом играть. То есть он никогда не интересовался конкретными детьми. Знаешь, как они это, как вот, нравится не нравится. То есть это был фронтальный, знаешь, вот. И мне это, конечно, ну вот по большому счету это… я там не чувствовала себя знаешь, как…

ТШ: Творческой личностью?

ТШ: Образумить дочь.

ГС: Образумить дочь. Но, естественно, не получилось. И в последствии уже все… все наши неудачи при попытке общения, ну и вообще, то, что я покатилась по наклонной – это было, конечно, следствием того, что я перестала ходить в дворец пионеров. Но я думаю, что в каком смысле он прав, что это был действительно тот момент, когда я стала жить просто своей жизнью.

ТШ: Как ты сказала, что стала сама собой.

ГС: Да. Я перестала делать то, что меня заставляют или ходить туда, куда мне не нравится. Ну вот и как бы отстаивать это.

ТШ: Что значит «по наклонной»?

ГС: «По наклонной»? Все остальное, что потом случилось в моей жизни.

ТШ: Что?

ГС: В принципе, всё. Мой интерес к Германии – это было, в принципе, уже подозрительно.

ТШ: А твой интерес к Германии – как, в каком смысле?

ГС: Ну, мой интерес к языку немецкому. Сначала он вроде нормально относился вроде как. Но вот потом то, что я, например, стала ездить в Германию, было уже очень плохо.

ТШ: А в Германию ты стала ездить когда?
ГС: Уже в институте, с четвертого курса, потом я…

ТШ: Это уже 1990-е годы?

ГС: Это уже да, это уже 1990-е. В 1996 году я как раз первый раз съездила в Германию. Это было в таком возрасте 21 год, такой уже преклонный практически. Вот, ну соответственно в принципе всё: и мои взгляды, и независимость, и желание работать и вообще полное какое-то отсутствие как бы того, чтобы я слушалась его. Это было уже просто нелепо. То есть я уже зарабатывала сама, да. Он мне запрещал причем работать. Зачем?

ТШ: Зарабатывала, будучи студенткой?

ГС: Зарабатывала, то есть я уже да, да. Я зарабатывала уже студенткой, я, в принципе, стала работать уже… с какого курса? Со второго курса. Потому что всегда в семье было очень мало денег, очень мало денег. И как раз младшие, они всегда тоже в принципе в каких-то ужасных одеждах ходили и ничем нормальным не питались. Ну и соответственно я начала уже работать, вот, и это было важно, что тоже, что и семье это был определенный доход тоже. Но пока это было в каких-то минимальных дозах, он как бы это все еще терпел. Вот, но потом соответственно, когда я стала уже хорошо зарабатывать, может быть даже больше его, ну потому что язык, знание языка, там знаешь, перевод,

ТШ: Большой бонус.

ГС: Да, устный перевод тогда в те годы 90-е мог перекрыть чуть ли ни зарплату за месяц, да, государственного служащего. Ну вот ему поэтому это стало очень не нравиться, вот, и…

ТШ: Такое смещение авторитетов.

ГС: Ну как бы да, смещение авторитетов, вот и, соответственно, дело шло к тому, что я ушла из дома. Ну вот. Ушла причем с большим скандалом и потом тоже… ну в семье до этого там было очень много плохого. И насилия много было, ну разного рода. И, конечно тоже младшие тоже очень страдали. Вот, в принципе только сейчас в последние пять-шесть лет мы с ними это обсуждаем. Но вот сестра, например, мне сказала, вообще насколько она была подавлена психологически все эти годы в детстве ну вот именно из-за возможности какого-то… ну из-за того, что, во-первых, над ней насилие случалось регулярно, а во-вторых, из-за того, что она ожидала этого. Вот. То есть когда ты понимаешь, что вот сейчас он приходит пьяный, да, и сегодня возможно что-то будет. Ну вот и она сказала, что этот страх он у нее просто вот в животе как-то знаешь завис так.

ТШ: А отец твой жив?

ГС: Жив. Но мы с ним не общаемся. С ним не общается никто из нашей семьи, кроме моего брата Эльдара, который… ну, он не старший, но… старший из …

ТШ: Из младших

ГС: Из младших. И то ему очень сложно общаться. Но просто как бы у него какое-то чувство долга плюс вот эта вот … мужское знаешь, вот это вот…

ТШ: Мужская солидарность?

ГС: Ну даже не то что солидарность, а … ну вот мой брат, к сожалению, мечется между такими консервативными ценностями и чувством свободы, которое в нем очень сильно развито.

ТШ: Между патриархальным чем-то и новым.

ГС: Да. Да. И вот он как-то мечется и периодически считает, что ему нужно вот как-то с ним…. Вот. А так остальные больше не общаются. Ну, потому что.

ТШ: То есть мама с папой развелись?

ГС: Да, они развелись как раз после того, как я ушла из дома. То есть этот процесс тоже в каком-то смысле запустил какие-то другие процессы, вот. Потому что моя мама она всю жизнь, в принципе, мучилась, и только, когда ситуация дошла уже просто до невозможной какой-то сотой степени, она наконец-то решилась на этот шаг.

ТШ: Такая прекрасная, красивая женщина…

ГС: Да, но вот она. До, то есть она очень долго, она 25 лет мучилась. Зато потом, как бы, она хорошо пришла в себя.

ТШ: Чудесно.

ГС: Ну, да, да. Сейчас она чувствует себя очень хорошо, и очень бодро, и все нормально. Но, конечно, многие вещи, естественно, не проходят даром, и как бы все понятно.

ТШ: Зарубками остается.

ГС: Да. Но… да.

ТШ: Гуль, а если вернуться в 1980-е, вот кроме школьных событий, того, что происходило в семье и на экране телевизора, вот что-то из городской жизни в памяти сохранилось?

ГС: В 1980-е годы?

ТШ: Какие-то городские события?
ГС: Слушай, понимаешь, я в том и дело, что у меня вообще не было времени никуда выходить. То есть знаешь, я была вот такая девочка, которая, вот, ходила, собственно, на аккордеон, а потом перестала ходить на аккордеон. Но уже потом я готовилась к поступлению и так далее. То есть, в принципе, у меня была вся моя жизнь, в принципе, до там института или, в принципе, даже до конца института. Она напоминала мне, честно говоря, жизнь взрослого человека.

ТШ: На работу: в школу, на учебу как на работу.

ГС: Работа и семья! Понимаешь, и заботиться о семье. То есть там как бы всю свою школу я заботилась о Кире и Саше, да. Там сначала детский сад, потом школа, потом то туда-сюда, потом их туда нужно вести, их сюда нужно вести. В принципе, я занималась все время ими, ну вот. А в институте я училась и работала, вот.

ТШ: И тоже помогая малышам?

ГС: Да, да, ну, да. И последние два года мне нужно было мощно работать еще и потому, что я уже сама себя должна была финансировать. Деньги на аренду жилья и все такое. Вот поэтому, знаешь, я как раз в эти годы, я вообще не ходила ни на какие концерты. То есть когда вот молодежь в основном тусуется, ну там как раз начиная с 13 лет. В принципе, у меня вообще, скажем так, до института никто особенно никуда и не пускал. Да, то сеть у меня как бы реально очень строгие такие родители. Даже не то что строгие, понимаешь, а вот как-то у них было такое представление очень консервативное о жизни, что вот там, знаешь, как бы концепция «всё не нужно». Вся любая какая-то молодежная культура – это что-то подозрительное. Если я могла бы пойти, но на что-то классическое, там в театр, там… даже когда я ходила в кино, мне нужно было сказать, как называется фильм, с кем я иду. Они сначала посмотрят, что за фильм и можно ли на него меня пустить. Вот, поэтому я все пропустила. Понимаешь, я пропустила вот эти крутые тусовки в всяких клубах в конце 1980-х годов. Даже в институте, когда там все мои друзья-подруги тусовались, я так особенно и не… ну как я была в курсе, что происходит, но сама особенно никуда не ходила. Поэтому городские события меня, как-то прошли мимо меня, к сожалению.

ТШ: Гуля, а поступила ты в вуз в каком году?

ГС: В 1992-м.

ТШ: В 1992-м. То есть уже после 1991 года. И вот эти события 1991 года, они тоже никак в памяти не остались?

ГС: О! очень сохранились.

ТШ: Сохранились?

ГС: Да.

ТШ: А каким образом?

ГС: Ну, это был 1991 год, это я значит, соответственно, переходила в 11 класс. Вот, и я очень хорошо помню вот как раз у нас там в августе. В середине августа, да, нам нужно было приходить уже в школу, там на медосмотр, всю ерунду эээ иногда мы там даже мыли класс или что там, ну готовились к первому сентября, и тут вот это!

ТШ: «Вот это» что?

ГС: Ну вот путч. Да, и это просто …

ТШ: А как вы узнали?

ГС: Ну, пф, как же узнаешь? Из телевизора!

ТШ: Из телевизора.

ГС: «Лебединое озеро». То есть я это очень хорошо помню. Это «Лебединое озеро» и эту жуть, этот … вообще вот этот возврат к тому, что было, да вот вначале вот это ощущение, что что-то будет снова захлопываться. Абсолютное, абсолютное такое ощущение, что уже непонятно что как. Знаешь, тоже противоречивая информация. Плюс мои родители они вообще политически ну, скажем так, ничего не соображают (печальный смех _Т.Ш.). Ну, к сожалению, это действительно так. Ну, мой папа – сталинист, и у него, соответственно, ну, как бы установки. То есть он всячески поддерживал путч. Там Янаев этот жуткий – его герой, вот. Мама, значит, боится любых изменений, и всё, что там, ой, любая демонстрация, не важно за что – это ой-ё-ёй и, наверное, не нужно туда ходить. Если там разгоняют демонстрацию, конечно же, демонстранты виноваты. Ну, зачем все это? То есть они как возмутители спокойствия.

ТШ: Воспринимаются.

ГС: До сих пор у мамы сохранилось. Не в такой степени, то есть она как-то умом понимает, да, что это все нужно идти и как это все функционирует. Но все равно как бы вот эти все советские штуки они у нее очень сидят до сих пор. Поэтому, конечно, родители относились к путчу как к… ну вот мама: ой, что будет, что будет, значит, непонятно, но в то же время никакой политической позиции, да. Ну вот, папа, понятно, то сеть что ООО! Наконец-то нашлись люди, которые прекратят этот беспредел. Ну, соответственно, у нас всегда были с поры с ним на эту тему, на этой почве. Если честно, это все было ужасно. У нас совершенно разные ценности, убеждения, и поэтому, конечно, все это очень плохо, ну, в семье. Вот, но, конечно, когда все благополучно закончилось, то это было еще большее для меня счастье. И вообще я чувствовала, видела эту атмосферу еще больше какого-то (выдох – Т.Ш.) там дальше чуть-чуть больше свободы, да. Чуть больше какого-то нового развития. Как-то ну все нормально, все прошло, как нужно. То есть для меня все это очень ярко и ясно в памяти.

ТШ: Гуль, а если сегодняшний день сравнить с 1980-ми, вот какие-то аллюзии есть?

ГС: Очень много.

ТШ: Какие?

ГС: Слушай, ну, конечно, вот эти мои детские воспоминания, да, о 1980-х, они – ну это одна история. Как говорят, субъективная, с точки зрения маленького человека, который ну вот просто ходит по ближайшим улицам, да, и как бы все это видит. Но когда, например, читаешь воспоминания кого-то, да, воспоминания кого угодно о начале 1980-х годов, то ты абсолютно видишь параллели с тем, что было сейчас. Вот, и для меня это в каком-то смысле радостные параллели.

ТШ: Какие, в чем параллели?

ГС: Ну, параллели того, что много инициатив независимых, да.

ТШ: Было тогда и сейчас?

ГС: И тогда, то есть начала, начинает пробиваться вот эти альтернативные возможности, да. А там, ну, тогда, соответственно, рок-музыка. Потом тот же самиздат, потом какие-то маленькие, какие-то кружки политические, да, потом какие-то литературные кружки. То есть люди собирались все равно, даже если они говорили на кухне, они были все равно оппозиционеры как бы. Ну вот, это с одной стороны. С другой стороны, жесткий контроль КГБ тогда, соответственно, то есть внедрение во все, слежка и отсутствие как бы жестких массированных репрессий, но при этом как бы контроль и сбор информации. И сейчас то же самое.

ТШ: То есть это именно аллюзия к первой половине 1980-х?

ГС: Да. Да. Аллюзия абсолютной к первой, да, да. Аллюзия именно к первой половине 1980-х, то есть как и сейчас. При всем том как бы вот при этой как бы пропаганде, да, которая массированная все равно очень много соответственно островков вот этих независимых, да, в разных сферах. Конечно, сейчас их значительно больше, даже не сравнить. Вот, но, конечно, сейчас и возможности контроля и сбора информации значительно усилились, мы не знаем, да, кто нас сейчас слушает. Скорей всего да, потому что место в общем-то нахоженное. Ну вот, в принципе, сейчас не составляет никому особенного труда там тебя поставить на слежку и через мобильный телефон в любое время дня и ночи, пожалуйста, с включенным или выключенным, все знают.

ТШ: А вот можно сказать, что Ваш кинофестиваль Бок о бок, он вряд ли бы возник, если бы не было Перестройки?

ГС: Естественно. А как же. Нет, естественно, то есть если бы не случилась Перестройка, то вообще чисто даже юридически, чисто физически это невозможно, да, то есть…

ТШ: Говорить на эту тему было преступлением.

ГС: Да, ну как бы и говорить, и, во-первых, где. Потому что как бы в Советском Союзе и не было независимых площадок. То есть не могли же мы идти в ДК, это смешно. Или там опять-таки ты не можешь даже зарегистрировать организацию. Конечно, все вот это сейчас независимое – это стало только, ну, возможным именно в таком, да, масштабе, стало возможным только благодаря тому, что, соответственно, появился свободный рынок, появились законы об НКО, появилась, ну, вообще возможность отключиться от ящика. То сеть возможность вести альтернативный образ жизни, да, иной, чем ожидается властями, да, и при этом в общем быть счастливыми, да. Вот … ну и, конечно, да, сейчас ты видишь, как, ну особенно после какого… 12-го года, да, как вот соответственно силовики стали хватать все это живое, что независимое, что есть, просто или убирать, или убивать, или там ограничивать по возможности, запугивать и, конечно, этих островков стало значительно меньше.

ТШ: Будем надеяться на лучшее?

ГС: Да.

ТШ: Спасибо большое.

ГС: Не за что.

ТШ: Ты прекрасна!

Видеозапись интервью