Екатерина Владимировна Дронова, советская и российская актриса кино и театра, Заслуженная артистка России. Родилась в Ленинграде в 1957. В 1984-1989 год работала в Молодом театре при Ленконцерте, в 1989 перешла в Молодежный театр на Фонтанке.

Интервью о периоде Перестройки записано 19 октября 2017 в НИЦ «Мемориал», в Петербурге. Интервьюер Татьяна Шманкевич (ТШ). Использованы скрины фильмов с участием Е.В. Дроновой и фотографии со страниц пабликов Молодежного театра на Фонтанке в соцсетях.

Публикуется неавторизованный транскрипт и видеозапись интервью.

ТШ: Катя, спасибо, что Вы согласились принять участие в нашем проекте. Давайте представим Вас. Вы Екатерина Владимировна Дронова, родились в...

ЕД: В Петербурге.

ТШ: В 1957 голу в Ленинграде.

ЕД: Да.

ТШ: Потом волей судьбы Вас забросило в Москву.

ЕД: Да, это отдельная история, подробно об этом не будем. Забросило меня в Щукинское училище. И начало 1980-х я как раз провела там. Очень бурно, очень интересно. Но поскольку это не Петербург, нас интересует другой город, мы оставляем это за кадром. Хотя это целая эпоха. Но можно начать, наверное, какую-то питерскую жизнь с того, что я в 1983 году вышла замуж за геолога морского дна, петербуржца. И как-то вот это уже касается Питера, хотя… Вот в 1983 году мы отправились, меня записали (это Всесоюзный геологический институт), меня записали «техником» в партию, и я поехала в партию геологическую техником. А техник – это что? Это человек, который работает. Он копает землю, он собирает какие-то… ну, тяжелые работы. В общем-то нам сделали такой подарок…

ТШ: Свадебный подарок.

ЕД: Свадебный подарок, да, что, значит, меня взяли. Это были мои каникулы.

ТШ: И это было ваше свадебное путешествие?

ЕД: Ну, мы чуть раньше женились. Но все равно это расценивалось как «медовый месяц», потому что закинули нас на необитаемый остров. Забросили нас не неделю. А пробыли мы там две недели из-за шторма. И, конечно продуктов мы взяли на неделю, а их надо было растянуть на две. Но я подозревала, что надо тянуть. Потом, конечно, было много всяких интересностей. Но, конечно, при этом я работала, потому что у меня муж с гипертрофированным чувством долга. Ну, обычно берут студентов или еще кого там, но нам сделали такой подарок и вместо того, чтобы дать…

ТШ: послабление.

ЕД: Да! Чтобы, как думали остальные его соратники, что они приедут, а тут на Мягострове будет много «мяготят» сидеть. А вместо этого мы много работали действительно. Причем вкалывать мне приходилось с лопатой и со всем прочим, потому что, если б я не делала эту работу, то он бы не успел сделать свою научную. И вот он только очечки что-то поправлял, в блокнотике что-то писал, а я, значит, с лопатой копала ямы и, значит… Ну, вот, например, однажды я нашла сыроежку. Лето было засушливое, грибов не было, нашла сыроежку – и это же был целый грибной суп! И, в общем, как-то тут на природе совершенно по-другому начинаешь смотреть на всякие вещи там. Например, я помню, что летают утки, и вот у меня эмоция не такая, что ути-уточка. Я так смотрю: мясо летает. Летает мясо, как его достать? А карабина не было, ничего не было у нас, ракетница только была… Ну, то есть вот такая, значит, история.

ТШ: Романически выживательная.

ЕД: Да, да, да, с копанием земли. И что там? «Копай ямку!» Я говорю: «Какую?» – «Там метр на пол метра... Капай еще!». Я копаю еще. «Сбегай на сушку!». А «сушка» эта в Белом море – это четыреста метров. А сушка – это приливная – отливная зона. «Беги на сушку»! А это четыреста метров. То есть прилив когда идет, идет буквально стена воды, надо же бежать на эту «сушку». Я прибегаю, он говорит: «Что там?». Я говорю: «Песок». Он: «Копай»!. Значит, я бегу за лопатой. И беру лопату, начинаю копать. Он говорит: «Возьми пробы». Вот я бегу за мешочком. Значит, бегу обратно на эту «сушку». Ну, в общем, очень, на самом деле приятные воспоминания и об острове. Они еще более длинные, чем я сейчас рассказываю, но, допустим, мы их оставляем. Что дальше началось? Ну, вот жизнь в Петербурге, то есть…

ТШ: Вы вернулись в Ленинград тогда еще.

ЕД: Да, я вернулась в Ленинград.

ТШ: Это была жизнь на два города или конкретно уже в Ленинграде?

ЕД: Нет, жизнь на два города была, пока я училась. Но вообще-то была возможность, меня оставляли в театре в Москве – случайно. Я не показывалась в Москве, потому что муж сказал сразу, что, ну, в общем, можно подождать год-два там, но мы все равно разведемся, если…

ТШ: Если Вы останетесь в Москве?

ЕД: То это произойдет. «И вы, артисты, – как он сказал тогда, – вы, артисты, скачите из театра в театр, а у меня напряжено-профессиональная жизнь». И я не осталась в Москве, я приехала в Ленинград.

ТШ: Это было в каком году?

ЕД: Ну, вот после окончания. В 1984-м я закончила. Где-то 1985-й я промыкалась, потому что … Ну, это очень длинно, но не очень увлекательно. Помыкалась, потому что я не подумала о своем трудоустройстве.

ТШ: Это Вы промыкались уже в Ленинграде?

ЕД: И в Питере, и в Москве. Как-то я так все-таки туда-суда моталась. Но уже я как бы вспоминаю свою жизнь: у нас была квартира на Черной речке. Маленькая квартирка в хрущевском таком доме, где, когда встаешь с кровати, ты практически упираешься во входную дверь, в дверь в туалет, то есть, вы знаете, каким образом там по двадцать человек у нас оставалось? Я сейчас не знаю.

ТШ: Это были друзья мужа или Ваши друзья-артисты. Кто?

ЕД: В основном, конечно, мои. Друзья мужа бывали, только гораздо реже. Он очень, он мизантроп и очень, значит, оберегает…

ТШ: Свое пространство.

ЕД: А от моих трудно было избавиться. И вот они все и ночевали, как-то это было все. И вспоминается еще то, что касается всякой пищевой деятельности. Например, я помню очень такие моменты. Значит, муж в экспедиции, дома какой-то лук, подсолнечное масло, что-то такое вот есть. И я на велосипеде (я, в основном, очень много тогда ездила на велосипеде, потому что это было бесплатно), я на велосипеде, значит, ездила в Парк Победы – чтоб подальше от дорог – собирала сныть. Это такая трава, очень хорошая, очень полезная, всем рекомендую. Я была фанат сныти в свое время. Я собирала эту сныть. Из молоденьких листочков делается салат, из крупных листочков делаются щи и можно ее и тушить с чем-то.

ТШ: Откуда у Вас такие знания ботаники?

ЕД: Сейчас не могу вспомнить про сныть, откуда я про это узнала? Я настолько давно про это знаю, что не могу сказать.

ТШ: Что можно сказать, что всегда знали.

ЕД: Да. А с ботаникой… у меня с биологией когда-то был роман, а с ботаникой не было романа особенно, но про сныть я знала. Вот и собирала эту сныть. Какой-то страшненький случай могу рассказать немножко. Я просто не знаю, стоит ли о таких вещах рассказывать? Это тоже к тем годам. Это те года какие-то, чуть позже уже, пожалуй, 1990-е, действительно какие-то страшные. После спектакля… К нам пришли на спектакль каскадеры с конюшни, парни и девушки, я сейчас не помню, сколько нас было. И они принесли какое-то вино, что-то такое, мы страшно братались. А познакомились мы раньше, они пришли просто на спектакль. Мы до этого у них в конюшне занимались по какому-то поводу, не помню, что с фильмом было связано или как. И после спектакля они были в восторге от спектакля, мы все братались, страшно радовались друг другу. И расставаться не хотелось страшно. И поехали мы все в гости к одной актрисе. Она жила на «Пионерской» [станция метро]. Я на «Черной речке», она – на «Пионерской», мы все поехали к ней в гости. Она говорит, что поехали ко мне! Мы все поехали. Денег ни у кого нет. Набрали мы на пачку сигарет. Вот как-то. И всем, конечно, хотелось еще чего-то купить, какого-то вина, чего-то еще. Но как-то нам казалось, что это должно произойти, это как-то случиться. И это случилось довольно страшным образом. Мы приехали на «Пионерскую» с гитарой. Всё, значит, и мы выходим на улицу. И начинается стрельба. Стрельба, крики, кто-то бежит, кого-то догоняют, кто-то убегает. Всё это … какой-то мужик с пистолетом стреляет, крики, неразбериха. А тогда, если вы помните, у метро торговали всем круглосуточно. Можно было купить все, что угодно. Торговали на ящиках, торговля шла совершенно – только купи! Только денег не было. Денег не было, а купить можно было, что угодно. И вот эта стрельба, всё-всё и вместо того, чтобы … люди побежали куда-то, ну, паника. Мы вместо того, чтобы кинуться обратно в метро, почему-то напал на всех жуткий ступор, мы застыли и вот так вот все стоим. И в этот момент к нам тихо вот так подкатывается вперевалочку бутылка водки и останавливается у наших ног. Как-то стихает всё, мы берем бутылку водки и понимаем… Ну, вот как-то всё это и случилось. И значит, идем в гости продолжать дальше на всю ночь.

ТШ: Катя, похоже вот это рассказ из «Петербург девяностых».

ЕД: Да.

ТШ: А вот давайте попробуем все-таки восстановить…

ЕД: Восьмидесятые?

ТШ: Вот эти восьмидесятые. Вы приехали уже окончательно в Ленинград и, пометавшись, вы устроились на работу служить в какой-то театр?

ЕД: Да.

ТШ: Куда вы устроились?

ЕД: Я устроилась в Молодой театр. Назывался он тогда – Молодой.

ТШ: То, что потом стало называться Молодежным театром?

ЕД: Не совсем так. Вот Семен Яковлевич Спивак, который вскоре после меня пришел туда же и с которым нас связала, я думаю, что уже во веки веков, значит, жизнь, вот он просто со всей труппой вот этого Молодого театра перешел в Молодежный театр по воле Падве. Он, передал театр ему. А Спивак пришел уже со своей командой, потому что, ну, а как же, – мы уже не могли расстаться, естественно. И, таким образом, я оказалась в Молодежном театре, где до сих пор и работаю, служу.

ТШ: А Молодой театр, он находился?..

ТШ: Хватало сил.

ЕД: Хватало сил. И еще утром иногда играть сказку.

ТШ: Какую?

ЕД: Кая и Герду, «Снежную королеву». Я там играла и снежную королеву, и какую-то там рассказчицу, и даже докатилась до Герды в какой-то момент.

ТШ: Почему «докатилась»?

ЕД: Ну, как-то я никогда себя не видела в травести.

ТШ: Понятно. Ну, вот и все, и ничего. Кая играл Петров Толя, который сейчас в БДТ работает. Он нас, ну, не буду говорить, покинул, бросил, ну…

ТШ: Расстались?

ЕД: Не расстались! Нет, нет. Мы не расстались. Мы продолжаем общаться, дружить, и даже я надеюсь, думаю, что, может, и поработаем… А был, помню, такой случай, были гости у нас…

ТШ: А «у нас» – это?

ЕД: У меня дома. Я приболела к тому же, и я проспала спектакль. Я проснулась, я помню тот момент, у меня не было голоса [Е.В. изображает хрипоту]. Я вылетаю на улицу, вот так схватив колготки, а играли мы в ДК «Невском». Я хватаю такси, остается там двадцать минут до спектакля, тридцать минут. А начинается там так, что Герда появляется достаточно быстро. Я хватаю колготки и, значит, влезаю в такси, говорю «гони!». Всё, значит, гонит. А я говорю [здесь и далее изображает хриплый голос -Т.Ш.]: «Давай быстрей». Начинаю заплетать косички. Плету себе косички, значит, надеваю себе колготки. «Сейчас успею?» – говорю. «Сейчас, сейчас остановлюсь. Ага, вот, сейчас на светофоре, давай». Причем он диким смотрит, когда я чуть ли не веснушки себе рисую какие-то, какие-то губки и бантики здесь навязываю. Я так понимаю, он начал думать: кого он это везет?!

ТШ: «Я попал!».

ЕД: Да! Но тут я объяснила ситуацию, потому что я поняла, что человек сейчас может быть не поедет дальше. Вот. «Давай быстрей гони! Давай! Сейчас! Сейчас нормально? Ну, чего, колготки одеваю?». Вот.

ТШ: И как Вы потом этим голосом играли Герду?

ЕД: Вот так и играла. Но я старалась.

ТШ: На преодолении?

ЕД: На преодолении. Старалась как-то так говорить, что-то такое играть. Но потому что не было другого выхода. Но тогда двери держали вот так нараспашку, чтобы даже я дверь не открывала, чтобы я просто летела. И я – ыыы – и практически вылетела на сцену. Уже практически все сделано, уже накрашена, уже цветочки, только платье мне – и я на сцене. Такой был случай.

ТШ: Чудесно. Катя, получается, что вам, начавшей играть во второй половине 1980-х, сложно сравнить, чем была первая их половина, чем была вторая половина?

ЕД: Она, скорей, была связана с пертурбациями внутри театра. С тем, что у нас не было помещения. Это не связано со временем. Это связано с тем, что у нас изменился статус. Мы перешли, у нас появилось помещение постоянное. Молодежный театр: мы как бы соединились с уже бывшей труппой Молодежного театра совершенно безболезненно, во всяком случае, у меня такое ощущение. Кстати Лена Соловьева, жена Толи Петрова уже работала в Молодежном театре и до сих пор там работает. Да, и у нас нежнейшие отношения. 

ТШ: Чудесно. А вот все-таки вот эта атмосфера Перестройки, которой начинал жить город, страна, как-то отражалась в театре? Может быть, в репертуаре, в ваших разговорах или…?

ЕД: Вы знаете, я боюсь неправильно процитировать или перефразировать фразу Спивака Семена Яковлевича. Но он говорил, что «никогда нельзя ставить на злобу». «На злобу дня» – это «ставить на злобу».

ТШ: Понятно.

ЕД: Надо ставить то, что ты хочешь изучить и понять. Ну, то есть более высокие цели ставить, никогда не размениваться на такие вещи. Поэтому мы не ставили для того, чтобы сейчас это было востребовано. Потому что, если делать какие-то вещи вечные, то они и будут востребованы и сейчас. Это разговор, который нескончаем. А если сейчас, ну, вот сейчас это потребуется, и всё это завтра уже будет больше не нужно, потому что это ушло.

ТШ: А вот те моменты, что те же самые классические произведения, вечные да, вечные материи, они потому и интересны всегда, что ты в разное время начинаешь видеть там какие-то разные оттенки, разное звучание. Стало проще выражать себя на сцене артисту вот во второй половине 1980-х? Были какие-то «стоп», были какие-то запретные темы?

ЕД: Думаю их, запретных, было гораздо больше чуть раньше. Но и здесь были, наверное, какие-то… Вот в училище у нас были запретные темы.

ТШ: А что было запретного?

ЕД: У нас запретили спектакль дипломный. Поламишев ставил «Бориса Годунова», где, кстати, я должна была играть и Марину Мнишек, и бабу с ребенком, и … Ну, в общем, все вот эти, вся женская часть была на мне. И ставил он это, совместив с «Историей государства российского» Карамзина. И у нас сотрясалось училище по ночам, мы репетировали, и сотрясалось от криков: «О, Боже мой! Кто будет нами править? О горе нам! О, Боже мой! Кто будет нами править? О горе нам!». А там, значит, такая череда: Черненко, а завтра уже не Черненко, тут Андропов, а тут это всё. А мы кричим: «О, Боже мой! Кто будет нами править? О горе нам!». Был очень интересный спектакль. Но он не дошел до своего финиша. На каком-то этапе его посмотрела комиссия, и нам его закрыли. Эта тема не прошла.

ТШ: Ясно. Я примерно о таких сюжетах спрашивала, когда говорила о вашей службе уже в театре в Ленинграде. Здесь таких историй нет?

ЕД: Были, но не со мной.

ТШ: А какие? Можно вспомнить?

ЕД: Ну, были большие трудности с… Ну, я не могу рассказать подробно, потому что это как бы не меня касалось, но… Поэтому я боюсь, что очень много навру сейчас. Неправильно.

ТШ: А вот тогда жизнь театра. Вы начали воспоминания о 1980-х с бытовых сложностей, причем как с того момента, когда вы были на «необитаемом острове», и потом почти идентичные сложности, когда вы говорили о том, что нужно было готовить обед в ленинградской квартире. Да? А вот в бытовом плане какие были проблемы у Молодого театра? Пусть он был Молодежный театр, но это был новый молодой коллектив.

ЕД: Были, конечно, ужасные проблемы из-за того, что нет помещения, и из-за того, что… Ну, я же уже рассказала.

ТШ: А вот когда вы уже пришли в Молодежный театр там сразу стало все хорошо в бытовом плане? Ну, понятно, эйфория, что у вас теперь есть помещение, прекрасное помещение. Да, это понятно.

ЕД: Сложности какого плана? Сложности политические? Что-то запрещали?

ТШ: Ну, про политические вы сказали, что вы их не ощущали. А вот ставить спектакли, готовить декорации, получать зарплату вовремя, поскольку вы на службе в театре, с этим всё было нормально?

ЕД: Ну, было так же, в принципе, как у всех это было. Насчет того, вовремя ли. Все-таки мне кажется, что нам выплачивали какие-то деньги. Деньги были очень маленькие. Но опять же, наверное, молодость что ли, я почему это очень сильно не…

ТШ: Не зацепило?

ЕД: Не очень сильно тревожило и волновало. Я говорю, что поехать набрать сныти – это для меня было удовольствие. Как раз люди, которые обременены больше, может быть, чувством долга, нежели я. Но вот даже, например, мой муж. Он впал в депрессию и начал даже, хотя был достаточно серьезным специалистом, начал изучать страховое дело, чтобы как-то зарабатывать на жизнь. Потому что заработать было сложно, трудно.

ТШ: То есть он поменял работу?

ЕД: Не поменял, но пытался. Хотел.

ТШ: Страховался?

ЕД: Хотел, но в смысле впал в депрессию. И начал изучать всерьез книжки.

ТШ: То есть намерение поменять профессию – это был выход из депрессии или часть депрессии?

ТШ: А вот ваши родители в это время, как они переживали происходящие перемены?

ЕД: Дело в том, что отец у меня умер, как раз, когда я училась. Раньше. А мама никогда не была [смеется – Т.Ш.] социальным каким-то лицом, она как-то… поэтому про родителей ничего сказать не могу. Сестры… Сестра поменяла у меня практически [профессию – Т.Ш.], но она как-то ухитрилась чуть-чуть остаться и в профессии, и в тоже время стать бизнесменом и …

ТШ: Преуспевать?

ЕД: Да, преуспевать. Она была микробиологом. Но сейчас она, пожалуй, уже окончательно не микробиолог. Хотя она и кандидат наук, и всё это. Она бизнесвумен, она занимается тканями высокой моды, что-то в этом роде.

ТШ: Понятно. И как раз вот эта переквалификация профессиональная произошла.

ЕД: Именно тогда! Когда оказалось, что заработать невозможно, то есть заработать, будучи научным сотрудником, не реально. Ну, вот как-то так.

ТШ: А если вернуться к театру: вы в радости, что у вас есть свое помещение. Но на гастроли вы со своим театром ездили? Или вы были только в городе?

ЕД: Да, ездили мы на гастроли.

ТШ: Какое ощущение от страны, когда вы покидали Ленинград? Какие воспоминания у вас о тех местах, где вы были в 1980-е годы?

ЕД: А я почему-то вспомнила, как мы в первый раз поехали в Германию.

ТШ: А в Германию вы поехали уже когда?

ЕД: Ну, в Молодежном театре уже.

ТШ: Молодежный театр – то есть это уже после 1985 года.

ЕД: Да, мы поехали с двумя спектаклями. «Елена Сергеевна» и «Звучала музыка в саду». И это был шок. Я в первый раз попала за границу. Это был шок, просто шок. Причем мы, когда пересекали Западную Германию, то удивлялись: другой воздух, по-другому пахнет! И всё, у нас был такой шок. Ну как у многих, у всех, наверное. Вот такой шок от того, что всё совершенно по-другому, всё иначе.

ТШ: То есть вы были к этому совершенно не готовы, что по-другому? Вроде бы же…

ЕД: Нет.

ТШ: Не готовы, да?

ЕД: Нет, не готова. Ну, умозрительно, может быть, тебе и рассказывают, говорят. Но когда ты ощущаешь это на своем теле – это был просто… Ну, вели мы себя, наверное, глупейшим образом.

ТШ: Каким образом вы себя вели?

ЕД: Нам же дали денег еще к тому же каких-то! Получалось, что их больше, чем то, что у нас. Я помню, мы жили по квартирам.

ТШ: Где, в каком городе?

ЕД: Мы были в Кёльне. Я помню, что мы покупали магнитофоны, кроссовки, но всё, что подешевле, ну чтобы хватило денег на больше! И с каким ужасом, я себе представляю, смотрели на нас люди, у которых мы жили. Но не совсем с ужасом, потому что они нам потом посылали посылки.

ТШ: С сочувствием?

ЕД: С сочувствием, потому что мы притаскивали, я помню, приносила… мы жили у Мои. Моя так, значит, звали девушку, у которой я жила, вот. И я приносила эти кроссовки такие. Но для нас это было – ааааххх! Такие самые дешевые, вот. А магнитофон? Первый раз в жизни, я помню, я купила тогда этот двух-кассетный, но тоже который, ну, самый такой. И всё я это приносила к ней, а она смотрела. Присылала мне потом посылки: махровый халат, шарфик, крупу, всё! И, действительно, всё это было надо. И крупа была нужна, и все это.

ТШ: Посылочки выручали.

ЕД: Посылочки выручали. Да, и несмотря на то, что Моя была в ужасе немножко от нас, потому что мы еще и принимали гостей у нее дома! А у нее это же по-другому всё. Это на балконе кругленький столик, две чашечки – завтрак, джем на булочку, всё это .. аааа у нас АХ!

ТШ: А каких гостей вы у нее принимали?

ЕД: Да своих же друзей!

ТШ: Своих друзей-артистов?

ЕД: Артистов! Ну, а кого еще-то? Мы: «Заходи ко мне! У меня то-то!». Ну, это точно, как эти самые рассказы про Пес-Барбос.

ТШ: А как вас встречали зрители? Как они реагировали?

ЕД: Прекрасно, великолепно! Просто, наверное, это чувствовалось тоже, но мы же играли на разрыв, то есть мы там выкладывали всю душу. Наверное, это не может остаться без отклика.

ТШ: А вы там только играли спектакли или вы давали интервью?

ЕД: Конечно, мы общались, беседовали.

ТШ: А вот о чем спрашивали, когда вы приезжали?

ЕД: А я не помню.

ТШ: Не помните?

ЕД: Нет, я не помню.

ТШ: Поскольку, мне кажется, им ведь тоже было интересно. Мы только стали открываться.

ЕД: Да! Безусловно.

ТШ: Стали появляться живые люди, которые, с которыми можно было поговорить. Вот очень жалко, что вы забыли. Совсем не вспоминается?

ЕД: Нет. Я помню, что были у нас и после спектакля, и были какие-то обсуждения и много говорили, много общались. Но что конкретно? – Я не помню. Вот, какие вопросы их интересовали? Что-то такое их интересовало, не помню, что.

ТШ: А вот те же встречи друзей у вас в маленькой хрущевке, вот, когда собирались веселой компанией? Помимо спектаклей, о чем говорили? Вот 1970-е, первая половина 1980-х годов, это время принято характеризовать вот такими «разговорами на кухне». То есть когда никакой гласности еще не было, все несправедливости, все страхи, все надежды обсуждали на кухне. А вот о чем говорили вы с вашими друзьями?

ЕД: Ну, достаточно открыто, да обо всем.

ТШ: Что вас тогда, например, возмущало раздражало, а с чем вы связывали свои надежды?

ЕД: Вот, вы знаете, в этом смысле я не очень благодарная почва, потому что, я говорю, что я, поскольку в отличие, например, от своего мужа, лечу куда-то вперед и как-бы чуть-чуть пропускаю.

ТШ: В ушах свистит, ничего не слышу!

ЕД: Да, в ушах свистит, то есть как бы в позитив и в позитив. И туда – в позитив! То есть, да, естественно, мы ужасно возмущались и что-то такое, что-то ругали. Причем я не помню, чтобы мы тихарились. Это было все достаточно открыто. Почему-то нам казалось, что мы никому не интересны, и уж до нас-то никому нет дела, и мы можем себя вести, как хотим, и говорить открыто и всё, что хотим. Не было таких, что кто-то услышит. Нет, нет, абсолютно. Ощущение было, что до нас никому нет дела как-то, потому что мы – мы же между собой.

ТШ: А вот у вас единственный раз прозвучал такой политический сюжет, когда вы говорили о снятии «Бориса Годунова».

ЕД: Да, да.

ТШ: Вот у вас в училище, и там прозвучали имена наших правителей, череда их. А вот появление такого нового политического героя, Горбачева, оно как-то в памяти осталось? Вот какая была реакция на него? У вас, в среде артистов? Вот его речь, как он говорил, как он держался, появление супруги Раисы…

ЕД: Но у меня все равно доверие никогда не вызывал ни один из правителей. Но как бы всегда. Это, видимо, уже в крови – быть оппозицией. К сильным мира быть в оппозиции всегда. И поэтому с очень большим недоверием я, вот, относилась. С очень большим недоверием. И, в общем, как бы вроде свобода, а вроде что-то не то.

ТШ: А что «не то»?

ЕД: Что-то не так. Ну, как-то нет так. Что-то как-то не так. Что-то неправильно. Вот у меня было ощущение, что что-то неправильно. Но это мое ощущение. А когда вот, например, закрывали «Бориса Годунова», мы же молодые были совсем, мы же… Даже я помню, закрыли у нас спектакль, так мы себя настоящими диссидентами ощущали! Это же как-то даже гордо было. Вот, в самой гуще! Это всё по-настоящему! Это всё, вот она оказывается жизнь-то здесь! Вон она и нас коснулась! Раньше казалось все время, что есть где-то далеко таинственные какие-то люди, борцы за свободу или еще за что-нибудь там, они где-то, ну, а мы же – так.

ТШ: А тут вроде бы вы оказались в этой роли.

ЕД: Гордость какая-то такая.

ТШ: И все-таки вы сами говорите, что это определенный барьер, пусть там год разницы, но вот она студенческая жизнь, а вот у вас взрослая жизнь, когда вы начинаете жить в Ленинграде. Вот жизнь города помимо жизни театра она как-то запомнилась? Вообще, как сам город вспоминается? Ну, во-первых, это после Москвы. Вот каким вам запомнился Ленинград, когда вы вернулись после своих студенческих лет?

ЕД: Ну вот, конечно, безалаберность какая-то страшная. Вот эти ящики, ларьки, какие-то люди, пытающиеся зацепиться, выжить, торговать. Вот все это вместе, талоны же потом. Талоны – это позже да, были? К концу уже талоны были. Эти очереди по талонам. Я помню, стою, у меня талоны на масло подсолнечное. Я приехала на Литейный [проспект] почему-то. А! Потому что не было в другом месте. И у меня были талоны на четыре литра масла. Я стояла огрооомной очереди! Я живу на «Черной речке»! Я стояла в огромной очереди на Литейном проспекте, где появилось масло. Я стояла в этой очереди за маслом. И помню, что гениальный человек Сергей Грицай, который известен вам, я надеюсь. Знаете его? Ну, скромнейший человек при этом. Сейчас он в Америке, но продолжает у нас все равно ставить движение. Вот и «Наш городок» он поставил танцы все. Но он гений, и он тоже стоял в очереди. Я пыталась сказать: «Ну, давайте я вас пропущу». Он сказал, как это так: все же стоят, и я постою. И он стоял с бидончиком. Потом у него четверо детей, приходили дети, его подменяли. Потому это несколько часов длилось. Мы стояли, вот, в этой очереди за подсолнечным маслом. Это ж серьезная какая-то была такая проблема: счастье набрать этого масла, с этим маслом жить дальше сколько, еще поделиться надо! Кому-то чего-то.

ТШ: То есть вот это желание поделиться, оно не пропадало в ситуации вот этого дефицита сильнейшего?

ЕД: Так и нет, а иначе и не прожить. Кто-то тебе – ты кому-то. У меня подсолнечное масло, а кто-то что-то другое отоварил, там крупу какую-нибудь или еще что-то.

Ездили мы на Соловки тогда. Поехали втроем: я, Риточка и Мариночка, это мои подруги. Мы планировали поездку большой компанией. Но компания в последний момент не поехала, а мы должны были с ними ехать, они заядлые байдарочники, путешественники. А они не поехали, а мы оказались, а мы вообще не знали: как, что? Вот пытались уговорить моего мужа. Но он сказал, не-не-не-не, поезжайте-поезжайте сами. Мы взяли билет до Беломорска, а дальше очень смешная история. 

ТШ: А вы поехали туда с какой целью?

ЕД: На Соловки. Посмотреть. То мы, когда туда ехали, рюкзаки у нас были! Мы везли подсолнечное масло, крупу, всё мы везли, всё с собой. Рюкзаки были такие, что Марина, когда она надела рюкзак, она упала назад, то ее перевесил рюкзак своей тяжестью. И мы так туда ехали, и «валютой» была – у нас было четыре бутылки водки. Это была валюта, потому что там не было ничего, и за водку можно было доехать, за водку можно было вернуться. И вот мы, значит, туда это все везли. Одну бутылку водки нам подменили. Там оказалась вода.

ТШ: Вот это да!

ЕД: Это было, причем это было не просто, а в тот самый момент, когда … Это очень длинная история.

ТШ: За что вы расплатились водой?

ЕД: Мы не расплатились. Мы ее оставляли на обратную дорогу. Мы там жили в стенах Кремля, потому что нас пустили археологи, вот. У нас были спальники с собой, но на улице же не будешь. Но Соловки – это потрясающая поездка, это очень интересная. Было очень здорово, и это на всю жизнь воспоминания все эти наши. Как мы туда добирались – это уже история. Как мы в шесть утра приехали в Беломорск и не знаем, дальше куда. Мы позвонили в шесть утра в какую-то квартиру. У нас было ощущение, что весь Беломорск ждет нашего приезда. Потому что на самом деле женщина, которая вышла, и мы спросили: «Нам нужно на Соловки, нам как?». Она сказала: «Сейчас я мужа разбужу». Она разбудила мужа. Муж в трусах вышел на улицу, стал показывать, куда нам нужно сесть, на какой автобус, и он нас довезет в порт. «Только вы спрячьтесь, потому что там по пропускам в порт. А в порту – это остров – значит, вы должны сесть на корабль, и там вы, значит, доедете». Мы пришли. Нас, действительно, посадили в автобус, рабочие спрятали, нас провезли в порт. Дальше мы ходили по кораблям и спрашивали, кто, значит, на Соловки? На Соловки никто не ехал. Где-то уже восемь утра, наверное, мы с этими рюкзаками посредине порта сели, яички, значит, кушаем, завтракаем как-то, думаем, что дальше делать. А уже весь порт знает, что три идиотки хотят на Соловки. И едет трактор, и говорит: «Кому на Соловки? Грузись!». «Мы!» – и мы, значит, грузиться, и дальше весь порт хохочет просто. Потому что о том, что на тракторе на остров не поедешь, мы не сразу сообразили.

ТШ: Подшутили над вами.

ЕД: Мы: «Нам, нам!»

ЕД: Главное позвали. Но все-таки мы договорились с одним судном. Они ехали в другое место, но потом на обратном пути возвращались через Соловки. Вот там мы заплатили. Ну, как заплатили? Мы им подарили. И это было счастье – эта бутылка водки. Полюбили они нас до безумия сразу. Но и вообще они были очень приятная команда, очень хорошая. Они с нами возились, возюкались, как я не знаю просто. Кормили нас вкусненьким. И не поехали они в эту деревню, а из-за нас повернули на Соловки, вот, потому что очень прониклись. Мы с ними дико подружились. Там они даже на, по дороге на Соловки устраивали, вот шхеры, значит, они зашхерились там в шхерах. Они говорят, ну вот, каждой выделили по матросу, чтобы ходил следил. Идем по ягоды, значит, и мы там бегаем, матрос сидит: «Вон еще морошка. Вон черника, вот». А мы: «Ммм, как все вкусно, как красиво!». Нас привезли они, велели строго настрого по вечерам не шастать, потому что местные ничего никогда не сделают, но командировочные есть, рожу нагреют, не известно, что там. Чтобы сидели! Вот и мы ждали. Они говорят: «На обратном пусти через две недели мы вас заберем». И у нас, значит, Мариночка, как Ассоль, бегала на берег встречать эту «Пряжу». «Пряжей» назвался корабль. Но они опоздали. Они позже, видимо, приехали. То, что приехали, я не сомневаюсь. Мы стали искать другие пути. И вот у нас еще была бутылка водки.

ТШ: Как вы думали.

ЕД: Я думаю, может быть, она и была нормальная, может, это нам подменили уже на этом корабле, с которым мы договорились. Марина договорилась с одним судном, что они нас довезут до Беломорска, но было судно не очень хорошее. Какое-то не очень приятное.

ТШ: В смысле, народ?

ЕД: Да, народ. Но мы принесли туда рюкзаки. А тут состоялось наше знакомство с яхтмеснами. А батянечка Ленечка, это начальник партии археологической, его батянькой Ленькой звали, дочку его сестренкой Алочкой звали, мы все, значит, семьей считались. А они на Заячий остров уехали. И вдруг – это длинная история – появляются овеянные ветром яхтсмены какие-то, экспедиция со Шпицбергена, которые пришли к батяньке Леньке в гости. Ночью. Они говорят: «А где он?» – «Нет его». Они говорят: «А вы кто?». Мы отвечаем. Они говорят: «Пошли в гости». И мы приходим в гости на судно. Коч, который построен по чертежам 16 века! На цепях стол, керосиновые лампы. Всю ночь мы играем на гитаре, поем песни и выпиваем все, что у них есть. И я говорю, мы поедем на этом или ни на чем больше. И мы говорим, рассказываем о том, что нам надо вернуться домой. «Да, сейчас мы капитана разбудим и договоримся. Мы вас довезем до Беломорска!». И мы говорим, только рюкзаки надо забрать. А те нам рюкзаки не отдают уже. Но когда появились ЭТИ, рюкзаки отдали. Мы говорим, бутылка водки же еще. А все, что у них было, мы выпили уже, все вино, которое там было. Но вредная Риточка сказала: «Нет!». По плану у нее… А мы день жили по плану Мариночки, день – по плану Риточки, а я была командиром звездочки, поскольку мне было все равно. То есть день мы сидели где-то на берегу и варили кашу и купались. А день мы ходили и какое-то опять смотрели место. Какой-то поход должны мы были сделать. Вот сегодня мы смотрим это озеро и должны были сделать где-то сорок километров. Мы говорим, хорошо, пойдем. И вот мы вместе с этими яхтсменами идем на это озеро, сорок километров туда – сюда. Ну, не сорок, я не помню, сколько.

ТШ: Но порядочно.

ЕД: Вот когда мы туда доходим, тут только она позволяет нам открыть эту бутылку водки. И вот тут оказывается, что там вода. И дальше мы так бросаем камушки в озеро и говорим: «Водички никто не хочет? А то может». То есть вот это в такой момент, когда просто … мы даже не в селении, то есть мы не в поселке, мы шли, мы преодолели, по жаре шли. Причем всю ночь гуляли и пели песни, в общем, а мужики-то ждут эту водку и вдруг…

ТШ: Такой облом.

ЕД: Такой облом. Боженька-то с неба смотрит. Захотели выпить? А вот вам! Вот такая была у нас история. Но мы потом пошли, дружба так наша потом завязалась очень надолго.

ТШ: Куда еще вы ездили? Это вот 1980-е годы эта поездка?

ЕД: К 1990-м ближе, наверное.

ТШ: Конец 1980-х.

ЕД: Да. А потом мы поехали во Францию на фестиваль нетрадиционных судов парусных с этой же командой.

ТШ: Понятно.

ЕД: Но они же не до Беломорска нас довезли! Потому что тоже мы были зуйками. Было две шхуны, одна страховала, у которой был мотор все-таки. А здесь чисто парус и всё только. Они со Шпицбергена идут. Вот они шли до Петрозаводска. И они говорят, что пошли с нами до Петрозаводска. Но мы и пошли. Но мы должны были... А капитан достаточно, ну, как бы такое необидное слово сказать, человек не занудный, но такой.. какой эпитет?

ТШ: Консервативный, правильный?

ЕД: Консервативный, правильный, да. Как раз от него все зависело. А он как раз спал, когда мы там всю ночь гуляли. Причем танцевала я уже на крышке, не знала, что это его каюта.

ТШ: Над его головой.

ЕД: Да, над его головой. Ну, он открыл, значит, каюту, вылез, сказал: «Беру». Взял, но, он сказал так, значит палубу драить, картошку чистить и всё – зуйки. А зуйки – это поморы брали когда детей в море, они их называли зуйками. Ну, вот и мы были три зуйка. Действительно там чистила картошку, драили полы, все делали.

ТШ: То есть техником побыла, зуйком побыла.

ЕД: Зуйком побыла, да.

ТШ: А вот поездка, то есть ваша история зарубежных поездок продолжается. Сначала была поездка с театром, а потом вы едете на фестиваль.

ЕД: Да, да, да

ТШ: То есть мир открывается все-таки в это время?

ЕД: Да, мир открывается.

ТШ: И вторая поездка не была такой шоковой?

ЕД: Нет, нет, уже всё. Там уже больше было впечатлений от моря. От моря, от всего остального, от парусов, от неба, которое над головой вообще… Я помню, лежишь на палубе, скрипят паруса, там вахту же стояли все, каждые четыре часа меняются вахтенные. Вот, на руле нужно стоять по два человека, потому что, если один заснул, чтобы второй – вот. Так это просто я говорила себе это тогда: «Запомни этот момент! Запомни!». Это было что-то фантастическое. Бескрайнее море. Это было лето. Тепло. Звездное небо.

ТШ: Космическое небо.

ЕД: Космическое небо и космическое состояние.

ТШ: Ну, понятно, что это запоминается больше и куда ярче, чем та повседневность ленинградской жизни второй половины 1980-х, куда я вас на аркане... А вот если все-таки, Катя, вспомнить ту повседневность, служба в театре, она вообще не оставляла времени, там, для радио, для телевизора, для газет, для книг?

ЕД: Ну, в общем-то может быть оставляла, но она не то, что времени не оставляла, она поглощала. То есть мы были, ну, не мы, а во всяком случае я, мы поглощены были, то есть мы как бы отдельным таким супом варились немножко. То есть мы были так поглощены работой и вот этим, что происходит. Да, что-то, конечно, волновало. Просто, видимо я этому не так сильно придавала какое-то значение. Или, может быть, тогда придавала, но уже об этом забыла. Память имеет такое свойство. Она выбрасывает все, что ей кажется не совсем нужным.

ТШ: А вот муж? Его депрессия была связана только с работой? Он читал газеты, следил за политикой?

ЕД: Ну, конечно. Он как раз совершенно отличается от меня. Совершенно другой человек, абсолютно.

ТШ: А у него были, ну, если не политические кумиры, то лидеры, политики, на которых он возлагал надежды?

ЕД: Наверняка были. Но я не помню.

ТШ: Понятно.

ЕД: Я говорю, что я вообще достаточно, я бы не сказала, легкомысленная, но аполитичная. Наверное, я аполитичная. Поскольку я не могу этого изменить, то я этим не занимаюсь.

ТШ: А кроме ситуации 1980-х, у вас и история путча никак не запомнилась? Она тоже прошла мимо?

ЕД: Ну, мы даже, по-моему, куда-то хотели ходить. Что-то было, но кто-то даже пошел куда-то.

ТШ: Это опять из вашей артистической тусовки?

ЕД: Да нет, у нас же разные люди. Это я как-то. Меня же в институте прозвали «ручная кладь». Но это потому, что я не ориентируюсь в пространстве, и меня можно провести, повозить по метро и сказать, что это вот кратчайшая дорога, а я буду верить, что это кратчайшая дорога. Но это еще немножко распространяется на то, что как бы…

ТШ: По жизни?

ЕД: Да, такая немножко. Может, я на себя наговариваю.

ТШ: Я думаю, что это такой род кокетства.

ЕД: Вполне возможно.

ТШ: Тогда, возвращаясь к театру, какие постановки наиболее запомнились, кроме тех, что вы возили в Кёльн?

ЕД: Ну как, все постановки у нас были интересные. Прекрасный и самый мой любимый спектакль «Танго». Это вообще! Жалко, что я там, хотя не жалко, что я там не играла, потому что это, но это мой один из любимых спектаклей вообще наших. Его уже сняли давно. Но потрясающий! Мрожека. Пожалуй, мой любимый такой наш. Ну, а все, которые тогда были, они все были. Вот у нас был «Кабанчик» Розова, это «Удар» по пьесе «Кабанчик». «Елена Сергеевна» потом мы выпустили. Потом «Танго», потом был Мольер «Мещанин во дворянстве». Мы выпускали его в конце 1980-х. Вот тогда я не поехала на лодьях к Израилю, потому что мы выпускали Мольера. Хотя мне сделали визу, сделали всё. Но Спивак не отпустил. Ну, и слава Богу. Честно говоря, муж был очень доволен этим. Потому что это, действительно, очень опасное путешествие. Ну, это было дико опасно, мы пять раз тонули. Как вообще мы живы остались?

ТШ: То есть во все эти путешествия без мужа?

ЕД: Да, да. Нет, там другая история. Вообще фантастика. Он говорит: «Один раз повезло, и хватит». А на ладьях – это очень опасное путешествие, опаснейшее. Не все лодьи дошли до Иерусалима, некоторые так и остались в Греции, по-моему. Поломались или что-то такое там. Но этот никак не связать. «Мещанин во дворянстве» мы выпускаем спектакль – никак не связать с политической жизнью. Не связано вообще, мне кажется.

ТШ: А как решалось тогда и сейчас, что ставить в театре? Это только решение режиссера? Режиссер принимает это решение, вот мы будем ставить этот спектакль?

ЕД: Ну, в разных моментах по-разному. Но в основном, это режиссер принимает решение, но есть люди, которые советуют. Иногда что-то зависит от артистов тоже. В тот же момент я помню, что я манкировала постановку одной пьесы. Я даже сейчас забыла, какой пьесы. Не Спивак должен был ставить. Я была возмущена.

Екатерина Дронова в роли Дорины в спектакле «Тартюф» Молодежного театра на Фонтанке. 2000-е

ТШ: А что вам не понравилось?

ЕД: Какая-то это была бытовая-бытовая. И я говорю: «Как мы будем, зачем мы, для чего мы вообще стремились, собирались вместе, чтобы теперь вот этим заниматься? Мы же не должны развлекать зрителей просто!». Ну что-то такое. И я его убедила. Мы не стали это ставить. Я говорю: «Это же какой-то…здесь нет того, ради чего стоит затевать разговор какой-то, какой-то разговор со зрителем». Что-то такое. Нет, пожалуй, даже, что я была чуть-чуть максималисткой. Сейчас это понимаю, сейчас вспоминаю этот момент. Ой-ё-ёй! Да, я была возмущена. Потом, правда, мне было стыдно, потому что один человек, который там был занят, это была, может быть, его единственная возможность сыграть у нас в театре. Но он со мной согласился. Но, может, я была не права. Может быть, если бы быть немного покомпромисснее, то человек бы сыграл. Теперь уже не понятно. Максимализм – такая вещь, что, когда он происходит, он происходит, и кажется, что он прав. А потом уже, когда проходят годы, то думаешь, может, и не стоило.

ТШ: Наверное, это хорошее качество максималиста – рефлексирующий максималист. Это, наверное, не совсем пропащий максималист.

ЕД: Ну, вот я уже много наговорила.

ТШ: Я хочу сказать Вам большое спасибо за это интервью! 

Видеозапись интервью