Геноцид армян в конце XIX и в начале ХХ веков и ряд событий, последовавших за ним (череда послевоенных мирных конференций, где рассматривался или, потом уже, не рассматривался Армянский вопрос), были для армянского народа громадным потрясением. Притом еще неизвестно, что потрясло больше: злодеяния турок, огромное количество жертв, превысившее миллион человек, массовый исход из исторических армянских земель или вопиющая несправедливость последовавших за мировой войной мирных конференций.

На этих конференциях зло не было осуждено, и армянам было отказано не только в их праве на собственную историческую территорию, на «национальный очаг» в пределах Турции, не только в материальной компенсации за разграбленное имущество, но даже в моральной поддержке. От армян просто отмахнулись. К тому времени мир успел забыть о геноциде, а для армян это стало едва ли не тяжелее, чем сам геноцид. Они жили, разбросанные по разным странам, часто даже скрывая свое происхождение (хотя их и не преследовали) и уверившиеся в тотальной несправедливости мира. Ряд террористических актов против турецких дипломатов дал весьма слабое утешение. Степень конфликтности армянского сознания продолжала расти. Можно было ожидать, как в случае кавказских событий начала века, что в армянской среде возникнет некая внутренняя структура, которая поможет пережить сложившуюся ситуацию. Но она как будто не возникала. Более того, историки предполагают, что «во всем мире найдется немного национальных общин, раздираемых столь острыми внутренними противоречиями или так же полностью расколотых, как армянская община». (*29) Это стало результатом острой душевной травмы, и казалось, что наступает самая трагическая страница истории армян, когда они «сами своими руками сделают то, чего не смогли сделать с ними самый страшный гнет и преследования, — они обрекут себя на культурное и национальное самоуничтожение». (*30)

Единственной страной, которая в те годы не воспринималась как враждебная, оставалась Россия, притом уже Советская Россия. Она как будто проявляла некоторую заботу об армянах. «Ненависть к туркам, рожденная погромом 1915 года, и возмущение предательством Европы, отрекшейся от армян после Лозанны, фактически вынуждает их кинутся в объятья спасительницы России. Она принимает армян, обиженных дурным обращением и отвергнутых Западом. Употребляя терминологию психоаналитиков, Советская Россия обретает образ всемогущей матери, у которой можно найти помощь и защиту от враждебного мира».(*31) Однако это приводит к еще большему расколу в армянской диаспоре: главный конфликт разгорается вокруг идеи коммунизма, а точнее, допустимости или недопустимости помощи большевистской Армении. В итоге, уже в 1920-е – 1930-е годы мы имеем армянскую культуру, расколотую на три части:

1) население Советской Армении, огражденное от своих соотечественников зарубежом железным занавесом, не смеющее идеологизировать под страхом Колымы, ничего не имеющее, кроме клочка родной земли, рук и головы для того, чтобы воплощать идею;

2) рамкавары — прагматики, ворочающие немалой долей мирового капитала и считающие, что Армения даже в качестве советской республики все-таки больше, чем ничего, что она зачаток армянской государственности и ей нужно помогать, закрывая глаза на ее большевизм, а также группировавшееся вокруг рамкаваров большинство армянской диаспоры, симпатизирующее Советской Армении, совершенно не представляющее, что в ней происходит, и вольное придумывать себе любые утешительные сказки;

3) дашнакцутюн — носительница героического мифа, ненавидящая коммунистов больше, чем турок, и не желающая, казалось, более никаких сделок. Один из современных лидеров Дашнакцутюн Анаит Teр-Минасян писала: «Самое удивительное, что партии удалось создать миф, в хорошем смысле этого слова, позволивший ей окружить себя скорее верующими, чем приверженцами».(*32)

Вот эти три элемента и послужили основой создания новой армянской структуры. Причем, если считать, что действие (геноцид, равнодушие всего мира) равно противодействию, то можно предположить, каким по мощности стал внутренний энергетический потенциал этой структуры. Такой и был нужен, чтобы создать в условиях тоталитарного режима, всеобщей интернационализации крупный национальный центр, собирающий армян всего мира.

В таких условиях начался процесс самоорганизации армянского этноса на той малой территории, которая осталась от его исторической родины, в рамках коммунистического государства, которое армяне все же не воспринимали как враждебное себе. Вера в дружественность России была тут важна, потому что не давала отчаяться до конца, разувериться во всех и стать уже неспособными к любым позитивным действиям. В конце концов, она давала надежду (или иллюзию таковой) быть когда-нибудь понятыми. Армяне имели финансовую поддержку рамкаваров, среди которых было много крупных банкиров (поддержка эта относится главным образом к 1920-м годам, потом оказывать ее стало затруднительно). У армян существовал, что самое главное, не высказываемый нигде, никогда не обсуждавшийся, но прочно укоренившийся в сознании героический миф о своей государственности. Точнее, может быть, он был даже и не о государственности. Более правильно было бы сказать, что в какие-то исторические моменты этот миф имел такое выражение. Так, например, его мыслило себе большинство дашнакцаканов в диаспоре. По сути, это был миф о героическом действии вообще. Форма, в которую он мог бы вылиться, не была внешним образом никак предопределена. Никакого специального акцента на создание особенного города не было. То, что стало потом воплощением этого мифа — Ереван, — почти никем никогда не воспринималось как шаг к государственности. На существование Еревана под Российским покровительством смотрели, как на нечто совершенно естественное. Другое дело, что город оставался своим и только своим. Но и этого армяне долго почти не осознавали. Они просто строили город, чтобы в нем жить. И только когда в 1960-е годы возникло народное движение за создание в Ереване на холме Цицернакаберд памятника жертвам геноцида, стало медленно появляться осознание того, что Ереван весь — это город-памятник.

В армянской литературе не так уж много произведений о городах, но есть одно, относящееся именно к 1960-м годам и имеющее, нам кажется, косвенное отношение к Еревану. Это пьеса Перча Зейтунцяна «Легенда о разрушенном городе», рассказывающая о том, как древний царь Аршак строил город-легенду. С самого начала пьесы непонятно, что, собственно, создает царь — великий город или легенду о великом городе, символ. Ради этого символа, этой легенды совершаются подвиги и преступления, убийства и самоубийства. Но вот город стерт с лица земли. Уже в тюрьме царь Аршак говорит: «Моя идея свободного города послужит возрождению этой страны. Я создал людям легенду, создал воспоминание. Воспоминание, которое будет переходить из поколения в поколение».(*33) Ереван как бы получал свой прообраз в истории.

Ереван не создавали сознательно на основе героического мифа. Этот яркий, многоголосый, с жизнью, бьющей ключом, город армяне сами узнавали как воплощение мифа, которое, между тем, происходило иначе, чем этого могли ожидать те или иные группы внутри армянского этноса. И этот миф, неузнаваемый в различных своих интерпретациях, сам служил дополнительным источником конфронтации и составлял подоплеку функционального внутриэтнического конфликта. Внутриэтнический конфликт с этой точки зрения может быть представлен как обыгрывание основной этнической культурной темы, а это последнее, в свою очередь, фактически предопределяет действия различных внутриэтнических групп.

Так прагматичная Рамкавар-Азатакан (с самого начала, видимо, не имея в виду ничего большего, чем улучшить отношение советской власти к армянам) поддержала идею армянской репатриации, в какой-то момент (в целях политической конъюнктуры послевоенного мира) зародившейся в советских спецслужбах. Значительно интереснее и неожиданнее то, что эту идею в конце 1940-х вдруг подхватила и Дашнакцутюн, находившаяся в острой конфронтации и к советскому режиму, и к Рамкавар-Азатакан. И сделала она это как-то неожиданно для себя самой. «Ввиду той непреклонной антисоветской позиции, которую несомненно занимала Дашнакцутюн, ее политика в этом вопросе казалась совершенно невероятной. Она поощряла деятельность Москвы и так же призывала рассеянных по всему миру армян вернуться на родину... Не логика и реализм, а сочувствие к армянам, разбросанным по всему свету в конце концов побудили 52-й съезд дашнаков проголосовать за репатриацию».(*34) Логики в этом шаге было действительно мало, но и «сочувствие армянам» — это лишь позднейшее толкование событий, поскольку тогда, на рубеже 1940-х – 1950-х годов никто не мог поручиться, что зарубежные армяне действительно попадут в Ереван, а не транзитом через Ереван — в Сибирь. Если бы армяне исходили из чувства реализма, много ли нашлось бы желающих из Парижа и Лос-Анджелеса или из цветущего еще тогда Ливана испытать свою судьбу в советской социалистической стране? Это был массовый спонтанный порыв, не имевший под собой никакой эксплицитной идеологической базы.

Такой идеологической базы не было и в Советской Армении. Однако с высоты прошедших десятилетий можно сказать, что тогдашние руководители Армении, добивавшиеся, чтобы руководство Союза закрыло глаза на становление Еревана, абсолютно не вписывавшегося из-за своей моноэтничности в общий ряд советских городов-гигантов, каким-то парадоксальным образом впитали в себя и синтезировали в своих действиях и прагматическую альтернативу, и героическую, заставлявшую их во имя этого города рисковать свободой и карьерой, в том числе и высшей партийной.

И все же, задумаемся: почему мечте армян позволили-таки воплотиться? Ведь Сталин всюду искал заговоры. Здесь не было заговора, никто ни с кем ни о чем не договаривался. Сталин всюду искал подпольные организации. Здесь их не было. Он искал крамолу. Но армяне не писали, не говорили ничего неугодного вождю — они понимали друг друга без слов. Это была все та же акция «гражданского неповиновения», во многом аналогичная действиям в 1903 году, причем неповиновения даже не Советской власти, а неповиновения всему миру. Наполовину истребленный, морально уничтоженный народ не просто выжил, а создавал совершенно новую форму своего существования — Ереванскую цивилизацию.

Итак, в 1924 году Совнарком Армении обсуждал план реконструкции Еревана, представленный академиком Александром Таманяном:

« — Промышленность располагается здесь, — сказал академик и ткнул указкой.

Все посмотрели на пустынный привокзальный район. В те времена было забавно говорить о промышленности Еревана: не дымилась ни одна труба...

— Перед вами город на 200 тысяч жителей, — сказал академик, — перед вами столица. Вот ее административный район.

Это был воображаемый центр города. Воображаемая площадь.

Глаза совнаркомовцев следили за указкой.

— Район культуры, искусства, отдыха, — сказал академик».(*35)

К 1970-м годам это был уже вполне сложившийся город с миллионным населением и при этом очень плотной социальной средой, устойчивой системой отношений и казавшимися незыблемыми традициями. Социальные и демографические процессы, происходящие в Ереване в те годы, ясно указывали, что перед нами не случайное поселение разрозненных и разномастных мигрантов, а целостная, сплоченая и жизнеспособная общность.

Культурно-психологическая среда Еревана и создала возможность формирования моноэтического города. Мигранты-иноплеменники не приживались здесь. Чужие неуютно чувствуют себя в среде, в которой идет бурный внутриэтнический процесс. Новый традиционный социум, как молодой организм, отторгает инородные тела. Ему надо на какое-то время остаться наедине с самим собой, вариться внутри себя, кристаллизоваться, утвердить свои структуры, свои стереотипы.

Армяне, за многие века привыкшие жить по чужим столицам, создавали свою собственную.

В сознании ереванцев их город и Армения тождественны. Как будто есть Ереван и прилегающая к нему сельская местность. Не Ереван как столица принадлежит стране, а страна прилагается к Еревану. Хотя это не вполне так. В Армении есть еще несколько заметных городов, и есть антипод Еревана — Гюмри (Ленинакан). (Функционально — это армянский Новгород.) Он гордится своей древностью и имеет некоторые столичные черты, сохранившиеся даже сейчас, после землетрясения, — скверики, решетки, площади, напоминающие старую Москву, целый район старинной застройки, почти не пострадавший во время бедствия. Гюмри не признал главенство Еревана. (Как и Новгород долго не признавал главенства Москвы.) Ереван для гюмрийцев — самозванец. Они склонны смотреть на него, как на собственный пригород.

Однако самоощущение ереванцев не так уж в корне неверно. Территория нынешней Армянской республики не воспринимается как вся Армения. Это ее небольшая часть, а Ереван — ее средоточие. Но вся Армения, как в зеркале, отразилась в Ереване. Создан город, ставший воплощением мифа, и теперь он живет уже самостоятельной жизнью. Он диктует свои порядки армянскому народу, чему все вынуждены подчиняться, хотя не всем это, возможно, нравится.

________________________________________

Примечания:

(*29) Атамян С. Армянская община. Историческое развитие социального и идеологического конфликта. М.: Изд-во полит. Лит., 1955. С. 4.

(*30) Атамян С., с. 5.

(*31) Атамян С., с. 115.

(*32) Тер-Минасян А. Безальтернативной демократии не бывает // Зеркало мировой прессы. Ереван, 1991. № 9. С. 3.

(*33) Зейтунцян П. Пьесы. Ереван.: Советакан грох, 1981. С. 130.

(*34) Атамян С., с. 138.

 (*35) Авакян Р. Молодость древнего города. Ереван.: Айастан, 1968. С. 54-55.