Оригинал статьи

500-летие «псковского взятия» должно напомнить псковичам об их подлинной истории. Часть первая. Псковская республика

Приближающаяся дата – 500-летие присоединения, говоря официальным языком, Псковской вечевой республики к Московскому централизованному государству – вызывает в псковском обществе различную реакцию, от безразличия до неприятия. Скорее всего, при очевидном отсутствии к этому своего рода «юбилею» внимания нынешнего федерального центра, продолжателя политической традиции средневековой Московии, региональный резонанс ограничился бы парой научных конференций и несколькими статьями в академической прессе. Но очевидный кризис федеративной политики в России, демонстративное пренебрежение интересами регионов (а, значит, в первую очередь, интересами и правами проживающих здесь людей) вызвали к жизни достаточно широкую (и, бесспорно, только начинающуюся) общественную дискуссию о том, что именно в глобальном историческом плане произошло для Псковской земли и ее жителей в 1509-1510 годах, что Псков и его пригороды утратили, что приобрели и к чему пришли в составе российского централизованного государства и вместе с ним.

Псковское вече.

На явно болезненную для властей тему откликнулись уже и представители власти и ее партии, проявившие инициативу по проведению круглых столов и прочих публичных мероприятий с очевидным политическим подтекстом: присоединение Пскова к Москве, утрата им собственной государственности, образа общественной мысли и – в значительной степени – культурной традиции было явлением и неизбежным, и позитивным одновременно.

Соответственно, предстоящее мероприятие объявлено «празднованием» и псковичам предлагается отметить «праздник».

Причем за точку окончательного отсчета, систему координат для исторической и политической оценки, как нетрудно догадаться, берется система интересов и ценностей российского централизованного государства, в последнее время нашедшая весьма причудливое воплощение в специфической российской модели «вертикали власти», в которой многие находят вполне логичное продолжение московских государственных принципов XVI-XVIII веков.

Аналогичный подход в оценке обсуждаемых событий полностью доминировал, по понятным причинам, и в советской исторической науке, которая в части политических оценок практически полностью, за редчайшими исключениями, обслуживала власть.

В ходе современной дискуссии, таким образом, вся линия событий средневекового времени невольно привязывается к «текущему политическому моменту». При прочтении некоторых «актуальных» текстов создается полное впечатление, что именно тогда она и началась, «единая Россия».

Всё это, безусловно, практически полностью обесценивает предмет обсуждения. И уже даже не на второй план, а в монохромную пыль архивов уходят сами события минувших времен, их подлинный голос, яркий цвет и высокий дух. Словно ничего и не было – свободного народа, его самобытной культуры, созданного его трудами и кровью небольшого, но суверенного и сильного государства, оставившего свой след и в собственно российской, и в европейской истории.

Болотовский рубикон

Псковская земля стала юридически самостоятельным государством в первой половине XIV века. Долгий, но достаточно заметный процесс политического отдаления Пскова от Новгорода завершился заключением Болотовского договора, который юридически признал те отношения между Псковом и Новгородом, которые de facto сложились за несколько десятилетий до его подписания, но правового обеспечения не имели.

По мнению многих историков, фактическая независимость Пскова от Новгорода была достигнута много раньше – уже в середине, самое позднее – во второй половине XIII века.

О точной дате самого договора идут давние научные дискуссии, называются разные даты – от 1329-37 гг. до 1348 г.

Самого текста Болотовского договора не сохранилось, в новгородских летописях это событие изложено в такой формуле: «…Посадникам нашим у вас в Пскове не быть, не судить, а от владыки судить вашему псковичу, а из Новгорода вас не позывать ни через дворян, ни через подвойских, ни через софьян... ни через бирючей…». [ 1 ] Политическая связь Новгорода и Пскова в течение двух последующих столетий сохранялась только в виде власти новгородского владыки над псковской церковью, но и это влияние, отметим, не было односторонним.

Так или иначе, Псков занял свое уникальное место в европейской истории государств. Это событие состоялось в чрезвычайно сложное время, когда Москва, как и практически все русские феодальные княжества, находилась под властью Золотой Орды. Более того, судя по действиям московских князей, они добровольно были составной частью Золотой Орды, прямыми и активными проводниками ее политики, выразителями ее интересов.

Политически неподконтрольными Золотой Орде оставались на Руси Псков и Новгород. Они были сохранившимися очагами Киевской Руси на русском Северо-Западе. Показательно, что это были две единственные за всю русскую историю республики – европейские государства.

В начале XIV века Псков и Новгород непосредственно участвовали в тяжелой, кровопролитной и часто вероломной борьбе между московскими и тверскими князьями за «великое княжение» — титул великого князя владимирского, дававший право на главенство над другими русскими удельными княжествами, причем сами княжества, кроме двух вечевых республик, были полностью политически порабощены Золотой Ордой.

Проклятие Москвы

Во время этой борьбы постепенно сформировалось то, что можно назвать этическими основами московской политики, ставшими квинтэссенцией самых мрачных сторон средневековых политических нравов – подлость и предательство, причем подлость и предательство даже по отношению к тем, с кем находились в прямом кровном родстве – и к представителям элиты, и к простому народу.

Московская традиция в русской политике вызвала к жизни жадных из жадных, вероломных из вероломных, жестоких из жестоких.

Не имея возможности в рамках данной статьи подробно рассматривать морально-этическую гносеологию будущей московской великокняжеской власти, отступим, тем не менее, ненадолго от событий XIV века и отметим, что уже сын основателя Москвы Юрия Долгорукого, Андрей Боголюбский (оба были ростово-суздальскими князьями, боровшимися за киевский престол), взяв в 1169 году во время междоусобных распрей Киев, «мать городов русских», впервые в русской истории отдал русский же город на три дня на разграбление своим ратникам, что было до той поры делом неслыханным: восемь с лишним веков спустя потрясенный Лев Гумилев написал: «Приказ Андрея Боголюбского показывает, что для него и его дружины Киев был столь же чужим, как какой-нибудь польский или немецкий замок».

Боголюбский закрепил свое отношение к Киеву и политически: именно он перенес столицу государства из Киева во Владимир на Клязьме, окончательно разрушив политический центр Древней Руси.

Очевидно, что, усиливаясь и завоевывая новые пространства, основанная в 1147 году Москва не выглядела для современников полномочным и тем более полноценным представителем Руси – тогда хорошо помнили, что Русь изначально была не Московской, а Киевской, о чем напомнил недавно пастве XXI века с неожиданной точностью патриарх Кирилл, назвав Киев «нашим общим Иерусалимом».

Перефразируя известный современный политический оборот, можно сказать: Москва – не Русь. Все московские князья традиционно агрессивно относились к политическим осколкам традиции Киевской Руси, органической частью которой были Новгород и Псков, и всячески противодействовали развитию на подконтрольных им территориях древнерусских и тесно, в том числе кровно, связанным с ними изначально европейских (в первую очередь скандинавских и других балтийских) политических и культурных традиций.

Причем во многом Новгород и Псков пошли дальше Киева в устройстве политической жизни: в отличие от Киева, княжение в двух вечевых республиках не было наследственным, что открывало значительный простор для влияния самых широких групп общества на власть.

Если смотреть на русскую историю под этим углом зрения (практически утраченным в советской и российской историографии XX – начала XXI вв.), то значительной, местами – полной переоценке подлежат многие канонические сегодня фигуры русской истории.

В частности, князь Александр Ярославич (известный в истории как Невский), внук Владимира Большое Гнездо, брата упомянутого выше Андрея Боголюбского, узнав о том, что его родной брат Андрей Ярославич, великий князь владимирский, заключил с оппонентом Орды, князем Даниилом Галицким, союз, угрожавший власти Золотой Орды, поехал в Орду и сообщил об этом хану, основав чрезвычайно тяжелую по последствиям политическую традицию доносительства русских князей ордынскому хану друг на друга. Летописи сохранили горестное восклицание Андрея Ярославича: «Господи! Что се есть, доколе нам меж собою браниться и наводити друг на друга татар!»

Князь Андрей Ярославич и поддержавшие его тверичи были разбиты в известном сражении на реке Клязьме (1252), после чего великое княжение владимирское досталось Александру Невскому. Но первое, что сделал победитель – организовал проведение на Руси полной переписи населения, целью которой было регулярное взимание дани Ордой.

Когда же в Новгороде поднялось в связи с переписью антитатарское восстание, то великий князь владимирский Александр Невский вошел в Новгород и устроил там как публичные казни, так и уродования людей: несогласным с новыми порядками резали носы и уши, выкалывали глаза. По трагической изнанке судьбы, некоторые из погибших и изувеченных были родичами соратников (есть предположения, что некоторые – и соратниками) Александра Невского по Невской битве (1240) и Ледовому побоищу (1242).

Сильное сопротивление установлению ордынских налогов в Новгороде имело под собой вполне глубокие корни: дань Орде в существенной степени не позволяла Новгороду стать полноценной альтернативой Москве как возможному европейскому центру объединения русских земель – на основе другой, восходящей непосредственно к Киевской Руси, политической традиции, других культурных корней.

Традицию политической ориентации Москвы на Золотую Орду продолжил сын Александра Невского Даниил Московский и его дети, внуки Александра, вошедшие в историю как Даниловичи, – Юрий и затем Иван, известный под прозвищем Калита (денежная сумка, мешок).

По замечанию российского историка XIX века Николая Костомарова, «первенство Москвы, которому положили начало братья Даниловичи, опиралось, главным образом, на покровительство могущественного хана».

Чтобы заслужить благорасположение хана, братья шли на удивительные вещи. Юрий Данилович два года жил в ханской ставке, тщательно изучая татарский язык.

Юрий боролся за власть со своим двоюродным дядей Михаилом Тверским, вёл московские и ордынские войска на захват Твери вместе с ордынским посланником Кавдыгаем, но в 1317 году был разбит Михаилом.

После поражения Юрий Данилович с целой группой зависимых от него русских князей поехали в Орду и донесли хану на Михаила Тверского; поводом тому была смерть в тверском плену жены Юрия, Кончи, принявшей православие сестры ордынского хана.

Михаилу Тверскому был направлен ультиматум: или он добровольно едет в Орду, или Орда посылает на Тверь еще одно захватническое войско. Спасая жителей своего города, Михаил поехал в Орду, где был зверски казнен по приговору хана, но русскими князьями: «его били, топтали ногами, а потом русский, некий Романец, вырезал у него ножом сердце». После чего участники расправы, прибывшие вместе с Юрием Даниловичем, сели пьянствовать, между тем тело убитого лежало рядом обнаженным, что вызвало оторопь даже у татар: ордынец Кавдыгай сказал православному Юрию Даниловичу: «Ведь он старшим братом тебе был, заместо отца! Что же он лежит теперь голый и брошенный?» И только после этого укора, пишет летописец, Юрий укрыл изувеченное тело убитого плащом.

Сын Михаила Тверского Дмитрий, известный под прозвищем Грозные Очи, отомстил за отца и убил Юрия Даниловича, после чего в борьбу за великокняжеский титул вступил доселе тихий Иван Калита. Дмитрий же Грозные Очи был казнен монголами.

Для того, чтобы оспорить великокняжеский титул у другого сына Михаила Тверского, князя Александра Михайловича Тверского, севший в Москве Иван Калита использовал вспыхнувшее в 1327 году в порабощенной Ордой Твери успешное антитатарское восстание (представители Орды в Твери были почти полностью убиты, лишь единицы бежали из города), первым сообщил о нём хану Золотой Орды и добился у него грамоты (пресловутого «ярлыка») на великое княжение. Более того, церковный сподвижник Ивана Калиты, митрополит Пётр, также получил «ярлык» на церковную власть от хана Узбека, что позволило Калите первым из московских князей придать Москве статус русского общерелигиозного центра.

Отметим здесь, что широко известный церковный постулат «Всякая власть от Бога», высоко вероятно, изначальным своим историческим мотивом имел оправдание и принудительную легитимацию непринимаемой народом чуждой культурно и вероломной по способу прихода к власти силы.

Пришедшее в Тверь по навету московского князя карательное татарское войско, к которому присоединились московские отряды Ивана Калиты, жестоко подавило восстание, а князь Александр Тверской бежал из Твери – не куда-нибудь, а в Псков, который в тот момент остался последним неподконтрольным Орде русским княжеством.

Получив в благодарность за «тверское услужение» от Золотой Орды титул великого князя, Иван Калита стал автоматически и князем новгородским: он правил в Новгороде через своих наместников, влияние Москвы над восточным соседом Пскова уже в то время было значительно.

Продолжая служить Золотой Орде, Калита поднял против севшего в Пскове Александра Михайловича Новгород, после чего зависимый от него глава русской церкви митрополит Феогност (преемник Петра) пригрозил Пскову самой страшной карой – церковным проклятием, если Псков не сдаст «изменника» Тверского (по некоторым данным, проклятие и отлучение от церкви состоялось с формулировкой «за нарушение присяги хану»). Но псковичи сочли невозможным отступить от сделанного на вече приглашения, в соответствии с которым Александр Михайлович Тверской стал псковским князем; они готовы были пойти на разрыв с Москвой и почти покоренным ею Новгородом, но не намеревались изменить своему слову.

Князь Александр повел себя благородно по отношению к приютившему его городу: помня про тверские кровопролитные карательные экспедиции Орды и Москвы, он добровольно уехал в Литву, выведя Псков из-под удара Ивана Калиты и, соответственно, Золотой Орды.

Через несколько лет Александр Михайлович вернулся в Псков и княжил здесь до 1337 года. По данным новгородских летописей, именно с тех лет новгородский владыка Василий стал приезжать в Псков на свой «подъезд»; это означало прекращение вызовов псковичей в Новгород, что и гарантировал упомянутый нами ранее Болотовский договор.

Но Иван Калита продолжил «работу» с владыкой Василием, у которого были тогда более сильные связи с Литвой, откуда в течение многих лет призывались в Псков и Новгород многие князья (по псковской истории достаточно вспомнить Довмонта), чем с Москвой.

Именно Литва была для западных русских земель колоссальным центром европейского притяжения, она политически и культурно противостояла ордынской Москве, усиливала политический вес и значение Пскова, Новгорода, Твери, позднее – Смоленска, помогала этим городам быть значительными субъектами европейской политики того времени, не зависимыми полностью от Москвы. К слову, сестра князя Александра Михайловича была замужем за великим князем литовским Гедимином.

Литва и Псков долгое время преследовали общие политические и военные цели – в частности, борьбу с немецкими рыцарями. Когда в 1323 году рыцари Ливонского ордена пришли к Пскову на кораблях с осадой, в ходе которой применяли стенобитные машины и осадные башни, псковичи послали гонцов с просьбой о помощи к бывшему тогда московским князем старшему из Даниловичей Юрию и к новгородцам, никто из них не откликнулся на призыв. Выручил же Псков литовский князь Давыд, который внезапно напал на ливонцев и обратил их в бегство.

С 1341 года Псков находился под юридическим сюзеренитетом литовского князя Ольгерда, сына Гедимина.

Позднее, в 1380-м году, именно призванный из Литвы псковский князь Андрей Ольгердович возглавил псковский отряд на Куликовом поле. Более того – как известно, он был сторонником переправы через Дон, этот шаг свидетельствовал о намерении сражаться до победы. И это при том, что псковское вече выставляло Андрею Ольгердовичу претензии за нечастое пребывание в Пскове, а тот обижался и, обидевшись, разорял псковские приграничные сёла.

Ситуация изменилась в дальнейшем только после союза Литвы с Польшей.

Между тем усилия Ивана Калиты дали свои результаты, и уже с 1334 года обнаруживается новое направление движения политики владыки Василия: он едет в Москву к митрополиту, в 1335 году снова в Москву — «на честь», а в 1337 году Александра Тверского с сыном вызывают из Пскова в Орду, якобы «прощают», переводят на княжение в Тверь и вскоре после этого казнят, причем вместе с сыном – династии Тверских московские князья чрезвычайно опасались.

Историки замечают, что во время кровопролитного действа главное выигравшее лицо драмы формально оставалось за сценой: Иван Калита привлек на свою сторону золотоордынского хана и новгородского владыку Василия — и в результате очередной подлости Москва победила Тверь.

Сыновья Ивана Калиты, Семён Гордый и Симеон Красный, довершили после смерти отца (1341) подчинение себе всей Северо-Восточной Руси, опираясь исключительно на поддержку монгольских ханов.

Северо-Западная Русь тогда устояла.

Многие историки предполагают, что Болотовский договор, защитивший Псков от прямого влияния уходившего «под Москву» Новгорода, возможно, был заключен именно в годы княжения в Пскове Александра Михайловича Тверского – соответственно, не позже 1337 года. Если это так (единодушия в среде исследователей нет), то с помощью этого договора Александр Тверской пытался оградить от перехода под контроль Золотой Орды последнюю независимую русскую европейскую землю – Псковскую республику.

«Единственное исключение в тогдашней России»

Политическое устройство Псковской республики того времени во многом не имело аналогов не только в России, но и в Европе.

Наиболее подробно из российских историков жизнеустройство Псковской вечевой республики описал Василий Ключевский в своем знаменитом «Курсе русской истории» [ 2 ]. Ключевского можно назвать поэтом псковской политической свободы. Его оппоненты заявляли, что он идеализировал вечевой Псков. Но описание Пскова в «Курсе русской истории» являет собой исследование в первую очередь государственных устоев Псковской земли и – что показательно для подходов Ключевского – моральных основ, на которых они строились и держались.

На Ключевского очень сильное впечатление произвел преимущественно созидательный характер псковской жизни: «Переходя в изучении истории вольных городов от новгородских летописей к псковским, испытываешь чувство успокоения, точно при переходе с толкучего рынка в тихий переулок. Псковские летописцы описывают преимущественно явления мирного характера, поиски князя, строение церквей, городских стен и башен, знамения от икон, пожары и поветрия, изредка недоразумения с новгородским владыкой, епархиальным архиереем Пскова, из-за церковного суда и сборов с духовенства. Особенно часты известия о храмоздательстве: в 19 лет (1370-1388) псковичи построили 14 каменных церквей. В Пскове не заметно ни бурных сцен и побоищ на вечевой площади перед Троицким собором, ни новгородского задора в отношениях к князьям, ни социального антагонизма и партийной борьбы...»

Ключевский отмечает, что в своем многовековом боевом служении Псков был политически последователен и морально щепетилен: «При двусмысленном и нередко прямо враждебном отношении Новгорода, для которого Псков со своими стенами в четыре ряда служил передовым оплотом с запада и юга, эта борьба была крупной исторической заслугой не только перед Новгородом, но и перед всей Русской землей тех веков. Эта же борьба в связи с ограниченным пространством области создала главные особенности политического строя и быта Пскова».

Наиболее значительной особенностью, отличавшей псковское политическое устройство от новгородского (не говоря уже об остальной Руси, лежавшей под Ордой), по мнению Василия Ключевского, являлся представительный характер псковской власти: в ее устройстве были в максимальной степени представлены, имели свой голос окружавшие Псков пригороды и села; не избалованный территорией Псков уважительно относился к каждой пятине принадлежащей ему земли.

Как следствие, псковская власть была более внутренне едина, консолидирована: «…Центральное управление в Пскове получило больше единства и силы. Как пригород, Псков не составлял тысячи, военной единицы старших городов, и не устроил ее, когда сам стал вольным городом; потому в его управлении не было должности тысяцкого. Зато с той поры или несколько позднее Псков начал выбирать двух посадников, которые вместе со старыми посадниками и сотскими, а также, вероятно, и со старостами концов, под председательством князя или его наместника составляли правительственный совет, подобный новгородскому, а в тесном составе, без кончанских старост, - судебную коллегию, господу, соответствовавшую новгородскому суду докладчиков и заседавшую в судебне «у князя на сенех».

Совершенно уникальным, отмечает Ключевский, было и положение псковского князя: «До того времени псковский князь, присланный ли из Новгорода или призванный самим Псковом, был наместником или подручником новгородского князя либо веча. Он и теперь сохранил то же значение; только его прежнее отношение перешло к псковскому вечу: он не разделял власти с этим вечем, а служил ему как наемный вождь боевой дружины, обязан был защищать страну, исполняя поручения Пскова наравне с посадниками, и за то получал определенный корм. Права новгородского князя, участие в законодательстве и управлении, в назначении и смене должностных лиц перенесены были не на псковского князя, а достались безраздельно тамошнему вечу, которое сверх законодательства и суда по чрезвычайным и политическим делам принимало еще деятельное участие в текущем управлении».

Условия формирования Псковского государства сказались на качественном составе псковского общества, что позволило Ключевскому сделать чрезвычайно значительные выводы: «Действие указанных условий, сообщивших земскую плотность и цельность Псковской области, еще явственнее сказалось в составе псковского общества. И в Пскове было влиятельное боярство, образовавшее правительственный класс, в фамилиях которого высшие правительственные должности преемственно передавались из поколения в поколение; и на псковском вече случались острые столкновения простого народа со знатью. Но боярская аристократия в Пскове не вырождается в олигархию; политические столкновения не разрастаются в социальный антагонизм, не зажигают партийной борьбы; обычные тревоги и неровности народных правлений сдерживаются и сглаживаются.

[…] Ограниченное пространство Псковской земли не давало такого простора для развития крупного боярского землевладения, какой открывался для того в беспредельной Новгородской области. Потому политическая сила псковского боярства не находила достаточной опоры в его экономическом положении, и это сдерживало политические притязания правительственного класса. В связи с тем незаметно ни резкого сословного неравенства, ни хронической социальной розни, как в Новгороде. Бояре наравне с прочими классами «обрубались», несли со своих земель военные тягости по вечевой разверстке. Псков, как и Новгород, жил торговлей, и землевладельческий капитал отступал здесь еще более, чем там, перед капиталом торговым. Это сближало здесь классы, резко разделенные в Новгороде: псковские купцы, по местной летописи, являются в числе лучших людей, и притом рядом с боярами, выше житьих. Но самые характерные особенности встречаем в составе черного населения, преимущественно сельского. И в Псковской земле было развито землевладение земцев и сябров. Но здесь нет следов холопства и полусвободных состояний, подобных новгородским половникам. В этом отношении Псковская область была, может быть, единственным исключением в тогдашней России».

На территории Псковской земли не было унижающего человеческое достоинство рабства.

Вершиной закрепленного письменно псковского жизнеустройства стала Псковская судная грамота, иначе называемая Псковской Правдой – полный свод норм и правил Псковской вечевой республики, 600-летие (!!!) которой прошло практически совершенно незамеченным в 1997 году и не осталось в забвении только благодаря усилиям небольшой группы историков и энтузиастов.

По мнению ведущего в России исследователя Псковской Судной Грамоты Юрия Алексеева, «Грамота отражает такие стороны русской жизни XIV-XV веков, какие не отразились ни в одном другом памятнике». Именно Псковская Судная Грамота, говорил Ю. Алексеев, спасла традицию древнерусского права домонгольского времени: «Катастрофа XIII века не привела к разрыву традиции – живая нить преемственности уцелела, несмотря на нашествие…» [ 3 ]

Единственная в русской государственно-правовой традиции, и это главное ее отличие от Русской Правды и позднейших судебников, Псковская Судная Грамота является памятником княжеско-вечевого законодательства.

Пренебрежение современным российским федеральным центром (и региональными властями Пскова) столь масштабной даты в русской истории нельзя расценить как случайность, даже если правящие лица были обделены историческим знанием: Псковская судная грамота является памятником совершенно чуждого для Москвы европейского политического устройства, и Москва не пожаловала Псков «праздником».

К слову, практически все российские историки права в XIX веке, когда историческая и юридическая науки были в меньшей степени жертвой политического заказа, чем в современной России, изучавшие Псковскую судную грамоту исследователи (М. Владимирский-Буданов, М. Дьяконов, Н. Дювернуа) единодушно признавали, что по содержательности и уровню правового мышления Псковская судная грамота существенно превосходила позднейшее московское законодательство, что подтверждает вывод о регрессе государственно-правовых отношений в Русском централизованном государстве в сравнении с вечевым строем Пскова.

Более того – вечевой Новгород не оставил истории подобного документа.

Именно в Псковской судной грамоте нашел Василий Ключевский юридические доказательства уровня свободы в Псковской вечевой республике.

Самым главным показателем этого была невиданная нигде на Руси степень личной свободы человека. Тому есть множество примеров, вот только один из них, касавшийся очень частого для того времени случая: «В псковском законодательстве заметно даже усиленное внимание к интересам изорника, как назывался там крестьянин, работавший на земле частного владельца. […] Ссуда – обычное и повсеместное условие найма земли крестьянином у частного владельца в Древней Руси, и везде она ставила первого в большую или меньшую личную зависимость от последнего. И псковский изорник обыкновенно брал у землевладельца ссуду – покруту. Но долговое обязательство не стесняло личной свободы изорника. По Русской Правде, закуп, бежавший от хозяина без расплаты, становился полным его холопом. По псковскому закону, в случае побега изорника без возврата покруты землевладелец в присутствии властей и сторонних людей брал покинутое беглецом имущество в возмещение ссуды по оценке, а если оно не покрывало долга, господин мог искать доплаты на изорнике, когда тот возвращался из бегов, и только, без дальнейших последствий для беглеца».

Изорник, даже утратив имущество и став должником, оставался свободным человеком.

Псковская судная грамота закрепила чрезвычайно высокий уровень правосознания псковского общества, утраченный после этого навсегда и не достигнутый ни в одном из последующих столетий на Руси и в России: «Правда различает юридические понятия, требовавшие развитого правосознания, предусматривает юридические случаи, какие могли возникнуть в живом и сложном гражданском обороте торгового города. В ее определениях имущественных и обязательственных отношений сказывается чутье Правды, стремившееся установить равновесие борющихся частных интересов и на нем построить порядок, ограждаемый не только законами, но и нравами.

Поэтому в ряду судебных доказательств она дает предпочтительное значение присяге, отдавая обыкновенно на волю истца решить тяжбу этим способом: «хочет, сам поцелует или у креста положит», т. е. предоставит целовать крест ответчику, положив у креста спорную вещь или ее цену.

Такое доверие закона к совести тяжущихся должно было иметь опору в характере самого быта. Герберштейн, собиравший свои наблюдения и сведения о России немного лет спустя после падения вольности Пскова, с большой похвалой отзывается о благовоспитанных и человечных правах псковичей, говоря, что они в торговых сделках отличались честностью и прямотой, не тратя лишних слов, чтобы подвести покупателя, а коротко и ясно показывая настоящее дело».

Сравнивая Псков и Новгород, Василий Ключевский поднимается до серьезных этических и политических обобщений, отражающих квинтессенцию псковского средневекового жизнеустройства: «…в псковских нравах и заключалась нравственная сила, смягчавшая действие противоречий, какие мы заметили в политическом быту Новгорода, хотя элементы их были налицо и в Пскове […]. Но в Пскове эти элементы не разрастались чересчур, сохраняли способность ко взаимному соглашению и дружному действию и тем выработали некоторый политический такт, эту нравственную силу, обнаруживавшуюся в настроении общества и в складном соотношении общественных классов, в гуманных и благовоспитанных нравах, которые замечали в псковичах иноземные наблюдатели.

[…] По псковской Судной грамоте вече постановляет новые законы по предложению посадников как представителей боярского совета господ, предварительно обсуждавшего проекты законов. В Новгороде «новгородским словом», законом, признавалось постановление, состоявшееся на вече в присутствии и с согласия городских властей, правительственной знати, во главе которой стоял такой же боярский совет господ; иначе решение веча являлось незаконным, мятежным актом, поступком неразумной черни, как выразился совет господ в одном документе. […] в Пскове совет господ с боярством позади являлся одним из органов законодательной власти, а в Новгороде боярство с советом господ во главе – политической партией, не более. Потому псковский политический порядок можно назвать смягченной, умеренной аристократией, а новгородский – поддельной, фиктивной демократией».

Прогрессивные политические и общественные устои привели к политическому, экономическому и социальному расцвету Пскова, выдвижению его в ряд крупнейших европейских городов, на Руси же Псков стал городом, единственным в своем роде.

Именно Псков XIII-XVI веков поразил и влюбил в себя столетия спустя выдающихся его исследователей XX века: Юрия Спегальского [ 4 ], Бориса Скобельцына [ 5 ], Елену Морозкину, Леонида Творогова, Василия Белецкого [ 6 ], Всеволода Смирнова [ 7 ], Наталью Рахманину [ 8 ], Веру Лебедеву [ 9 ], Михаила Семенова [ 10 ], Сергея Цвелева, Валентину Охотникову [ 11 ], Ингу Лабутину [ 12 ], Савву Ямщикова [ 13 ].

Договор Пскова с городами Ганзейского союза (их было около 150 во главе с Любеком), состоявшийся еще в середине XIII века, открыл ганзейским купцам дорогу на псковский рынок. И хотя в Пскове никогда не было отдельного Ганзейского двора, рынок был очень привлекателен, в том числе по причине благоприятных условий для торговли. В частности, псковичи разрешали гостям торговать беспошлинно.

Экономика края, постоянно терзаемого войнами, процветала и успешно восстанавливалась, регулярно отстраивалась после разорений. Летопись за 1422 год свидетельствует: «…на всей Русской земле был великий голод три года: раньше всего в Новгороде, и в Москве, и во всей Московской земле, и в Тверской… А в Пскове на Крому клети были полны всякого изобилия еще из старых лет. И пошли к Пскову новгородцы, карелы, чудь, вожане, и тверичи, и москвичи, и, проще сказать, со всей Русской земли. И пришло их во Псков великое множество. И начали скупать рожь в Пскове…»

Активная внешняя торговля сделала возможным расчеты на территории Пскова немецкими монетами – пфеннигами, на Руси их называли «пенязи». Собственный Денежный (Монетный) двор в Пскове возник в 1424-м и действовал до 1663 (!) года, более 150 лет после утраты политической независимости. Главой Псковского Денежного двора традиционно становился один из крупнейших псковских купцов.

Уже в середине XIV века (время Болотовского договора) Псков насчитывал около 25 тысяч жителей – примерно на пять тысяч больше, чем Кельн. По некоторым сведениям, к XVI веку население города достигло 50 тысяч человек – огромная цифра для средневековой Европы, уровень крупнейших европейских столиц.

Достигнутая за время государственной независимости мощь города впечатляла гостей и десятилетия спустя. Вошедший в историю благодаря своим дневникам о походе на Псков польского короля Стефана Батория ксендз Ян Пиотровский записал, увидев Псков 24 августа 1581 года: «Любуемся Псковом. Господи, какой большой город! Точно Париж!.. Во всей Польше нет города, равного Пскову…» [ 14 ]

Десятью годами позже, в 1592 г., путешественник из Германии Иоган Давид Вундерер записал: «Псков по величине, как полагают некоторые, равен Риму, почти так же могуществен и населен…».

Псковичи построили и поддерживали в боеспособном состоянии крепость, превосходившую по своим масштабам Московский и Новгородский Кремль [ 15 ].

Лев ШЛОСБЕРГ

Продолжение следует (читайте «Псковскую губернию»).

1 Софьяне – люди новгородского архиепископа; подвойские, бирючи – название их должностей. См. подробно: Псков. Очерки истории. Л.: Лениздат, 1971, 1990.

2 См.: Ключевский В. О. Курс русской истории в 5-ти частях.

3 См.: Алексеев Ю. Г. Псковская судная грамота. Текст. Комментарий. Исследование. Псков, 1997; Псковская судная грамота и российская правовая традиция. Труды межрегиональной научной конференции, посвященной 600-летнему юбилею Псковской судной грамоты. Псков, 1997.

4 См.: Л. Шлосберг. Огни Спегальского // «ПГ», № 3 (372) от 23-29 января 2008 г.; Ю. П. Спегальский. «Неудачу в данном случае потерпел Псков…» // «ПГ», № 23 (392) от 11-17 июня 2008 г.; Л. Шлосберг. Крест Спегальского // «ПГ», № 2 (423) от 21-27 января 2009 г.; Сны Юрия Павловича. Публикация М. Кузьменко, послесловие И. Голубевой // «ПГ», № 18 (439) от 13-20 мая 2009 г.; Ю. Селиверстов. Предвечный Псков // «ПГ», № 20 (441) от 27 мая – 3 июня 2009 г.; Л. Шлосберг. Код Спегальского // «ПГ», № 21 (442) от 3-9 июня 2009 г.; Л. Шлосберг. Линия Спегальского // «ПГ», № 23 (444) 17-24 июня 2009 г.

5 См.: Н. Бобровская. Борис Степанович // «ПГ», № 16 (36) от 19-25 апреля 2001 г.

6 См.: С. Белецкий. Короткая память // «ПГ», № 22 (241) 08-14 июня 2005 г.

7 См.: С. Прокопьева. Кузнец псковского счастья // «ПГ», № 36 (206) от 29 сентября – 5 октября 2004 г.; Е. Ширяева. Человек эпохи Возрождения; Ю. Селиверстов. Всеволодов свет // «ПГ», № 41 (410) от 15-21 октября 2008 г.

8 См.: С. Прокопьева. «Я все делаю сама» // «ПГ», № 32 (202) от 1-7 сентября 2004 г.; Е. Ширяева. Человек эпохи Возрождения // «ПГ», № 33 (402) от 20-26 августа 2008 г.

9 См.: Е. Ширяева. Стена плача // «ПГ», № 16 (385) от 23-29 апреля 2008 г.

10 См.: Ю. Селиверстов. Сверх времени // «ПГ», № 13 (434) от 8-14 апреля 2009 г.

11 См.: В. Охотникова. Псковские летописи как литературно-исторические памятники. В трех частях // «ПГ», № 38 (58) от 27 сентября - 3 октября 2001 г.; № 40 (60) от 11-17 октября 2001 г.; № 41 (61) от 18-24 октября 2001 г.

12 См.: См.: Культурный слой. Профессор Инга Лабутина: «Если человек на правильной позиции, важно, чтобы он не оставался в одиночестве». Беседовала Светлана Прокопьева // «ПГ», № 5 (175) от 11-18 февраля 2004 г.; Л. Шлосберг. Княгиня Инга // «ПГ», № 3 (424) от 28 января - 3 февраля 2009 г.

13 См.: Л. Шлосберг. Савва Отче; Редакция. Евангелие от Саввы // «ПГ», № 28 (449) от 22-29 июля 2009 г.

14 См.: Осада Пскова глазами иностранцев. Дневники походов Батория на Россию (1580-1581 гг.). Псков, 2005.