Первоисточник

Потерпевшие по делу историка из Архангельска Михаила Супруна, работавшего над Книгой памяти репрессированных российских немцев, дали показания в суде. Историка обвиняют в разглашении личной информации. Историк Никита Петров считает дело "признаком времени".

Уголовное дело по статье 137 УК "Нарушение неприкосновенности частной жизни" в отношении заведующего кафедрой отечественной истории Архангельского Поморского университета Михаила Супруна было заведено архангельской прокуратурой в середине сентября 2009 года, затем было передано в Следственный комитет по Северо-Западному федеральному округу. Очередные слушания состоялись 17 октября во Октябрьском суде Архангельска. Процесс объявлен закрытым.

Напомним, что четыре года назад аспирантка Михаила Супруна Надежда Шалыгина начала писать диссертацию на тему: "Судьба российских немцев в сталинские годы". Пользуясь сведениями архива УВД Архангельской области, Михаил Супрун и Надежда Шалыгина попытались установить личности немцев, которые во время сталинских репрессий были переселены на север из Поволжья и Крыма и находились в трудовых лагерях. Они успели выяснить имена примерно 20 процентов репрессированных. При поддержке немецкого Красного Креста планировалось издание "Книги памяти". После этого, по версии следствия, родственники репрессированных российских немцев обратились в правоохранительные органы с жалобой на незаконное разглашение личных данных.

По мнению следствия, Михаил Супрун занимался исследованиями с целью наживы.

Вместе с Супруном по уголовному делу проходит Александр Дударев, начальник архива УВД Архангельской области, где работал Михаил Супрун. Его подозревают в преступлении, предусмотренном первой частью статьи 286 УК ("Превышение служебных полномочий").

На заседании 17 октября в суде выступили потерпевшие - родственниики репрессированных, рассказал в интервью Радио Свобода адвокат Александра Дударева Владимир Морев:

- Потерпевшие рассказали о том, что свидетельствует о репрессиях сталинского периода и их продолжения уже в 60-е годы в отношении немецких спецпереселенцев. Говорили о том, как это было тяжело переживать. Все это звучало таким образом, как будто бы они обвиняли тот период. Когда мы начали спрашивать, в чем они видят вину подсудимых, они  не понимали этого вопроса.

- Они написали заявляения о том, что являются потерпевшими?

- Да. Прокурор и судья постоянно напоминали: "Но вы же писали заявление". "Да, писали". Текст заявлений повторяется слово в слово. Когда мы спросили "каким образом и когда вы это написали?" - они отвечали: "К нам пришли работники ФСБ и попросили написать".

- Потерпевшие могли хотя бы повторить то, что там написано?

- Не все. Некоторые говорили: "нет, я заявления не писал". Когда заявление предъявили одному из потерпевших, то было изумление: "А, да, подпись моя - значит, я писал".

Историк, исследователь спецслужб Никита Петров прокомментировал в интервью РС ход процесса над Михаилом Супруном и Александром Дударевым:

- У меня нет ощущения, что издание книг памяти не приветствуется. Но это уже не является работой, которая раньше рассматривалась как моральное обязательство государства по восстановлению справедливости в отношении жертв политических репрессий. В этом контексте преследование Михаила Супруна и сотрудника управления внутренних дел, который занимался архивной работой, является не просто вопиющим фактом - это просто какой-то абсурд.

Публикация сведения о репрессиях не является личной тайной - это написано в законе федерального уровня.  Если мы возьмем статью 18 закона о реабилитации жертв политических репрессий, то мы читаем: "списки лиц, реабилитированных на основании настоящего закона, с указанием основных биографических данных, обвинений, по которым они были признаны реабилитированными, периодически публикуются органами печати и местных Советов" (закон писался, когда еще были местные Советы народных депутатов).

Во многих регионах России были подготовлены книги памяти - кстати говоря, под эгидой местной администрации, с участием архивных органов ФСБ. И это нормальная работа, которая еще не до конца проведена на всей территории России, и она должна быть завершена.

А дело, возникшее в Архангельске – с моей точки зрения, самоуправство местной ФСБ, местного Следственного комитета. В суде пытаются доказать, что Супрун и его научный коллега являются преступниками. Большего бреда трудно себе представить. И это, конечно, тоже примета времени. Это говорит о всесилии репрессивной системы. Есть ревность к тому, что исследователи чем-то занимаются, а нужна строгая дисциплина, чтобы никто ничего без команды не делал. Это идеи полицейского государства, которое у нас сейчас выстраивается.

- Супрун хотел опубликовать книгу памяти в Германии. Может быть, возникла ревность - например, ФСБ сама хотела опубликовать книгу на основе своих материалов?

- Здесь можно, конечно, найти экономический умысел - местничество и желание спецслужбы зациклить денежные потоки на себя. Но Супрун по своему гранту получал, на самом деле, не бог весть какие деньги. Архангельская область - место массовой ссылки. Базы данных, которые там составляются, огромны. На самом деле, речь идет о подвижнической работе. Это гуманитарная задача, задача нашей памяти - воссоздать механизм репрессий и вернуть имена пострадавших. А это дело задумано как демонстративное, чтобы люди не лезли в архивы.

- Существует ли срок давности, позволяющий публиковать сведения о репрессиях, даже если родственники не согласны? Массовые репрессии произошли в 30-е годы. Если сейчас найдутся потомки репрессированных, которые, действительно, против того, чтобы фамилия их деда попала в "книгу памяти", - они вправе добиваться запрета? Или, по прошествии стольких лет, имена репрессированных должны быть доступны всем?

- По закону, родственники не имеют права распоряжаться сведениями о своем деде, если речь идет о репрессиях. Почему сведения о репрессиях не могут составлять личную тайну? Потому что у нас есть принцип гласности судопроизводства. Даже если процесс закрытый, вы вправе знать, кого судят и за что. Это ваше право гражданина. Речь идет не о частном деле - кто-то сам по себе выясняет отношения, а нам этого знать не обязательно. Нет, судопроизводство осуществляется от нашего имени и на деньги налогоплательщиков, и мы вправе знать, где, кого и за что судят сейчас и судили раньше.

Родственники наследуют авторское и имущественное право. Но они не имеют права распоряжаться документами государственных архивов и говорить: "Это закройте и не показывайте". В архивах закрываются только сведения, составляющие личную и семейную тайну. Этот перечень дан в законе об архивном деле - сведения о личных отношениях, здоровье, финансовом и имущественном положении и тайна усыновления. А сведения о репрессиях не являются "личной" тайной. Это не личные отношения человека, а его публичные отношения с государством - то есть, со всеми нами. Если кто-то говорит "а я не хочу, чтобы сведения о репрессиях публиковались", он может оспорить ст. 18 федерального закона в Конституционном суде.

Правосудие осуществлялось от нашего имени, и мы вправе знать, правильно ли оно осуществлялось, есть ли реабилитационный акт на этого человека или он остается не реабилитированным. Когда мы говорим о массах людей, которые были высланы по политическим мотивам - это чаще всего административная репрессия, иногда по решению судебных органов. Здесь нет личной тайны.

Квалификация дела Супруна как уголовного не имеет смысла - он не собирал сведения о личной тайне. От того, как поступит суд, зависит многое. Но дело уже напугало работников архивных органов: "вот видите, что бывает, если кому-то что-то лишнее выдать посмотреть".

- Процесс закрытый, а было бы интересно послушать.

- Это, кстати, нарушение. Процесс может быть закрытым, когда речь идет о государственной тайне.

- Следователь, который расследовал дело Супруна, пытался добиться в оошении ученого еще одного дела - о разглашении государственной тайны.Дело в том, что у Супруна изъяли личный архив, а там нашли документы по истории спецслужб. В такой формулировке дела отказали, но сама попытка показательна.

- И откуда были эти документы?

- Из архива Дмитрия Волкогонова.  (Коллекция ксерокопий и микрофильмов секретных и несекретных документов, собранная генерал-лейтенантом Волкогоновым в начале 90-х годов. После смерти Волкогонова члены его семьи в 1996 году передали архив в дар Библиотеке Конгресса США. В России некоторые из документов оказались засекреченными, как выяснили журналисты в конце 2000-х – РС.).

- Это то, что в свое время проходило через комиссию по рассекречиванию. Мало ли что власти сегодня думают про ту комиссию по рассекречиванию, которая была в начале 90-х (межведомственная комиссия по рассекречиванию документов КПСС, 1992 - РС).

Одно дело - открытость и движение к демократизации общества начала 90-х., когда решили, что военные секреты - да, могут быть, а политических секретов у Советской власти быть не должно. А потом вдруг выяснилось, что МИД, СВР, ФСБ начали сожалеть, что тогда много документов открыли, пытаются что-то закрыть. И были, действительно, прецеденты, когда в архивах закрывалось то, что ранее было доступно.

Я не исключаю, что некоторые из экземпляров, которые попали в печать, формально в архивах являются секретными. При этом они давно пополняют интернет-коллекции. При этом возникает искушение сказать: а документ-то не рассекречен. Но, во-первых, человек брал его не из архива, а из интернета, а во-вторых, сам по себе гриф "секретно" ничего не значит. Важно знать, есть ли в этом документе государственная тайна как таковая. Отнесение сведений к гостайне опирается на один критерий: это сведения, разглашение которых может нанести ущерб безопасности Российской Федерации. Возникает вопрос: если документы болтаются в интернете лет 15-20, и кто-то их распечатал - может ли это нанести ущерб безопасности России? Конечно, нет. Если раньше не наносило, то уж сегодня точно не нанесет. Все это высосано из пальца. Это подтверждение принципа "был бы человек, а дело найдется". Это очень дурная тенденция. Процесс Супруна кажется каким-то дежа вю, - сказал Никита Петров.