Напомним: в нынешнем, 2015 году, исполнилось 125 лет со дня рождения А.А. Любищева (1890-1972). А. А.

См. ранее на Когита.ру:

А. Алексеев, А. Марасов. «Человек на все времена» (начало)

Здесь воспроизводится раздел из работы А. Алексеева «Из неопубьликованных глав «Драматической социологии…»», том 1.

НАШ СОВРЕМЕННИК И ЧЕЛОВЕК НА ВСЕ ВРЕМЕНА – АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ ЛЮБИЩЕВ

Содержание

 1. Человек, смотрящийся в часы

2. Основные даты жизни и деятельности

3. Эта странная жизнь... Этот удивительный человек...

4. А.А. Любищев: “Мысли о многом”

5. Собеседники и соавторы А.А. Любищева

6. А.А. Любищев: масштаб личности и духовное наследие

7. Критический плюрализм А.А. Любищева

8. Дополнительные факты и соображения

9. В коридорах власти

10. Уроки мысли, жизни и общения

11. «Как стать личностью более благоустроенной, хотя бы в смысле спользования собственной головы для себя...»

**

<…>

 6. А.А. Любищев: масштаб личности и духовное наследие

[Ниже – статья Рэма Георгиевича Баранцева, опубликованная, под названием “О духовном наследии А.А. .Любищева”, в журнале “Реальность и субъект” (1999). Р. Б. был одним из тех, кому Любищев завещал заботу о своем архиве. Рэм Баранцев сегодня – один из главных публикаторов любищевского наследия.  – А. А.]

 С 1890 по 1972 год в России жил человек, который, будучи виталистом, открыто критиковал материалистическое мировоззрение и в качестве основного постулата этики призывал способствовать победе духа над материей. Не имея академических званий и широкой прессы, Александр Алекандрович Любищев был известен сравнительно небольшому кругу людей. Но он оставил гигантское рукописное наследие, по мере освоения которого постепенно вырисовывается подлинный масштаб ученого-гуманиста.

Архив Любищева превышает 2000 печатных листов. Наряду с научными трудами он включает переписку (600 л.) и дневники (200 л.), о которых писал Д.А. Гранин в повести “Эта странная жизнь”. В последние годы опубликованы книги Любищева: “Проблемы формы, систематики и эволюции организмов”; “В защиту науки”; “Расцвет и упадок цивилизаций”; “Линии Демокрита и Платона в истории культуры”; “Мысли о многом”; готовится к публикации книга “Наука и религия”. В г. Ульяновске, где он провел последние годы жизни, ежегодно проводятся Любищевские чтения. Имя А. Любищева стало упоминаться рядом с именами К. Линнея, Д. Менделеева, Н. Вавилова, В. Вернадского.

Чем же интересно, актуально, значительно наследие Любищева?

Лет 15 назад один из молодых людей после недельного погружения в его архив сказал: “Я нашел ответы на вопросы, которые еще не успел себе поставить”. Наше крутое время успело поставить множество горячих вопросов. И если выделить те фундаментальные вопросы, которые связаны со сменой парадигмы, то ответы на них скорее можно найти в трудах Любищева, чем в море публикаций современных социологов. Переживаемый ныне кризис мировоззрения заботил Любищева задолго до того, как его осознало общественное мнение. Корни ошибок он правильно связывал с одномерной структурой мышления, указывая, что диалектика не сводится к антитезам “или-или”. И во всех своих работах он демонстрировал диалектику многомерную. Так, в книге “Наука и религия” упоминаются 5 форм суеверий и 6 степеней защиты религии, а 4 вида жертв инквизиции сопоставляются с аналогичными категориями в современных преследованиях. Системы мировоззрений он обычно рассматривал в 5-мерном пространстве: онтология, гносеология, биология, этика, социология.

Одновременно Любищев разрабатывал такие проблемы многомерной диалектики как ортогонализация осей семантического пространства, комплексирование признаков по критериям реальности, синтезирование целостных сущностей. Еще в 40-е годы он ставил вопрос о “преодолении всех форм плюрализма в едином высшем синтезе”, в 70-е годы писал: “Проблема целостности сопряжена с глубочайшими философскими вопросами”.

Открытая методология, которую с трудом постигает сегодняшняя синергетика, была доступна Любищеву во все годы господства идеологии закрытого общества. В письме к Д.А.Никольскому от 20.12.60 он утверждал:

“Детерминизм является не только антинаучным, но ответственным за многие выводы, которыми многие ученые и неученые пытаются оправдать все мерзости истории”.

В статье, посвященной принципу дополнительности, он отмечал, что согласно Бору высшая мудрость должна обязательно быть выражена путем использования таких слов, смысл которых нельзя определить однозначно, и между прочим само понятие дополнительности трактовал в 4-х вариантах. В письме к В.Н.Беклемишеву от 05.11.58 читаем:

“Я думаю, что среди открытий XX века следует различать три группы: 1) те, которые поддерживают сделанные выводы, но не ставят никаких новых проблем, 2) те, которые ставят по новому казалось бы разрешенные проблемы, 3) те, которые оказываются совершенно непредвиденными. Первую категорию следует признать приятными открытиями, вторую – полезными, третью – интересными”.

Прогресс в обществе Любищев признавал в смысле гуманизации, оговаривая однако, что он идет не прямолинейно, а зигзагообразно.  Откликаясь на речь В.А. Энгельгардта “Творчество ученого” по радио 19.12.64, Любищев писал 21.12.64:

 “В.И. Вернадский и Тейяр де Шарден, отошедшие уже в вечность, все время настаивали, что с появлением разумного человека народилась новая сфера бытия, ноосфера, область действия сознательного разума. Не этот ли инстинкт, стремление к чистому знанию, к рационализации всего бытия, является основным принципом развития ноосферы, подобно эктропизму в биосфере. Может быть, для биосферы можно согласиться в первом приближении, что природу к жизни побуждают голод и любовь, но следование этому положению в ноосфере, как ведущему принципу, есть предательство человека по отношению к своему высшему назначению... Порыв ученого к познанию, сходный с “жизненным порывом”, есть нечто первичное, в подлинном смысле слова ведущее”.

По поводу слов о рационализации всего бытия развернулась острая дискуссия Любищева с П.Г.Светловым, который писал:

“Познание не обязательно результат рационализации. Знание имеет множество источников и рефлектирующий разум – лишь один из них... Часто знание противополагают вере. Антитеза: “чистое” знание и “слепая” вера. Однако, как знание может быть слепым и нечистым, так и вера может быть не слепой и чистой... За пределами применимости разума залегает огромная область, океан своего рода, о котором нам дают понятие внеразумные источники знания, каковые служат и фундаментом разумного”.

Любищев отвечает:

“Я... чувствую себя в одной компании с Эйнштейном, Эддингтоном, Гейзенбергом, Шредингером, Вейлем...

Все они – рационалисты, как и Кант: религия в пределах чистого разума; а глубоко религиозные люди, как наш покойный друг В.Н. Беклемишев и ты, интуиционисты. Вот этого у меня нет и потому я совершенно бессилен в размышлениях на темы религии в духе, например, П.А. Флоренского... Но я высоко ценю все разумное, что дала в частности христианская религия. Проповедь любви и учение о Логосе, данное апостолом Иоанном, интернационализм апостола Павла и то критическое отношение, которое дано в поведении апостола Фомы”.

Свой рационализм Любищев видел в том, чтобы не ставить априорных пределов возможностям познающего разума. Такое понимание рационализма далеко выходит за рамки классического идеала и представляет интереснейший объект для современных охотников расширенного толкования этого термина. Склоняясь к пантеистическому мировоззрению, Любищев стремится к высшему синтезу Истины, Красоты и Добра на пифагорейском пути в развитии Культуры. Не случайно в своей работе он приводит слова А. Эйнштейна: “Все религии, искусства и науки являются ветвями одного дерева”.

Дополняя голод и любовь жаждой познания, а полезное и приятное – интересным, Любищев фактически образует системные триады.

Отталкиваясь от традиционной постановки вопроса о двух линиях в философии, он неминуемо приходит к мысли, что “надо говорить не о двух линиях – Платона и Демокрита, а по крайней мере о трех.  Третья линия – линия Аристотеля, которую строго говоря, нельзя отнести ни к чистому идеализму, ни к чистому материализму”.

Потрясающая эрудиция, удивительная работоспособность, гражданское мужество Любищева получили широкое признание.  Покоряет самостоятельный, независимый, свободный стиль его жизни и работы, предельная честность и щедрость в науке, уважение к инакомыслящим. Находит понимание его многомерная диалектика, ценится рационализм, оптимизм, гуманизм. И в масштабе уходящего века можно видеть его как гигантский мост разума над бездной упадка, ведущий от нравственных традиций российской интеллигенции к грядущему подъему духовности.

(Баранцев Р.Г. О духовном наследии А.А.Любищева // Реальность и субъект, 1999, N 1/2, с. 154-155).

7. Критический плюрализм А. А. Любищева

[Ниже — тезисы одноименного доклада Ю.В. Линника, подготовленного к XIX Любищевским чтениям в Ульяновске, состоявшимся в апреле 2005 г. — А. А.]

 1. Заимствуя понятие «критический плюрализм у К. Поппера, я хочу подчеркнуть, что между ним и А.А. Любищевым немало созвучий (Поппер К. Все люди — философы. М., 2002, с. 26). Сопоставление двух мыслителей укрепляет мое убеждение, что критический рационализм эволюционирует в направлении критического плюрализма — находит в нем оптимальную для себя форму.

Трудно представить критическую форму монизма — естественное для него тяготение к унификации оборачивается догматизмом; внутри монизма затруднена полемика.

Замечательно, что декартовский дуализм зарождается в лоне радикального сомнения, — однако существует опасность, что он будет бесконечно осциллировать между своими полюсами, не получая положительного разрешения. Тем не менее самоочевидно, что дуализм и критицизм совместимы — в рамках этого мировоззрения разум обретает почву для спора, диалога, дискуссии. Напомним, что главное назначение разума К. Поппер видел как раз в инициации «критической дискуссии» — и дуализм, изоморфный бинарному коду бытия, тут является отличным ферментом (Там же). Но еще более этой задаче соответствует плюрализм.

2. «Критическая дискуссия» у К. Поппера — это не только внешняя арена для разума, но и выражение его сущностной природы. Разум призван дискутировать с самим собой! И дискутировать критически. Разум есть нескончаемая самодискуссия. Это прекрасно показал родоначальник рационализма Сократ. Вспомним, что провоцированные им споры внутренне плюралистичны — в них сталкиваются не два, а чаще несколько подходов. Для Сократа «критическая дискуссия» была не просто методом, а скорее образом жизни, который хотелось бы спроецировать на весь социум. К. Поппер приходит к схожим мыслям. Состояние перманентной «критической дискуссии» — это норма для открытого демократического общества. Повторим еще раз: рационалистический монизм быстро исчерпывает себя, закостеневая в своих претензиях на исключительность и бесспорность; критический дуализм, содействуя зарождению столь важных для познания антиномий, грозит навечно оставить их неразрешенными; нельзя исключить, что духу истины — и духу свободы — максимально соответствует именно критический плюрализм.

3. Диалоги Платона могут вести к вполне монистическому выводу. Но это движение осуществляется в атмосфере толерантности. Все высказываются в полную меру — нет ни прерогатив, ни дискриминаций. Цензура отсутствует начисто. Вот здоровый пример! Характерно, что ранние диалоги Платона — их называют «сократическими» — часто оставляют обсуждаемую тему открытой; нет вывода — нет результирующей — нет окончательной дефиниции! Очень возможно, что в этой незавершенности своеобразно проявилась разомкнутость истины — ее внутреннее родство с бесконечностью. Диалоги Платона оказали весьма нетривиальное влияние и на стиль мышления А. А. Любищева, и на поэтику его статей. Часто они как бы изоморфны диалогам Платона. Это неявный изоморфизм. Тем не менее именно в нем находит свое самое тонкое и сокровенное выражение глубокая привязанность А.А. Любищева к Платону. Вот вторая часть статьи «Уроки истории науки».

Здесь поочередно обсуждается гегемония авторитетов, большинства, практики, традиции, математики, точных наук, эксперимента. По сути каждый «гегемон» — как участник диалога, или полиалога: все они не просто последовательно «выступают», но и спорят между собой. Если редуцировать диалоги Платона к их смысловой составляющей, убрав персоналии и драматургию, то мы получим схожую канву. Можно представить и обратную операцию — своего рода инсценировку статей А. А. Любищева. Тогда они станут похожими на диалоги Платона. Такая транскрипция может иметь разве лишь игровое или педагогическое оправдание. Но главное, что она принципиально возможна: диалогизм — и именно платоновский диалогизм! — как бы имманентен стилистике А. А. Любищева.

4. Не элиминация оппонентов, а скорее их культивирование: вот установка «критического плюрализма». Разум зиждется на изначальной бифуркации Единого, запускающей ветвящуюся цепь тез и антитез. Единое само по себе мета-разумно. А потому и несказуемо. Тогда как раздвоение Единого ведет к бинарному коду, который является структурной основой и сократического диалога, и кантовских антиномий. «Критический плюрализм» имеет глубочайшее онтологическое обоснование. Дискуссии — это жизненное; там, где дискуссия невозможна, верх берет унификация, замещающая ничтойное Единое на социальном уровне; за псевдо-согласием и псевдо-еди-нодушием может скрываться танатофилия — влечение к небытию. Таков коммунистический социум — дискуссия там табуирована! Дискуссия витальна. В ней находит свое выражение антиэнтропийное начало бытия.

5. В сократических диалогах Платона звучит полифония критического разума. Монофония разуму противопоказана. Она опять-таки заканчивается обрывом в Единое, не знающее никаких различий и противоположений — разум в такой ситуации не только не может мыслить самого себя: его попросту нет. Разноголосица мнений нужна разуму как питающая среда. П.А. Флоренский называл диалоги Платона «драматизированными антиномиями». Тут возможно не только классическое двухголосие, но и многоголосие: когда структура спора, перерастая диаду, уводит к триаде, тетрактиде и более сложным сочетаниям. Такое многоголосие характерно для А.А. Любищева. Например, он сравнивает семь гипотез происхождения позвоночных — и каждая из них представлена своими лучшими аргументами. Как бы воссоздается атмосфера платоновского симпозиона! Состязательность способствует оптимальному выбору. Когда делается отбраковка, то она мотивируется всесторонне; отброшенное помогает укрепиться апробированному — оказавшиеся неверными или избыточными движения мысли не пропадают втуне.

6. В кантовских антиномиях спорят два голоса. Г.В.Ф. Гегель введением синтеза добавляет к ним третий. Но этот процесс может быть продолжен! Исходная диада если не снимается здесь вовсе, то все же теряет жесткий характер, открывая путь к новым, подчас весьма нетривиальным возможностям. Очень вероятно, что плюрализация коррелирует с уровнем организованности: в фундаменте бытия — где раздвоение Единого обнаруживается со всей непосредственностью — мы находим четко бинарные структуры типа корпускулярно-волнового дуализма, но с подъемом на более высокие ступени происходит размывание оппозиций и замещение их более сложными, не двух-, а многочленными схемами. Эта тенденция созвучна «критическому плюрализму», собственно, она и делает его возможным. Утвердившись в исходной дихотомии, критический разум не исключает возможности ее расшатывания, ослабления — исподволь он переходит к политомии, преодолевая привычный алгоритм альтернативного мышления.

7. У А.А. Любищева мы видим явную тягу к вовлечению в критический анализ как можно большего числа гипотез и теорий. Чем богаче такое множество, тем труднее оно накладывается на дихотомический развил — внутри него действуют весьма гетерогенные, не укладывающиеся в привычную матрицу отношения. Мы поняли, что фундаментальная истина не унитарна, а по крайней мере комплементарна. А если дополнительность тут не является последним рубежом? Она очень удобна для описания дуалистического космоса. Но как ее применить в плюралистическом Универсуме? Быть может фигура Лейбница выдвинется на первый план в методологических исканиях XXI века — плюрализм все больше привлекает нас и онтологически, и ценностно. Мы все острее чувствуем, что критический разум уже не довольствуется мышлением по схеме «pro» и «contra» — ощущается потребность перейти на более гибкий язык, адекватный многомерной истине.

8. Сократ — Кант — А.А. Любищев: эти фигуры видятся в одной перспективе, ибо ярко воплощают дух рационализма с его трезвой оценкой возможностей человеческого познания. Все три мыслителя сохраняли верность идеалу единой истины. Но каждый по-своему ощутил ее недостижимость:

а) Сократ смирился с тем, что предельно общие понятия лежат за порогом однозначных дефиниций — и апеллировал к вне-рациональным аргументам типа анамнезиса;

б) И. Кант открыл, что разум, пытаясь выйти за пределы опыта, неизбежно порождает антиномии;

в) А.А. Любищев показал, что ПРОЦЕССНАЯ ИСТИНА МОЖЕТ БЫТЬ МНОГОЗНАЧНОЙ. МЫ ДВИЖЕМСЯ К НЕЙ С РАЗНЫХ — ПОДЧАС ПРОТИВОПОЛОЖНЫХ — СТОРОН, ВСУЕ ПЫТАЯСЬ ИСЧЕРПАТЬ ЕЕ СОДЕРЖАНИЕ. МЫ ДИСКУТИРУЕМ ОБ ИСТИНЕ. А ЕСЛИ ИСТИНА И ЕСТЬ ДИСКУССИЯ? [Выделено мною. — А. А.]. Создается ощущение, что именно такую форму она обретает в исследованиях А.А. Любищева — причем не в тех выводах, к которым они приводят, а в самом характере движения к ним. Выводы могут быть спорными в своей однозначности. Но импульс любищевской мысли не дает нам остановиться на них! Самое ценное — именно дискуссия, дух которой А. А. Любищев умеет воспроизводить и сохранять как никто другой.

(Линник Ю.В. Критический плюрализм А.А. Любищева / XIX Любищевские чтения. Т. 2. Современные проблемы эволюции. Ульяновск: Ульяновский гос. педагогический университет, 2005, с. 181-184)

8. Дополнительные факты и соображения

= Две ремарки от автора

  Ремарка 1: Начало любищевианы (70-90-е гг.)

 Как уже отмечалось ранее, ныне, усилиями друзей и учеников Александра Александровича один за другим выходят все новые и новые – извлекаемые из архива – биологические, исторические, культурологические, философские труды Любищева, его эссе и письма.

Суммарный объем этих посмертных публикаций уже далеко превысил объем прижизненных.

Здесь ограничимся краткой библиографией – перечислением только монографических публикаций А.А. Любищева, появившихся за последние 20 лет:

– Проблемы формы, систематики и эволюции организмов. М.: Наука, 1982;

– Дисперсионный анализ в биологии.  М.: МГУ, 1986;

– Каким быть (мое пожелание молодежи). Основной постулат этики. Двух станов не боец. Партийность культуры. О морали, браке, любви. Ульяновск, 1990;

– В защиту науки. Л.: Наука, 1991;

– Материалы в помощь начинающим научным работникам. Ульяновск: УГПИ, 1991;

– Расцвет и упадок цивилизаций. Ульяновск-Самара: Русский лицей, 1993;

– Мысли о многом. Ульяновск: УГПУ, 1997;

– Линии Демокрита и Платона в истории культуры. М.: Электрика, 1997;

– А.А. Любищев – А.Г. Гурвич. Диалог о биополе. Ульяновск: УГПУ, 1998;

– Этика ученого. Ульяновск: УГПУ, 1999.

(Во всех перечисленных изданиях имя А.А.Любищева – на титуле).

Еще в 1982 г. в научно-биографической серии АН СССР вышла книга:

– Александр Александрович Любищев. 1890-1972. Л.: Наука, 1982.

(Среди авторов этой книги: П.Г. Светлов, ныне покойный; дочь А.А. Любищева Е.А.Равдель, ныне покойная; С.В. Мейен, ныне покойный; Ю.А. Шрейдер, ныне покойный; Р.Г. Баранцев; М.Д. Голубовский; В.А. Дмитриев; А.Ф. Зубков; О.М. Калинин; В.Г. Ковалев. Все это люди, очень много сделавшие для освоения и распространения идей А.А.Любищева).

Пожалуй, наиболее полный обзор теперь уже четвертьвековой любищевианы содержится в статье Б.С. Шорникова “К 25-летию Любищевских (биометрических) чтений (историография и хроника)”, опубликованной в сборнике “Теория эволюции: наука или идеология?” (М.-Абакан, 1998).

Б.Ш.  выделяет четыре этапа в освоении наследия Любищева:

1) Осознание горечи утраты (1972-1976);

2) Осмысление феномена А.А.Любищева как гуманиста-энциклопедиста (1977-1982);

3) Издательско-публицистический период реализации наследия А.А.Любищева (1983-1990);

4) Расширяющееся понимание (с 1991).

До 1990 г. Любищевские чтения, посвященные теоретико-биологическим, биометрическим, классиологическим, общенаучным и философским проблемам, происходили в основном в Ленинграде и в Москве. Ныне центр этих чтений переместился в г.  Ульяновск.

В 1990 г. (год столетия со дня рождения Любищева) на стене старого корпуса Ульяновского педагогического института (ныне Ульяновский государственный педагогический университет), был открыт мемориальный горельеф.

В апреле 2000 г. в Ульяновске состоялись очередные, уже двенадцатые Любищевские чтения.

Оргкомитет Любищевских чтений в УГПИ, в составе: проф. Р.В. Наумов, доц. А.Н. Марасов и доц. В.А. Гуркин, – является постоянно действующим.

...И вот только что (июнь 2000) произошло важнейшее событие: в серии “Философы России XX века” вышли два тома избранных сочинений А.А. Любищева (ответственный редактор и составитель – Р.Г. Баранцев):

– Любищев А.А.. Линии Демокрита и Платона в истории культуры”. СПб: Алетейя, 2000, 256 с.;

– Любищев А.А. Наука и религия. СПб: Алетейя, 2000, 358 с.

Все, для кого значимо и дорого имя Любищева, поздравляют и благодарят Тебя, Рэм! (Сентябрь 1999 – июнь 2000).

 Ремарка 2: мысль изреченная всегда неполна...

 Несколько слов относительно любищевской “апологии рационализма”.

Читатель, вероятно, помнит “антирационалистические филиппики” Ухтомского, цитировавшиеся выше. Ухтомский, вероятно, солидаризировался бы с П.Г. Светловым или Б.С. Кузиным (см. выше) в их с Любищевым споре о рационализме.

Наша собственная позиция в данном вопросе сегодня, пожалуй, все же ближе к Ухтомскому – в морально-этическом аспекте, а в гносеологическом – к М. Полани или Питириму Сорокину (см. том 4 ( разделы П.23.2 и П.23.3) «Драматической социологии и социологической ауторефлексии»), чем к Любищеву.

Однако не стоит так уж абсолютизировать мировоззренческие ЗАЯВЛЕНИЯ мыслителей!

...И Любищев был вовсе “не только” рационалистом, иначе мы бы не наблюдали “феномен Любищева”, во всем богатстве и величии его умственных, душевных и духовных жизнепроявлений.

...И Ухтомский, разумеется, делал свои выдающиеся открытия в области физиологии нервной системы и т. д. – вовсе не на “одной только” иррациональной основе.

И так далее...

Отмеченные “рассогласования” (противоречия) лишь подтверждают ту всеобщую, как нам кажется, закономерность, что целостная личность, “лицо”, человек, во всем многообразии своей жизнедеятельности, – “шире” ЛЮБОЙ декларации или “символа веры”.

Интересен обмен репликами на эту тему П.Г. Светлова и А.А. Любищева в их переписке.

“Интуитивист” Светлов пишет “рационалисту” Любищеву по поводу только что прочитанной рукописи последнего “Наука и религия” (письмо от 21.11.1969):

“...Я далек от мысли упрекать тебя за то, что ты ограничил план своей работы взаимоотношениями науки и религии как общественных явлений, сделав центром внимания пользу и вред, приносимый ими друг другу. Вышло здорово: бесчисленные нападки на религию, как на врага науки, оказались разбитыми вдребезги.  Замечательно, что это сделано безбожником! (Только во имя справедливости)...” (21.11.1969). (Любищев А.А. Наука и религия. СПб, 2000, с. 315).

А.А. Любищев отвечает своему корреспонденту (22.12.1969):

“...Ты пишешь, что с поставленной мной задачей я справился хорошо, и за это большое тебе спасибо. Напрасно ты только называешь меня безбожником, ведь в одном из предыдущих писем ты меня причислял к религиозным людям...”.

Далее А.А. Любищев вспоминает апостола Фому:

“...Фома - наиболее критически мыслящий из всех апостолов. По поразительному совпадению имя Фомы носят три выдающихся мыслителя: Фома Аквинат, Кампанелла и Мор. Если угодно, моя работа “Наука и религия” проникнута духом апостола Фомы...” (Там же, с. 316).

Заметим еще, что всякого мыслителя следует воспринимать не изолированно, а в комплексе (единстве) с его “заслуженными собеседниками”.

Как справедливо пишет Рэм Баранцев в своем предисловии к избранным трудам А.А. Любищева, “...рациональность Любищева, эстетичность Кузина и духовность Светлова в своем единстве образуют ту ноосферную целостность, которая достойным образом завершают эту книгу” (Баранцев Р.Г. На пути к единому знанию / Любищев А.А. Наука и религия. СПб, 2000, с. 10). (Июнь 2000).

9. В коридорах власти

= Из архива А. А. Любищева (1950-е гг.)

 Разговор с Василием Васильевичем Ивановым. Отдел пропаганды и агитации [ЦК КПСС. — А. А.].

 [Беседе Любищева с В.В. Ивановым непосредственно предшествовала его беседа с В.П. Орловым в сельскохозяйственном отделе ЦК КПСС. — А. А.]

 Разговор продолжался короче, чем предполагалось (45 мин.), так как по телефону я договорился сначала с Орловым на 12 час. и Иванов тоже меня просил сначала на 12 часов, когда же я сказал, что я занят, он перенес на 13 час., но и тут меня задержал Орлов, а потом беготня (это в другом здании и требуется новый пропуск), привело меня к тому, что я попал к Иванову в 13 ч. 45 м., а в 14 ч. 30 мин. у него начиналось совещание работников кафедр общественных наук. Секретарша Иванова меня спросила, не на совещание ли я прибыл. Когда я узнал, на какое совещание, то заявил: «Что вы — кафедры общественных наук мне только мешали в работе».

Иванов — довольно пожилой солидный мужчина — сначала заявил о своем уважении к представителям старой интеллигенции, а потом стал разъяснять разницу между «Крыльями» и «Гостями». Он сам заявил, что истинная сущность обвинения Зорина в клевете была сформулирована не четко и что дело в том, что Зорин указал, что власть разрешает и что у нас закладывается новая буржуазия и высший свет. Что объективным законом советского строя является то, что такие разложившиеся люди выявляются и подвергаются наказанию, между тем как по Зорину выходит, что советская власть закономерно такие явления, как Кирпичева и Дремлюгу, порождает. Поэтому за «Гостей» чрезвычайно ухватились наши враги в Бибиси, «Голосе Америки» и даже английском журнале «Экономист», обычно не касающемся вопросов литературы. Он привел пример Александрова, которого разоблачили и устранили с поста. Я ответил, что появление новой буржуазии и высшего света — несомненный факт. Они не являются закономерным порождением советской власти, но вполне закономерным порождением того культа личности, который у нас господствовал последние годы до 1953 г., когда без личного участия Сталина и солнце не всходило и земля не родила, что такое нарождение нового высшего света представляет собой огромную опасность для всего дела социализма.

Когда он спросил, как же могут закономерно вырождаться избранники народа, я ответил, что будем откровенны: хорошо известно, что список выставляемых кандидатов составляется обкомами и горкомами, в большинстве случаев настоящие лица кандидатов нам неизвестны, а когда они хорошо известны, то часто кандидат уклоняется от встречи с хорошо знающими его избирателями: наш первый секретарь Скулков не баллотируется в Ульяновске. Избиратель, голосуя за кандидата, обычно голосует за советскую власть, а вовсе не за ему неизвестного кандидата (большей частью). Поэтому большей частью наши депутаты не имеют права считать себя персонально избранниками народа.

Что касается Александрова, сказал я, то, во-первых, он не был разоблачен, так как истинная причина его снятия с поста министра не была опубликована, а кроме того, с моей точки зрения, вина Александрова ничтожна по сравнению с виной такой фигуры, как Лысенко, а Лысенко продолжает оставаться президентом ВАСХНИЛ и проч. и тормозит развитие науки. Вот тут, кажется (а может быть я сказал это обоим), я сказал, что пока у власти Лысенко умные люди имеют право бояться рецидивов ежовщины. «Это невозможно» — ответил Иванов. «Я тоже думаю, что это невозможно, — ответил я, — но это мое убеждение я не в силах передать моим товарищам».

Поэтому я сказал, что в обвинении Зорина в клевете смешиваются две вещи: 1) возможность закономерного порождения разложившихся бюрократов советской властью и 2) такая же возможность, как следствие культа личности; и забывают, что время действия «Гостей» относится к началу пятидесятых годов. Вот если бы Зорин отнес это действие к настоящему времени, то тут обвинение в клевете имело бы основание, так как сейчас о подобных злоупотреблениях в судебном ведомстве не слышно. Иванов ответил: «Но она была напечатана в 1954 году».

Я спросил о судьбе Зорина. «Он уже написал какую-то комедию, которая идет на сцене, — ответил В.В. Иванов. — Никаких репрессий он не претерпел».

Я спросил еще, что, значит, Бибиси и «Голос Америки» оказали Зорину плохую услугу, создав ему такую «паблисити»? Он ответил, что мы не настолько наивны, чтобы не заметить того политического вреда, который имела [нанесла? — А. А.] эта пьеса. «Однако многие товарищи не заметили, так как пьеса шла беспрепятственно в ряде театров».

В конце я заявил, что очень удовлетворен беседой, так как для меня сейчас вполне ясны психологические основания кампании, поднятой против Зорина, но я все-таки сохраняю свое старое мнение, что эта кампания была не нужна. Подробно обосновывать свою точку зрения по вопросу партийности культуры я не считаю возможным, так как думаю это сделать осенью в пятой главе «О монополии», которую я надеюсь, В. В. Иванов сможет прочесть.  (Речь идет о работе А.А. Любищева «О монополии Т.Д. Лысенко в биологии». – А. А.). Вкратце же могу сказать, что хотя в политике никакого участия не принимал, но давно интересуюсь как политикой, так и общефилософскими вопросами, и давно известен, в частности, как виталист (этот термин В.В. Иванову оказался неизвестен и он спросил: «А что это такое?» — пришлось вкратце разъяснить), и что понятием диалектического материализма сейчас пользуются вкривь и вкось. Необходимо творческое отношение к марксизму, а не догматическое, противное всякому духу марксизма, которое господствует в настоящее время.

На этом мы расстались.

26.VIII.55  г.

Москва. А. А. Любищев

(Цит. по: Любищев А. А.. Этика ученого. Подбор писем и статей А.А. Любищева против лысенковщины. Ульяновск: Ульяновский гос. педагогический университет, 1999, с. 61–63).

10. Уроки мысли, жизни и общения

...- Я - кто? Я - дилетант, универсальный дилетант. Слово-то это происходит от итальянского "дилетто", что значит удовольствие. То есть человек, которому процесс всякой работы доставляет удовольствие... (А.А. Любищев - о себе. - А.)

Д. Гранин  ("Эта странная жизнь")

Ремарка: “любительство” Любищева

 ...И еще одна сторона “феномена Любищева”, оставшаяся до сих пор мало затронутой в нашем мозаичном портрете. Это его постоянное “любительское” обращение к истории, культуре, искусству, т. е. к сугубо гуманитарным областям, где он тоже был энциклопедистом (а не только в естествознании!).

Причем в данной сфере – не меньшая глубина, новаторство, независимость и даже “рискованность” суждений: “суд разума” над официальной или общепринятой точкой зрения.

Фактическое подтверждение сказанному можно найти хотя бы в серии любищевских публикаций в петербургском журнале “Звезда” последнего времени:

– “Идеология де Сент-Экзюпери” (Звезда, 1993, № 10);

– “Понятие великого государя” (Звезда, 1995, № 8);

– наконец, фрагменты 80-страничного письма Любищева – Д.А.Никольскому: “Если бы противостояние с Москвой завершилось в пользу Новгорода...” (Звезда, 1999, № 10).

В последнем Любищев выражает убеждение в том, что “разгром Новгорода (Москвой, в XV веке) – “несчастье не только для Новгорода, но и для всего русского народа и даже отчасти для всего человечества”. Он показывает, что возникшее в период “собирания Руси” верховенство московской “программы и идеологии” было победой регрессивной тенденции над исторически прогрессивной, что существенно определило весь дальнейший ход российской истории.

(Этой же теме посвящена любищевская “Апология Марфы Борецкой”, опубликованная в цитировавшемся выше сборнике “Мысли о многом”).

Иллюстрируя тезис об “энциклопедизме, рационализме и независимости” Любищева, приведем здесь фрагмент из еще одного его личного письма – Надежде Яковлевне Мандельштам, опубликованного недавно в журнале “Звезда”. См. ниже. (Июнь 2000).

А. Любищев – Н. Мандельштам (1955)

 <...> В отношении того – составляют ли систему мои высказывания, ответ дан в длинном письме к Жеке (“Жека” – Евгения Александровна Равдель, дочь А.А. Любищева. – А. А.) , копию которого Вам пересылаю. Я думаю, что сейчас все мои работы связаны друг с другом и обусловлены логической цепью обоснования и защиты новой БИОЛОГИИ. Это вместе с тем отчасти и объясняет то, что я не стремлюсь расширить многих своих эстетических запросов.  По-видимому, Вы были очень довольны, что некоторые стихотворения Вашего покойного мужа [О.Э. Мандельштам.  – А. А.]  мне нравились.  Верно, что одно или два я почувствовал. За это время у меня было еще и другое новое эстетическое переживание. Будучи в “Борке”, я первый раз с чрезвычайным удовольствием прослушал действительно высокую музыку. Там я слышал на долгоиграющих пластинках “Крейцерову сонату” Бетховена. Весьма возможно, что если бы я стал посвящать больше времени чтению стихов и слушанию хорошей музыки, я, может быть, и понял бы самые высокие произведения, но это не входит в мою систему, и потому я удовлетворяюсь теми стихами (скажем А.К. Толстого, Лермонтова, Жуковского, Некрасова и др.), которые мне приятны, не делая попытки подыматься в более высокие сферы, которые я вполне уважаю, но считаю, что необъятное объять невозможно. Я резервирую за собой право считать, что необязательно непонятные для меня стихи и музыкальные произведения выше того, что я понимаю. Наряду с действительно очень высокими непонятными для меня произведениями, вероятно, непонятно для меня и многое такое, которое просто относится К ИНОМУ КАНОНУ [выделено мною.  – А.А.] , вовсе не более высокому, чем тот канон, который мне нравится. И вот для обоснования этого могу использовать опять то же слушание “Крейцеровой сонаты”. Что существует такая соната, я в свое время узнал только прочтя повесть Льва Толстого под тем же заглавием. Это было очень давно.  Так как тогда я был полным нигилистом, музыкой не интересовался, то и полагал, что “Крейцерова соната” написана Крейцером. Из самого чтения повести я сделал два вывода: 1. что написавший “Крейцерову сонату Лев Толстой никак не мог быть счастливым в семейной жизни, и в этом я был, оказывается прав; 2. что эта самая “Крейцерова соната” есть какое-то исключительно развратное, возбуждающее чувственность, произведение, если Лев Толстой, который большинством людей признается великим художником и великим знатоком разных видов искусства, избрал это произведения как символ господства животного начала над человеческим. Когда я узнал потом, что “Крейцерову сонату” написал Бетховен, вообще более, чем другой крупный композитор, для меня доступный, я прослушал эту сонату в хорошем исполнении, то убедился, что, очевидно, Лев Толстой в настоящей музыке ни хрена не понимает.  Более нелепого толкования, чем дал Лев Толстой, дать невозможно.  Совершенно для меня ясно, что сам Лев Толстой был крайне обуреваем чисто животными стремлениями, это он сознавал и с этим старался бороться, но почему Бетховену попало – это уже дело чистой физиологии. Из воспоминаний Софьи Андреевны видно, что она когда-то увлекалась Танеевым. Л. Толстой, очевидно, сильно ревновал, и так как, возможно, С.А. с Танеевым исполняла “Крейцерову сонату”, то у Л. Толстого и образовался условный рефлекс, установивший связь между его ревностью и таким величайшим произведением, каким является “Крейцерова соната”. Вы знаете, что наш общий друг Б.С. Кузин, у которого я гостил десять дней, резко отрицательно относится к Л. Толстому (между прочим, это не столь редкое явление). Я не являюсь восторженным поклонником Л.Толстого, считаю, что большинство его философствований (кроме суждения о Шекспире) чрезвычайно невысокого уровня, и ставлю его гораздо ниже А.К. Толстого или, например, Лескова, но все же я считаю его крупным писателем и не мог понять такого резко отрицательного отношения Б.С. Теперь я понимаю, и хотя своего отношения к Толстому не изменил, но этот случай с “Крейцеровой сонатой” прибавил мне еще один резкий аргумент для моего критического отношения к нему.

Ваше замечание о сравнении Энгельса и Ленина, по-моему, очень метко. Для Ленина философия была целиком подчинена его политической деятельности, и это было причиной написания его книги “Материализм и эмпириокритицизм” со всеми вредными последствиями. По ряду последующих замечаний Ленина в конспектах на “Историю философии” можно догадаться, что если бы у него было больше времени, он мог бы исправить сделанные им ошибки, которые сейчас книжниками и фарисеями, используются во вред культуре. Об этом у меня намечено написать в “Философских письмах”, но до них я доберусь, вероятно, не скоро, вернее, до соответствующей части “Философских писем”.

Теперь очень трогательны Ваши сомнения о своевременности (!  -А. А.) моих писаний. Выражаясь Вашим языком, “позвольте, сказал Ал.Ал. и полез разговаривать...”. Эта фраза мне очень понравилась, и согласно с ней я сейчас и живу.

Вам кажется осложнением, что я, будучи рационалистом, в значительной части своих боковых высказываний – моралист [выделено мною.  – А.А.] , и потому я могу попасть на крючок. Хотя тут же Вы возражаете себе. Что я рационалист, это, конечно, верно. И мой рационализм распространяется целиком и на область морали. Поэтому я моралист не вопреки тому, что я рационалист, а именно потому, что я рационалист. Тут я вовсе не оригинален, тут я следую великой традиции Сократа, Платона, Аристотеля, Спинозы, Канта. Начиная с Сократа, развивается положение, что разум есть не только высшая, а единственная подлинная добродетель человека и что неразумный человек быть подлинно добродетельным не может.

Ваше рассуждение о моменте и времени вполне справедливо, и я вполне понимаю разницу между пеной и течением. Вы пишете, что течение других изученных областей мне не поможет. Эту область я очень внимательно и давно изучал. Я никогда не принимал участия в политике, но всегда ею интересовался, и поэтому я, пожалуй, лучше разбираюсь в ходе событий, чем многие лица, обвиняющие меня в наивности и оторванности от жизни. Поэтому я полагаю, что никакой крючок мне не угрожает. <...>

А. Любищев

Ульяновск. 15 октября 1955 г.

(Цит. по: Звезда, 1999, № 10, с. 124-125)

 Ремарка: стиль Любищева

 Для полноты картины, можно было бы процитировать еще какую-нибудь из работ А.А. Любищева, из области его “узко-профессиональных” научных интересов: будь-то сельскохозяйственная энтомология или биометрия, генетика или эволюционная теория, и т.д., которые, кроме всего прочего, оказываются удивительно эвристичными для непрофессионального читателя (сужу по себе).

Например, его “Загадки биологии” (1970), недавно опубликованные в материалах XII Любищевских чтений (Ульяновск, 2000).

Но – не стану!

Пожалуй, наиболее репрезентативным в этом отношении до сих пор остается обзор, содержащийся в коллективной монографии об А.А. Любищеве, вышедшей 20 лет назад, под редакцией П.Г. Светлова, в серии “Научно-биографическая литература”: Александр Александрович Любищев. 1890-1972. Л.: Наука, 1982.

...В заключение, обратим внимание на “стилистику” письма А.А.Любищева к Н.Я. Мандельштам. Воспроизводя его выше, я опустил лишь несколько вступительных строк и заключение, где Любищев сообщает, что “...живем мы сейчас прекрасно. Дел у на обоих (Любищев и Ольга Петровна Орлицкая. – А.) столько, что не до скуки...” (следует перечисление “дел” – на несколько строк).

“...Материальное положение у нас улучшилось... так что, очевидно, на пенсию мы сможем жить, не нуждаясь в дополнительно заработке... Будем заниматься только тем, что для нас представляет интерес...”

Основная же часть письма – как бы комментарий к собственному письму Н. Мандельштам; развернутые реплики, перерастающие в самоценное обсуждение (впрочем, в данном случае, заведомо не рассчитанное на переработку в статью, как в некоторых других, многостраничных “письмах-трактатах”).

Уроки Любищева, извлекаемые нами сегодня, это уроки мысли, жизни и ОБЩЕНИЯ (диалога). (Июнь 2000).

11. «Как стать личностью более благоустроенной, хотя бы в смысле использования собственной головы для себя...»

Ремарка: «секреты» системы Любищева

 Вернемся к теме системы «времяпользования» А.А. Любищева.

Среди недавних публикаций эпистолярного наследия А. Л. - большое письмо, адресованное Никите Кривошеину (1959), в котором Любищев «делится секретами» организации времени, а точнее - рассказывает «откуда взялась» его система учета жизненного времени и т.д.

Примечательно, что отвечая на узко поставленный вопрос (о способе рационального использования времени), Любищев ставит свою «технологию» организации времени и т.п. - в контекст всего своего жизненного пути и, по существу, дает - под этим углом зрения - краткий очерк собственной жизни, эволюции жизненных и научных интересов, своего рода ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНУЮ БИОГРАФИЮ.

Отсылаем читателя к журналу «Звезда» (1999, № 10).

Здесь же ограничимся непосредственно относящимися к проблеме «времяпользования» выдержками из этого письма-самоанализа и жизненной ретроспекции. (Март 2000).

А. Любищев - А. Кривошеину (1959)

 Дорогой Никита!

<...> В этом письме ты затрагиваешь вопрос и просишь ответа по поводу организации времени. Ты жалуешься на размагниченность и полагаешь, что такое состояние мне всегда было чуждо. Ты пишешь:

«Вам ведь всю жизнь удавалось планомерно, сжато и продуманно использовать время, и любое интеллектуальное бездействие вам немыслимо». Поэтому ты просишь сообщить секреты организации времени, и на каких фундаментах можно стать личностью более благоустроенной, хотя бы в смысле использования собственной головы для себя. Постараюсь ответить на твой вопрос.

Мы с тобой познакомились, когда я был уже стариком (больше 60 лет), и странно потому думать, что я всегда был таков как в старости. Но некоторая повышенная серьезность (унаследованная моим покойным сыном) у меня действительно была. Я очень рано научился читать  (как будто четырех лет) и чтение с ранних лет было моим любимым занятием. <...>

...Ознакомление с менделизмом заставило меня заинтересоваться больше вопросом приложения математики к биологии, и я стал знакомиться с высшей математикой. Кто-то из знакомых мне посоветовал великолепную для самообразования книгу Лоренца (в двух томах) «Элементы высшей математики». Я ее проработал основательно и проделал все приложенные задачи. И вот, в процессе изучения этой книги, я и натолкнулся на необходимость учета времени. В каком году это было - сказать не могу, может быть в 1910 году, вернее в 1913. На лето я наметил себе план, как всегда неясно сформулированный, в него входили и собирание насекомых, и чтение биологической литературы, и занятие математикой. Намерен был месяца за два-три продвинуться достаточно далеко. Но в конце первого месяца убедился, что математика очень мало продвинулась, хотя, по неточному плану, я должен был часа по два-три заниматься этим ежедневно. «Неужели я так туп, что не могу осилить математику? - подумал я. - А ну-ка проверю, сколько я фактически трачу на это времени». После этого, занимаясь математикой, я стал записывать начало занятий и конец и точно учитывал все перерывы (разговоры, минуты отдыха, посещение уборной и проч.), и оказалось, что при недисциплинированных занятиях я фактически затрачивал очень мало времени на математику. Это заставило меня пересмотреть план, быть более дисциплинированным, и тогда дело пошло гораздо лучше. Постепенно я распространил учет и на другие виды работы, и С 1 ЯНВАРЯ 1916 ГОДА СТАЛ ВЕСТИ ДНЕВНИК УЧЕТА, КОТОРЫЙ ПОСТЕПЕННО УСОВЕРШЕНСТВОВАЛСЯ [выделено мною. А.А.]. За первые 21 год (1916-1937) дневник утерян, а С 1 ЯНВАРЯ 1937 ГОДА ОН ПОЛНОСТЬЮ СОХРАНИЛСЯ, СОСТАВЛЯЯ ЧЕТЫРЕ ТОЛСТЫХ ТОМА.

<...> Когда я вступил на этот путь (речь в данном случае идет не о ведении дневника, а о формировании у А.А. Любищева определенной системы научных убеждений - витализма, о чем тот подробно в этом письме рассказывает.  – А. А.), то уже состояние размагниченности, отсутствие Arbeitlust (удовольствия в работе) наступали у меня лишь тогда, когда я был нездоров, что и случилось в 1925 году, когда у меня оказалось расстройство сердечной и нервной системы, вероятно, в значительной степени как результат перенесенного в 1922 году сыпного тифа. Но перемена режима по советам врачей поправила дело, и сейчас, несмотря на преклонный возраст, моя работоспособность удовлетворительна. Вот вкратце мое изложение того, как я дошел до современного состояния. Я, конечно, не считаю свою систему единственно возможной или даже наилучшей. огромное большинство ученых достигают часто гораздо больших результатов при отсутствии моей системы, но для людей, подобных мне, она оказывается полезной.

Какие же эти мои личные свойства? Я читаю своими достоинствами:

1) глубоко сидящую нелюбовь к безделию; 2) сильно развитую склонность к теоретизированию и критическому размышлению. <...> А.Г. Гурвич в свое время сказал, что мой характер более подходит не к тому, чтобы открывать пути к новым областям фактов, а к тому, чтобы осмысливать достигнутое (конечно, точно не помню).  Меня тогда это огорчило, хотя Гурвич свои высказывания сопровождал весьма лестными цитатами, кажется, Шопенгауэра, что наибольшая заслуга не в том, чтобы открыть то, чего раньше никто не видел, а в том, чтобы о том, что все видят, думать так, как никто не думал (вспомним яблоко Ньютона).

С этими моими свойствами гармонируют и мои недостатки: 1) совершенная техническая бездарность, несмотря на любовь к разнообразному ручному труду. Если бы я захотел заниматься экспериментальной работой, то, вероятно, ничего бы не вышло или вышло что-либо совсем жалкое; 2) неспособность к длительному непродуктивному наблюдению: я очень увлекался работами Фабра и других по биологии насекомых, и сейчас восхищаюсь этими достижениями, но следовать им совершенно не в состоянии; 3) чрезмерная обстоятельность: я способен тратить массу времени на деталь, забывая иногда общее, от этого и сейчас я трачу очень много времени на проработку заинтересовавших меня работ; 4) очень скромные математические способности. Времени на занятие математикой я затратил уйму, занимался этим с величайшим удовольствием, но к сколько-нибудь оригинальному мышлению в этой области совершенно не способен. Решил сотни дифференциальных уравнений и совершенно не способен сам составить хотя бы одно. <...>

Я поэтому считаю, что МОЯ СИСТЕМА РАБОТЫ ПРИГОДНА И ЦЕЛЕСООБРАЗНА ДЛЯ ЛЮДЕЙ МОЕГО СКЛАДА И СОВЕРШЕННО ЧУЖДА ДЛЯ ЛИЦ ИНОЙ УМСТВЕННОЙ СТРУКТУРЫ И ИНЫХ НАУЧНЫХ И КУЛЬТУРНЫХ УСТРЕМЛЕНИЙ. Следовательно, если ты хочешь в той или иной степени мне следовать, подумай, в какой мере ты на меня похож.

На этом пока кончаю, как говорил Аристотель, «необходимо остановиться», и думаю, что на первый раз достаточно. Если тебя эта тема интересует, пиши, буду рад ответить. <...>

Твой А. Любищев

Ульяновск. 26 октября 1959 г.

(Цит. по: Звезда, 1999, N 10, с. 130-134)

Ремарка 1: «Такая добровольная каторга…»

 Вот еще одна рефлексия самого А.А. Любищегва по поводу его системы «времяпользования»

"...Моя система способствует повышению продуктивности работы и вместе с тем является эквивалентом санатория... Путем постоянной тренировки я значительно увеличил свою работоспособность и потому я рекомендую попытаться применить эту систему в порядке опыта. Каковы достоинства этой системы? 1) Повышение эффективности. Это иллюстрация к словам поэта: "Ты сам свой высший суд". Она приучает к точному учету всего того, что проделано, и к самоконтролю. 2) Полезно отражается на здоровье, избавляет от скуки, от возможности говорить, что "делать нечего". 3) Самокритика, самопонимание увеличивается тогда, когда вы видите, насколько вы правильно используете любое время..." (Любищев А.А. Такая добровольная каторга // Химия и жизнь, 1976, № 12. с.14).

   По утверждению самого А.А. Любищева, его система "...пригодна для тех, кто в известном смысле сходен со мной по следующим признакам: главный интерес в жизни - научная работа, не профессия, а основное содержание; большие поставленные перед собой задачи, требующие разносторонних знаний; с возрастом не сужение интересов, а наоборот все продолжающееся расширение..." (Там же, с. 9).

(Июль 2012)

Ремарка 2: возможно ли воспроизведение опыта Любищева?

 Как уже говорилось, «система Любищева», при всей ее уникальности, в принципе воспроизводима, хотя бы частично:

 «...Около 20 лет назад, автор, находясь под сильным впечатлением опыта А.А. Любищева, описанного Д. Граниным, разработал методику «концептуализированной самофотографии бюджета времени», которую назвал - «ВРЕМЯ ЖИЗНИ». Эта методика создавалась для личного пользования и опробовалась в течение нескольких лет. (На повторение подвига человека, «смотрящегося в часы» на протяжении всей своей жизни, у автора не хватило внутренней собранности и «ответственности перед Временем»)...» (Алексеев А.Н. Система «времяпользования» А.А. Любищева и возможности ее применения и развития» / Любищевские чтения. 1999. Ульяновск, 1999).

Подчеркнем, что наша методика учета и контроля использования жизненного времени во многом ОТЛИЧАЕТСЯ от Любищевского прототипа, хотя и исходит из главной идеи последнего. (Март 2000).

...Жил человек, его дух породил множество форм, не вещественных, но существующих отдельно от вещей. Это его тексты, его поступки и фразы, оставшиеся в памяти современников. Жизнь Любищева продолжается в этих виртуальных формах. Читайте его тексты, спрашивайте, пытайте о нем тех, кто его знал. Он безусловно в них переселился. Даст Бог, переселится и в вашу память, чтобы возжечь в ней костер познания истины...

Александр Зинин. Искатель Истины // Мономах, 2000, № 1, с. 63

Ремарка 1: «Душеприказчики» А.А. Любищева

 «...Тот, кто однажды столкнулся с Любищевым, будет снова возвращаться к нему, - писал Д. Гранин в своей повести «Эта странная жизнь». - Автор заметил это не только по себе, но и по многим людям, число которых растет» (Д. Гранин. Эта странная жизнь. М.: Советская Россия, 1974, с. 184).

Из письма А.А. Любищева к Р.Г. Баранцеву:

«...Я давно думал, а сейчас укрепился в своем мнении, что Вас я считаю в случае смерти (возможно недалекой) моим душеприказчиком, стоящим в самом первом ряду претендентов на получение моего архива (довольно значительного). К таким идейно мне особенно близким людям я отношу (исключая лиц, мне близких по возрасту, так как в силу своего возраста они не являются надежными душеприказчиками) Юлия Анатольевича Шрейдера в Москве и Михаила Давидовича Голубовского в Новосибирске...». (29.11.1970). (Цит. по: Любищев А. Линии Демокрита и Платона в истории культуры. СПб: Алетейя, 2000, с. 5).

Из воспоминаний Ю.А. Шрейдера (одного из тех, кого Любищев назначил своими душеприказчиками»):

 «...В октябре 1972 г. мне довелось участвовать в разборе архива скончавшегося за полтора месяца до этого в возрасте 82-х лет Александра Александра Любищева... И вот мы втроем (Р.Г. Баранцев - профессор Ленинградского университета - и двое москвичей С.В. Мейен и я) едем в Ульяновск, чтобы вместе с учениками А.А. Любищева В.С. Шустовым и Р.В. Наумовым  решить судьбу оставшегося архива и библиотеки...» (Шрейдер Ю. Три жизни профессора Любищева / Пути в незнаемое. Писатели рассказывают о науке. Сб. 14. М., 1978, с. 393-394).

Архив Любищева: 2000 печ. листов , включая 600 л. переписки (4500 писем) и 200 л. дневников, - был впоследствии депонирован его дочерью Еленой Александровной Равдель (ныне покойной) и его «душеприказчиками» в Санкт-Петербургское отделение Архива РАН (фонд № 1033).

...Ныне, благодаря усилиям Р. Баранцева и других младших друзей и учеников Любищева, творческое наследие замечательного ученого-энциклопедиста и мыслителя стало активно осваиваться. (Май 2000).

Ремарка 2: «Эта счастливая жизнь»

  «ТРИ ЖИЗНИ ПРОФЕССОРА ЛЮБИЩЕВА» - так называется одна из работ Ю. А. Шрейдера. По мысли Ю. Ш., первая жизнь профессора Любищева - это «жизнь квалифицированного творческого специалиста в сравнительно узкой области, биологии»; вторая жизнь (после выхода на пенсию в 1955 г.) - «потрачена на осмысление и разработку методологических проблем науки, далеко выходящих за пределы собственно биологии».

«...То, что произошло потом [после смерти Любищева. - А. А.] не назовешь иначе как третьей жизнью, - пишет Ю. Шрейдер, - внезапно открылся масштаб творческой личности, возник массовый интерес к наработанному Любищевым запасу идей и к его личности.

Все это не похоже ни на ритуальное почитание памяти, ни на иллюзорное бессмертие застывших идей. Мысли Любищева не стали каноном. Пишущие о нем и работающие в его направлении продолжают диалог. То, во что трансформируются в дальнейшем идеи Любищева, может оказаться неожиданным для самого Александра Александровича.

Может в этом наилучшая форма бессмертия, которое наука дарит тем, кто ее делал...» (Шрейдер Ю.А. Три жизни профессора Любищева / Пути в незнаемое. Писатели рассказывают о науке. Сб. 14. М., 1978, с. 397).

И еще - значимое в контексте настоящей книги – замечание Ю.Шрейдера:

«...Почти ровесник А.А. Любищева М.М. Бахтин (живший по странной случайности в Саранске - совсем близко от последнего места обитания Любищева) создал теорию диалога как способа познания человека. Любищев фактически осуществлял диалог в естествознании и в познании природы науки как человеческой деятельности...» (Ю.А. Шрейдер. Указ. соч., с. 396).

Это писано (точнее сказать - напечатано) пять лет спустя после смерти Любищева.

А вот из «Заметок» Ю. Шрейдера об Александре Александровиче Любищеве, датированных январем 1973 г., т. е. лишь полгода после того, как Любищева не стало:

«...Александр Александрович Любищев прожил долгую, светлую и преисполненную радости жизнь.

С первым аспектом, вероятно, согласится любой человек средних лет, когда срок 82 года кажется еще достаточно большим.

Второй естественно приходит в голову всем, хоть немного знавшим покойного.

С третьим не согласятся очень многие. Этим многим Александр Александрович представляется человеком, незаслуженно обиженным судьбой, не оцененным по достоинству, обойденным почестями, известностью.

И все-таки я готов настаивать на том, что, жизнь Александра Александровича была преисполнена радости, что в ней не было ничего пустого, ненужного, мелкого. Он не был наивным человеком, создающим себе иллюзию счастья. Вряд ли последнее понятие имело для него смысл. Но он жил поиском и отстаиванием истины и пребывал в радостном состоянии духа, которым заражал своих собеседников и корреспондентов...» (цит. по: Любищевские чтения. 1999. Ульяновск, 1999, с. 8).

(Июнь 2000)

(Окончание следует)