(Можно почитать на Когита.ру отчет об этом событии, доступна в Сети и аудиозапись презентации).

Точные выходные данные этой книги: Кетегат Анри. Диск. – СПб.: Норма, 2011. – 272 с.

Издание осуществлено при финансовой поддержке общественного фонда «Музей Г.В. Старовойтовой» и предпринимателя Сергея Любомирова (Нидерланды). Тираж - 300 экземпляров. При подобных тиражах книга редко попадает в книготорговую сеть, и здесь этого не было.

То есть книга А. Кетегата разошлась (точнее  - скоро разойдется) в не узком, но и не широком кругу людей, которые лично знают автора, или знают тех, кто знает его, или как-то связаны  с НИЦ «Мемориал» и / или с Музеем Г. Старовойтовой. Сам автор и его друзья  активно раздаривают книгу. Однако ее распространение существенно меньше, чем то, какого эта книга заслуживает.

Остаются возможности интернет-ресурсов, использование  которых может компенсировать ограниченность тиража. Что и происходит. Когда автор настоящей заметки вывесил версию pdf «Диска» на Яндекс.Народ.ру и оповестил об этом адресатов своей традиционной рассылки, данный файл был скачан до сотни раз. Однако размещение на упомянутом ресурсе, как правило, исключает обнаружение материала в Сети посредством поисковых систем

Недавно эта же самая электронная версия «Диска» была размещена на сайте российско-американского проекта «Международная биографическая инициатива». Вот ее сетевой адрес: http://cdclv.unlv.edu//archives/Memoirs/kategat_disk.pdf.

А сейчас – еще несколько слов о книге Анри Кетегата. В аннотации сказано:

«…Автор сменил много профессий (журналист, преподаватель философии, социолог, слесарь-сборщик…), но в этой книге он внук, сын, отец, друг…

Книга составлена из текстов разных жанров. В воспоминаниях, рассказах, письмах, стихах воспроизведены (когда – точно, когда – с включением художественного воображения) эпизоды из жизни автора, его предков и потомков».

Содержание:

Несколько вступительных слов

1. ПРОГУЛКИ  В  ДЕТСТВО

В полях предков (Часть 1. Материнское поле; Часть 2. Отцовское поле; Часть 3. Совмещение полей; Приложение. Ступень); Самокат; Случай рождения; Валун; Юбилейное

2. БУДНИ И ПРАЗДНИКИ ОТЦОВСТВА

От двух до семи; Рассказы для Саши; За два моря; Деньги в подарок; Дочь в полёте; Поврозь; Мужество

3. В  ПИТЕРЕ  И  ДРУГИХ  МЕСТАХ

На родном языке; Опять в Питере; По знакомой дороге; В польском плену; В Стране Дам; Целина как истина; Об отваге жить; Попытка благоговения; Ларь

4. ВСТРЕЧНЫЕ  ЛИЦА

5. В  КОНЦЕ

Жёлтое и зелёное; Досужий человек; Ркацители и другие слова; Дед; Под небом голубым; О длящихся согласных; Однажды; В ноябре; Эстафета; Ледоход

6. ЗАЧЕМ СЛОВА

Рассказ о рассказе; Как я был писателем; Графотерапия

Ниже – извлечения из книги А. Кетегата «Диск»:

- Несколько вступительных слов

- Часть 3 и Приложение к повести «В полях предков»

- Валун

- Графотерапия

Отобранные тексты все написаны от первого (авторского) лица, хоть есть в книге и рассказы.

Как мне уже приходилось не раз говорить, эта книга моего коллеги и друга есть классика автобиографической прозы. В ней удивительно органично сочетаются историзм, философичность и лиризм. Люди, которым мне довелось эту книгу подарить, как правило, читают ее залпом, а потом неоднократно к ней возвращаются. Желаю того же и тем, кто открыл эту страницу.

Андрей Алексеев.

3.10.2012

НЕСКОЛЬКО ВСТУПИТЕЛЬНЫХ СЛОВ

Вообще же – мой совет: заняться составлением собрания своих сочинений – в каноническом (не испорченном) виде, в электронной версии (если что-то было в машинописи, то набрать в электронной). Узкому кругу Ты мо-жешь это послать, чтобы не выпускали из рук. И тогда, глядишь, потомки узнают аутентичного, не изуродованного цензурой и чьим-то разгильдяйством Кетегата. И скажут мне спасибо, что я Тебя на это надоумил. (Зина говорит попросту: «Я тоже хочу такой диск»).

Андрей Алексеев. 2.01.2008

Не знаю, что скажут и скажут ли вообще потомки, но, последовав совету друга и идя навстречу пожеланию его жены, я составил-таки некую подборку текстов и назвал её, позаимствовав слова у Андрея, «Узкому кругу». Ведь адресована она была родственникам и друзьям.  Но вот Ольга Старовойтова, другой мой друг, предложила издать электронную версию в бумажном варианте – под эгидой возглавляемого ею фонда «Музей Г.В. Старовойтовой». Раз тираж, пусть небольшой, – значит, уже не узкому кругу. От первоначального названия пришлось отказаться. Зина хотела диск? Пусть будет «Диск». Пришлось также поставить себя на место читателя, не входящего в круг. Представлять ли ему встречающихся на страницах книжки Сергея Рапопорта, Владимира Коробова, Леонида Кесельмана и др.? Возобладало мнение: специально – нет. О действующих лицах пусть говорят действия. Сколько скажут, столько и ладно.  Тем временем узкий круг невосполнимо сузился. В Петербурге умер Арлен Блюм, и тут уж без представления было не обойтись. Но сооружать из слов мавзолей усопшему другу мне не хотелось. Хотелось словом длить его жизнь.  Так появился хронологически последний из собранных здесь текстов – «Однажды».

Все они автобиографичны, но в разной степени. Подчас память брала в соавторы воображение, в некоторых случаях – чтобы увести повествование от буквального воспроизведения слишком личного. Где память и воображение соавторствовали, под заголовком стоит помета: рассказ.  Хотя книжка не является жизнеописанием, группировка текстов близка к этой модели: предки, детство, отцовство, «сцены из жизни», ну и мотив конца.  Думаю, и здесь сказалось влияние Андрея Алексеева, ратующего за внедрение в наш обиход культуры автобиографических повествований и семейных хроник, которые обеспечивают, по его выражению, «эстафету памяти» поколений.

Октябрь 2011

Из повести «В полях предков»

Часть третья. СОВМЕЩЕНИЕ ПОЛЕЙ      

О  роли случая в личной истории

Простенькая мысль  о  том,  сколь  многое  в  нашей жизни в прихотливой власти случая, становится непростым переживанием, когда случай предстает в лицах.

Нежнопамятный покойный друг Лёня Малинский рассказывал, как оказался в Перми. В 54-м, когда он окончил школу в Киеве, легче было евангельскому верблюду пролезть в игольное ушко, чем еврею поступить в тамошний вуз, тем более на исторический (идеологический!) факультет. Леня разложил на столе карту Союза народов-братьев, закрыл глаза и, покрутив пальцем, ткнул куда попало. Попало на Пермь. На Пермь и на Льва Ефимовича Кертмана, крупного исследователя  английской истории и человека выдающейся интеллигентности, незадолго до того выдавленного оттуда же и по той же причине. Лёня стал любимым учеником Льва Ефимовича. Не потому, что принадлежал к тому же племени (аргумент для антисемитов от животноводства), а потому, что был безмерно талантлив. Можно, конечно, пародируя недавнее священное писание, представить себе, как тут из-за плеча случая выглядывает государственно-антисемитская  «необходимость» (к востоку ячейки сита растягивались кадровым голодом), но ведь Лёнин палец мог,  не покидая её пределов, попасть не на Пермь, а на Тюмень, Иркутск и далее до Тихого океана.

Как и моя старшая сестра, в 54-м же году окончившая техвуз в Москве, могла распределиться  не в город Березники Пермской области, а еще куда. Тогда я, потянувшись за ней и за поехавшей с ней матерью, не стал бы студентом именно Пермского университета и не встретил бы Лёню. Я не слушал бы лекции Алексея Дмитриевича Шершунова, из-за которого мы с Лёней втюрились в философию. Не очаровался бы красавицей-однокурсницей Таней, ставшей моей первой (теперь она шутит: старшей) женой, и не родили бы мы с ней Ирину, а Ирина не родила бы Митю, а Митя не родил бы… Вот тут придется  подождать, пока не спешащий жениться Митя кого-нибудь родит.

«Из миллиона вероятий / Тебе одно придётся кстати» (Арсений Тарковский). Но ведь и остальные, которые не придутся, тоже вероятья. Числом поболе (миллион минус одно), так что их суммарная  вероятность намного больше вероятности случая, который окажется кстати.  И вот, открывая  «души неопытной волненья» столичной штучке Онегину, Таня Ларина обороняется  от рисковой игры случая тем, что забивается под крыло провидения: «Другой!.. Нет, никому на свете / Не отдала бы сердца я! / То в вышнем суждено совете…/ То воля неба: я твоя…» Бывалый автор понимающе улыбается: «Пора пришла, она влюбилась…/ Душа ждала… кого-нибудь...» Автору хорошо: кто б ни был этот кто-нибудь, дальше бумаги дело не пойдёт. А каково отцу? Кто выдавал замуж дочь, которой «пора пришла», знает это почти молитвенное состояние: случай, окажись, пожалуйста, кстати!

Ясли как орудие борьбы с врагами народа

Моя мать была тёзкой героини Пушкина  и, так уж случилось, своей невестки. В костёле она была крещена Тамарой Анной, в советское гражданство вошла Тамарой, а в домашний обиход почему-то Таней. Просится догадка: Т/амара/ + Аня = Таня, но это не более чем посильная моему воображению игра. Семейное предание не сохранило никаких объяснений того, почему родители и братья-сёстры звали её не по-костёльному.

Таней звал маму и отец. Уши мои этого не помнят (слишком рано отзвучали обращённые друг к другу родительские голоса), но помнят глаза. В 50-м году я поехал на каникулы к отцу в Вильнюс, и мама послала со мной носовые платки, в уголках которых вышила: «Мише от Тани». Опять же письма. В архиве отца я нашёл несколько маминых  – ему в лагерь. Все подписаны Таней.

Если бы семьи хоронили, на могильном камне нашей семьи было бы выбито:  24 ноября 1929 – 20 марта 1938. Первая дата – день, когда мама переехала к отцу, вторая – день (ночь, конечно)  его ареста.

Глядя с высоты своих без малого семидесяти на фотографии юных, ещё не встретившихся родителей, я словно читаю первые главы романа «В ожидании счастья», которые публикуются с ремаркой «продолжение следует». Отец был на шесть лет старше мамы, но в глазах его больше мягкой мечтательности, возможно, и приведшей шестнадцатилетнего гимназиста в ряды борцов за всеобщее счастье. Мамин взгляд трезвее и твёрже.

Девочка Таня хотела учиться. Не чтоб написать о своей будущей жизни книжку роман, оказавшуюся (если читатель не забыл начало этого повествования)  непосильной её неграмотной матери, а чтоб знать больше, чем видно глазу, – заглядывать за горизонт. Девочка Таня хотела учиться, но в тринадцать лет начала работать. Отец привёл её к мастерице-вышивальщице по имени Зельма. Мастерица засомневалась: маленькая ещё… Карл заверил, что зато понятливая. Договорились так: год Зельма будет платить ученице не деньгами, а уменьями, дальше ж будет видно. Однако Таня ещё до истечения бесплатного года освоила вышивальную машину, и справедливая Зельма стала ей понемногу платить. В пятнадцать лет Таня получала уже ощутимую зарплату, но всё равно хотела учиться.

Она стала ходить в вечернюю школу на другом конце Риги: там учили бесплатно. Утром брала с собой две булочки. Одну съедала на работе, другую по дороге с работы в школу. Возвращалась поздно вечером. Жили на глухой улице, в подвале морской школы, куда отец устроился дворником и по печному делу. Во дворе школы был маяк.  Он загорался ровно в полночь. Если Таня возвращалась за полночь, идти было не так страшно.

В конце её рижской жизни семнадцатилетнюю Таню стал провожать одноклассник  Юлиус. В 28-м они шли со школьной рождественской ёлки, и Таня сказала Юлиусу, что на днях уезжает в Москву. С горя Юлиус расхрабрился и взял её под руку. Таня неважно себя чувствовала, и печальный Юлиус пожелал себе и ей: «Я хочу, чтобы ты заболела. Тогда ты не уедешь».

Таня не заболела. В поезде она читала журнал «Огонёк». Там рассказывалось о том, как живут советские люди. Таня хотела жить так же. Она решила вести дневник и даже придумала заголовок к первой записи: «На пути к новой жизни».

Как и почему, однако, возник этот пункт назначения  – Москва? Через брата Колю и сестру Веру.

Сначала нашёлся дядя Коля, в гражданскую затерявшийся  где-то в России. Году в 26-м или 27-м  недавний литовский подпольщик дядя Мориц учился в Москве чему-то партийному. В заведении была своя столовая. Однажды он подсел к знакомому на свободное место. Тот сказал: «Вон у Кличмана очередь в кассу подходит, поспеши». Услышав фамилию, дядя Мориц сделал стойку. Он спросил Кличмана: «У вас есть сестра Вера?» – «Есть». – «А я её муж». Дядя Коля выронил тарелку. Столовская кошка была  довольна.

Муж и брат написали тёте Вере, которая была ещё в Литве. Та написала бабушке Стасе в Ригу. Списавшись с матерью, дядя Коля  стал зазывать её к себе. И вот, долго ль коротко, бабушка едет в гости с теми – младшими – детьми, что были при ней. И в руках у Тани журнал «Огонёк».

В Москву приехали 30 декабря. В канун поистине нового для Тани года. Дядя Коля к тому времени уже отучился  (партийному учили недолго) и уехал руководить в Сибирь. А тётя Вера, наоборот, уже приехала. Остановились у неё. Приходили письма от Юлиуса. Таня  отвечала, пока Мориц на правах хозяина дома не потребовал прекратить связь с заграницей.

В доме роилась политэмигрантская молодёжь. Парни, лет на пяток всего постарше, заглядывались на симпатичных Вериных сестёр –  Любу и Таню. Сдержанней других был Миша, очень серьёзный молодой человек из Литвы. Как-то он лёг в больницу, и Вера поручила Тане отнести передачу больному товарищу. Болезнь подточила Мишину сдержанность. Он всё говорил и говорил, всё не отпускал. Потом Таня ещё пришла к Мише, потом ещё… Выйдя из больницы, Миша поспешил к Вере. То есть к Тане. В тот вечер они долго сидели впотьмах одни (все уже спали), всё шептались и наконец поцеловались.

«Род проходит, и род приходит… Что было, то и будет…»  Текучестью ускромняет нас Экклезиаст. Текучестью и повторяемостью. Не у тебя первого был первый поцелуй. Ты капля в потоке. Поколения смывают – и длят друг друга. Тот, вычитанный в маминой тетрадке, поцелуй родителей не прерван их расставанием и смертью. Вот он я. Вот моя  сестра. Вот наши дети. Вот внуки. Жизнь сложна в своём течении и проста в итоге.

Съездив к старшему сыну в Сибирь, бабушка Стася с Костей, младшим, вернулась к мужу в Ригу. Девчонки остались и вскоре вышли замуж. Люба за Вериного соседа Яшу,  Таня за Вериного соратника Мишу.

Миша был не только серьёзный. Он был покладистый и заботливый. «Вы бы хоть для разнообразия поругались когда», – посоветовала как-то соседка по коммуналке. Глядя на фотографии молодого отца и читая мамины воспоминания, я понимаю: потрафить ироничной соседке им было трудно. «Когда я бывала неправа, он терпеливо доказывал мне это, если же был сам неправ, просил прощения, и всё кончалось миром».  Думаю, отцу чаще приходилось терпеливо доказывать, чем  просить прощения.

Это не значило, что ради Тани  Миша был готов на любые жертвы. На любые жертвы он был готов лишь ради партии. Предлагая Тане вечную любовь, он честно предупредил её об этом. Он сказал, что на их долю может выпасть тяжкое испытание:  если партия пошлёт его на подпольную работу в Литву, он, как бы ни любил Таню,  выполнит задание даже ценой расставания.

Про расставание по воле партии он угадал. Не угадал только, в какую сторону будет дан ему приказ. Думал, на запад, а поехал на север.

«В нашем подъезде жили политэмигранты. Всю зиму шли аресты. Каждую ночь кого-то увозили. Я волновалась, Миша успокаивал: если бы ему не доверяли, не засекретили бы на работе». Он только что, летом 37-го, окончил гидрометеорологический институт (одновременно вкалывая, для прокорма семьи, то ткачом на фабрике, то преподавателем на рабфаке) и начал работать в областном управлении гидрометслужбы начальником отдела.

Хорошая работа. Любимая жена. Семилетняя дочь, двухлетний сын. Партийный пламень в сердце. И тут пришли они. Трое в форме.

В своих воспоминаниях мама ночных гостей не костерит, а «понимает». Похоже, они быстро смекнули, что под этим деревом злодейского клада не найти, и обыск провели без усердия и проницательности. Ну побросали книжки на пол, ну сунули чуткие носы в бельё и игрушки… Так это ж потому как положено. Даже из чемоданов сестры арестованного, приехавшей из капиталистической Франции, взяли только одну улику – фотографии их южноафриканских братьев как проживавших в нехорошей стране. А тут ещё пацанёнок проснулся, смотрел-смотрел  да  как  зайдётся  в крике. И баба, поначалу каменнолицая,  под конец вдруг заметалась: что ему, злодею этому, на смену дать, всё бельё с вечера замочила. А он, который злодей, хоть и побелел весь, а храбрится: «Не волнуйся, Таня, я скоро вернусь».

Без души ребята работали. Должность справляли. И парторг у мамы на службе, к которому, боясь нарушить заведённый уже порядок, она, беспартийная, пришла с чистосердечным  рассказом  о  беде, всего лишь справлял должность, когда спросил: «Вот ты его столько лет знаешь, замечала что-нибудь антисоветское, антипартийное?»,  и уже с внедолжностным выражением  лица  слушал её страстное повествование о том, какой кристальный человек её муж. Только заведующая районо на мамину просьбу принять меня в ясли среагировала не по должности, а по велению сердца: «Есть более достойные, чем сын врага народа».

Убийство

Отец  отделался  восемью  годами  с  правом  переписки.

3 марта 40-го года мама пишет:

«Была я у прокурора 28 февраля. Жалобы твои получены. На  основании их сделан запрос в Коминтерн, ответ получен, и дело, которое сейчас в архиве, будет истребовано для пересмотра. Прокурор так и сказал: «Будем пересматривать». Мишук, я и раньше верила в твоё освобождение, а теперь ещё больше уверена. (Две следующие строки густо замазаны другими – явно цензорскими – чернилами.) Только мучительно долго всё это тянется… Может, майские праздники уже будем встречать вместе…»

4-го июня 40-го года:

«Дорогой мой, очень печально, что  и на этот раз не могу сообщить тебе ничего отрадного. Сегодня была у прокурора, пока никаких результатов, даже не сдвинулось с места… (Цензурный вычерк – две строки.) Как долго продлится ещё наша разлука? Неужели годы?»

Следующее письмо из сохранившихся – от 14 мая 43-го года. Мама уже в трудармии, мы с Нелей у тёти Любы.

«По работе часто приходится ходить вдоль Волги. Берег гористый, это напоминает наши прогулки на Воробьёвых горах. Кажется, что ты идёшь рядом, я как бы слышу твои подбадривающие слова… Неужели ещё одну зиму проведу здесь?.. Неля, умница, пишет регулярно, Анрюша присылает рисунки… Когда настанет день, в который мы будем опять все вместе?»

Оказалось, все вместе – никогда. Когда родителей выпустили из клеток, семья уже не срослась. Это не было естественной смертью больного организма. Это было убийство. Измученные, изувеченные части уцелели. Организм погиб.

P.S. Без  умысла

Над моей тахтой два фотопортрета – матери и младшей дочери Саши. Прилаживая их к бетонной стене, я обошёлся одним шурупом и выдернутой из кухонной занавески тесьмой. Однажды из этого бытового ухищрения  возник адресованный Саше стишок:

Проснуться и не сразу встать.

Глаз утру отворив,  увидеть мать,

красавицу из чёрно-белых  девятьсот двадцатых.

Искусен был фотограф, мать же – естество,

во мне продлившееся  вскорости, в тридцатых.

Через меня умножилось родство

в пяти-, семи- и, наконец, восьмидесятых.

И  вот пониже материнского – юницы

цветное фото. Школьные косицы.

Вкруг белой шейки белый свитерок.

Струится  алая тесьма – как кровоток

от бабушки ко внучке ниспадает.

От лишней дырки стену сберегая,

без умысла когда-то выбрал эту крепь.

Без умысла же вьётся поколений цепь.

Без умысла, но не без смысла.

2003

Приложение к главе

«Дедовы загадки»    

СТУПЕНЬ

1

Спустя семь лет появились новые люди и новые сведения.

Сашенька, вообще-то не по возрасту сдержанный мужчина, вдруг расплакался. 

– У кота-воркота была мачеха люта...  – запеваю я песню, которой когда-то усмирял его отца, а ещё раньше бабушку.

– Не пой! – приказывает мне Танечка. – Пусть плачет. Он так хочет.

Я повинуюсь. Старшая – аж на два с половиной года – сестра знает, чего хочет её полугодовалый брат.

– Славные у тебя детки, – говорю внуку. Тихая радость разливается по его лицу.

...Эта радость стоит  у меня перед глазами и сейчас, сутки спустя, когда, вернувшись из Питера в Вильнюс, достаю из почтового ящика толстый пакет, который переносит меня от  правнуков к деду – моему деду, их прапрапрадеду.

Пакет из Германии. Из Международной службы розыска пропавших во время войны, куда  два месяца назад я послал запрос. Манфред Кестинг из отдела обработки информации и документации благодарит за запрос Анри Кетегата, внука Карла Категата (неполное совпадение фамилий не смутило педантичного немца). Сопроводив документы искренним соболезнованием, он высылает: 1) фотокопию личной карточки заключённого № 27571, доставленного в концлагерь Штуттгоф 7 декабря 1943 г.; 2) фотокопию рапорта о смерти в концлагере Маутхаузен заключённого № 55047, доставленного 3 марта 1944 г. и умершего 4 ноября 1944 г. в 11 час. 20 мин. от сердечной и общей физической слабости.

Личная карточка свидетельствует, что при поступлении заключённого К.Категата в Штуттгоф его физическое состояние было gut. Стало быть, до несовместимой с жизнью слабости два концлагеря довели деда – по рассказам мамы, здоровяка с железными кулаками – за 11 месяцев. 11 месяцев жизни под весёленьким девизом Arbeit macht frei.  Который, как я недавно узнал,  плагиат, вольный перевод лозунга Через труд – к освобождению, украсившего ворота лагеря в Соловках за полтора десятка лет до появления его немецкого двойника на воротах Освенцима. Ну не плагиат, так обмен опытом. В 34-м году, ещё только примериваясь к будущему конвейеру смерти, подручные фюрера приезжали в гости к более искушённым советским коллегам.

А может, цена маутхаузенским словам про слабость – та же, что словам о смерти от сердечной недостаточности и прочих «естественных причин», которые сталинские опричники часто вписывали в личные дела своих жертв – забитых, расстрелянных, утопленных. Почему было не позаимствовать у них и этот передовой опыт...

Увы, в документах, которыми располагает Манфред Кестинг, ничего не сказано о причине дедова ареста. Зафиксировано лишь, что в Штуттгоф он доставлен охранной полицией Риги, где жил. Если это произошло после того, как дядя Костя дезертировал  из СС, можно предположить, что арест был наказанием за дезертирство сына (оккупационные власти жестоко репрессировали родственников дезертиров и уклонявшихся от мобилизации) и слова хмельного дяди Кости о его вине в гибели отца означают именно это. Но как узнать, когда именно, оказавшись эсэсовцем поневоле, он подался в бега?

И не этим ли, не растворением ли дезертира в пространстве, объясняется запись в дедовой личной карточке, в графе Wohnort d. Angehoerigen (местожительство родственников): ohne Ang. (без родственников)? При этом в графе Kinder стоит цифра 2. Противоречие? Для следопытов из концлагеря – нет. После отъезда мамы в Москву и смерти бабушки в Риге с дедом оставался только дядя Костя, и, если он в бегах, – какое тут местожительство? Оhne Ang.

Если же арест предшествовал дезертирству, укрепляется другая версия: деда взяли за попытку укрыть сына от мобилизации. Эта версия (моего двоюродного брата Карла, сына дяди Кости) с самообвинением дяди Кости тоже вполне согласуется.

В любом случае датировка событий работает на связь ареста деда с мобилизацией дяди Кости. В Штуттгоф дед попал именно тогда (в декабре 43-го), когда оккупационные власти в связи с нехваткой добровольцев стали пополнять латышские части СС путём мобилизации мужчин, родившихся в 1918-1922 гг., а дядя Костя родился в 1919-м.

Ещё загадка: профессия. Дед был печник и трубочист. А в личной карточке – Toepfer (гончар). Он что, скрыл профессию? Зачем?

Зато запись о гражданстве – немецкое – почти снимает вопрос о национальности деда. К тому же с ней хорошо стыкуется перечень языков, которыми он владел: немецкий, латышский, русский. Само по себе гражданство, разумеется, ничего не говорит об этнической принадлежности, но как без обращения к ней объяснить нелатышское гражданство в Латвии? Жителем которой дед был уже в третьем поколении. Стало быть, мама не ошиблась, записавшись в Москве немкой. При этом никак не исключается датская версия дедова генезиса, согласно которой он внук выходца из Дании.

...Звонит по скайпу Саша (двадцатитрёхлетняя дочь, а не полугодовалый правнук). Рассказываю о письме из Германии. Двигаясь по личной карточке деда, дохожу до Grosse (рост): 167. «Как у меня!» – родственно выдыхает правнучка узника. А в графе Gestalt (фигура): schlank (стройный) – это уже как у нас обоих.

Пустяшные сближения становятся знаками родства там, где родовая память изобилует пустотами и ищет, на что опереться. Такова память о деде Карле, трагичной и загадочной ступени в лестнице поколений, в которой случай отвёл мне место.

Ноябрь 2010

2

Чем дальше в архивный лес, тем больше антропонимических дров.

Сестра нашла и прислала мне справку, которую мама после освобождения получила в рижском архиве (в 1954 г.).

В пункте первом, светском, воспроизводящем сведения, имевшиеся на момент её отъезда из Латвии, значится: «Кетекат (а не Кетегат, как в запросе) Тамара-Анна родилась...» В пункте втором, церковном: «Кеттекат Тамара-Анна родилась...» В обоих пунктах указано одно и то же основание: фонд 385. Из одного архивного истока вытекли два варианта фамилии: Кетекат и Кеттекат. Ни один из которых не совпадает ни с дедовым концлагерным (Категат), ни с тем маминым, который унаследовали мы с сестрой (Кетегат). Как возник этот веер вариантов? Из небрежности канцеляристов, делавших записи в книгах регистрации, в каких-то случаях, возможно, и на слух? Или к поговорке «врёт, как свидетель» надо подверстать «путает, как архивариус»? Скорее первое.

  Пункт третий посвящён отцу заявительницы. Это Кеттекат Карлис Херманович, латыш, печник, родившийся в городе Валмиера 22 июня 1884 г. и к моменту регистрации брака со Станиславой Кличман, урождённой Марцинкевич, имевший латвийский паспорт № 260738. Основание то же: фонд 385.

Так всё-таки латыш или немец? К уже сказанному по этому поводу надо добавить то, что до сих пор ускользало от моего внимания. С приходом оккупантов этнические немцы диаспор (фольксдойче) одни фактически, другие и юридически приравнивались к гражданам рейха (рейхсдойче). Совершенно очевидно, что именно  в силу этого дед, до войны гражданин Латвии, оказался в концлагерных документах немцем.

И последний аргумент в пользу его этнической немецкости: живя в Риге, мама училась в немецкой школе.

Январь 2011

ВАЛУН

(Это письмо Андрею Алексееву – реакция на его статью о соотношении индивидуально-биографической, семейной и исторической памяти. В книге А.Н. Алексеева и Р.И. Ленчовского «Профессия – социолог» (СПб: Норма. 2010) оно опубликовано под заголовком «Матрёшка социальной памяти»).

Дорогой Андрей! Вдруг вспомнилось из военного детства.

43-й год. Мне 7 лет, сестре 12. Живём втроём на тёткину хлебную карточку (нам с сестрой  карточек не дают). В тёткиных ответах на мои вопросы о родителях какая-то тягостная недосказанность, за которой я чувствую что-то опасное (раз нельзя сказать).

Каждый раз, засыпая, я вижу одну и ту же картину, предметность  которой размыта, неотчётлива. Что-то тускло-коричневое, огромное, бесконечно тяжёлое (пожалуй, валунообразное) накатывается на меня, и я не волен увернуться. В этом движении валуна (назову так) нет никакой адресной агрессии. Он вообще меня не замечает, просто я оказался на его пути. Медленно перекатываясь, он уже навис надо мной и сейчас расплющит. Интересно, что со временем в этом видении появилась реалистическая грань: я стал воспринимать его как границу яви и сна. Пришёл валун – значит, засыпаю. Вроде бы эффект адаптации? В какой-то мере, видимо, так. Поскольку видение воспринималось теперь как некая регулярность, из травматического эффекта от встречи с ним вычиталась внезапность.  Однако сопряжение со сном не нейтрализовало валун. Он оставался знаком моей ничтожности – перед безликой и равнодушной силой, давящей меня без намерения и без сожаления, т.е. с уходом внезапности не ушла обречённость. Видимо, валун не всегда пропадал и после засыпания. Тётка рассказывала, что часто я вдруг вскакивал в ночи и, не просыпаясь, трясся и плакал, а в ответ на её расспросы и воркования лишь обнимал её и бормотал: «Тётя Любочка, тётя Любочка!», наутро же ничего не помнил.

Это я вот к чему. Вспомнив детскую невротическую страшилку, подумал о твоём различении исторической, семейной и биографической памяти. В ней, в страшилке, они выстроились, мне кажется, по принципу матрёшки. Биографический факт (особенность засыпания), памятный только мне, проясняется через упрятанные в него семейные обстоятельства, памятные не только мне, но непременно людям поименованным, а семейные обстоятельства проясняются через обстоятельства исторические, памятные многоликому анониму – поколению, да не одному. Приобретённое повзрослевшим невротиком знание о валунной эпохе выполнило перевод с биографического на исторический, и валун оказался историческим сталинизмом.

Почему, однако, в биографической памяти моей сестры нет своего валуна? Первое, что приходит в голову, – разница в возрасте. Когда взяли отца, ей было семь, мне два, когда отняли мать – ей одиннадцать, мне шесть. Потеря матери, да ещё отягощённая обстоятельствами военного времени (воздушные тревоги, голод, жестокости эвакуационного кочевья) была большей травмой, чем потеря отца, но сестру это испытание настигло в более защищённом (внутренними ресурсами) возрасте, меня же – в предельно беззащитном (уже потому, что именно в эту пору приходит страшная догадка о своей смертности). Соответственно соотношение знания и переживания в памяти о военном детстве у нас с сестрой разное. У меня оно смещено в сторону переживания, и валун, возникший из страха и ставший символом, в моём мемориале расположен на господствующей высоте. Возможно, наряду с возрастом сказались и различия в организации нервной системы (кажется, у сестры она покрепче, хотя без профессиональной экспертизы здесь нельзя быть уверенным).

Получается, что семейная память – набор событий, слипшихся в некий родовой ком. Переходя в биографическую память, этот ком расщепляется, индивидуализируется, интимизируется. Возникают и различия фактуального свойства, но для «биографизации» важнее, что содержание семейной памяти переживается членами семьи с разной интенсивностью. Знание о прошлом как таковое выстраивает события во временнОй ряд, у людей, не склонных к ретроспективному анализу, удовлетворяясь простой их последовательностью. Но в любом случае, если это знание эмоционально заряжено, в последовательности так или иначе актуализируются (для вспоминающего) отношения порождения, образующие генетическое тождество. Вот почему я в большей степени родом из детства, чем, по моим наблюдениям, сестра. Таким образом, отмеченные тобой «различия в мере причастности и в мере актуальности» прошлого задаются не только степенью родства с жертвами репрессий, но и факторами психологического свойства.  Но это, очевидно, предмет уже другого, не социологического анализа.

Возвращаюсь к матрёшке. У героя рассказа Борхеса «Фунес, чудо памяти» после падения с лошади память по степени детальности и яркости сравнялась с восприятием. «В загромождённом предметами мире Фунеса были только подробности, к тому же лишь непосредственно данные». Никакого абстрагирования и обобщения, сплошной «гнёт реальности». Сам он назвал свою память «сточной канавой».

У Борхеса ситуация заострена до мысленного эксперимента. Если из лаборатории вернуться в жизнь, уместно вспомнить о «рамке памяти» у Хальбвакса. Рамка памяти ребёнка – «дом»: мир равен месту и времени, на которые приходятся те самые «непосредственно данные» (во всяком случае так было до эпохи телевидения). У взрослого «дом» образует «малую рамку внутри большой», включается во внешний контекст. Поскольку, однако, взрослый взрослому рознь,  невелика, думаю, новация усмотреть подобное различие и среди взрослых – обременённых  и не слишком обременённых историческими контекстами частной жизни.

Историзация памяти – условие социального взросления. Без выраженной исторической памяти её «загромождённые подробностями» сёстры, семейная и биографическая, «угнетены» локальной  реальностью и инфантильны. Они беззащитны перед насильниками (пропагандой, модой), оплодотворяющими их клишированными «обобщениями» на потребу дня, и сон исторической памяти рождает чудовищ вроде тех, что бороздят ныне сточные канавы российского патриотизма. С прискорбием наблюдаю этот процесс на некоторых своих родственниках, с которыми у меня общая семейная память и душевная (не духовная) близость. Ты, разумеется, прав, когда пишешь, что «в конкуренции с насаждаемой исторической памятью семейная  <...>  имеет шансы одержать верх». Да, шансы. Мера использования которых пропорциональна мере оснащённости семейной памяти исторической – альтернативной той, что насаждается. 

1.10.2008

ГРАФОТЕРАПИЯ

Рванула внезапная мина    

На поле, где всё заросло.

Седая и сохлая глина

Плеснула кровавым суслом.

И вспучилась память словами,

Разившими в нюх и под дых.

И образами – не образами

Опять я спасаюсь от них.

Пером  – нет, не вечным – сшиваю

Открывшейся раны края.

И дикую боль приручаю,

Бумажного гладя коня.

6 августа 2006