Анри Кетегат. Из дневника. В гостях у дочери и другие заметки
См. ранее на Когита.ру:
Презентация книги Анри Кетегата
См. также на сайте «Международная биографическая инициатива»:
Анри Кетегат
ИЗ ДНЕВНИКА НАБЛЮДЕНИЙ
Январь 2012, Вильнюс
О политической девственности
Давняя вильнюсская знакомая, семидесятилетняя русская женщина, узнав, что я опять собрался в Питер, попросила привезти сервилат. «Литовский сервилат невкусный», – сказала она. Я вспомнил об этом заказе уже на обратном пути. Пришлось купить в Вильнюсе невкусный литовский сервилат, сорвать наклейку с опознавательными знаками и вручить его заказчице, назвав питерским. Сервилат был принят как весть с родины и оказался очень вкусным, «не то что здешний».
Уроженка и гражданка Литвы, моя знакомая свободно говорит по-литовски, в России провела лишь студенческие годы. Поскольку, однако, родной язык русский, Россия – родина. В которую она верит, но вопреки предостережению классика хочет ещё и понять. «Я хочу понять, что происходит в России, куда она идёт».
Она знает, что в России много худого, прежде всего коррупция, не одобряет Путина. Как не одобряла Брежнева, вращаясь в среде, где о совласти, если упоминали, то с брезгливой гримасой. При этом всегда была уверена и уверена сейчас, что Россия лучше Литвы. Не родная речь лучше (ближе) неродной. Нет, речь о странах.
Вполне по-матерински настроена и дочь моей знакомой, смышлённая пятидесятилетняя женщина, как и мать, читающая российские литературные журналы, к которым по роду работы имеет доступ. Она тоже хочет понять. Например, почему именно в минувшем декабре по России покатилась волна протестных митингов. «Молчали, молчали – и вдруг... Что случилось, что подтолкнуло?» Моё сообщение, что в декабре (2011 года. – Ред.) в России прошли думские выборы, которые власти фальсифицировали с беспримерной наглостью, для них, матери и дочери, новость. Для дочери новость Беслан («Что это?»), для матери – Кущёвка («Нет, не слышала»).
Они хотят понять страну, не зная, чем страна живёт. Между тем в доме компьютер, и обе владеют навыками, позволяющими гулять в интернете. Но не гуляют. Не слушают радио «Свобода» и «Эхо Москвы». Посматривают – не слишком внимательно – канал RTVi и недоумевают: как же это в России нет свободы слова, когда по RTVi такое говорят про Путина?! Моё сообщение, что это канал, во-первых, не российский и, во-вторых, мало кому в России доступный, что массовое информационное (пропагандистское) окормление паствы осуществляют другие, государственные или подневольные, каналы, – для них открытие. И много ещё открытий чудных явил я в этот вечер моим пытливым собеседницам. Не потому, что привёз с родины ворох впечатлений, а потому, что не так ленив, как они. Чтобы сделать эти «открытия», не обязательно пересекать государственную границу. Нужны лишь кое-какие познавательные усилия, вполне доступные «соотечественникам за рубежом».
Понять – не стремясь узнать... Не знать, когда до знания – несколько кликов на компьютере. И при этом «только верить», что Россия лучше Литвы и живётся в ней лучше. А ведь речь о людях не с полусредним образованием. Вроде как с высшим. Увы, оно не гарантирует остроты зрения, смотреть ли издали или в упор.
Я живу рядом с вильнюсской телебашней, на углу улиц, носящих имена юноши и девушки, погибших в ту страшную январскую ночь 91-го года. Бывший одноклассник, русский, полжизни проживший (и живущий) в Вильнюсе, при встрече объясняет мне, что «литовцы тогда подбросили трупы, из деревень привезли, врачи же рассказывали». В школе он всегда добросовестно готовил домашние задания, не покидая пределов заданного, и стал единственным в классе золотым медалистом. Теперь с готовностью подставляет уши под заплесневевшую русско-патриотическую лапшу. Из гостей программы «Особое мнение» на «Эхе Москвы», которую он смотрит по RTVi, предпочитает Проханова. Самостоятельный поиск и анализ информации в школе ему не задавали. Нет этого и теперь, жизнь спустя, хотя старик, в прошлом военный инженер, освоил компьютер. Зачем освоил? Ну, например, чтобы разговаривать со мной по скайпу.
Я говорю о людях, политическая девственность которых тем огорчительнее для меня, что это люди, к которым я расположен. Хорошие люди.
При наездах в Питер я встречаюсь с симпатичнейшей семьёй, когда-то соседской. Треть века нашей дружбы семья радостно прирастала детьми и внуками, но незадолго до моего последнего приезда потеряла отца и деда. Поминая его, я печалился вместе с вдовой, детьми и внуками. Потом заговорили о другом, и тут вдова, родом из Калининградской области, огорошила: литовцы русских не любят, а за что? Ведь с приходом русских «как раньше жили, так и жили себе дальше, никто их не трогал, не сгонял». И это тоже сказано не тётей Маней из овощного ларька, а человеком в общем развитым и умным. Но развитость «в общем» может диковинным образом сочетаться с исторической девственностью сознания в частном. Моя собеседница не знала о сталинских депортациях населения «освобождённых» прибалтийских стран. Это не входило в сферу её профессиональных (производственно-технических) интересов и обязанностей, а по телевизору ни о чём таком давно в России песнь не заводят, там другие сказки говорят.
Развращение девственностью – не главное, но и не второстепенное преступление путиноидов перед страной.
Как и девственность от ленности – отнюдь не достоинство её обитателей или наблюдателей (вполглаза) из иных пределов. Особенно когда речь о людях с поистине высшим образованием, изысканных гуманитариях. В 2007 году, в эпоху уже развитого путинизма, очень близкий мне израильтянин, в прошлом россиянин, сказал: «Путин строит сильную Россию».
В Литве друг, к ушам которого, настроенным на музыку сфер, пропагандистская лапша не осмелится даже приблизиться, по поводу декабрьских митингов в России пожал плечами: «Да что они прицепились к этому Путину? Уйдёт Путин – придёт такой же». Мысль моего друга парит в вечном, и ему лень (или западло) нагнуться к временному: политика – тщета земная. Он может прочесть (и читает) курс лекций хоть по восточной, хоть по западной философии, но, услышав о Сергее Магнитском, спросил: «Кто это?» Так презрение к Путину и «таким же» оборачивается равнодушием к их жертвам. Равнодушием незнания. Есть и такой вариант девственности.
Февраль 2012, Петербург – Вильнюс
О голосах и голосовых связках
Уйдёт этот – придёт такой же? Но у Шварца «его превосходительство президент вольного города» занял место дракона потому, что тот был побеждён пришлым героем Ланцелотом. А на площади российских городов вышли нынче горожане, которые готовы сами сразиться с драконом.
Ещё в ноябре, за месяц до подъёма протестной волны, я записал две сценки из питерской жизни.
В поликлинике бойкая уборщица шустрит по коридору, заглядывает в кабинеты:
– Вы не брали мой мусорный мешок? Нет? А вы?
Никто не брал её мусорный мешок. А мешка нет.
– Вы подумайте, мешок мусорный украли! Всё крадут. В такой стране живём.
Спустя полчаса вхожу в метро. У кассы огорчённая женщина убирает в сумку бумагу, которую ей вернула кассирша (похоже, неправильно оформленное право на льготу). Вдогонку летят кассиршины слова:
– Вы что, не знаете, в какой стране живём?
– Ну и в какой стране мы живём? – спрашиваю я у соискательницы льготы, которая оказалась рядом со мной на эскалаторе. – Вам объяснили?
– В стране, где всё шиворот-навыворот, – вздыхает отвергнутая просительница.
Все знают, в какой стране живут. И вздыхают, вместо того чтобы сделать её другой.
Через месяц городской пейзаж изменился, и я сделал приписку:
Кажется, появились люди, готовые сделать Россию другой.
При советах горожане вяло «отдавали голоса» за кого скажут – нате, не жалко. Потом страна вышла из дрёмы, и соискателям голосов пришлось заискивать перед избирателями. Спустя недолгий срок вновь впавшие в сомнамбулическое состояние горожане стали складывать свои голоса к ногам нового дракона – «президента вольного города». И вот в полосатой истории России обозначилась новая волна пробуждения. Какой вышины? Какой ширины? Надолго ль?
Россия присмирела снова,
И пуще царь пошёл кутить,
Но искра пламени иного
Уже издавна, может быть,
............................................
Может быть? Если б Александр Сергеич не сжёг десятую главу «Евгения Онегина», нам бы сейчас чуть сподручней было б мечтать.
Иные «трезвые» аналитики предостерегают: не каждому по силам выбирать. Дескать, прежде чем предоставить человеку право голоса, надо оценить его голосовые связки. Оно конечно, надо бы. Но нельзя. Никак нельзя. Потому что: 1) кто будет оценивать, тот и станет драконом, 2) без права (пробы) голоса человек так и останется безголосым, способным в лучшем случае на подачу челобитных. А из бьющих челом можно сделать что угодно. Из них нельзя только сделать сообщество, из которого нельзя сделать что угодно.
Февраль 2013, Мальмё – Гётеборг – Вильнюс
Имя и фамилия
Было воскресенье, и улицы безлюдны, как в первом сне профессора из «Земляничной поляны» Бергмана. То ли граждане шведского города Мальмё (не здесь ли он и снимал?) в выходной день единодушно предпочли улицам красно-коричневые стены своих домов, накрытых светло-зелёными крышами (нет, не здесь: в том сне ведь дома белые), то ли накануне здесь прошла массовая распродажа шапок-невидимок. Безмолвие пустынных улиц иногда нарушалось лёгкими шлепками кроссовок по асфальту. В кроссовках те, кому не хватило шапок-невидимок, удовлетворившись вязаными спортивными шапочками, предусмотрительно убегали от инфаркта и прочих тайных врагов, ждущих своего часа в окрестностях их жизненно важных органов. Чем ближе к проливу, разделяющему Швецию и Данию, тем чаще попадались обитатели шведского берега, выбегавшие из домов за здоровьем, а когда открылась водная гладь, стало видно, как изящно скользит по ней аполлонообразный юноша, избравший другой, водный путь к здоровью – стоя на доске и гребя одним веслом. Спорт, что ли, такой появился – плод скрещенья гребного и сёрфинга?
Недвижная серая вода под серым февральским небом. Так вот он каков, пролив Каттегат. Однофамилец или тёзка – это уж с какой стороны посмотреть, ведь то (почти то), что у меня фамилия, у него имя. К знакомству с ним именно здесь, а не в Гётеборге, откуда мы с дочкой Сашей приехали в Мальмё, привели два обстоятельства – случайно представившаяся возможность бесплатно прокатиться на юг Швеции и мелкомасштабная и немногословная географическая карта, беглый взгляд на которую показал: пролив, у Гётеборга широченный, у Мальмё так узок, что рукой подать до Копенгагена. Говорят, даже виден противоположный берег, говорят, даже мост есть, что для нас важно. И вот мы стоим у недвижной серой воды под серым февральским небом.
– Ну вот вы с проливом и встретились, – говорит Саша, включившая реализацию моей давней географической мечты в программу моего гостевания у неё, с недавних пор шведской студентки.
Мне Саша дочь, а неведомому предку, обитавшему, по преданию, на том берегу, стало быть, прапраправнучка. Мы знаем лишь то, что он был из Дании и променял пролив Каттегат на Рижский залив, где дал начало череде потомков с разнообразными (скорей всего от канцелярской небрежности) вариантами его фамилии. И было это лет двести назад, коль скоро мой дед Карл родился в Латвии в 1884 году, а он тому мигранту приходился внуком.
Родился Карл 22 июня, день в день (если пренебречь переходом с юлианского календаря на григорианский) за пятьдесят семь лет до начала войны, сгубившей его в одном из филиалов концлагеря Маутхаузен. Филиалу Гузен в эсэсовской классификации способов массового убийства была присвоена третья категория, самая тяжёлая: «уничтожение посредством труда». Гильотиной замедленного действия в Гузене служила гранитная каменоломня. Когда 5 мая 1945 года здесь появились американские танки, среди спасённых уже не было Карла Категата (так выглядит его фамилия в лагерных документах, копии которых мне удалось получить). Его «уничтожение посредством труда» завершилось am 4. November 1944 um 11 Uhr 20 Minuten. Да здравствует nazistische Ordnung! Индустрия смерти требовала тщательной фиксации момента превращения сырья (живого человека) в конечный продукт (труп). Социализм есть контроль и учёт – что ленинский, что гитлеровский...
Почти семьдесят лет спустя мы, внук и правнучка человека, умученного нацистами на австрийской земле, стоим на шведском берегу пролива и вглядываемся в едва различимый на горизонте датский берег, на котором некогда жил наш ещё более далёкий предок.
Какая нужда погнала его на восток, какая грёза поманила? Карл был печник и трубочист, стало быть, его дед-датчанин не слишком преуспел вдали от пролива-однофамильца. Когда, кстати, образовалась эта перекличка антропонима и топонима? Причаливая к берегу Рижского залива, датчанин уже носил нашу фамилию? Или приобрёл её на чужбине, где имя земли исхода (верней, воды) стало сначала его прозвищем, а потом фамилией – как это происходило обычно у всякого первопоименованного Волгина или Белозерцева, Онегина или Печорина? Род был плебейский, в анналы истории не вписан, и потомку остаётся лишь горячить воображение, чтобы смутный контур на генеалогическом горизонте обрёл хоть какие-то черты живого лица. Баратынский «негромким голосом» запечатлел своё «кому-нибудь любезное» бытие и предположил: «...И как нашёл я друга в поколеньи, / Читателя найду в потомстве я». А безгласному предку как найти потомка? Где потомку искать отпечатки незапечатлённого бытия? Сколько ни стой у пролива, в этом водяном знаке, единственном не унесённом пока рекой времени, много ль разглядишь...
Слева, далеко на юге, в облаках вдруг образовался просвет и из него, словно декорация из колосника, спустилось ярко-жёлтое свечение. Серая, как мировое безмолвие, вода вдруг заискрилась, расцветилась, меж берегами проступила янтарная тропа – кажущийся бесконечным мост.
– К датчанам давай как-нибудь в другой раз, – угадала моё желание Саша. – Ещё ведь приедешь?
Приеду, наверно. Ведь Саше ещё полтора года учиться в Швеции, и мне, бог даст, ещё доведётся побывать на концерте симфонического оркестра Гётеборгского университета, как это было вчера. Приглашённый дирижёр из Тайваня не покладая пластичных рук отправлял в полёт звуковые волны, изобретённые Дебюсси и Делибом, Гайдном и Стравинским, ему, как капельмейстеру из «Счастливого жребия» Окуджавы, хотелось на этих волнах взлететь, а я не знал, от чего больше млею – от волн или от выпавшего мне счастливого жребия видеть и слышать, как ведомый рукой моей дочери скрипичный смычок участвует в производстве такой красоты.
По моим наблюдениям, совпавшим с Сашиными, швед производит полтора слова в сутки, и обратный путь в Гётеборг мы проделали бы в таком же безмолвном, хоть и не безлюдном, автобусе, какими предстали перед нами улицы Мальмё, если бы не молодая, симпатичная арабка, сидевшая за нами. Собственно, что это арабка (скорей всего), обнаружилось, когда она достала мобильный телефон. По внешнему виду её этническую принадлежность уверенно определить было нельзя. В крашеной блондинке, упакованной в джинсы с нарочитыми дырами, расположенными, пожалуй, слишком высоко, затруднительно было опознать женщину востока. Но вот она заговорила: «Ахмад!..........» Имя собеседника осталось единственным словом, которое мы смогли различить в обрушившемся на наши затылки трёхчасовом словопаде, но по тональности разговора было ясно, что это не деловое обсуждение, не перебранка и не поток нежных чувств – просто трёп. Дорожная песня, так сказать. Или однозвучный колокольчик. Иногда колокольчик как бы спохватывался, приглушал звук, но вскоре опять впадал в безудержный звон ни о чём. Покинуть зону слышимости я не мог и своё бессилие компенсировал проектами страшной мести. Самым страшным было присвоение собеседнице Ахмада порядкового номера 1001 в его гареме, что обрекало её на вечное ожидание. Отмщённый, я обернулся. Не отнимая уха от Ахмада, арабка, не ведавшая, какое будущее я ей уготовил, доверчиво улыбнулась. Как янтарный мост над проливом, внезапно выхваченный солнцем из серой мглы, взлетела эта улыбка над моим раздражением, и я укоротил гаремную очередь на тысячу номеров сразу.
Догадливый колокольчик умолк (как вскоре выяснилось, ненадолго), автобус в тишине продолжил движение вдоль пролива Каттегат, а моё воображение вернулось на побережье Рижского залива. Раз Карл был трубочист, не унаследовал ли он профессию от деда-датчанина – через отца, надо полагать? Ведь Дания родина этого ремесла, там его организацией утруждали себя даже короли. Тем забавней при таком, так сказать, генетическом багаже мой детский страх перед трубочистами. Я вспоминаю хмурого, полуглухого старика, лежавшего на соседней койке в предвоенной московской больнице. Он грозился отдать меня, четырёхлетнего егозу, трубочисту, если не перестану егозить, при этом фамилию мою адаптировал к своим ушам и разместил неподалёку от намеченного наказания: Кочегар. А в детском саду воспитательница грозилась отдать старьёвщику, чей требовательный зов «Старьё-о-о берё-о-ом» часто оглашал в ту пору московские дворы. Обещанные в наказание, трубочист и старьёвщик были, естественно, злодеи. Раззлодеить их могла бы мама, но я не открылся ей и продолжал бояться. Много позже ей в руки и, стало быть, мне на глаза попала фотография: дед Карл с напарником, оба в чёрных котелках и в роскошных усах над белозубыми улыбками, идут по рижской улице этакими гвардейцами – в ногу, с длинными щётками, взятыми на плечо, как ружья.
Эх, дороги! Пыль (воображения) да туман (памяти) – глядишь, и приехали.
Приехали к приютившему нас в Гётеборге дому с беззвучным и задумчивым лифтом (можно выспаться по дороге на девятый этаж) и с видом из окна на скверик, где северный ветер, сластолюбиво подвывая, ласкает бронзовые стати южной женщины Венеры (вроде как). Через дорогу безымянный столп из булыжников стремится, но не может упасть. Сложенный с явным и намеренным отклонением от вертикали, этот булыжный брат Пизанской башни кажется то остроумной аллюзией к воззванию Ницше «Падающего толкни!», то героическим вызовом закону всемирного тяготения: кто нашёл центр тяжести своей жизни, перетяготит и всемирный закон, то воплощением подслушанного у русских: «Гнётся, да не ломится».
Мне нравится, что этот дерзкий и открытый разнотолкам знак стоит под Сашиным окном, нравится, что неявность его значения побуждает смотрящего вчитывать в него собственный смысл. Полезная вещь для юноши, обдумывающего житьё, тем более – приученного читать по нотам.
Кстати, о нотах. На репетиции струнного квартета три хрупких грации – Надя (Россия), Саша (Литва), Йоханна (Австрия) – и атлетически сложённый Себастиан (Англия), готовясь к концерту, читали и чтили Гайдна, Генделя, Моцарта, а я, способный лишь чтить ноты, но не читать, внимал с почтительностью дикаря, приглашённого на мессу в костёл. «Хочешь пойти со мной?», – спросила дочь, уходя на репетицию, и я вспомнил, как случалось брать потомков на работу, если не с кем было оставить, и как они робели, попадая во взрослую жизнь. Пришёл мой черёд робеть.
И любоваться дочкиной работой. На репетиции ли, на уроке ли, который она давала шестилетней своей питомице по имени Аннемария (именно так: не двойное имя, а однословное). Продукт совместного русско-финского производства, Аннемария с матерью говорит по-русски, с отцом по-фински, со сверстниками пытается говорить по-шведски, а до того довелось по-датски и ещё не помню по-каковски. Семья, несмотря на явную склонность всех её членов к лишнему весу, легка на ногу, и однажды ребёнок взмолился: «Мама, а есть страна, в которой все говорят по-русски?» Учительница Александра говорит по-русски, но уставшей от разнообразия стран и языков ученице мила, кажется, не только этим. Вот Аннемария, уверенно взбежав от до к си, растерянно замирает, не зная, как спуститься по тем же ступенькам обратно, от си к до, учительница ступенчатым движением руки вверх и вниз переводит гамму на язык пространства – и обратный путь, наглядно дробясь на этапы, покоряется ученице. А вот они с видимой взаиморасположенностью делают очередной шажок неловкими ещё пальчиками к покорению струн и смычка...
– Хорошая девочка, – говорит Саша дома, угощая меня гречневой кашей, вкусной тем более, что сварена она из крупы, купленной в русском магазине «Babushka International». – У неё получается, и надо, чтобы она это знала. И чтоб родители знали. Чтоб не думали, что купили дочке куклу в виде скрипки: пусть-де поиграет немного, позабавится.
Аннемария одолела обратный путь от си к до, а я, попрощавшись с проливом у Гётеборга, отправился в свой обратный путь. И хоть вёл он из варяг, но не в греки, и был много короче описанного Нестором, и не водный, а воздушный, однако ж тоже пролегал сквозь языковое разнообразие. Доступное мне куда меньше, чем Аннемарии.
В аэропорту Гётеборга меня вела за руку дочь. При пересадке в аэропорту Франкфурта пришлось опираться на собственные силы. Тщетно высматривал я на табло свой рейс. Нету! Неподалёку прогуливался служитель аэропорта. На безошибочно считанное с моей физиономии недоумение он среагировал как на кнопку вызова (похоже, это и есть его служебная функция). С помощью дюжины известных мне немецких слов, нанизанных на указательный палец, я открыл ему свою встревоженную душу. И услышал: «Вы, наверно, и по-русски говорите?» Из этих пяти слов больше всего меня обрадовало «и»: оказывается, я говорю по-немецки! Да так, что тренированный немец даже кое-что поймёт – к примеру, какой язык мне родной.
Развеселясь, я и в самолёте продолжил игру в deutsche Sprache. Стюардессе-литовке заказал Wein und Tee. Получив заказанное, изящно изогнулся: Danke schon. И благоразумно остановился: вдруг её запас немецких слов превосходит мой и продолжение игры приведёт к моему разоблачению. Стюардесса лучезарно улыбнулась, и я понял, что, согласившись выпить вина и чаю, оказал авиакомпании высокую честь. Тележка, гружённая напитками и улыбками, поехала дальше. Дальше сидели или, царапая макушками потолок, стояли баскетболисты каунасского «Жальгириса». Им были вручены улыбки не конвейерного производства, а индивидуализированные радостью узнавания. Чёрная туча зависти появилась на горизонте, но без признаков агрессии. Во-первых, подумал я, сам виноват, что не вырос большой. А во-вторых, хоть улыбка, адресованная тебе, и сошла с конвейера, хоть она по сути элемент форменной одежды, разве худо было бы оснастить этим элементом любую форму, не обходя и нудистов, чья форменная одежда – нагота?
Какие только мысли не журчат в голове праздного человека, постоявшего у воды, чьё имя стало его фамилией.
И тут, в конце, надо вернуться к началу. Уже дома, бродя по интернету, я обнаружил, что имя это носит лишь та вода, с которой я прощался в Гётеборге, а вода, с которой здоровался в Мальмё, – пролив Эрессун (или Зунд). Оплошали мы с дочкой, обознались. На карте, на которую мы, отправляясь в Мальмё, бросили беглый взгляд, этот Эрессун, короткая и узкая перемычка между Каттегатом и Балтийским морем, оставлен без имени (места для букв не нашлось), и мы приняли его за часть Каттегата.
Тогда вопрос: что ж ты, паломник хренов, повествуя о Мальмё и уже зная, что здесь другой пролив, разводил турусы на колёсах про тёзку? Ответ: я ведь не про варяжские воды повествовал, а про свою ориентацию в них, нагруженную историческими реминисценциями. Такая в Мальмё вышла ориентация. С промашкой, но реминисценциям не в ущерб. И вообще: все проливы впадают в реку времени, и, стоя на берегах двух проливов, я плавал именно в ней.
**
