На снимке: Д. Шалин

См. ранее на Когита.ру:

- «Мы же должны продолжать свое дело…»

**

(0)

Несколько вступительных слов

Как уже сообщалось, в только что вышедшем в свет № 3-4 «Вестника общественного мнения» за 2015 год опубликован материал: Шалин Д. Диалоги Владимира Ядова и Дмитрия Шалина. В публикации предъявлена весьма ценная в историко-биографическом отношении электронная переписка периода 2010-2014 гг. между В.А. Ядовым (1929-2015) и одним из его давних учеников, ныне – профессором Университета Невады (Лас-Вегас) Дмитрием Шалиным.

Как пишет публикатор, «диалог по проблемам социологии вскоре перерос в обсуждение широкого круга проблем взаимодействия интеллигенции с властью, адаптации социологов к меняющимся режимам, современной политической ситуации в стране».

При знакомстве с этим материалом (Д. Шалин любезно предоставил мне такую возможность еще до публикации), автор этих строк не мог не обратить внимание на факт обсуждения профессионального творчества А. Алексеева двумя собеседниками. (Инициатором этой темы был Д. Шалин).

Надо сказать, что я прежде не знал, что «эксперимент-социолога-рабочего» (1980-1988) и опыты наблюдающего участия, представленные в моей книге «Драматическая социология и социологическая ауторефлексия» (Тт. 1-4. СПб.: Норма, 2003-2005) и в нашей с Р. Ленчовским, в соавторстве, книге «Профессия – социолог…» (Тт. 1-4. СПб.: Норма, 2010) стал предметом оживленной дискуссии между моим заокеанским коллегой и другом и моим учителем.

Но для Дмитрия то была лишь репетиция. Год спустя в питерском журнале социологических и маркетинговых исследований «Телескоп» (2011, № 3)  появилась большая статья: Шалин Д. В поисках нарративной идентичности: К диалогу Андрея Алексеева и Дмитрия Шалина. Как теперь вижу, в этой статье, Д. Шалин выдвигает те же сомнения / претензии методологического и этического свойства в отношении «драматической социологии», что и в переписке с В.А. Ядовым 2010 г. (Содержание этих претензий станет ясно ниже).

Ну, мне нашлось, что возразить, и в том же «Телескопе» (2011, № 5) вскоре появилась моя статья: Алексеев А. На стыке ме­тодологических и этических проблем (Читая Дмитрия Шалина. Продол­жение диалога).

Некоторое время спустя в «Телескопе» же (2012, № 2) появилось продолжение дискуссии: Шалин Д. Про­блемы этики натурного эксперимента: ответ Андрею Алексееву; и Алексеев А. Защита наблюдающего участника.

А еще два года спустя вся эта «Дискуссия через океан» (как мы ее с Д. Ш. назвали) появилась в журнале «Заметки по еврейской истории» (2013, ноябрь-декабрь, № 11-12), куда вошли все вышеупомянутые статьи.

И вот, теперь публикация «Диалога» между В. Ядовым и Д. Шалиным (2010-2014), о котором я прежде не  знал, всколыхнули в памяти эту уже полузабытую (по крайней мере, мною) дискуссию.

Насколько могу о том судить, в своей переписке 2010 года  Шалин и Ядов в чем-то согласились, а в чем-то разошлись во мнениях насчет моей «драматической социологии». Правда. аргументы Ядова были отличны от моих, высказанных позже в полемике с Д. Шалиным.

Вообще, коль случилось этой теме вновь обрести публичность, естественна моя потребность как-то объясниться.

Тем более, что методологические и этические претензии Д. Шалина к «эксперименту социолога-рабочего» ныне уже 30-летней давности на сей раз прозвучали в совсем иной аудитории, отличной от «телескоповской», Так что отвечать на них теперь надо как бы заново.

По счастью, сформулированное коллегой впервые в письмах к Ядову (2010), практически не отличается (даже дословно) от опубликованного год спустя в «Телескопе». (В последнем разве что несколько подробнее). Стало быть, и я могу откликнуться на эту частную тему диалога Шалин-Ядов тоже РЕ-публикацией соответствующих фрагментов своих статей 2011-2012 гг. (именно фрагментов, поскольку предметы нашей с Шалиным «дискуссии через океан» к этой теме не сводились).

Поэтому структура настоящей публикации будет следующей:

(1) Извлечения из работы Д. Шалина 2015 г.под названием «Из диалогов Владимира Ядова и Дмитрия Шалина» (напомню: имеется в виду переписка 2010 г).

(2) Извлечение из моей статиьи 2011 г. «На стыке ме­тодологических и этических

проблем (Читая Дмитрия Шалина. Продол­жение диалога)»

(3) Извлечение из моей статьи 2012 г. «Защита наблюдающего участника».

(4) Вместо заключения

При желании, читатель может ознакомиться и с полными текстами названных работ и нашей с Д. Шалиным полемики 2011-2012 гг. (все доступно в интернете и соответствующие ссылки см. выше, а также ниже).

А. Алексеев. 9-16 февраля 2016.

(1)

ИЗВЛЕЧЕНИЯ ИЗ РАБОТЫ Д. ШАЛИНА 2015 Г. ПОД НАЗВАНИЕМ «ИЗ ДИАЛОГОВ ВЛАДИМИРА ЯДОВА И ДМИТРИЯ ШАЛИНА»

<…>

29 августа 2010

Д. Шалин. <…> У меня возникло множество вопросов методоло­гического и этического характера, которые мне хотелось бы с вами обсудить. Я попробую к ним подступиться не напрямую, а через смежную проблематику, высветившуюся в работе Андрея Алексеева «Драматическая социология» и в его книге «Профессия – социолог», написанной в соавторстве Р.И. Ленчовским. Попробую сформулировать суть проблемы в нижеследующем вопросе, и если вы сможете пролить свет на су­щество дела, я вам буду признателен.

«Драматическая социология» (ДС) (Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Тт. 1-4. СПб.: Норма, 2010 – А. А.) произвела на меня большое впечатление. Со временем по этому эпическому труду будут изу­чать производственную жизнь и академические нравы постсталинской эпохи. В то же время у меня возникли вопросы к методологии и этике исследования Андрея. Эксперимент социолога-наладчика не мог бы получить визу от Комитета по правам субъектов исследований (Committee for the Protection of Human Subjects), чье одобрение обязательно для всех ученых и студентов американских университетов. Во-первых, автор не получил согласия (informed consent) участников эксперимен­та. Во-вторых, он не обеспечил анонимность субъектов исследования. В-третьих, его проце­дуры подвергли участников крайнему стрессу. В-четвертых, у субъектов не было возможности выйти из эксперимента по своему усмотрению. И в-пятых, автор не предоставил возможности респондентам ответить на его критику и сфор­мулировать альтернативную точку зрения на описываемые события.

Я понимаю, что крите­рии и стандарты исследования могут варьиро­ваться от страны к стране, что они меняются со временем, что какие-то из реальных персона­жей ДС крайне не симпатичны. Тем не менее, исследование Андрея повергло меня в смуще­ние. Нам жалко морских свинок, на которых оперируют без наркоза, а тут живые люди, коих исследовательская настойчивость социолога иногда доводила до истерики. Андрей не выка­зал сострадания к заводскому технологу Люд­миле Кутыриной, которую его действия дово­дили до слез, а мне ее жалко. Каково будет ее детям читать ДС, где она выступает моделью “разгильдяйства” и “некомпетентности”? Ведь, наверное, у нее были и другие человеческие ка­чества, которые автор или не усмотрел, или не пожелал упомянуть. Я думаю, что было бы гу­маннее вывести эту женщину в книге под псев­донимом.

Можно назвать исследование Андрея “акционистским” в духе Турена или public в смысле Буравого, но это вряд ли снимает про­блему, поскольку оба эти автора имеют дело с хорошо информированными субъектами, до­бровольно согласившимися принять участие в эксперименте и имеющими право выйти из него в любое время.

Как вы видите, Володя, у меня вызвала со­мнения этика данного исследования, но есть вопросы и к методологии «протоколирова­ния», задействованной в эксперименте. Метод сей нацелен на факты, но мы знаем из разных исследований, насколько избирательно наше заинтересованное восприятие и как часто аль­тернативные свидетельства высвечивают си­туацию с иной точки зрения. Это особенно очевидно, когда Андрей критикует своих кол­лег (по Социологическому институту РАН – Голода, Елисееву, Дуку) (здесь используется материалы уже не «Драматической социологии…», а другой книги – в соавторстве с Р. Ленчовским – «Профессия – социолог…». Тт. 1-4. СПб: Норма, 2010. Том 1. Том 2. Том 3. Том 4. – А. А.), переходя на лич­ности, ставя под сомнение порядочность сво­их сотрудников (?! – А. А.). Я не уверен, что такого рода argumentum ad hominem оправдан, тем более что автор его осуждает, когда он используется оп­понентами.

<…>

5 октября 2010

В. Ядов. Здесь, Дима, в самый раз применима твоя концепция биокритической герменевти­ки. Вспомним, что Андрей по базовому обра­зованию и опыту первых лет работы – журна­лист. Журналисту надлежит добыть нужную информацию во что бы то ни стало. И, видимо, Андрей настолько усвоил названную заповедь, что она стала чертой его характера. Этическая норма социолога – не нанести вреда респон­денту – оказалась на периферии. Плюс особен­ности темперамента, плюс его завидное правдо­искательство, плюс презрительное отношение к тогдашним властям, чинопочитанию, дву­рушничеству и подобному. Достаточно одного примера, как раз связанного с заявлениями о выезде из страны Эдуарда Беляева и твоего. Ан­дрей в то время был или нашим парторгом, или секретарем партбюро ИСЭП. Он начал со мной такой разговор: давай, мол, мы вынесем тебе строгий выговор за промахи в работе с коллек­тивом отдела, а ты апеллируй, не соглашайся. Твой авторитет среди социологов вызовет воз­мущение товарищей, дело приобретет широкий резонанс. Я на это ответил, что жертвовать де­лом ради такого рода демонстрации не хочу и буду вполне согласен с выговором “без занесе­ния в учетную карточку члена КПСС”. На том мы, в конце концов, и сошлись.

«Драматургическая социология» (все же – «драматическая…». «Драматургическая…» - это у И. Гофмана! – А. А.).  Андрея мне очень понравилась. Он сумел выявить и убедительно показать, что на советском пред­приятии действовали две системы правил – официально принятые и общепринятые, но не писанные. На каждого рабочего мастер имел компромат. Использовал же сведения о прогу­лах, браке и прочем подобном только в случае личного конфликта с подчиненным.

Откровен­но признаюсь, при чтении книги я и не поду­мал о Профессиональном кодексе социолога. Разработку такого кодекса я сам же и стимули­ровал (его подготовили Б. Фирсов и ??), и он, с небольшими поправками, действует как документ РОС (Российское общество социологов. – А. А.) . В нашей практике общепринято информировать респондентов об анонимности, праве не отвечать на тот или другой вопрос, не соглашаться на интервью или наблюдение. Но (а это самое главное) мы не практикуем жест­кого контроля за соблюдением профессиональ­ной этики. Ничего подобного вашей Комиссии под названием Committee for the Protection of Human Subjects в России нет. И вообще прин­цип, согласно которому строгость законов об­легчается необязательностью их соблюдения, – наше национальное кредо.

Так что, Дима, ты прав, и я благодарен за вопрос. Непременно постараюсь публично на­помнить о проблеме, тем более, что вскоре РОС принимает новую редакцию Профессиональ­ного кодекса.

20 Октября 2010

<…>

ДШ. Возвращаюсь к вопросу об этике и методологии. Как я ранее заметил, все акаде­мические исследования на людях и животных должны быть предварительно одобрены спе­циальным отделом, Institutional Review Board (IRB), обязательным для всех университетов и государственных учреждений в этой стране. В последнее время работа этого отдела подвер­галась критике из-за слишком придирчивого рассмотрения заявок на исследования, дли­тельности процедуры одобрения, и обремени­тельной сертификации (каждые два года иссле­дователи должны пройти интернетовский курс и сдать экзамен по охране прав субъектов исследования). Тем не менее, сама идея таких прав не вызывает сомнений.

Методы Андрея Алексеева не могли быть одобрены здешними экспертами, поскольку его работа могла негативно отражаться на его по­допытных (! – А. А.). То, что могло бы сойти журналисту (хотя я не уверен, что и здесь способы получения информации не вызвали бы нареканий), проблематично для социолога.

Скорее всего, вы правы относительно био­графического опыта Андрея. Его политические взгляды претерпели радикальное изменение, но принципиальность, непримиримость, а в чем-то и нетерпимость, характерные для его коммунистического прошлого, могут присутствовать и в его посткоммунистических баталиях. На одном из заседаний СПСА (затрудняюсь расшифровать эту абревиатуру. – А. А.) он требовал осудить руко­водство СИ (Социологический институт РАН. – А. А.) за его решение ответить на инструк­цию РАН по сокращению штатов урезанием часов работы сотрудников пенсионного возрас­та. В общем и целом он был прав, но для меня не очевидно, что такое решение было совсем лишено оснований. Если члены ассоциации не поддержали Андрея, то это не означает, что они проявили малодушие. Елисеева и профра­ботники СИ увидели в сложившейся ситуации возможность свести счеты с Андреем и другими неудобными сотрудниками, и то, как принима­лось это решение, оставляет дурной привкус. И все же из моего ласвегского далека ситуация видится не однозначной. Тут есть пространство для честного расхождения во мнениях, и я бы поостерегся пришивать ярлыки.

Игровой метод Андрея несет в себе риск, и не только для него самого. “В жизни играть можно только с (при цитировании Д. Ш был потерян предлог «с». – А. А.) подобными и равными самому себе”, пишет Андрей (ДС.2.368) (Ссылка неточна. Правильно: ДС 3.72. – А. А.). Согласен, но это не единственное ограничение. Если человек твоего статуса не хочет принимать участия в со­циологических играх, то и его следует оставить в покое в случае, если его реакция – положи­тельная или отрицательная – может поставить человека под удар вышестоящих / компетентных органов или вызвать чувство стыда из-за прояв­ления малодушия. Ваш пример со “строгим вы­говором”, предложенный Андреем, тому при­мер. Как человек тонкого морального склада, Андрей, конечно, это хорошо понимал. Вот как он обосновывает свое экспериментаторство: “Эксперимент над “другими” людьми социо­логу запрещен по моральным соображениям; так что непосредственным объектом экспери­ментального воздействия здесь выступали не люди как таковые, а «носители социальных ро­лей» (при цитировании Д. Ш были потеряны кавычки и добавлен союз «и», отсутствовавший у автора. – А. А.) и представители социальных институтов, в частности институтов власти…” (ДС.2.447). Это рассуждение спорно – субъекты, с которыми имел дело Андрей, были не просто носителями социальных функций, а живыми людьми, спо­собными чувствовать уколы совести и обеспо­коенными негативными последствиями своих действий, навязанных (?! – А. А.) социологом-экспери­ментатором. Столь резкое разделение ролей / институтов и носителей /субъектов вызывает сомнение с точки зрения социального интерак­ционизма.

В четвертом томе “Драматической соци­ологии” Андрей приводит ваши слова: “Есть в некоторых текстах А. одна особенность, мне не импонирующая: своего рода амбициозная тональность. Но бог с ней, тональностью. А. – фигура действительно совершенно из ряда вон выходящая, и не только по причинам, о ко­торых уже говорилось. Это – человек глубо­ко нравственный, способный ради утвержде­ния моральных принципов быть жестким. Мы долго работали в одном коллективе, и часто опирались на эту его способность бескомпро­миссного следования интересам дела. Такая, можно сказать, сахаровская черта. Многим из нас именно этого недостает”. (ДС.4.15) Я разде­ляю вашу оценку Андрея, у которого есть чему поучиться и чья способность додумывать до конца мне симпатична. Тем не менее, огляды­ваясь назад, я думаю, что его эксперименталь­ный метод вызывает этические возражения. Социолог-рабочий, социолог-наладчик, социо­лог-экспериментатор – Андрей также выступал в роли социолога-акушера (“перемен не надо ждать, перемены надо делать”), и здесь возмож­ны серьезные издержки, связанные с преждевременными родами, вызванными поспешными действиями социолога-новатора.

Если есть, что добавить к сему, Володя, буду признателен.

Ваш, Дима

<…>

3 ноября 2010

ВЯ. Я подумал, Дима, и решил не продолжать об Андрее – все же не вполне деликатно.

Достаточно сказанного.

Привет. Володя

ДШ. Здравствуйте, Володя!

Хорошо, оставим эту тему. Андрей сейчас занят работой над книгой, но когда он осво­бодится, я попробую обсудить с ним проблему этики социального эксперимента. Если есть время и желание продолжить разговор, то да­вайте коснемся современной российской по­литики…

Примечание Д. Ш.

Алексеев и Шалин впоследствии обсуждали вопросы методологии и этики экспериментального исследования на страницах журнала «Теле­скоп». См. Шалин Д. В поисках нарративной идентичности: К диалогу Андрея Алексеева и Дмитрия Шалина // Телескоп: журнал социологи­ческих и маркетинговыхз исследований. 2011. № 3 (87), с. 3-23, http://cdclv.unlv.edu//pragmatism/shalin_id_11.pdf ); Алексеев А. На стыке ме­тодологических и этических проблем (Читая Дмитрия Шалина. Продол­жение диалога) // Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2011, № 5, с. 21-29, http://www.teleskop-journal.spb.ru/files/dir_1/article_content1356939153366948file.pdf); Шалин Д. Про­блемы этики натурного эксперимента: ответ Андрею Алексееву // Теле­скоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2012, № 2, с. 14-16, http://cdclv.unlv.edu//archives/articles/ds_reply_AA_12.pdf; Алексеев А. Защита наблюдающего участника // Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2012, № 2, с. 16-17, http://cdclv.unlv.edu//archives/articles/ds_reply_AA_12.pdf. См. также: Шалин Д. Проблемы мемуарной этики и достоверности биоинтервью // Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2012, № 3, с. 8-17, http://cdclv.unlv.edu//ega/articles/ds_ethics_12.pdf.

(2)

ИЗВЛЕЧЕНИЕ ИЗ СТАТЬИ А. АЛЕКСЕЕВА 2011 Г. «НА СТЫКЕ МЕ­ТОДОЛОГИЧЕСКИХ И ЭТИЧЕСКИХ ПРОБЛЕМ (ЧИТАЯ ДМИТРИЯ ШАЛИНА. ПРОДОЛ­ЖЕНИЕ ДИАЛОГА)»

…Мой собеседник (партнер по диалогу) сосредотачивается на этической (этико-методологической) проблематике акционистской социологии и исследования случаев, частным случаем которых (такой социологии и такого исследования) является «драматическая социология» автора этих строк. Речь идет о так называемых натурных экспериментах, термин, который можно трактовать в узком и в широком смыслах, которые Д. Ш. варьирует в разных контекстах.

С одной стороны, Дмитрий оперирует широким смыслом. Так, он и свои собственные шаги после принятия решения об эмиграции в середине 1970-х интерпретирует как своего рода тест для своих коллег, которым пришлось, при исключении его из комсомола и т. п., демонстрировать свою лояльность идеологическим инстанциям: «что-то вроде естественного эксперимента, высветившего степень правоверности участников собрания» (Шалин Д. В поисках нарративной идентичности…, с. 22; здесь и далее будет цитироваться только указанная статья Д. Шалина). (Этот эпизод, как отмечалось выше, можно трактовать и по-иному). И впрямь, нельзя не согласиться с замечанием Д. Шалина: «Мы все принимали и принимаем участие в вольных или невольных “натурных экспериментах”, и по ходу дела, воспроизводим и / или трансформируем общество, в котором живем» (с. 22).

Но, с другой стороны, Д. Шалин сужает понятие натурного эксперимента до сугубо сайентистской трактовки, и, в частности, так – применительно к случаю «эксперимента социолога-рабочего», описанному в книге «Драматическая социология и социологическая ауторефлексия». При этом Д. Ш. обращается к сайту своего университета (Университет Невады), «где опубликованы правила экспериментирования с людьми и объясняются права субъекта исследования» и убеждается, что «…исследование Андрея Алексеева не могло быть одобрено ни одним исследовательским учреждением в Америке» (с. 23).

Интересно, по каким же основаниям отказано было бы «социологу-рабочему» в «лицензии» на эксперимент: «Во-первых, автор не получил согласия (informed consent) участников эксперимента. Во-вторых, он не обеспечил анонимность субъектов исследования. В-третьих, его процедуры подвергли участников стрессу. В-четвертых, у субъектов не было возможности выйти из эксперимента по своему усмотрению» (с. 23).

Об этих правилах скажу ниже, а начать здесь хотел бы непосредственно с собственной, оригинальной аргументации моего коллеги, из которой вдруг вырисовывается, насколько можно понять, профессиональная и моральная неприемлемость для Дмитрия Шалина самого по себе метода наблюдающего участия и «драматической социологии» как таковой.

Причем некоторые аргументы вызывают недоумение своим отрывом как от социальных, так и от некоторых профессиональных реалий. Вот несколько примеров. Цитирую:  

«…Сомнительно этически, поскольку не оберегает репутацию объекта… Л. П. Смирнов, главный технолог завода, где работал Андрей, выразил сомнения по поводу разумности публикации статьи Андрея с критическими замечаниями в адрес заводской администрации (отказался подписывать акт экспертизы об отсутствии сведений, составляющих государственную тайну. – А. А.), но если бы он этого не сделал, то рисковал бы своей работой (?! – А. А.), поскольку Андрея уже исключили из партии и преследовали по линии КГБ» (с. 22-23).

«…Вряд ли можно считать исследование Андрея “акционистским” в духе Турена или “публичным” в смысле Буравого, поскольку оба эти автора имеют дело с хорошо информированными субъектами, добровольно согласившимися принять участие в эксперименте и имеющими право выйти из него в любое время (?! – А. А.)» (с. 23). 

Иногда забота моего оппонента о «нарушенных» правах и душевном состоянии людей, оказавшихся в поле действия и / или наблюдения наблюдающего участника, становится просто трогательной:

«…Отношения с Людмилой Кутыриной, инженером-технологом, чьи действия указывали на ее некомпетентность, но можно понять и Кутырину, поскольку ее требования (?! – А. А.)… были продиктованы абсурдной системой, от нее мало зависящей. Временами действия ее сотрудника доводили ее до слез, но, как замечает Андрей, “нам с А. С. (бригадиром. – А. А.) жаль ее не было” … А мне ее жалко. Все-таки человек, а не морская свинка или собака Павлова… И каково будет Кутыриной или ее детям читать о разгильдяйстве и некомпетентности данного субъекта? …Наверное, у этой женщины были и другие человеческие качества, которые автор не усмотрел или не счел нужным упомянуть (?! – А. А.)» (с. 23).

В некоторых случаях Д. Шалин использует аргументацию, по меньшей мере противоречивую.

«…Формула “разгильдяйство = незаинтересованность + некомпетентность + безответственность”… требует уточнения. В книге приводятся множество примеров, где рабочие и служащие предприятия… действуют в высшей степени ответственно и заинтересованно. Я не солидаризируюсь с заводской администрацией в ее отрицании критических замечаний А. Алексеева, но хочу подчеркнуть сосуществование нескольких режимов работы на предприятии, каждый из которых (?! – А. А.) был разумной адаптацией к условиям социалистического производства» (с 23).  

«…Разведение людей и институтов – можно экспериментировать с ролями, но не с их носителями – проблематично для социолога-гуманиста, для которого не существует институтов помимо их человеческого субстрата, и сомнительно этически, поскольку не оберегает репутацию объекта (?! – А. А.) и в каких-то случаях ставит под угрозу его привычное существование» (с. 22).  

Замечу в этой последней связи, что именно неразличение системы безличных социальных норм, функций, отношений, с одной стороны, и реальных индивидов «из плоти и крови», с их личностными особенностями, с другой, представляется мне неприемлемым для социолога-гуманиста.

***

В чем тут дело? Почему такое неадекватное прочтение авторского подхода и метода?

Мне кажется, это можно объяснить:

а) своего рода органическим отторжением академическим ученым акционистского подхода вообще и - конкретно - логики познания действием, составляющей методологическую суть «драматической социологии»;

б) смешением личных и общественных (приватных и публичных) действий и отношений, в качестве предмета социологического изучения (на самом деле только вторжение в личную сферу этически запрещено!);

в) забвением того обстоятельства, что «драматическая социология» предполагает экспериментальное воздействие на социальный объект не «извне», а «изнутри», при постановке исследователем также и себя самого в положение не столько экспериментатора, сколько испытателя и / или испытуемого.

В этом последнем случае (обозначаемом нами термином НАБЛЮДАЮЩЕЕ УЧАСТИЕ) действуют совсем иные критерии и нормы, чем те, которые могут и должны применяться в экспериментах типа Хоторнского или Стэнфордского.

Поэтому мне не хочется в деталях оспаривать этические сомнения и возражения моего уважаемого коллеги. В гуманитарной науке, как и в искусстве, как и во многих других сферах деятельности, есть вещи, которые не требуют доказательств, а принимаются или отвергаются на уровне едва ли не подсознания и нравственного чувства. И если нравственное чувство моего оппонента требует получения у главного или цехового технолога «согласия», на то, чтобы их служебная деятельность и производственное поведение стали предметом профессионального внимания социолога-рабочего, то что же тут возразишь?! Разве что можно – в шутку – пожелать коллеге самому получать разрешения на биокритику от героев своих штудий или же их (героев) наследников.

Всякая политкорректность (а этические рассуждения Д. Шалина сродни ей), будучи доведена до крайности, приходит в противоречие со здравым смыслом. И риторический вопрос: «Имеем (ли) мы право вовлекать сограждан в наши эксперименты, можем мы это делать без их согласия, правильно ли раскрывать имена участников событий, и в какой степени мы отвечаем за последствия эксперимента?» (с. 22), - исключает универсальный ответ. Ответ может быть лишь ситуативным, с учетом всей совокупности внешних и внутренних факторов и обстоятельств.

Кстати, насчет раскрытия имен. В письмах-дневника-отчетах социолога-рабочего своим коллегам («Письма Любимым женщинам»), а также в той самой статье 1983-1984 гг., публикации которой воспрепятствовал упомянутый выше главный технолог, все до единого действующие лица были под псевдонимами, и даже само промышленное предприятие не называлось. Но как быть, когда сами же «герои» себя «рассекретили», подписывая документы и совершая публичные поступки, получившие широкую огласку? Здесь «деликатность» исследователя была бы по меньшей мере бесполезной.

***

Мой оппонент, точнее - оппонент «драматической социологии» (будь то моя книга 2003-2005 гг., будь то наша с Р. Ленчовским - 2010 г.), пишет как бы в упрек: «…Автор не предоставил возможности всем респондентам ответить на его критику и сформулировать альтернативную точку зрения на описываемые события» (с. 23). В том смысле, что автор не обращался ко всем своим «героям» за рецензиями, Д. Ш. прав. Но писаная история «эксперимента социолога-рабочего» буквально перенасыщена «альтернативными точками зрения» (не исключая обвинений в «клевете на советскую действительность», кстати сказать). (См.: Алексеев А. Н. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Тт. 1-4. СПб.: Норма, 2003-2005. Главы 7-10, 13, 22). Как уж Дмитрий не заметил этого «многоголосия», составляющего едва ли не главную черту «драматической социологии» как литературного жанра, Бог весть.

«Будь на то моя воля, я бы дал слово и Смирнову с Кутыриной, и Голоду с Елисеевой, и Осипову с Руткевичем, и Парыгину с Сиговым. Пусть выскажутся, если хотят. Может быть, и у них мы сможем чему-то поучиться. Или, по крайней мере, лучше их понять», - пишет Д. Шалин (с. 22).  

Интересно, как мой коллега это себе представляет? Все же авторская монография – не дискуссионная трибуна или клуб. Впрочем, почти все упомянутые лица и без того получили слово на страницах той или другой из двух книг. А если кто-то из этих лиц захочет еще и специально высказаться, то у него для этого возможностей во всяком случае не меньше, чем у автора этих строк.

Существует такая критическая (не биокритическая!) практика: взять некое положение или некую черту обсуждаемого произведения и, сочтя их будто бы отсутствующими там, их же и провозгласить как насущно необходимые. Боюсь, что так произошло и здесь. Произошло, скорее всего, неосознанно - от увлеченности моего партнера по диалогу собственным концептуальным построением, которое «ищет» самоподтверждения, в том числе и посредством опровержения другого.

И еще, может быть, от некоторой фрагментарности освоения материала («Драматическая социология…», равно как и «Профессия – социолог…» рассчитаны на целевое, избирательное чтение - рядового читателя, но не оппонента). Мог сказаться и цейтнот с подготовкой статьи, нечаянным свидетелем которого я стал сам, будучи на связи с ведущим данной рубрики «Телескопа» (имеется в виду Б. Докторов. – А. А.).

Написал и думаю: вдруг мой коллега, собеседник и «этический ментор» с этим последним моим соображением согласится, и тогда останутся для коллективного обсуждения только действительно принципиальные и не проясненные методологические и этические вопросы…

(3)

ИЗВЛЕЧЕНИЕ ИЗ СТАТЬИ А. АЛЕКСЕЕВА 2012 Г. «ЗАЩИТА НАБЛЮДАЮЩЕГО УЧАСТНИКА»

(В настоящей статье цитируется большое личное письмо А. Аллексееваа Д. Шалину, писаное еще до публикации статьи Отсюда - стилистика текста и личное обращение к оппоненту. – А. А.)

…Речь пойдет в основном о книге А. Алексеева «Драматическая социология и социологическая ауторефлексия», давшей Вам повод для пристрастного оппонирования.

1) Судя по тому, что Вы пишете, для Вас мой так называемый «эксперимент социолога-рабочего» 80-х гг. прошлого века есть «эксперимент включенного наблюдения». Последнее к экспериментам, строго говоря, не относится (разве что в очень широком смысле). Но дело даже не в этом. В том-то и дело, что это вовсе не было «включенным наблюдением» (при котором статус социолога не разглашается и т. п.). Ни от кого в цехе или на заводе не скрывалось прежнее место работы новичка (ну, и не афишировалось, впрочем), а сама логика «познания действием» (то, что скромнее называется наблюдающим участием) охотно обсуждалась с теми товарищами по труду, кто проявлял к этому интерес.

(И мои «протоколы заводских коллизий», впрочем, выполненные в оригинальном жанре «технологических замечаний», служебных записок цеховому или заводскому начальству, заметок в заводской газете и даже писем-дневников-отчетов друзьям, не были потаенными – еще и до того, как последние стали предметом идеологических инвектив).

Этому различению «мимикрирующей» и «акционистской» (а также, отчасти, и моделирующей) исследовательских стратегий посвящено много страниц «Драматическай социологии…», начиная с первых же глав. Жаль, что данное обстоятельство осталось Вами не замеченным. Однако не заметили этой разницы, Вы, возможно, потому, что она и впрямь не укладывается в сложившиеся традиции и нормативы академической (или университетской) науки, к которой Вы безусловно принадлежите, чего обо мне сказать нельзя.

2) С учетом сказанного выше, не существовало для «социолога-испытателя» и проблемы получения от своих товарищей по работе (не говоря уж о непосредственных или высокопоставленных начальниках) согласия на проведение «с ними» (sic!) натурного эксперимента. Кстати сказать, есть какое-то логическое противоречие между Вашим предположением о «неразглашении статуса» и требованием «согласования с участниками». Тут уж – что-нибудь одно. Ну, какое может быть предварительное «получение разрешения» на то, что составляет самый «образ жизни», предмет повседневной деловой и / или этической практики субъекта, пусть даже в этой практике и есть когнитивная составляющая?

Что касается поиска участников событий, описанных в «Драматической социологии…», постфактум (не очень понятно – разыскивать их до или после опубликования?), так на то и гласность. Кто-то – уже тогда сам «нашелся» и откликнулся, кому-то это безразлично, а кто-то, может, и был задет, да предпочел промолчать.

Это все при том, что – настаиваю! - натурный эксперимент внедрения новой технологии, новых принципов «вынужденной» и «не вынужденной» инициативы, адаптационного нормотворчества в рабочей среде и т. д. был экспериментом не «с» людьми и уж тем более не «над» людьми, а имел своим объектом и «материалом» социальные институты, отношения, функции, социальные роли (пусть персонально воплощенные). И не затрагивал, понятно, частных, приватных сфер жизнедеятельности личности (что вообще дело не социологов, а психологов и / или психотерапевтов).

3) Я уверен, Дима, Вы ошибаетесь и в трактовке 4-томника «Драматическая социология…» как варианта автобиографического повествования. В автобиографии (каким бы ни был ее жанр) еще можно ожидать отображения таких приватных сфер, как семейная жизнь или «смена жен» (извините, я Вас цитирую!), хотя и то наша история социологии «в лицах» без этого, как правило, обходится. Но обсуждаемая Вами монография – отчет о проведенном многолетнем case study (хоть и не только) - к этой категории дискурсов заведомо не относится (хотя бы сам автор и был там одним из действующих лиц, и даже, может быть, заглавным).

Ваше замечание: «Андрей говорит о своей семье и ее реакции на события тех лет, но при этом приводит одни существенные детали и опускает другие», - как бы дает повод предположить, что оппонент знает, какие именно существенные детали опустил автор… Со своей стороны, замечу, что и в своей автобиографичности, и в своей исповедальности (которых, может быть, и не лишено данное многоаспектное произведение) автор сам задает границу, до которой считает уместным «открывать» себя читателю.

4) Аналогичную логику уместно применить и к Вашим настойчивым «подозрениям», что именно изъятия из публикуемых документов (включая личные письма и дневниковые записи), маркированные: <…>, пусть даже их оказалось много меньше, чем Вы поначалу предположили, таят в себе нечто особенно интересное в биографии и / или ценное для истории. Конечно, во всяких купюрах возможен систематический «перекос», но:

а) Вы, не далее как на материалах нашей нынешней биографической / биокритической дискуссии, могли убедиться в их (купюр) неизбежности – когда по этическим, когда по стилистическим, когда по соображениям сокращения объема;

б) как хорошо объяснил Б. Фирсов в своей статье, «респондент (ну, и автор тоже. – А. А.) прав не только тогда, когда он говорит, но и тогда, когда он молчит»

5) Я намеренно не повторяю здесь всех тех аргументов в защиту своей точки зрения, которые уже имел случай высказать – не в последней своей статье «На стыке методологических и этических проблем…»”, так в «Драматической социологии». А еще – хочу адресовать Вас к главе 5 нашей с Р. Ленчовским книги «Профессия – социолог…». Эта глава называется: «Наблюдающее участие (Методологический контекст)».

6) И последнее. Не исключено, что наши различия в подходах к одинаковым и / или сходным вещам имеют межкультуральный характер, коренятся в различиях ментальности. Вы, как сами о себе пишете, уже больше половины жизни живете в США, я – всю жизнь в России. У нас – общие корни, но разные среды обитания, жизненный опыт, научные этосы. Очевидное (точнее было бы сказать: «естественное». – А. А.) для меня может казаться странным Вам, и наоборот. Не отсюда ли и некоторые расхождения в тех методологических и этических позициях, которые (позиции) для нас принципиальны?

Здесь не стоит спорить, а просто иметь в виду, что возможен и совсем другой взгляд на вещи, другое видение.

Вряд ли Вы жалеете о своей «жизни и судьбе» бывшего эмигранта. Равно как и я свою судьбу автохтона («где родился, там и пригодился») не променял бы на другую. Но эти социальные различия, помноженные еще на индивидуальные особенности, наверное, обусловливают собой и ход нашего мышления, и плоды нашего творчества, и даже, возможно, ценностно-мотивационные доминанты.

Искренне Ваш – Андрей Алексеев. 30.09.2011

(4)

Вместо заключения

В сущности, по прошествии пяти лет  мне нечего добавить к своим возражениям на замечания коллеги Д. Шалина. Обращает на себя внимание некоторая противоречивость его оценок: с одной стороны - наивысочайшие, имея в виду исследовательские результаты, а с другой – отрицающие правомерность самого процесса исследования, осуществлявшегося социологом-испытателем.

Ясно, что ценность результата и ценность  процесса не могут находиться в «обратной пропорции». Не будь такого процесса, не было бы и этих результатов.

 «Эксперимент социолога- рабочего» был НАТУРНЫМ, а не лабораторным экспериментом, и не столько экспериментом «над другими» сколько экспериментом «на себе».

Противоречивой представляется и трактовка Д. Шалиным авторского императива середины 80-х гг: «Перемен не надо ждать, их надо делать». С одной стороны, это обычная формула гражданственного поведения, наверняка близкая самому Шалину. А с другой – мой оппонент усматривает в ней некую опасность искусственного вмешательства в естественный процесс и «поспешных» (?) действий социолога-«акушера» по стимулированию «преждевременных родов» (?).

Между тем, все естественно-исторические процессы суть не что иное как совокупная активность людей. Если все будут только «ждать» перемен, то кто же будет их «делать»?

Несколько слов о позиции Ядова насчет «драматической социологии». Здесь тоже не без противоречий, как мне кажется.

С одной стороны, Ядов утверждает: мол, Алексеев – эталон нравственного поведения (из приводимой Шалиным ядовской цитаты). С другой стороны, Ядов соглашается со своим корреспондентом: мол, этическая норма социолога могла оказаться у бывшего журналиста «на периферии». При этом В. Я. определяет эту норму: «не нанеси вреда респонденту». Словно забыв о том, что социолог работал слесарем и станочником на производстве и его товарищи по работе, партнеры по производственному взаимодействию  вовсе не были в его case study «респондентами»,

Ядов вспоминает эпизод из партийного секретарства Алексеева в академического институте. История эта документирована протоколом заседания партбюро, который (протокол) полностью приведен в интервью, взятом Д. Шалиным у своих бывших сослуживцев в Ленинградском филиале Института социологии в июле 1990 г.

Ну, не совсем так все было, как описано в «Диалогах»… Но так отложилось в памяти Владимира Александровича. Ну и пусть. Всякое воспоминание субъективно, и не следует требовать от воспоминателя абсопютной достоверности.

У меня сложилось впечатление, что тема методологической и этической правомочности «драматической социологии» больше волновала Д. Шалина, чем В. Ядова. Дмитрий выдвигает ее в августовском письме 2010 г.; получив отклик, возвращается к ней в октябре. Ядов – в ноябре – обрывает это обсуждение: «Я подумал, Дима, и решил не продолжать об Андрее – все же не вполне деликатно.

Достаточно сказанного».

Возможно, Ядов счел неудобным обмен мнениями на эту тему, без участия того,  о ком речь.

А. Алексеев.  9-16.02.2016.