См. на Когита.ру:

- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентриму

**

Из книги: Алексеев А.Н. Драматическая социология и сциологическая ауторефлексия. Том 4. СПб.: Норма, 2005

Содержание

Глава 23. Эпистемологические дебаты

23.1.   «Прорвался ли автор к сути?!» (фельетон о «Драматической социологии...») (авт. — В. Григорьев)

23.2.   Что такое «строгое исследование»? (авт. — А. Алексеев, Б. Беликов)

23.3.   Пределы компетенции дискурсивной социологии (авт. — В. Шубкин)

23.4.   Из истории идейной борьбы вокруг проблемы социального эксперимента (авт. — Р. Рывкина, А. Винокур)

23.5.   «Качественное знание — это своего рода маточный раствор...» (авт. — С. Белановский; А. Алексеев)

23.6.   «Case study» как исследовательская методология (авт. — В. Герчиков) 23.7.   Из болгарского энциклопедического словаря по социологии (авт. — Ст. Михайлов)

23.8.   «Скрытая камера» социолога

23.9.   На пороге экоантропоцентрической социологии (авт. — Т. Дридзе)

23.10. «Метод — не только путь, но и взгляд...» (авт. — Н. Козлова)

23.11. К вопросу о «нормальной» и «ненормальной» социологии

23.12. «Физика Логоса» и коммуникативная социология (авт. — С. Чесноков)

         23.12.1. И еще одна рецензия...

         23.12.2. Этика и наука

23.13. Введение в коммуникативную социокультурную биографику (авт. — Р. Ленчовский)

23.14. Оборона, которую считаю необходимой и достаточной

23.15. «Ключевым здесь является вопрос о жанре...» (авт. — Д. Равинский)

Ремарки:

Две «карьеры» (раздел 23.1); Кульминационный пункт памфлета (23.1); «Суди себя сам» (23.1); Суть и сущность (23.1); Ментальный конфликт «отцов» и «детей» (23.1); К вопросу о литературных, журналистских и научных жанрах (23.1); МОНОлогизм versus ПОЛИлогизм (23.1); Создатели автопортретов (23.1); ...и математика не исключает «нестрогость»! (23.2); Предрассудки «позитивной» науки (23.2); Обоснованность, надежность, экономичность, изящество (23.2); Каким быть дальнейшему научному движению? (23.2); Еще одно толкование «научной строгости»... (23.2); Мой «заочный» научный наставник (В. Н. Шубкин) (23.3); Дорого то, что сказано вовремя... (23.3); Социальный эксперимент = исследование + управление? (23.4); Живко Ошавков и Анатолий Давыдов (23.7); К вопросу о профессиональной этике (23.8); Дридзевские чтения (23.9); За «рефлексивную социологию» (Г. Саганенко) (23.9); Коллажи жизни (23.10); Внутриличностный конфликт интерпретатора с протоколистом (23.10); Вспомним М. Гефтера (23.10); «Субъект-объектная» и «субъект-субъектная» социологии (23.11); О физике Логоса (С. Чесноков) (23.12); Не только учебная версия... (23.13)

Приложения к главе 23

П.23.1.   Собеседование теории с реальностью (А. Ухтомский) (авт. — А. Ухтомский)

П.23.2.   Личностная самоотдача как преодоление дизъюнкции между субъективным и объективным (М. Полани) (авт. — А. Грицанов; В. Лекторский; М. Полани)

П.23.3.   «Из тупика на коронную дорогу интегральной социологии и психологии...» (П. Сорокин) (авт. — П. Сорокин; Н. Серов)

П.23.4.   Из истории гуманистической (интерпретативной) социологии

П.23.4.1.    Первая школа качественных исследований в социологии (авт. — В. Семенова)

П.23.4.2.    «Границы социологического познания пролегают там, где кончается интерес или изобретательность социолога...» (авт. — М. Филипсон; П. Филмер; Х. Абельс; В. Семенова)

П.23.5.   О драматургической социологии (И. Гофман) (авт. — Х. Абельс; А. Ковалев)

П.23.6.   О социологической интервенции (А. Турен) (авт. — А. Турен)

П.23.7.   «Истории жизни» и перспектива пробуждения социологии (авт. — Д. Берто)

П.23.8.   «Рутина», «события» и «загадка жизни»

(авт. — В. Голофаст)

П.23.9.   Метод погружения (авт. — В. Павленко)

П.23.10. Гюнтер Вальраф — король анонимной «ролевой журналистики». Интермедия (авт. — М. Зоркая)

П.23.11. «Исповести» и «жизнемысли» Георгия Гачева (авт. — Г. Гачев)

П.23.12. Классическое, неклассическое и постнеклассическое социальное видение (авт. — В. Василькова)

Ремарки:

Движение мировой научной мысли (раздел П.23.3); Диспут между «интуитивистами» и «рационалистом» (П.23.3); «Прово-кативные» ситуации = «моделирующие» ситуации? (П.23.4); Сокрытая сторона жизни (П.23.8); Биографический метод и диалог (П.23.8); «...когда субъект случившееся с ним представляет как им инициированное, а условия, в которых ему приходится находиться, — как им созданные...» (П.23.9); Метод погружения как предельный случай включенного наблюдения (П.23.9); Погружение — диалог — постижение (П.23.9); Погружение как акт ответственности (П.23.9); Разведение или

соединение социальных ролей? (П.23.10); «Жизнемысли» и «мыследействия» (П.23.11); Социология — дальнозоркая либо близорукая... (П.23.12)

**      

Продолжение

<…>

23.2. Что такое «строгое исследование»?

Несколько вступительных слов

Здесь, пожалуй, уместно рассказать, как же эволюционировал сам автор настоящей книги от воззрений, близких к тем, которые исповедует представленный выше энтузиаст (фанат?) «подлинной» (объективной!) науки, — к «методологическому плюрализму» в социальных исследованиях (а заодно — и к толерантности в научных дискуссиях).

Начну с одного давнего эпизода своей профессиональной биографии.

…В ту пору (середина 70-х) автор вместе с группой коллег, среди прочего, занимался исследованиями в области социологии культуры, и в частности — театра.[1]  В основном использовались «традиционные» методы сбора и обработки социологической информации: статистическое наблюдение, контент-анализ, массовые и экспертные опросы. Но — работа на стыке социологии и искусствознания.

Ниже — статья, опубликованная в 1975 г. в сборнике «Методологические проблемы современного искусствознания». (Июнь 2003).

Статья А. Алексеева и Б. Беликова «О понятии “строгое исследование” в гуманитарных науках» (1975)[2]

Постановка вопроса о строгости как определенном признаке, характеристике научного исследования, связана с тенденциями развития современной науки. Ныне все чаще можно встретить выражение «научная строгость», «строгое исследование» и т. п. Сплошь и рядом эти выражения употребляются в оценочном смысле, как указание на достоинство исследования, в отличие от нестрогих исследований, рассуждений и т. д. Обращает на себя внимание, далее, что строгость ищут, к ней стремятся особенно в тех научных сферах, для которых характерны как раз нестрогие исследования.

В естественно-научном знании соблюдение определенных норм строгости является само собой разумеющимся. Иначе обстоит дело в гуманитарных науках. В известном смысле последние переживают сейчас период, который в ряде естественных наук считается пройденным. Как отмечал Ф. Энгельс, имея в виду физику, «…то, что у греков было гениальной догадкой, является у нас результатом строго научного исследования, основанного на опыте, и потому имеет гораздо более определенную и ясную форму» [1, c. 354-355]. По-видимому, правомерно считать строгость уровнем, которого достигает наука на определенном этапе своего развития.

В современном научном обиходе можно встретить почти синонимичное употребление таких терминов, как строгость, научность, точность, корректность, объективность и даже истинность. Между тем, все это понятия из разных рядов, далеко не идентичные друг другу. Отсюда есть все основания утверждать, что само понятие строгости употребляется «не строго» и требует уточнения.

Такое уточнение можно проводить по крайней мере в двух планах: а) семантическое уточнение — путем анализа употребления слова строгий в обыденном языке; б) операциональное уточнение — путем анализа терминологического употребления этого слова в различных науках. Желательно также освободить понятие строгости от разнообразных оценочных наслоений и этических оттенков. На наш взгляд, оппозиция «строгий — не строгий» никак не укладывается в противопоставление «научного» и «не научного».[3]

Слово строгий в обыденном языке имеет разнообразные значения, среди которых есть и такие эмоционально насыщенные, как «очень требовательный и взыскательный», «очень серьезный, суровый». Наибольший интерес для нас представляют значения типа: «правильный, соответствующий требованиям определенной нормы», «не допускающий никаких отклонений от нормы» [2]. Для сравнения стоит обратиться к английскому языку. В последнем имеются по крайней мере четыре эквивалента русского слова «строгий»: rigorous, strict, severe, exact. Путем «обратного» перевода этих слов на русский можно обнаружить следующие интересные для нас значения: «точный» (rigorous, strict, exact), «определенный» (strict), «аккуратный», «правильный» (exact), «простой, сжатый» (severe) [3].

Можно предположить, что все указанные значения так или иначе присутствуют в содержании понятия «строгое исследование».

В целях операционального уточнения этого термина уместно обратиться к тем областям знания, в которых представление о строгости наиболее развито.

«Издавна — еще с античной древности — отличительной чертой математики считалась ее строгость, — пишет С. А. Яновская. — Именно математическая строгость — строгая логическая необходимость математических доказательств и точность вычислений — делала математику образцом наук и рассматривалась как обеспечивающая ей высшую степень достоверности и объективности» [4, с. 12].

В изложении С. А. Яновской математическая «строгость» не совпадает с обыденными значениями данного слова, хотя и сохраняет с ними определенную связь. В строгом математическом доказательстве имеет место устранение неопределенностей в рамках принятой системы аксиом. В пределе, устранение всех неопределенностей приводит к построению формальных дедуктивных систем. С точки зрения нашей задачи, представляют интерес следующие особенности последних: а) аксиоматич-ность, т. е. четкое задание системы аксиом, удовлетворяющей требованиям непротиворечивости, полноты и независимости; б) формализм, т. е. построение теоретических систем только из «утвержденного» списка элементов на основе полного и буквального выполнения операциональных правил…

Ремарка: …и математика не исключает «нестрогость»!

Здесь стоит заметить, что наряду с формализмом в современной математике имеют место и такие направления, как интуиционизм и конструктивизм. Добавим еще, что в последние десятилетия наблюдается интенсивное развитие асимптотической математики, исключающей абсолютизацию точности.[4] (Июнь 2003).

…В естественных науках, даже в тех, которые широко используют математику, представления о строгости несколько иные. Так, для теоретической компоненты этих наук требование строгости обычно раскрывается через полноту описания физических условий и корректность математической постановки задачи. При этом под полнотой понимается учет всех факторов, существенно влияющих на поведение объекта, а корректность предполагает математическую формулировку задачи таким образом, чтобы она допускала однозначное решение.

В экспериментальной части естественных наук строгость подразумевает четкую постановку задачи, точность измерительной процедуры (обязательное указание погрешности измерений), исключение субъективных искажений в процессе получения эмпирических данных, учет всех возможных посторонних влияний на результат опыта.

В методологии науки понятие строгости и точности применяется в качестве определенной характеристики содержательной стороны научных теорий.

«Научная теория считается точной, строгой, если ее содержательные элементы (абстракции, идеализации, понятия и т. п.) уточнены до такой степени, что они допускают применение к ним (и соответствующим им объектам) определенных общих правил оперирования, то есть правил, отличающихся формальным характером (к их числу относятся и математические правила)» [5, с. 101].

Интерпретация строгости как точности является характерной, когда пытаются применить это понятие к гуманитарным наукам. Активизация контактов этих наук с науками «точными», внедрение средств формализации и количественных методов в нетрадиционные для их использования области способствует такому представлению (см.: 6; 7). Например, исследование феноменов художественной культуры полагается «строгим», если исследователь оперирует однозначно определенными понятиями и осуществляет измерения, т. е. соотносит изучаемую реальность с системой числовых символов по определенным правилам.

Обсуждая возможности и перспективы включения идей и средств кибернетики в методологический арсенал гуманитарного знания, и в частности, в культурологические исследования, Б.В. Бирюков и Е.С. Геллер употребляют термины «строгость» и «точность» как синонимы. При этом ими вычленяются следующие компоненты научной строгости (точности): а) точность, однозначность применяемого языка; б) использование средств количественной оценки изучаемых явлений; в) достоверность и полнота исходного фактического материала [8, с. 7-9]. Такая трактовка, безусловно, лежит в русле выработки общенаучного представления о строгости, поисков определения, которое было бы применимо и к естественным, и к гуманитарным наукам. Нам представляется, однако, целесообразным иной подход, избегающий отождествление строгости с точностью (в естественно-научном смысле).

Стремясь наметить и обосновать методологические аспекты научной строгости, мы приходим к мысли, что движение гуманитарных наук к строгости определяется привнесением в них нормативов точности, выработанных ранее в других областях знания, с одной стороны, и имманентным развитием этих наук — с другой.

Строгое исследование всегда включает в себя некоторую процедуру, т. е. определенную, сознательно контролируемую и четко фиксированную последовательность действий с объектами или их заместителями — знаками. Формулировка задачи и выработка плана исследовательских действий может не иметь и, как правило, не имеет процедурного характера. Но само оперирование с объектом должно быть процедурой, исключающей интуитивный «произвол». Это, разумеется, не означает, что в строгом исследовании отсутствует субъективный момент. Но он весь как бы «оттянут» в подготовительный этап, сосредоточен в выборе исходных посылок, в постановке задачи, в разработке самой процедуры. Дальше исследователь уже «не властен» над результатом, за исключением самого последнего этапа — интерпретации этого результата. Таким образом, строгое исследование предполагает четкое разграничение самой процедуры, пред- и постпроцедурных этапов.

Сказанным задано определенное представление о строгости как в эмпирическом, так и в теоретическом исследовании, как в естественных, так и в гуманитарных науках. Однако сущность научной строгости этим еще не определена. Нам кажется, что можно выдвинуть два основных критерия — два требования, которым исследование должно удовлетворять, чтобы считаться строгим. Назовем их критерием соответствия цели и критерием воспроизводимости результатов.

Первый критерий предполагает соответствие процедуры определенной задаче, а рабочей схемы исследования — некоторой системе теоретических представлений. В современной социологии этот критерий принято формулировать как требование обоснованности (операциональных определений, процедур, шкал и т. д.). «Операциональное определение считается обоснованным, если в процессе осуществления перечисленных в нем операций измерения исследователь охватывает именно то, на что указывает понятие» [9, S. 22-23]. В частности, применительно к измерению, критерий соответствия цели удобно выразить кратким афоризмом: «Измеряй то, что действительно должно быть измерено».

Второй критерий предполагает выработку такой процедуры, которая, будучи применена тем же или другими исследователями, приводила бы к тем же результатам при соблюдении тех же условий. В эмпирической социологии этому соответствует понятие надежности. «Надежным является инструмент в той мере, в какой повторные случаи его применения при одинаковых условиях дают одинаковые результаты» [9, S. 22-23]. Поскольку воспроизводимость результатов есть необходимое условие их «проверяемости», суть данного критерия применительно к измерению может быть выражена таким афористическим высказыванием: «Измеряй так, чтобы тебя можно было проверить».

Не следует думать, что строгое исследование обязательно включает использование количественных методов. Важно лишь, чтобы исследование удовлетворяло требованиям соответствия цели и воспроизводимости результатов (разумеется, в определенных, заданных границах «жесткости» того и другого). Поскольку эти два критерия относительны, постольку уместно говорить о «мере» строгости каждого конкретного исследования.

К названным двум основным можно добавить еще одно требование, правда, не входящее в содержание самого понятия строгости. Это — критерий относительной простоты. В последнем своеобразно сочетаются принципы экономичности и изящества. Слишком сложная процедура оказывается неоправданно «дорогой» платой за реализацию цели. Как правило, чрезмерная сложность процедуры затрудняет и возможность воспроизведения результатов. Вместе с тем, чем проще способ получения важного результата, тем исследование «красивее».

Изложенное представление о строгости освобождает этот термин от различных оценочных аспектов и вводит его в контекст общенаучных методологических представлений. В свете сказанного ясно, что строгость — отнюдь не синоним объективности и тем более не синоним истинности [выделено мною сегодня. — А. А.], но лишь одна из предпосылок этих необходимых для науки качеств…

Ремарка 1: предрассудки «позитивной» науки.

Что строгость = объективность — есть один из предрассудков «сверхчеловечной» науки (против которой так восставал А. А. Ухтомский (см. выше).

Прояснив содержание понятия «строгое исследование», нетрудно заметить, что соблюдение требований «соответствия цели» и «воспроизводимости результатов» вовсе не гарантирует от субъективности при постановке задач или при интерпретации данных. Постольку и «строгое» исследование может быть субъективным (субъективистским?), а «не строгое» — быть объективным, в смысле адекватного отображения реальности.[5]

Что же касается отождествления строгости и научности, а также строгости и истинности, то здесь — аналогичная сайентистская иллюзия, усугубляемая ценностной нагруженностью этих слов как в обиходной речи, так и в профессиональном дискурсе. (Июнь 2003).

Ремарка 2: обоснованность, надежность, экономичность, изящество.

В данной статье авторы удержались от попытки дефиниции научной строгости. Но определение очевидным образом вытекает из их рассуждения:

— строгое исследование есть такое исследование, которое удовлетворяет критериям соответствия цели и воспроизводимости результатов (т. е. требованиям обоснованности операциональных определений и надежности инструмента измерения). Такое исследование предположительно удовлетворяет также (дополнительному) критерию относительной простоты, соединяющему в себе принципы экономичности и изящества.

Итак: научная строгость есть обязательное сочетание обоснованности и надежности, а факультативно — также экономичности и… красоты.[6]³² (Июнь 2003).

…Преобладание строгих исследований в определенной области знания безусловно является свидетельством зрелости научной дисциплины. Отсюда не следует, однако, что «строгость» является единственным эффективным средством развития науки.

Строгие исследования являются необходимым условием прогресса науки на определенном этапе ее развития. Для проведения [выдвижения. — А. А.] требований строгости во всякой данной науке, необходимо, чтобы эта наука имела достаточно развитый понятийный аппарат. Как замечает Г. Цопф: «Строгость, примененная слишком рано, может оказаться смертельной» [10, c. 426]. Разделяя опасения Г. Цопфа, мы имеем в виду отказ от догматического навязывания строгости любой области исследования вне зависимости от уровня ее развития. Вместе с тем, необходимо стимулировать собственное, имманентное движение к строгости всякой конкретной науки, в частности, в искусствознании.

Ремарка: каким быть дальнейшему научному движению?

Сейчас автор сказал бы так: следует стимулировать пульсирующее развитие науки — от «строгости» к «нестрогости» и обратно (своего рода челночное движение). Необходима, далее, стимуляция движения науки широким фронтом, при взаимосогласовании и координации (не субординации!) различных подходов и направлений, в которых превалируют, соответственно, «строгие» либо «нестрогие» методы. Ориентируясь в отдаленной (пока!) перспективе на интеграцию и синтез «субъект-объектного» и «субъект-субъектного» познания.³³ (Июнь 2003).

Литература

1. Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 20.

2. Ожегов С. И. Словарь русского языка. М., 1960.

3. Англо-русский словарь / Сост. В. К. Мюллер. М., 1969.

4. Яновская С.А. О роли математической строгости в истории творческого развития математики и специально о геометрии Декарта / Исследование логических систем. М., 1970.

5. Горский Д.П. О соотношении точного и неточного в точных науках / Логика и методология науки. М., 1967.

6. Семиотика и искусствометрия. М., 1972.

7. Моль А. Социодинамика культуры. М., 1973.

8. Бирюков Б.В., Геллер Е.С. Кибернетика в гуманитарных науках. М., 1973.

9. Mayntz R., Holm P. Einfьrung in die Methoden der empirischen Soziologie. Kцln und Opladen, 1969.

10. Цопф Г. Отношение и контекст // Принципы самоорганизации. М., 1966.

(А. Алексеев, Б. Беликов. О понятии «строгое исследование» в гуманитарных науках (к постановке вопроса) / Методологические проблемы современного искусствознания. Вып. 1. М.: Наука, 1975, с. 43-48)

Ремарка: еще одно толкование «научной строгости»… Здесь оставлен в стороне вопрос о строгости применительно к научной теории. Это — отдельная тема, которую ни авторы вышеприведенной статьи (1975), ни автор настоящей книги не обсуждают. Скажу лишь, что «строгость» теории часто отождествляется с ее (теории) непротиворечивостью. Однако непротиворечивость теоретического построения сама по себе не гарантирует ни объяснительных возможностей, ни предсказательной силы, ни эвристичности теории. (Июнь 2003).

23.3. Пределы компетенции дискурсивной социологии

Ремарка: мой «заочный» научный наставник (В. Н. Шубкин).

Следующий эпизод из научного движения (созревания) автора настоящей книги (впрочем, только ли его?).

…Владимир Николаевич Шубкин был для меня одним из «заочных» учителей (совместная работа в Институте истории, филологии и философии СО АН СССР, в Новосибирске, в конце 60-х, к сожалению, продолжалась очень недолго). В свое время его статья под названием «Пределы» в «Новом мире» (1978, № 2) произвела на будущего социолога-испытателя глубокое впечатление (отчасти потому, что сам стихийно двигался в том же направлении).

В. Ш. рассматривает две категории ограничений, «пределов» социологии, которые можно назвать 1) этическими и 2) эпистемологическими. Здесь остановимся преимущественно на последних.

Ниже — извлечения из упомянутой новомировской статьи В. Шубкина.[7] (Декабрь 1999 — март 2005).

Из статьи В. Шубкина «Пределы» (1978)

<…> Увлечения и ограничения

В начале развития любой области знания энтузиасты обычно преувеличивают ожидаемые результаты. Это неудивительно. Ведь здесь — до начала исследований — они имеют дело с непрофессионалами, которые обычно не представляют себе, как тернист путь науки, которые не знают, что лишь десятая часть реализованных исследований дает действительно важные результаты. Настолько важные, что они с лихвой перекрывают все затраты. Если ты сам не попробовал этой езды в незнакомое, не ощутил на себе трудностей поиска — вряд ли ты действительно поймешь других. Не удивительно, что поначалу ученым приходится, говоря о своей области знания, несколько завышенно представлять ее возможности. Без этого не построишь синхрофазотрон стоимостью в сотни миллионов рублей, не создашь современный вычислительный центр, не организуешь новый, современный биологический институт. Без этого нельзя провести и серьезных социальных исследований.

Впрочем, дело не только в этом. Люди сплошь и рядом становятся жертвами собственной пропаганды. И ученым, работающим в социологии, которые столько сил потратили на то, чтобы возродить эту область знания, начинает казаться, что они всемогущи, что они методами своей науки способны изучить человека и общество, вдоль и поперек. Самооколпачивая себя, они вторгаются в соседние области знания, в искусство, в литературу, полагая, что все им ведомо и доступно. Здесь, на этих рубежах, сплошь и рядом происходит превращение науки в то, что К. Маркс называл светскими формами религиозного сознания. Вот почему поистине актуально и сейчас, прежде чем объединяться, размежеваться, критически оценить используемые методы, уяснить себе, кто есть кто, где чья сфера влияния.

Социология, как мы уже говорили выше, возрождалась у нас в стране как наука дискурсивная, то есть широко использующая статистические и математические методы. С тех пор, как в начале 60-х годов были изданы первые книги по количественным методам социологических исследований, интерес к ним не затухал. Именно это отмечали после VI Всемирного социологического конгресса западные обозреватели, пытаясь понять причину, специфику и направления «социологического бума» в СССР. Этот интерес к количественным методам был вызван не столько стремлением приподнять социологию, сколько практической направленностью, стремлением дать свои разработки в форме, которая позволяла бы их непосредственно учесть при подготовке и принятии соответствующих решений. И такой перекос в сторону логических, математических методов был бы естественным и плодотворным, если бы сохранялось чувство меры, если бы он не был связан с недооценкой литературы и искусства как исключительно важных форм познания социальных явлений и процессов.

Перелом наметился лишь в последние годы, когда социологи стали более явственно ощущать пределы своей области знания. Этому способствовало и то, что сам взгляд на искусство и науку за последнее десятилетие непрерывно обогащался. Если прежде наука с ее специфическими методами рассматривалась часто как единственная форма познания окружающего нас мира, то теперь даже для представителей самых точных областей знания становится все более очевидным, что в познании социального без литературы, искусства не обойтись.

Член-корреспондент АН СССР, физик Е. Л. Фейнберг в своей статье в «Вопросах философии» справедливо выступил против фетишизации логического мышления, против недооценки синтетических, интуитивных форм познания, характерных для искусства.

«…И в эпоху научного знания, — пишет он, — интуитивное постижение нисколько не утратило своего важнейшего значения (хотя некоторые объекты суждений, опосредованные дискурсивно и опытно, перешли в сферу науки). Более того, рост авторитета дискурсивного знания, доходящий до попыток фетишизации дискуссии (здесь в журнале опечатка. Правильно: дискурсии. — А. А.), с одной стороны, ослабление таких источников авторитета интуиции, как религиозная мистика, обрядовость и опора на божественный авторитет — с другой, предъявляют повышенные требования к искусству в целом и к ассоциативной, эмоциональной и интеллектуальной восприимчивости тех, кому искусство адресовано. Возможно, в этом кроется и причина усложнения, обострения форм, средств, используемых искусством.

Поэтому, можно полагать, искусство как метод, помогающий удержать познание от монополии дискурсии (функции которой во все возрастающей степени передаются машине) и тем обеспечить полноту познания, будет необходимо и в будущем, поскольку адекватное и полное познание в целом есть необходимое условие существования человечества» (Вопросы философии, 1976, № 7, с. 198).

Хотя здесь автор и рассматривает искусство в основном с точки зрения познания, с его суждениями трудно не согласиться. Более того, этот подход дает возможность дифференцированно посмотреть на соотношение дискурсии и интуиции в различных областях знания. Математика, физика, техника, химия, биология, гуманитарные науки — наверное, я не очень ошибусь, если буду утверждать, что соотношение дискурсии и интуиции в них различно, хотя, может быть, я и не вполне строго ранжировал их по этому признаку. Если в математике почти безраздельно господствует дискурсия, если она, особенно в XX веке, захватила командные высоты в физике, технике, то вряд ли это можно утверждать, говоря о гуманитарных науках, в частности, о социологии, где роль интуиции в действительно содержательных открытиях чрезвычайно велика, хотя, конечно, социология, как, впрочем, и биология и история, чтобы выглядеть прилично и современно, при каждом удобном и неудобном случае стремится облечь свои интуитивно полученные выводы в дискурсивные наряды.

Важная роль чисто интуитивного познания в науках об обществе обусловливает противоречивые последствия. Во-первых, это требует иных, нелогических форм доказательности истины. Сплошь и рядом критериями истины здесь являются суждения, которые разделяются другими специалистами. Вот почему отбор специалистов, способных отличать сверкающие крупицы нового знания от серого песка эпигонства и невежества, имеет первостепенное значение для существования социологии. Если в ученых советах, ВАКе сосредоточены действительно профессионалы, эрудированные, знающие состояние социологии в стране и за рубежом, которые сами проводили оригинальные, теоретически и практически важные исследования и способны выполнять роль экспертов, то наука имеет перспективы развития. Если же специалисты вытесняются, а командные высоты занимают случайные люди, то ликвидируются основные критерии научности. Во-вторых, нельзя не видеть, что возрастание роли интуиции расширяет возможности спекуляции. Фетиши авторитета, должности, звания — все это может быть использовано и нередко используется вместо дискурсивных критериев истины и существенно ослабляет чисто научные позиции гуманитариев.

Нередко самообман ученого-социолога питается ограниченностью информации. Ну, скажем, имеющаяся статистика позволяет ему учесть влияние пяти факторов, влияющих на данный процесс. На них он может построить удивительные дискурсионные замки, использовать теорию графов, теорию вероятностей, математическую статистику, мощные компьютеры, делающие миллионы операций в секунду и пр., и пр.

А на самом деле данный социальный процесс обусловлен не пятью, а ста факторами. Да к тому же вовлеченные в исследование пять факторов не являются главными, определяющими. В итоге все эти упражнения не дают адекватного представления о данном процессе.[8]

«Порок таких работ, — говорит И. Грекова, человек весьма искушенный и в математике, и в литературе, — отсутствие доматематического, качественного анализа явления, подлинной постановки задачи. Умение ставить задачи, безусловно, должно быть отнесено к области искусства, и в этой зоне наука теснейшим образом смыкается с искусством, включая в себя элементы искусства как неотъемлемую часть.

К сожалению, многие авторы пренебрегают этой важнейшей стороной научных исследований и заполняют свои страницы пустыми формальными выкладками. Через этот барьер формул и мутных мыслей (зачастую неясных даже автору) трудно бывает продраться, чтобы с уверенностью квалифицировать работу как образец псевдонауки» (Вопросы философии, 1976, № 10, с. 105).

Вагранка или модель человека

Это особенно важно, когда в социологических или социально-психологических исследованиях мы от среднестатистического человека или от среднеарифметического представителя того или иного класса или группы доходим до проблем личности. Выдергивая то одну, то другую группу факторов, мы неизбежно искажаем картину, хотя порой нам и кажется, что мы просто делаем ее менее сложной, более простой. Но без этих сложностей при бесчисленных ограничениях и абстракциях теряется то, что поэт называл «лица необщим выраженьем», что мы называем личностью. Напротив, при комплексном подходе множество тончайших, социально-психологических проблем всплывает перед исследователем. Здесь такие нюансы, такие глубины, которых не постигнешь с помощью каменных орудий современной социологии и психологии и которых, будем справедливы, некоторые исследователи просто не чувствуют. Все это лишь подчеркивает настоятельную необходимость использования для более полного познания социальных явлений средств не только науки, но и искусства, прежде всего литературы.

Тут требуются психологические эксперименты в предельной ситуации. Тут нужно идти до края, до пропасти. И здесь не обойтись без писателей, которые задолго до появления слов о системном, комплексном и прочих подходах доступно разъяснили вещи, которые нынче начинают переоткрывать.

«Что знает рассудок? — спрашивал, например, Ф.М. Достоевский. — Рассудок знает только то, что успел узнать (иного, пожалуй, и никогда не узнает; это хоть и не утешение, но отчего же этого и не высказать?), а натура человеческая действует вся целиком, всем, что в ней есть, сознательно и бессознательно, и хоть врет, да живет» (Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Л.: Наука, 1973, т. 5, с. 115).

Если так подходить к натуре человеческой, то в ней обнаруживается немало удивительного, алогичного, парадоксального. Например, в структуре ценностей жизни, мотивов поведения, о которых теперь любят говорить и писать социологи.

«Ведь вы, господа, сколько мне известно, — говорит цитировавшийся выше автор устами одного из своих героев, — весь ваш реестр человеческих выгод взяли средним числом из статистических цифр и из научно-экономических формул. Ведь ваши выгоды — это благоденствие, богатство, свобода, покой, ну и так далее и так далее; так что человек, который бы, например, явно и зазнамо пошел против всего этого реестра, был бы, по-вашему, ну да и, конечно, по-моему, обскурант или совсем сумасшедший, так ли? Но ведь вот что удивительно; отчего это так происходит, что все эти статистики, мудрецы и любители рода человеческого при исчислении человеческих выгод постоянно одну выгоду пропускают? Даже и в расчет ее не берут в том виде, в каком ее следует брать, а от этого и весь расчет зависит» (Там же, с. 110-111).

О какой же выгоде, от которой весь расчет зависит, говорит этот знаток души человеческой, высмеивая любителей «научно-экономических формул» и «статистических цифр»? Вот пожалуйста:

«Свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия, — вот это-то все и есть та самая пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту». И удивительнее всего: это оказывается не так уж вредно нашему брату, «может быть выгоднее всех выгод… потому что во всяком случае сохраняет нам самое главное и самое дорогое, то есть нашу личность и нашу индивидуальность» (Там же, с. 113, 115).

Можно спорить с Ф.М. Достоевским, но нельзя не видеть, что такие нюансы не схватишь с помощью дискурсивного знания. В этих рассуждениях свобода самовыражения, самоосуществления, право на собственные поиски и ошибки — это главнейшая ценность, без которой человек не может сохранить себя как личность. И то, что мы стремимся расширить эту свободу, обеспечить в том числе расширение свободы поисков призвания не для капризничающих одиночек, а для всего общества, для всех классов и социальных групп — лучшее свидетельство того, что здесь создаются все более благоприятные условия для синтеза человека экономического, социального и духовного, реальных шагов к обществу, где «свободное развитие каждого является условием свободного развития всех» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 4, с. 447).

Социолог — не будем об этом забывать — изучает, строго говоря, не личность, а среднестатистического человека в среднестатистической ситуации. При операции осреднения живого человека как бы обстругивают. В результате у него из бесконечного числа граней, в которых запечатлелась его и его предков природа, история, социум и что придавало ему отблеск единственности и неповторимости, остается совсем немного — в зависимости от того, как его обстругивали исследователи. Он может стать трехмерным или плоским, как доска, а то и одномерным человеком. Если по результатам такого абстрагирования (то есть обстругивания) мы попытаемся делать прогнозы относительно его поведения — мы только людей насмешим: индивидуум скончался при операции осреднения, а для изучения поведения живых людей нельзя использовать трупы. И здесь в нашем анализе мы наталкиваемся на пределы, которые не перейдешь. К тому же этот среднестатистический человек в среднестатистической ситуации, конечно же, безнравственный и бездуховный. А если мы из него выпотрошили совесть, способность к самооценке и самоограничению, нравственное самосознание, то его модель оказывается весьма несовершенной. И хотя сейчас некоторые математики в эйфории публично обещают сконструировать модель человека, это может вызвать у людей, способных к критическому анализу, лишь усмешку. Эти математики (или кибернетики) имеют тысячекратно преувеличенное представление о возможностях науки и тысячекратно преуменьшенное представление о сложности человека, который уж наверняка не менее неисчерпаем, чем атом.

Как-то два математика в Академгородке под Новосибирском объявили, что они построят модель человека. Они напряженно работали два года. Наконец, когда дело дошло до выдачи результатов, они несколько смущенно объявили: «Модель человека у нас пока не получилась, но мы построили модель КМК — Кузнецкого металлургического комбината, точнее модель вагранки». Это было, конечно, честное признание. И оно имеет важное значение и сегодня прежде всего в главном: давайте не путать человека с вагранкой, давайте реально видеть пределы научного знания.

«Пределы — здесь, пределы — там, — скажет недовольный читатель. — А как же прогресс науки?» Не знаю, кто и когда вбил нам в голову эту мысль об исключительной самоценности развития науки. И так прочно, что стали мы порой забывать, что прогресс знания не цель, а средство. Причем средство, целиком и полностью подчиненное интересам человека и человечества.

Речь, конечно, не идет об абсолютных, незыблемых пределах. По мере того, как сужаются возможности дискурсивного познания социума и человека, все более расширяются иные горизонты. В том, чего сегодня не может совершить наука, не преступая своих собственных ограничений и нравственных пределов, ей может помочь искусство и прежде всего литература. <…>

(В. Шубкин. Пределы // Новый мир, 1978, № 2, с. 203-207)[9]

Возвращаясь к этой теме в своей современной работе (2003) В. Н. Шубкин пишет: «…Социологи не избежали столь свойственных человеку иллюзий о безграничных возможностях своей области знания. Некоторые коллеги даже обиделись на мою статью, опубликованную в 1979 г. (Владимир Николаевич ошибся: на самом деле — в 1978 г. — А. А.) в журнале «Новый мир», где я не только говорил о необходимости нравственных ограничений при проведении исследований, но и утверждал, что восхождение от социального к духовному человеку ограничивает использование тяжелых орудий современной социологии…» (Шубкин В. Н. Е. Б. Ж. / Социологический калейдоскоп (памяти Леонида Абрамовича Гордона). М.: Прогресс — Традиция, 2003, с. 587).

Ремарка: дорого то, что сказано вовремя…

В конце 70-х, когда Владимир Николаевич первым у нас поставил вопрос о «пределах» социологии, последняя успела уже настолько отождествить себя с «жесткими» методами, что «мягкие» даже и им относились скорее к сфере «искусства». Но тут не хочется ему возражать.

По существу, это было пионерное предостережение против разросшихся технократических иллюзий и сайентистских амбиций, нонконформистское — «против течения»! — выступление в защиту адекватных представлений о богатой тотальности, многомерности и «неисчерпаемости» мира личности (да и социального мира)…[10]

Теперь эти мысли стали едва ли не расхожими. Но дорого то, что сказано впервые. 25 лет назад это было сказано вовремя.

Ныне, когда продолжавшаяся у нас до середины 90-х гг. дискуссия приверженцев «традиционной» и «не традиционной» социологии, «строгих» и «не строгих» методов и т. п. как будто угасла, остается добавить одно:

— Познание мультивариантно («многоканально», как говорил П. Сорокин) и целостно. Были синкретические опыты постижения социальной реальности. Можно ожидать попыток синтеза разных подходов.

Как «науке» (в узком смысле) и «искусству» не обойтись друг без друга, так и «наука» (в широком смысле) не есть только «дискурсивное знание» (пользуясь выражением В. Шубкина). (Май 2001 — июнь 2003).

…Злоключения науки начались с того, как ее отделили от искусства, вытравляя из нее все личностное и постольку неисповедимое… К. Свасьян («Становление европейской науки». 1990)

23.4. Из истории идейной борьбы вокруг проблемы социального эксперимента

[Обратимся к работе Р.В. Рывкиной и А.В. Винокура (Новосибирск, 1968). Будучи издана несколько десятилетий назад, эта работа, на наш взгляд, не потеряла не только научной ценности, но даже и актуальности. — А. А.]

Из книги Р. Рывкиной и А. Винокура «Социальный эксперимент» (1968)

<…> Как известно [1], идея эксперимента в социальных науках впервые была высказана Лапласом. В «Философском опыте вероятности» («Essais philosophique sur les probabilitйs», 1814) он писал:

³⁷ «Давайте применим к политическим и нравственным наукам методы, основанные на наблюдении и расчете, которые нам так хорошо послужили в естественных науках» ([1], S. 418-419).

Идея Лапласа состояла в том, чтобы применить к изучению общества такие приемы вероятностного подхода, как выборку, создание параллельных контрольных групп и т. п. Условием, позволяющим обеспечить научность результата, Лаплас считал небольшие масштабы объекта. Поскольку, по мнению Лапласа, монополия на проведение экспериментов принадлежит правительству, которое может оперировать только большими группами, то практически получить с помощью эксперимента однозначный научный результат нельзя. Однако в принципе он считал, что именно эксперимент и теория вероятности должны соединить область естественных наук с науками о человеке.

Дискуссии, которые возникали в течение всего XIX в. в социологии, социальной психологии, педагогике и других социальных науках в связи с научным экспериментом, были связаны с противоречием между принципами научного экспериментирования, выработанными в ходе его развития внутри естественных, главным образом физических, наук, и состоянием общественных наук.

<…> Если обсуждение вопроса об эксперименте в социальной литературе XIX в. шло в плане общих рассуждений о различиях между социальным и естественно-научным познанием, то в конце XIX и начале XX в. вопрос о судьбе эксперимента оказался связанным с обсуждением вопроса о средствах количественного описания социальных явлений. В частности, работами Дюркгейма, М. Вебера, Ч. Кули были выдвинуты следующие вопросы: 1) возможно ли измерение социальных явлений и получение количественно точных данных о них, что должно и может быть объектом измерения; 2) какие «приборы» могут быть использованы для таких измерений; 3) возможно ли достижение точности в измерении социальных явлений; 4) возможен ли учет погрешностей, связанных с тем, что источником фактов и средством их получения является социальная группа; 5) достижима ли однозначная интерпретация социальных фактов. Кроме того, сам вопрос об эксперименте дополнительно выдвигал вопросы о возможности очищения социального явления от влияния побочных факторов, о возможности получения однозначных результатов путем эксперимента и др. Как мы увидим далее, эти более конкретные вопросы в 20-х гг. XX в. получили уже определенное решение.

Таким образом, на разных уровнях развития социальных наук вопрос об эксперименте ставился по-разному и в связи с разными методологическими проблемами. Однако за всеми этими различиями стояло одно противоречие, которое определяло собой всю идейную и практическую историю социального эксперимента, — противоречие между уровнем развития естествознания, используемым в качестве эталона оценки уровня других наук, и уровнем социального познания. Наличие этого противоречия объясняет те дискуссии, которые велись по вопросу об эксперименте в социальных науках.

Во второй половине XIX в. развитие идеи социального эксперимента шло в двух противоположных направлениях: 1) дополнение ее принципами организации эксперимента, разработанными в естествознании; 2) обоснование невозможности использования эксперимента для изучения социальных явлений.

<…> Виднейшим выразителем негативного отношения к идее социального эксперимента был О. Конт. Как известно, в число тех требований, которые Конт считал необходимым предъявлять к социальным наукам, входит требование опоры на позитивные факты (позитивизм) и использование точных методов исследования (физикализм). И вместе с тем он был противником применения экспериментального метода как в биологии, так и в социальных науках, считая основным и общим в той и другой области сравнительно-исторический метод. Как указывает Паже, невозможность использования экспериментального метода в социологии и социальных науках вообще Конт доказывает наличием закона гармонии, пригнанностью и взаимообусловленностью всех элементов явления, исключающей возможность изоляции каких-либо факторов, порождающих существование явлений ([1], S. 422).

<…> Существенную роль в создании негативного отношения к социальному эксперименту сыграли фундаментальные труды Д. Милля. <…> В «Логике нравственных наук» Милль в принципе отрицает возможность производить научно точные опыты в тех сферах, где имеют дело с человеком, его психикой, поведением, как в психологии характера, так и в общественных науках в целом. <…>

«Признание применимости экспериментального метода в политической философии, — пишет Милль, — несовместимо со сколько-нибудь правильным пониманием этих методов» ([2], с. 799). Во-первых, в общественной жизни невозможна организация искусственных опытов; здесь, с одной стороны «невозможно установить и заметить все факты каждого случая, а с другой (по причине изменения этих фактов), прежде чем пройдет достаточно времени для определения результатов опыта, всегда должны существенным образом измениться не те, так другие существенные обстоятельства» (Там же).

Вслед за Контом отрицательное отношение к эксперименту и идею сравнительного метода как основного в социологии развивает Э. Дюркгейм. Он различает «экспериментирование в собственном смысле», т. е. изучение событий, искусственно вызываемых по усмотрению экспериментатора, и «косвенное экспериментирование».

«Если же не в нашей воле вызывать события (явления) и если мы их можем наблюдать только как они происходят, тогда используется метод косвенного экспериментирования или сравнительный метод» ([1], S. 424).

У Дюркгейма обнаруживается то же противоречие, что и у Конта. С одной стороны, он утверждает, что социальные законы не отличаются от законов, управляющих остальной природой, поэтому метод, которым они исследуются, идентичен методам других наук. С другой, он отказывается признать принципиальную возможность использования эксперимента в социальном познании, признавая возможным здесь только косвенное экспериментирование, т. е. метод теоретического анализа истории.

Проблема эксперимента в социальных науках в начала XX в. обнаружилась в связи с классификацией наук, предложенных Виндельбандом. Как известно, Виндельбанд различает науки, изучающие общие законы (номотети-ческие), и науки, изучающие единичные, неповторяющиеся ситуации (идио-графические). Социальные науки, как науки идиографические, не имеют отношения к законам, и потому основной метод, который должен в них использоваться, это метод описания. С этих позиций точные методы познания социальных явлений в принципе исключаются. В качестве одного из основных аргументов Виндельбанда и его последователей против возможности использования точных методов в социальном познании выдвигался его ценностный характер (т. е. направленность на изучение ценностей и других факторов человеческого поведения). <…>

Дальнейшее обсуждение вопроса о возможности использования эксперимента в социальных науках было связано с развитием основных направлений в социологии XX в., в частности, с дискуссией между интуиционизмом и позитивизмом. Как уже говорилось, отношение к эксперименту различных школ нельзя понять вне характеристики соответствующих социальных концепций в целом. В начале XX в. отрицательное отношение к точным методам вообще и к эксперименту в частности таких социологов, как П. Сорокин, Дильтей, Литт, было связано с тем, что надежды на провозглашенную еще Контом перестройку социологии на базе физических методов не оправдались. В связи с этим возродилось противопоставление общественных наук естествознанию в целом ([3], с. 24).

<…> В отличие от Дильтея, Макс Вебер, развивший направление «понимающей социологии» в первой четверти XX в., делал акцент на том, что понимание социологом поведения наблюдаемой совокупности должно сопровождаться проверкой, контролем этого понимания (путем толкования), обычными методами каузального анализа. Однако в принципе с позиций данного направления основной метод социального познания — это «сочувствующая интроспекция», или понимание с целью интерпретации поведения. Применение количественных методов здесь принимается с ограничениями, ибо поведение группы рассматривается как нечто большее, чем его внешние проявления, включая то, что стоит за внешними проявлениями поведения (мотивы, ценности, нормы) и что может быть, с точки зрения Вебера, лишь понято и интерпретировано, но не может быть измерено.

Тенденция заменить точные методы интуицией проявляется и сейчас. Так, Р. Кениг ([4], S. 73) отмечает, что Арнольд Гелен (Gehlen A., 1957) высказал идею о замене контролируемого наблюдения феноменологическим созерцанием сущности, называемым также интуицией. Характерным для феноменологической интуиции, как считает Гелен, является отсутствие контроля за явлением.

В противоположность понимающей, или интерпретативной, социологии неопозитивистское направление (Ландберг, Додд, Адлер) исходит из того, что сознание, лежащее в основе поведения, недоступно для изучения. Непосредственно доступно для изучения лишь само поведение. В поведении значение имеет лишь то, что может быть описано на языке физики и математики. С позиций этой концепции использование социального эксперимента в принципе не исключается. Однако его роль сводится к фиксации внешних проявлений поведения в разных ситуациях без анализа мотивов, его определяющих.

Таким образом, вопрос о применимости эксперимента в социальном познании оказался связанным с решением более общего вопроса — вопроса о предмете социальных наук, в частности наук, изучающих поведение социальных групп. Крайними полюсами, сложившимися в ходе дискуссии по этим вопросам, оказались, с одной стороны, сторонники интуиции и интроспекции, с другой — формального количественного описания поведения.

Как указывают Беккер и Босков ([5], с. 234-237), в ходе этой полемики стала очевидной ограниченность альтернативной постановки вопроса. Появились сторонники точки зрения, согласно которой измерение социальных явлений должно сочетаться с изучением их качественной стороны. Этим самым были как-то определены и задачи социального эксперимента — измерение не только внешних форм поведения, но и мотивов, оценок, мнений, ценностей, т. е. самого содержания этого поведения.

<…> Отсутствие показателей и методов для количественного описания широкого круга социальных явлений связано с тем, что для всего XIX в. было характерно развитие макросоциологии, т. е. разработка главным образом общих социологических концепций. Количественные же методы (потребность в их разработке и использовании, а также возможность их применения) становятся необходимыми при переходе к познанию процессов, протекающих на уровне отдельных социальных групп. Вместе с тем возникновение социологии малых групп, где впервые стали применяться количественные, в том числе и экспериментальные, методы, явилось следствием развития экспериментальных исследований в психологии (сначала в общей — с конца 70-х годов XIX в., а затем в социальной) и в педагогике.

<…> В решении этой задачи большое значение имело возникновение и развитие социометрии в конце 20-х — начале 30-х годов XX в. Заслуга основателя этого направления Д. Морено в плане интересующего нас вопроса состояла в следующем. Он подверг критике точку зрения Милля и Конта, иными словами, традиционное отрицательное отношение к эксперименту в социальной сфере с позиций нового подхода к самому эксперименту.

«Главной задачей социометрии, — писал Морено, — был пересмотр экспериментального метода в целях его успешного применения к социальным проблемам». Социометрия определялась как «математическое изучение психологических свойств населения, как экспериментальная техника и результаты, полученные при применении количественных методов», а также как «исследование эволюции и организации групп и положения индивидуумов внутри них» ([6], с. 66-67).

Морено дает острую критику тезиса Д. Милля о невозможности применения эксперимента в социальном познании. Он пишет:

«Милль заимствовал способ оценки данных социальных наук из наук физических. Он пришел к грустному выводу, что экспериментальный метод неприменим в социальных науках, так как предмет изучения слишком сложен» ([6], с. 64). Но «Миллевский канон неприложим к социальным наукам отнюдь не потому, что они ниже естественных наук. Он просто предложил неправильную модель» ([6], с. 80).

Неправильность этой модели, по Морено, состояла в том, что Милль не учитывал особенностей социального объекта как такового, который осуществляет постоянные реакции на меняющиеся факторы среды (процесс «разминки»). Чтобы эксперимент дал требуемые результаты, экспериментатор должен строить свое исследование с учетом этой «разминки», т. е. поведения группы в данных условиях. Для этого эксперимент должен происходить в естественных для данной группы условиях (in situ) ([6], с. 80).

Таким образом, Морено подвел итог дискуссиям об эксперименте, выдвигая тезис о необходимости подгонки экспериментального метода под специфику социального объекта, наполнения его новым содержанием в соответствии со спецификой этого объекта. Заслуга социометрии состоит в том, что ею был не только поставлен вопрос о перестройке экспериментального метода, но и разработаны конкретные методики его использования применительно к особенностям малых групп.

* * *

В работах Маркса и Энгельса нет постановки вопроса о необходимости использования научного эксперимента для изучения социальных явлений. Объясняется это тем, что социология разрабатывалась Марксом и Энгельсом как философская, а не эмпирическая наука, опирающаяся на собственные эмпирические исследования. В социологии, которая создается применительно к обществу в целом, рассматриваемому на всех этапах его исторического развития, в качестве эмпирического материала используются не отдельные эксперименты, а весь исторический опыт человечества. Существенно и то, что разработка исторического материализма происходила в борьбе с идеалистическими концепциями, поэтому его создатели исследовали главным образом не процедурные проблемы, а философскую методологию социального познания. <…>

Литература

1. Pages R. Das Experiment in der Soziologie / Handbuch der Empirischen Sozialforschung. Bd. 1. Stutgart, 1962.

2. Милль Дж. Система логики. М.: Изд. Г. А. Лемана, 1914.

3. Кон И. С. К вопросу о предмете социологии / Вопросы марксистской социологии. Л.: Изд-во ЛГУ, 1962.

4. Kцnig R. Die Beobachtung / Handbuch der Empirischen Sozialforschung. Bd. 1. Stutgart, 1962.

5. Беккер Г. и Босков А. Современная социологическая теория. М.: ИЛ, 1961.

6. Морено Дж. Л. Социометрия. М.: ИЛ, 1958.

(Р.В. Рывкина, А.В. Винокур. Социальный эксперимент. Новосибирск: Наука, 1968, с. 4-16)

Ремарка: социальный эксперимент = исследование + управление?

Замечу, что в цитированной работе 60-х гг. социальный эксперимент обсуждается исключительно в русле «дискурсивной» (по выражению В. Шубкина), количественной социологии. Возможность экспериментирования вне этой парадигмы (а именно — в рамках гуманистической, качественной социологии) в работе Р. Рывкиной и А. Винокура не рассматривается, как не отвечающая общенаучным представлениям об этом методе.

По мысли авторов, в социальном эксперименте соединяются элементы исследования, с одной стороны, и элементы управления, с другой.[11]

Можно сказать, что социальный эксперимент здесь предстает, как нечто идущее «сверху» (система управления) и/или «сбоку» (система исследования), т. е. «извне». Но вовсе не «снизу» или (точнее!) «изнутри»: индивидуальное или коллективное, «не управленческое», «не санкционированное», свободное экспериментирование!..

Последнее в нашей социологии того времени теоретически и практически исключалось. Не так ли, Инна? (Январь 2000 — октябрь 2003).