«Все полагают, что в стихах я юморист. А я – типичный трагик, просто надо уметь это читать…»
См. этого же автора на Когита.ру:
= Гарики, рожденные Губерманом
Из журнала «Семь искусств» (2013, № 11)
Игорь Губерман
*
День был сумрачный, мутный, смурной,
но душа (а душа не растрачена)
мне шепнула, что в жизни иной
нам похуже погода назначена.
*
Из тихого житейского угла
мне видно, как разбой по свету рыщет,
и ясно понимаю: не могла
история светлее быть и чище.
*
Без компаса, руля и парусов
по прихоти менял я направление,
а нынче двери запер на засов
и с памятью делю своё дряхление.
*
Ещё меня житейская инерция
порою вовлекает в суету,
но выбросил давно уже из сердца я
высоких побуждений хуету.
*
Текла, неслась моя эпоха,
я с нею вровень поспевал,
но был воспитан очень плохо
и виски пивом запивал.
*
Если выпал бы жребий иначе
от небрежного сверху броска,
то иные бы ждали удачи
и томила иная тоска.
*
Заметен сквозь любую декорацию
характер нашей связи с небесами:
Творец изобретает ситуацию,
а мы её расхлёбываем сами.
*
Пускай не молкнет волчий вой
и мир вокруг рычит пещерно,
еврей не должен быть свиньёй,
поскольку это некошерно.
*
Уходят в измерение иное
те люди, знал которых очень близко,
вослед их теням кланяюсь я низко
и пью своё прощальное спиртное.
*
Читаю книги без разбора
с утра весь день и часто ночью,
одолевая груды вздора,
чтоб унавозить мыслям почву.
*
В душе нашей рабства остатки
толкают к покорству и фальши:
душа, уходившая в пятки, –
уже не такая, как раньше.
*
Жизнь российская густая
взгляду внешнему не рада –
ни вверху лихая стая,
ни внизу глухое стадо.
*
Пока не взорван шар земной,
пока шахид ещё в пути,
ты посиди, дружок, со мной,
и рюмки захвати.
*
Моё пустое верхоглядство
мне не мешает видеть срам
неисчислимых видов блядства,
Творцом дарованного нам.
*
В раздумьях я периодических:
зачем тяну я этот путь?
Нет сил душевных, нет физических,
и только умственных чуть – чуть.
*
Надолго выписал билет
нам Бог в земной бардак,
и вот качусь по склону лет
и не скачусь никак.
*
Забавно мне, что струйки строк
и рифмы спаренные эти
мне продлевают Божий срок
существования на свете.
*
Людям уже очень пожилым,
плюнув на опасности злословья,
хвастаться блистательным былым –
нужно и полезно для здоровья.
*
Я в жизни играл очень разные роли,
и всякой достаточно всячины,
чтоб горестно думать, какие гастроли
душе моей будут назначены.
*
Наш век – текучее движение
с рождения и до конца,
отсюда в нас преображение
фигуры, мыслей и лица.
*
Взошла румяная заря,
плывёт рассвет неторопливо,
и чувство, что живёшь не зря,
зовёт купить бутылку пива.
*
Весь день читал. Уже стемнело.
Пустой бумажный лист лежит.
Всё, что во мне когда-то пело,
теперь скрипит и дребезжит.
*
Помимо всех воспоминаний
хранится в памяти у нас
большой объём ненужных знаний
и мыслей крохотный запас.
*
Те, кто умней, добра не ищут,
а млеют в радостной готовности,
пока духовка парит пищу -
основу пышущей духовности.
*
Творец в порыве милости и благости
являет нам порой расположение:
страдания меняются на тягости,
а рабство – на всего лишь унижение.
*
Я стал податливее хмелю,
и чушь, как раньше, не порю,
я был дежурным по апрелю,
а нынче стал – по декабрю.
*
Старость у разбитого корыта
тоже прячет некую коврижку:
столько мыслей мной уже забыто,
что вполне хватило бы на книжку.
*
Искры наших шуток очень разны,
но всегда унынию помеха,
мы шутить особенно горазды,
когда нам по жизни не до смеха.
*
Я теперь там бываю в гостях,
ощущая повсюду в отчизне,
что отчизна стоит на костях
миллионов погубленных жизней.
*
Время залило холодными ливнями
наши костры с их высокими искрами,
очень уж были тогда мы наивными,
в равенство – братство мы верили искренне.
*
Так, похоже, и задумано Творцом,
чтобы чуть приподнималось покрывало,
и улыбка освещала нам лицо,
и слегка тем самым душу раскрывала.
*
Пока ещё почти неразличима
и ни на чей вопрос не отзовётся
та будущая дикая личина,
которой к нам фортуна обернётся.
*
На природе думать о природе
некогда учил философ некий,
я же лично думал об уроде –
губящем планету человеке.
*
Я с лёгкой на себя смотрю опаской -
похоже, перестал я быть собой:
о жизни стал писать я чёрной краской,
ни розовой уже, ни голубой.
*
И хотя в этом мире я долго прожил
и по разным постранствовал странам,
этот мир для меня остаётся чужим –
непонятным, жестоким и странным.
*
Я многого боюсь из-за присутствия
во мне гордыни пакостной моей:
я жалости боюсь, боюсь сочувствия
и злюсь, когда мне в уши льют елей.
*
Всё в нашей жизни строго предначертано
и вольной воли слабо проявление,
когда же предначертанность исчерпана,
даруется свободное дряхление.
*
Создатель беседует с нами
на сленге божественных жестов:
циклоны, торнадо, цунами
слышнее и внятнее текстов.
*
Увы, но нету свыше дуновения
в моих стишках: куда ни погляжу,
везде следы чужого вдохновения
стыдливо и угрюмо нахожу.
*
Живу я очень уж растительно
и, не пытаясь угадать,
смотрю на небо вопросительно:
за что мне эта благодать?
*
Всё, что написано пером
и Богу может быть приятно,
Харон уносит на паром
и доставляет аккуратно.
*
Есть несомненно у природы
какой-то список тайный свой:
те, кто лишал меня свободы –
подохли все, а я - живой.
*
В мире поровну горя и счастья,
бед и радостей, смеха и слёз;
очень глупо период ненастья
принимать навсегда и всерьёз.
*
Высоким духом не томим,
я виски пью и в ус не дую,
я был дурак, останусь им
и всем весьма рекомендую.
*
Земля раскроет нам объятья,
лафа засветит перьям прытким,
и наши мелкие собратья
нас обольют сиропом жидким.
*
Все силы положив на сочинительство,
и радость я испытывал, и муки,
а благо я творил или вредительство,
рассудят нечитающие внуки.
*
Каждый смертный умрет, как известно,
и душа остаётся одна.
Как бедняга живёт бестелесно?
Что умеет и может она?
*
Из-за светлых высоких фантазий,
воплощавшихся быстро и дерзко,
столько вылилось крови и грязи,
что запахли фантазии мерзко.
*
Когда живёшь совсем иначе,
чем современник твой любой,
то знак сомнительной удачи
висит незримо над тобой.
*
По жизни так легла моя дорога,
что разных я встречал интеллигентов,
и было среди них довольно много
надменных двухяйцовых импотентов.
*
Таская возраста вериги,
но в жизнь упрямо влюблены,
мы, как истрёпанные книги,
ума и пошлости полны.
*
По сути нам любой поэт
одно и то же говорит:
весьма прекрасен Божий свет,
но всюду тьма царит.
*
Моя житейская повадка,
мои замашки и привычки
творят иллюзию порядка
в моей душе, залётной птичке.
*
Словесные плету я кружева,
на мир кидая сумрачные взоры,
а муза – постарела, но жива –
бранит меня за вялые узоры.
*
Едва развеется мираж,
сей миг на месте том
душе является муляж,
эрзац или фантом.
*
Был век бездушен и жесток,
но я – и с тем умру -
хвалю и славлю свой шесток,
берлогу и нору.
*
Усохла напрочь суета,
легко душа сдалась остуде,
бурлит густая пустота
в моём мыслительном сосуде.
*
Ноздря к ноздре и ухо в ухо
бегут соратники по хворям,
а возле финиша старуха
ждёт, сострадая вдовьим горям.
*
Практически к любой зловонной луже
легко мы привыкаем и живём,
уверивши себя, что жили б хуже,
в соседний перебравшись водоём.
*
Когда бы не мысли о пьянстве,
я мог бы с умом и сердечностью
пространно писать о пространстве
с попутно простёршейся вечностью.
*
Сегодня проснувшись немыслимо рано,
я долго лежал и смотрел в потолок;
в душе разболелась какая-то рана,
а с чем она связана, вспомнить не мог.
*
Восторг сочинителя вовсе не прост,
упрямы слова, а не кротки,
то рифму никак не ухватишь за хвост,
то мысли – подряд идиотки.
*
Не гневи, подруга, Бога,
а воздай по чести:
жить осталось нам немного,
но зато мы вместе.
*
Добро и зло в единый текст
сошлись так выразительно,
что нынче мне смотреть окрест
смешно и омерзительно.
*
Пусть объяснят нам эрудиты
одно всегдашнее явление:
везде, где властвуют бандиты,
их пылко любит население.
*
Пророки, предсказатели, предтечи -
никто единым словом не отметил,
что сладостные звуки русской речи
однажды растекутся по планете.
*
Когда болит и ноет сердце,
слышней шептание души:
чужим теплом довольно греться,
своё раздаривать спеши.
*
У жизни нет предназначения,
а стало быть, и смысла нет,
а есть лихое приключение
на несколько десятков лет.
*
Полезно думать о добре,
ко мне вернулось вдруг везение,
и сочинилось в декабре
стихотворение весеннее.
*
О подвигах в запале вспышки гневной
всё время мы читаем или слышим;
подвижничество жизни ежедневной
по мужеству стоит намного выше.
*
В духовность не утратили мы веру,
духовность упоительно прекрасна,
но дух наш попадает в атмосферу,
а это ей совсем не безопасно.
*
Все мы безусловные калеки,
злоба на душе у нас и лёд,
и мечта о новом человеке
много крови в будущем прольёт.
*
Я в память мою погрузился намедни –
для книги нужна была сведений каша,
но всюду толпились нелепые бредни,
наветы и слухи, туфта и параша.
*
За душу, мне когда-то данную,
уже незримый бой кипит,
и слышу я то ругань бранную,
то шелест крыл, то стук копыт.
*
Покой житейский неустойчив,
отсюда пьянство и бессонница,
едва нальёшь, ремонт закончив,
опять покой трещит и клонится.
*
Познав безумную горячку
эпохи войн и революций,
народ российский выбрал спячку,
даже во сне боясь проснуться.
*
Такая мне встречалась красна девица,
что видел я по духу и по плоти:
в ней дивная изюминка имеется,
не раз уже бывавшая в компоте.
*
Врач – сотрудник телесной охраны,
а душа – это нечто иное,
и промыть нам душевные раны
в состоянии только спиртное.
*
Версии, гипотезы, теории
спорят о минувшем заразительно,
истинную правду об истории
знает только Бог. Но приблизительно.
*
О чём бы ни базарили витии,
надеясь популярности добиться,
а жизни и судьбы перипетии
текли, не замечая их амбиций.
*
Во мне живёт густое, плотное,
по самой сути безотрадное,
глухое чувство, что животное
я очень стадное.
*
Никто нас равнодушию не учит,
в него ныряют, как под одеяло,
а тех, кого чужое горе мучит,
ничтожно мало.
*
Чуть выпил я, и думал в час вечерний,
что странно, как еврей со смертью дружит,
что мы – творцы религии дочерней,
которая убийцам нашим служит.
*
Сотрутся звуки нашей речи,
но внуки вникнут в суть явления:
мечту всего сильней калечит
процесс её осуществления.
*
Забавно мне крутое вороньё,
которое политику вершит:
когда твоя профессия – враньё,
дерьмо сочится прямо из души.
*
Подобно всем я жил бегом,
как будто рвался на вокзал,
и всё, что делалось кругом,
я очень поздно осознал.
*
Со страхом вижу я грядущее:
мир дышит хрипло и неровно,
остервенение растущее
не может кончиться бескровно.
*
Видно, это свыше так решили,
ибо парадокс весьма наглядный:
чтобы делать глупости большие,
нужно ум иметь незаурядный.
*
Земное благоденствие вкушая,
клубится человеков толчея,
все заповеди Божьи нарушая,
но искренне хвалу Ему поя.
*
Мы все – особенно под мухой –
о смерти любим чушь нести,
кокетничая со старухой
пока она ещё в пути.
*
Чуть выпьешь – и приятно едет крыша,
к заветным обращаюсь я мечтам:
ужели не найдётся где-то ниша,
чтоб маленький мой бюст пылился там?
*
Со многими дружа, я никого
не звал пускаться в подвиги отважные,
поскольку все они до одного
герои очень были бы неважные.
*
Я старился, нисколько не взрослея –
ни ум не обострялся мой, ни бдительность,
что стыдно и позорно для еврея,
которому пристойна рассудительность.
*
Сменилось легковесное порхание
тяжёлой стариковской хромотой,
храню я только лёгкое дыхание,
с упрямой изъясняясь прямотой.
*
Одно из, по-моему, главных
земных достижений моих –
сейчас уже мало мне равных
в искусстве разлить на троих.
*
Немало проживя ночей и дней,
на лире я рассеянно бряцал,
и сроду я никчемности моей
не отрицал.
*
Люблю я память лет наивных,
эпоху клёкота петушьего,
когда ко мне от девок дивных
обильно лилось равнодушие.
*
Я часто думаю о смерти,
поскольку жизнь весьма ценю,
а смерть означена в десерте
земного нашего меню.
*
Не зря стучит моя клавиатура,
настанет час, неведомо какой,
и тихая чувствительная дура
заплачет над какой-нибудь строкой.
*
Печально покрутившись так и сяк,
я вижу сквозь магический кристалл,
что мой родник не полностью иссяк,
однако быть фонтаном перестал.
*
Настолько много мыльных пузырей
надули мы надеждами своими,
что где-то, очевидно, есть еврей,
который наши души лечит ими.
*
И вот я до чего за целый день
додумался своим умом невежды:
смирение и кротость – просто лень,
одетая в удобные одежды.
*
Читаю предпочтительно о древности
и в этом увлечении не каюсь,
от мерзких дуновений современности
я кашляю, чихаю и сморкаюсь.
*
Сболтнёшь по пьяни глупость ненароком,
смеются собутыльники над ней,
а утром просыпаешься пророком –
реальность оказалась не умней.
*
Я зекам в лагере - прошения
писал о пересмотре дел,
к литературе отношения
мой труд нисколько не имел.
Но я был счастлив.
*
В державе, где централен мавзолей,-
апатия, усталость, безразличие;
Россия нынче спит, и снится ей
недавнее зловещее величие.
*
Двух устремлений постоянство
хранит в себе людское племя:
страсть к одолению пространства
и страсть к покою в то же время.
**
С радостью хочу начать с того, что я – коренной москвич, <…>родившийся в Харькове. Я думаю, что мама увезла меня туда рожаться, чтобы, не тревожа папу, сделать мне обрезание. <…>До двух лет я не говорил, а объяснялся жестами <…> Но потом я все-таки заговорил, а все, что умолчал, наверстываю до сих пор.<…> …поступил в железнодорожный институт, обрел диплом инженера-электрика и много лет с омерзением работал по специальности. Однако же образование зря не пропало: я соблазнил свою будущую жену мгновенной починкой выключателя у торшера в ее комнате. После чего мы погасили этот осветительный прибор и перешли к совместному ведению хозяйства. <…> В семейной жизни я угрюм, неразговорчив, деспотичен, мелочен, капризен и брюзглив. Очевидно, именно поэтому все полагают, что в стихах я юморист. А я – типичный трагик, просто надо уметь это читать, но все предпочитают устоявшуюся репутацию. <…> Жил я интересно и разнообразно, в силу чего заслужил возможность продолжить свое образование в тюрьме, лагере и ссылке. Сажали тогда, в сущности, по всего одной статье, она сполна выражала собой весь томик Уголовного кодекса: "Неадекватная реакция на заботу партии и правительства" <…> Кстати, в юности меня довольно часто били (поделом – я был еврей, тихоня и отличник) – этим сверстникам я тоже очень признателен, ибо физически с их помощью развился.
Благодаря двум детям (дочь и сын) мы с женой исполнили свой долг по воспроизведению человечества. В Израиле нам жарко, опасно и замечательно хорошо. <…>. Все остальное сказано в стихах, сопровождающих неровный пунктир моей жизни уже несколько десятков лет.
http://www.voskurimsya.ru/guberman/text/PJ.htm
**
Михаил Юдсон
К радости: недавно вышла новая книга Игоря Губермана «Восьмой дневник». На обложке – фотофантазия Кати Рождественской по картине Веласкеса «Менипп». То есть, зрим мы лик и башмаки Игоря Мироновича, а в остальной натуре вылитый Менипп – древгрек, философ-киник, писал сатиры (уж киники, небось, ценили «гарики»!), именно от его имени пошла гулять «мениппея» – смешение жанров, микст комедии и драмы, смешного и трагичного, высокого, на котурнах, и низкого, фрейлехс вприсядку.
Губерман – насмешник и одновременно летописец, Менипп и Пимен нашего смутного эона, когда повесть временных лет, ей-ей, оборачивается мениппеей. Его новая книга – «о странствиях моих за два последних года». Причем, странствиях как в пространстве (престранные путешествия в Лондон и Львов, Норильск и Магадан, и так далее, куда уж дальше), так и по страницам своих новых стихов – с обязательным возвращением в иерусалимскую Итаку, в родимый микрорайон Неве-Яков. Вечные встречи с читателями (имя им легион), легкие на подъем гастроли с «гариками» – и легли в основу «Восьмого дневника».
Удачная случилась колея,
в которую забрел гулящий дух,
и деньги зарабатываю я,
себя же самого читая вслух.
Самоирония Игоря Мироновича – весьма редкостное явление в надутом литературном мире. «Умело имитировал парение над чернью», – некогда измывался Саша Черный над Брюсовым. Нынче столько бросовых пиитических премий и придуманных величаний, что Губерман проламывается (вальяжно, не замечая) сквозь этот картонный валежник, как медведь-шатун. При этом, он, по собственному признанию, похож и на медведя, и на цыгана его. Брожение по свету связано с отделением от тьмы, принадлежность к таборно-избранному народу (а кому еще придет в голову, бубня, плясать с Книгой!) заставляет непрерывно двигаться и неустанно шевелить стилом. Хотя, конечно же, творческое кочевье может происходить и в застолье, и на домашнем ложе:
Душа вкушает ублаженье –
в окно гляжу,
для жизни главное – движенье,
а я лежу.
Зато географические перемещения Игоря Мироновича имеют явно тайный смысл – ежели отметить проколами на карте места его поэтических побывок (и закулисных влияний на умы), да занести это в протоколы, то не одну букву «шин», как метку можно наскрести, будто в деле Бейлиса, а целый библейский алфавит. Постепенно вырисовывается натуральное Откровение Губермана, мета-апостольское «Послание к евреям и всем, всем остальным».
В данной его прозе, особенно в главе «Земля костей и черепов», по ком звонит несмолкаемый джон-донновский поминальный колокол? А по всем нам, замешанным на одной крови и почве: «зека – чека, бирка – колышек, жизнь – смерть, добро – зло»...
Истребительно-трудовая история, старуха Клио с полкило денатурата и завшивленной косой – гулажно втискивается в текст, бумажный пейзаж без проволочек обрастает колючкой, сарказм истончается, а катарсис омывает ключево. «То безумное по жестокости время давно уже не дает мне покоя...» – печалуется Губерман. Эх, Русь, родина СЛОНов (Соловецкий лагерь особого назначения) – что же оно за царство-государство такое, треклятое-тридевятое!
Я теперь там бываю в гостях,
ощущая повсюду в отчизне,
что отчизна стоит на костях
миллионов погубленных жизней.
Ось «Восьмого дневника», красная нить этого пекреати-колобка, тугого клубка «гариков» и прозы – Свобода, свобода как таковая, вне барачного равенства и стадного братства. Губермановы «Дневники» – своеобразные «Красные колеса и турусы», здесь Русь, ея города и годы, жизнь и судьба, лагерные будни и идейные бредни, великие переломы и истории болезней выписаны замечательным языком, сравнимым с Зощенко-Аверченко периодов «Голубой книги» и «Всеобщей истории глазами сатириконцев». Этакий Исаич от Мироныча! Мениппея достигает апогея.
«Просто мало что в России изменяется, происходят и уходят реформаторы (а среди них – и просто палачи), но неизменным остается что-то коренное в атмосфере, психологии народа и устройстве этой удивительной страны», – отмечает Губерман, а растекшись чуть дальше по древу, радостно обнаруживает искомую корневую систему: «Не могу не похвастаться – расшифровка аббревиатуры КГБ, как Конторы Глубокого Бурения принадлежит лично мне, ведь я недаром был братом знаменитого геолога-бурителя».
Шепотом вставлю и свои пять шекелей – мне один видный профессор (мой друг Миша Сидоров) говорил, что есть древняя талмудическая формулировка КГБ – «Коэн Гадоль Бетмикдаш», сиречь Первосвященник Храма, смотрящий страны обетованной – вон откуда ноги-то растут, с длинными руками!
Шибко понравилось мне в «Восьмом дневнике», как сидят раз в Кембридже Буковский и Губерман и гутарят об оппозиции российской, о выходе на площадь в последний день каждого месяца (санитарный день, бывает), и Буковский брезгливо так роняет: «Какая это оппозиция? Оппозиция – это ведь не менструация, она не ежемесячной должна быть, а постоянной».
Вот поэты молодцы, издавна они бодалися с властями, постоянно подрывали устои. Общеизвестны эзоповы проказы поэзии советской, столько потайных строф зафигачено – карма наша, держи шире! «Бедной братии батрацкой сколько погубил канал!» – это так Пастернак беломорско-балтийски, переделкински-лагерно перелагал Гете. И его Фаусту «СТАЛИ НУжны до зарезу...»
Однако, милые, у нас другое тысячелетье на дворе и глубина сибирских руд в загоне, а потому у Губермана, слава богу, пласты выходят на поверхность – открытые разработки, попросту сказать, таки нахлынут на разрыв! Игорь Миронович в неохватном своем творчестве абсолютно свободен, а услыхав про «плохую отметку», наверняка мысленно стирает «л».
Когда озираешь его свежую прозу и новорожденные «гарики», то всегда несказанно поражаешься – не счесть пороху в закромах! Целые циклы по сусекам! Ядерный полет фантазии, ядреный розлив изобретательности, повсеместная философичность («в запасе большие выписки из бесед Эмпедокла с Тетрациклином») – словом, он все так же стар, ну, в смысле, star, мол, знаменит, и млад душой!
Реб Губерман как некий пророк из Неве-Якова с невероятной энергией выпускает на волю свои четырехкрылые катрены-«гарики» – немалая толика которых откупоривает вопросы и ставит ответы, бродит по борхесовым шестигранным галереям с граненым стаканом, составляет ребусы бытия и разрешает сомнения. Попутно Менипп Миронович слегка разрушает иллюзии, не без того. Вестимо, жизненная мудрость удручающе действует на розововыйность линз...
Но мениппея неизменно машет своими мотыльково-совиными крылышками – и если уж Губерман вначале печально цитирует погибшего в заключении Анатолия Марченко: «За шесть лет тюрьмы и лагеря я съел два огурца: в 1964 году один огурец, а еще один – в 1966 году», то обязательно и на светлую чашу текста ляжет гирька-«гарик»:
Когда существование плачевное
заметно приближается к концу,
то средство наиболее лечебное –
прильнуть после стакана к огурцу.
Ох, не зря по мениппейному Мельникову-Печерскому, затворники в староверских скитах называли водку «иерусалимской слезой» – святое дело!
Особо в «Восьмом дневнике» Губерманом выпестованы «гарики», в которых воспета, скажем так, вечерняя пора человека, иными словами, золотой возраст, грубо выражаясь – старость.
Я – праведник, и это все заметили,
а я об этом Бога не просил,
но старость – это время добродетели,
поскольку на пороки нету сил.
Читательская записка из главы «Обратная связь»: «Игорь Миронович, что для вас женский оргазм?» в конце концов счастливо и созвучно находит свою половину:
Погас-потух запал мой дерзкий
за годы в жизненной пустыне,
но пенис мой пенсионерский
исполнен пафоса и ныне.
Свойственный сапиенсам страх слова на букву «с» (смерть) в сих стихах сменяется смеховой стихией. Склонный к сплину склон лет сводится к скатыванию на Летейских салазках:
Надолго выписал билет
нам Бог в земной бардак,
и вот качусь по склону лет
и не скачусь никак.
И стылый Стикс скукожился и стих, и снова слалом да сплошной бобслей:
Забавно мне скользить по склону лет
и слушать наше пение пропащее,
былое сплыло, будущего нет,
но длится и гуляет настоящее.
Я могу верстами выписывать из книги Губермана, но читателю лучше самому осилить эту дорогу, оценить его «Дневник» – пока восьмой... Будем считать, что восьмерка – это вставшая на ноги, подбоченившаяся бесконечность. Значит, далее – всегда.
* Игорь Губерман. Восьмой дневник – Иерусалим: Агасфер, 2013. – 394 с. ISBN 978-965-7129-80-7
