См. ранее на Когита.ру:

- Память историческая: официальная и коллективная

**

А.М. ХАЗАНОВ

 О КОМ СКОРБЕТЬ И КОГО ЗАБЫТЬ? (РЕ)КОНСТРУКЦИЯ КОЛЛЕКТИВНОЙ ПАМЯТИ В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ

Продолжение

<…>

…Одной из иллюзий русской литературы девятнадцатого века было убеждение, что страдание делает людей лучше. Эту идею в наше время поддерживал Александр Солженицын, но она была полностью дискредитирована Варламом Шаламовым и другими узниками ГУЛАГа, которые настаивали на том, что опыт лагеря не улучшает, но ухудшает людей: «Лагерь – отрицательная школа жизни целиком и полностью. <…> Каждая минута лагерной жизни – отравленная минута» [35] Я был лично знаком или дружен с двумя десятками человек, которые в то или иное время были заключены в ГУЛАГе. Все они подтверждали мнение Шаламова.

Но то же самое можно сказать и о советском опыте в целом. Моральная деградация и дегуманизация чрезвычайно разобщенного советского общества, в котором любая форма социальной сплоченности намеренно ослаблялась, была огромной и имела далекие последствия. Несколько десятилетий террора и страха, сакрализации насилия, промывания мозгов, шпиономании, подозрительности, доносительства, политической незащищенности и лишений, атмосферы нетерпимости, правового нигилизма, социальной инфантилизации, обесценивания индивидуальности и человеческой жизни, разрушения гуманистических и религиозных ценностей привели к искривлению этических принципов и разрушению моральных основ. Недоверие и пренебрежение к закону и справедливости, неуважение к истине и правам человека, антилиберальные мышление и поведение все еще свойственны большинству россиян.

ГУЛАГ оставил глубокие следы на психике не только заключенных, но и их ближайших родственников. Он оказал существенное и негативное влияние на психологию, поведение, образ жизни, ценности, и антигуманистические настроения всего населения. Прямо или косвенно в деятельность ГУЛАГа и других репрессивных учреждений были вовлечены миллионы людей: следователи, прокуроры, судьи, охранники, надзиратели, служащие, инженеры, техники, врачи, политработники, и так далее. Их дети были воспитаны в атмосфере лжи, насилия и доносительства [36]. Те, кто расстреливали и сажали людей в тюрьмы, остались живы в гораздо большем количестве, чем те, кого расстреливали и сажали в тюрьмы.

В 1930-х и 1940-х годах жены не редко отрекались от мужей, а мужья - от жен, дети публично отрекались от своих родителей, родственники открещивались от арестованных членов семьи. Миллионы людей были склонны к массовому психозу и истерии. В ходе публичных собраний они голосовали за смертную казнь «врагов народа», а впоследствии одобряли подавление венгерской революции, вторжения в Чехословакию и в Афганистан и другие преступления советских правителей.

Не только во время Большого террора, но гораздо позже, до самого конца Советского Союза, и, видимо, даже сейчас, большое количество людей были секретными сотрудниками и осведомителями КГБ, не брезговали доносить на своих друзей, коллег и других людей. При Сталине добровольные стукачи и оплачиваемые сексоты были вездесущи: на заводах и в колхозах, в университетах и научно-исследовательских учреждениях, даже в очередях за хлебом [37]. Но и после смерти диктатора ситуация принципиально не изменилась. Можно только догадываться о численности доносчиков. Советский Союз вряд ли превзошел в этом отношении Восточную Германию. Тем не менее, их было очень много [38].

Добровольные доносы, сделанные с целью сведения личных счетов, из карьерных соображений, ради возможности поехать за границу, или просто из-за извращенного чувства бдительности, были обычной практикой. В сталинский период, они часто приводили к арестам и даже казням. Позже их последствия, как правило, были менее трагичны, но недостатка в доносчиках никогда не было. За редкими исключениями имена доносчиков никогда не были преданы гласности в постсоветский период. Секретные службы по-прежнему твердо уверены в том, что осведомители были лояльными советскими гражданами, которые не совершали ничего предосудительного. Сотрудничество с КГБ не считается зазорным и в современной России. Есть свидетельства, что российский патриарх Алексий II в советское время был осведомителем КГБ под кличкой Дроздов [39]. Почти никто не считал постыдным, что этот человек смеет проповедовать о превосходстве русской морали и духовности. Во время церемонии инаугурации он благословлял российского президента, который в не столь далеком прошлом был подполковником их общей организации. Такая ситуация вряд ли способствует искреннему покаянию и искуплению.

Немцы долго молчали, потому что они были обременены чувством вины; японцы до сих пор молчат, потому что, по мнению Яна Бурумы [40], они испытывают чувство стыда; французы и австрийцы с запозданием постепенно признают вину за свое постыдное прошлое. Россияне не испытывают ни вины, ни стыда. В русском языке отсутствует слово, хотя бы отдаленно напоминающее немецкое Vergangenheitsbewältigung (проработка прошлого). Сама идея индивидуальной и коллективной ответственности остается слишком расплывчатой в русской культуре [41].

В таком отношении к прошлому нет ничего нового. Уже в конце советского периода, все большее число людей прибегали к стратегии самоотстранения и молчаливого неприятия советского общества и его официальных ценностей. В частном порядке они признавали, обсуждали и критиковали негативные стороны советского режима. Но, как правило, это происходило без какого-либо ущерба для личной самооценки. Они обвиняли социально-политическую систему и коммунистических правителей, но отнюдь не самих себя [42]. Те, кто достиг совершеннолетия к моменту крушения Советского Союза являются достаточно взрослыми, чтобы иметь конкретные воспоминания о «периоде застоя», но не созрели для того, чтобы принять на себя гражданскую ответственность за советское прошлое [43]. Сама мысль, что они могут нести бремя ответственности за дела своих отцов и дедов абсолютно чужда им .

В истории ни одной другой страны границы между преступниками, пособниками и жертвами не были так размыты, как в Советской России. Вина немцев была более очевидной, потому что немцы в основном убивали «других». В России же в дополнение к «другим», одни «свои» убивали других «своих», а затем эти убийцы были, в свою очередь, убиты опять же «своими» убийцами. Но даже эта формулировка является большим упрощением. Не только многие сталинские палачи и пособники становились жертвами, но и некоторые жертвы, если им удавалось выжить, позже могли стать пособниками или даже преступниками. Проблема коллективной ответственности, даже в случае ее признания обществом, ставит много сложных вопросов.

Вряд ли можно ответить однозначным образом на мучительный вопрос, как отличить пособников от жертв? Дьявольское устройство тоталитарных режимов приводило к тому, что подавляющее большинство людей превращалось не просто в конформистов. Они становились активными или пассивными соучастниками преступлений, иногда невольными, но тем не менее соучастниками. Как сказал Вацлав Гавел, в коммунистических странах, все в какой-то мере несли ответственность за преступления.

Неудивительно, что в настоящее время большинство россиян считают себя не соучастниками, а невинными жертвами. Они всегда были только жертвами, а преступниками были «другие», хотя нет единого мнения о том, кого надо отнести к числу этих «других»: Сталина и его приспешников, коммунистов, фашистов, империалистов, евреев и других «инородцев»? Ощущение собственной невиновности достигается через построение оппозиции «мы-они». «Мы» становится недифференцированной категорией, «они» превращаются в абстрактное зло. Представление о народе-жертве создает иллюзию единства нации, но за эту иллюзию приходится платить дорогой ценой. Нежелание общества признать собственную ответственность почти неизбежно приводит к его солидарности с недемократической властью.

В пост-тоталитарных странах, обобщающие символы и другие публичные проявления общественных представлений имеют важное значение, потому что они могут в какой-то степени препятствовать забыванию и способствовать включению субъективного опыта в коллективную память. Снос памятников преступникам и строительство мемориалов, посвященных их жертвам, демонстрируют , что государство и общество отвергают преемственность с преступным прошлым. Одним из самых ярких символов падения Советского государства стал момент, когда гигантский подъемный кран с грохотом сдернул с помоста перед входом в штаб-квартиру КГБ статую «железного Феликса» - основателя советской тайной полиции и жестокого фанатика Феликса Дзержинского. Однако это событие не было подкреплено другими подобными символическими действиями.

Трагические события советской истории не получили адекватного символического воплощения в России. В Москве и Санкт-Петербурге существуют, соответственно, проспект Сахарова и площадь Сахарова, на последней даже стоит памятник Сахарову, построенный вопреки протестам его вдовы. При этом его наследие игнорируется. Очень немногие мемориалы вдохновляют людей воспринимать прошлое в его реальном виде. Гораздо большее число памятников, в том числе созданные в постсоветский период, отмечены страстью к преувеличенной монументальности [44] и предлагают «лакированную» версию этого прошлого. Памятники жертвам репрессий ставят перед создателями более сложные художественные, концептуальные и политические проблемы, чем памятники героям. Даже их основная цель остается спорной: должны ли они вызывать скорбь, хранить память, обвинять, воспитывать, или объединить все эти функции? Тем не менее, основной причиной пренебрежения памятью жертв репрессий в России являются не отсутствие традиции и не концептуальные проблемы, но отсутствие желания.

В стране очень мало мест, способных породить в людях мысли и чувства о болезненном прошлом. Памятники жертвам советских репрессий очень редки и состоят в основном из неприметных памятных камней, табличек, знаков и лишь в нескольких случаях - статуях. К 2002 году их насчитывалось около 420. Многие из них воздвигнуты за пределами России в других бывших советских республиках [45]. Без инициативы неправительственных общественных организаций в России вообще не было бы ни одного памятника жертвам репрессий. Но эти памятники весьма двусмысленны и даже не могут быть восприняты как утверждение «никогда больше».

Из-за своего преимущественно абстрактного характера они избегают конфронтации. Они намеренно деполитизированы. Им не хватает обычных символов страдания, репрессий и протеста, таких как цепи, решетки, связанные руки, сжатые кулаки. В лучшем случае, они передают горе и печаль, но они не объясняют их причины, они не протестуют и не обвиняют [46]. Большинство из них содержат надпись: «Жертвам политических репрессий». Но кто несет ответственность за эти репрессии, остается неясным. Аналогичные памятники в Чехии или Венгрии содержат однозначный ответ: «коммунисты». В России преступники остаются неназванными, а зло - анонимным. Тем самым игнорируется сама идея политической ответственности.

Редким исключением является камень на Троицкой площади в Санкт-Петербурге, посвященный жертвам коммунистического террора. Он был построен в основном благодаря пожертвованиям бывших узников ГУЛАГа и неправительственных организаций, участвующих в сохранении памяти о советских репрессиях.

Пожалуй, наиболее показательной в этом отношении является долгая история до сих пор не воздвигнутого национального памятник жертвам репрессий. В первый раз идея такого памятника была предложена Хрущевым на 22-м съезде КПСС в 1961 г. Примечательно, что под жертвами он подразумевал только «товарищей, которые стали жертвами произвола» [47]. Горбачев возродил это предложение на 19-й партийной конференции в 1988 году, подразумевая памятник жертвам «беззакония и репрессий», - в действительности очень расплывчатое понятие. Ельцин обещал то же самое, но опять безрезультатно.

Сегодня только гранитный камень отмечает в Москве место, где планировалось возвести национальный памятник жертвам репрессий. В 1990 году общество Мемориал доставило камень на Лубянскую площадь (в советские времена - площадь Дзержинского) с Соловецких островов, места первого тюремного лагеря, созданного при Ленине. Лубянская площадь примечательна тем, что на ней расположена штаб-квартира советской тайной полиции, которая обрекала миллионы людей на страдания, пытки и смерть. Памятник жертвам должен был быть построен на площади, где до сих пор обретаются непокаявшиеся преступники. Пресловутое здание на Лубянской площади и в настоящее время занято ФСБ, наследниками советских чекистов. Предложение перенести камень на место снесенного памятника Дзержинскому и, таким образом, придать ему дополнительный символический смысл, было отклонено российским парламентом. Тем более, отвергнуто предложение членов общества Мемориал, сделанное в конце 1980-х, превратить штаб-квартиру КГБ в национальный музей репрессий.

Кроме того, уже предпринято несколько попыток, чтобы восстановить на Лубянке памятник Дзержинскому. Примечательно, что в 2002 году одним из инициаторов этого проекта стал тогдашний мэр Москвы Юрий Лужков, который лично руководил снятием памятника в 1991 году. Пока Кремль считает это неприемлемым по политическим причинам, но нельзя быть уверенным, что ситуация не изменится в будущем [48]. На самом деле, несколько памятников Дзержинскому стоят в других местах. Те, кто продвигают его положительный имидж, утверждают, что он заботился о бездомных детях, умалчивая, что Дзержинский заботился о них после того, как при его активном участии большевики убили их родителей. Если эти попытки увенчаются успехом, то нахождение памятника погибшим на одной площади с памятником палачу будет новым и еще большим оскорблением их памяти.

Может быть, это к лучшему, что мемориал жертвам репрессий еще не стоит в российской столице. Может быть, скромный гранитный камень является более подходящим символом, чем памятник помпезный, холодный и фальшивый - ничего лучшего в текущем политическом и художественном климате России ожидать не приходится. Исключения, вроде скромного, но волнующего памятника работы Михаила Шемякина в Санкт-Петербурге, чрезвычайно редки. Чудовищное, в стиле скульптур острова Пасхи, сооружение под названием «Маска Скорби», которая пристально смотрит вниз на гавань Магаданского порта на Дальнем Востоке, куда на баржах доставляли заключенных на их последнем пути, является явным провалом скульптора Эрнста Неизвестного. «Маска» показывает каким может быть национальный памятник, если он все-таки будет построен в настоящее время. Учитывая неоднократно выраженное желание Путина прекратить все дебаты о жертвах и покаянии, подобный памятник, по всей вероятности, передавал бы заведомо ложное сообщение: «Они мертвы. Но мы вложили много денег в память о них. И теперь мы им ничего не должны».

В конце 1980-х и в начале 1990-х годов, каждый год 30 октября у Соловецкого камня в память жертв репрессий собирались тысячи людей, старых и молодых, репрессированные, их родственники, либеральные политики и просто те, кто осудил советские преступления. Начиная с 1974 года, политические заключенные и диссиденты в Советском Союзе отмечали этот день как День политических заключенных. 18 октября 1991 года Верховный Совет Российской Федерации постановил, что 30 октября будет официально отмечаться как День памяти жертв политических репрессий. В настоящее время число тех, кто приходит к Соловецкому камню в день поминовения сократилась в лучшем случае до нескольких сотен, в основном пожилых людей. Некоторым газетам хватает бесстыдства, чтобы упоминать об их небольшом числе с плохо замаскированным злорадством

Рядовые граждане демонстрируют полное безразличие к Соловецкому камню и к тем, для кого он остается главным символом репрессий. В 1999 году, когда я возлагал цветы к камню - я имел обыкновение делать это во время всех моих визитов в Москву - мой друг, который сопровождал меня, посоветовал мне сломать стебли цветов, объяснив, что иначе они будут немедленно украдены. В 2003 году я был свидетелем того, как несколько человек использовали камень в качестве подставки, на которой они разместили несколько бутылок пива и закуску для того, чтобы насладиться выпивкой на свежем воздухе. Они ничуть не стыдились своего поведения, потому что, когда я стал их снимать на камеру, они приветливо замахали мне руками. Многочисленные прохожие, которые оказались поблизости, не обращали на них никакого внимания и не считали их поведение отвратительным.

Но может быть и хуже. Во Владивостоке памятник великому поэту Осипу Мандельштаму, который погиб в ГУЛАГе, за последние несколько лет был неоднократно осквернен. В конце концов, его пришлось перенести в другое место. В Санкт-Петербурге памятник жертвам репрессий также много раз осквернялся надписями: «Иуды», «Слишком мало казнили», «Да здравствует великий Сталин».

Точно так же захоронения жертв, даже в тех немногих случаях, когда они обнаружены и сохранились, не включаются в число мест национальной памяти. Очень мало сделано для сохранения лагерей ГУЛАГа в качестве объектов национальной трагедии и скорби. Единственным исключением является лагерь для политических заключенных, созданный в 1972 году, на месте которого в 1994 году был открыт музей «Пермь-36». Ни одно из этих мест памяти не стало центром каких-либо значительных церемоний, инициированных государством.

В последнее время на местах преступлений советского времени появляется все большее число крестов и часовен. Таким образом, православная церковь с согласия и поощрения правительства «приватизирует» места страданий. Возведение крестов на местах лагерей, массовых захоронений и других объектов, связанных с репрессиями, стало обычной, но сомнительной практикой. Православные коннотации исключают из памяти очень значительное число других жертв: протестантов, католиков, евреев, мусульман, буддистов, атеистов и других. Не менее важно, что церковь отмечает память о страданиях без какого-либо упоминания об их причинах. Она не делает различия между жертвами и теми палачами, которые впоследствии также были казнены. Церковь утверждает, что благодаря своей насильственной смерти все они стали мучениками, имеющими право на искупление. Далеко не все в России согласны с таким подходом. Таким образом, не только память, но и церемонии поминовения становятся спорными и разъединяющими.

В целом память, содержащаяся в памятниках жертвам, неадекватно отражает реальное прошлое. Они становятся почти невидимыми в ландшафте, в сознании и в воображении россиян, потому что в большинстве своем не вызывают сильную эмоциональную реакцию. Мемориальная история не в силах передать боль и осуждение. Она выглядит беззубо. Но все эти рассуждения в настоящее время становятся чисто академическими. С приходом Путина к власти и частичной реабилитацией советского прошлого строительство новых памятников было практически заблокировано.

Как это ни прискорбно с моральной точки зрения, европейский опыт показывает, что можно перейти к либеральной демократии, отодвинув на второй план или даже забыв на время позорное прошлое [49]. Но едва ли возможно совершить успешный переход, прославляя его. Если прошлое продолжает тянуть Россию и ее народ назад, может быть стоит на некоторое время оставить определенные факты прошлого в покое. Однако Путин любит повторять, что нет будущего без прошлого, и россияне не должны просто сбрасывать прошлое со счетов. Проблема заключается в том, какое именно прошлое следует вспоминать?

 В период авторитарного правления Путина происходит очередной пересмотр советской истории. Он вызывает очень мало протестов, потому что отражает и одновременно использует в своих интересах преобладающие настроения в России. Большой имперский стиль снова в моде. Ностальгия по идеализированной версии советского прошлого активно эксплуатируется контролируемыми государством телеканалами и другими средствами массовой информации. Многообразные перепевы «старых песен о главном» представляются как явление неполитическое. На самом деле преследуются ясные политические цели. Вместо того, чтобы формировать критический подход к восприятию советского периода, российские власти скрывают его негативные аспекты.

 Путин и нынешняя правящая элита, более 25 процентов которой состоит из военных и представителей спецслужб [50], не принадлежат к поколению покаяния. Они являются детьми поражения. Путин откровенно заявляет, что величайшей катастрофой двадцатого века были не две мировых войны, не Холокост и ГУЛАГ, a распад Советского Союза. В то же время Путин и его советники хорошо осознают повсеместное разочарование демократическими идеалами в современной России. Его авторитарная политика, великодержавная и просоветская риторика встречают широкое общественное одобрение. Российский президент утверждает, что в советские времена люди жили и трудились не напрасно. Этот подход можно резюмировать следующим образом: не следует унижать русский народ, подчеркивая позорные факты его прошлого. Более целесообразно представить это прошлое, как не особенно постыдное, или, что еще лучше, как такое, которого вообще не следует стыдиться. Репрессии уравновешиваются освоением космоса и достижениями советского балета, смещаясь на периферию официального нарратива [51]. Эта позиция отражает общее настроение и, следовательно, рост просталинских настроений в России [52].

 Преступники и их политические преемники всегда стремятся скрыть истинную историю, по крайней мере, принизить ее значение. Недавнее засекречивание многих фондов государственных архивов, которые были частично рассекречены после 1991 года, только один пример этого процесса. Путин не раз высказывался в том смысле, что «невозможно ставить на одну доску нацизм и сталинизм». Смысл этих заявлений понятен: В России не будет Нюрнберга, забудьте об этом. Нераскаявшийся бывший офицер КГБ Путин лично способствует попыткам восстановления ложного мифа о чекистах, как нравственно чистых, самоотверженных и благородных рыцарях с «холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками», единственная цель которых состояла в честном служении советскому государству. Уже в 2001 году, он заверил своих бывших коллег, что они должны не стыдиться, но гордиться своим прошлым [53]. Одним из первых действий Путина на посту президента было восстановление бюста Андропова в штаб-квартире ФСБ и установка мемориальной доски в память об этом главе КГБ на здании этой организации [54].

 Бремя истории оказалось невыносимым для современной России. Между памятью и знанием пролегла пропасть. Мы наблюдаем, как справедливость и историческая память заменяются амнезией, а преступное прошлое остается безнаказным. Государство вновь ужесточает свой контроль над образованием и навязывает единообразие в преподавании истории. Советская история репрессий вновь подвергается репрессиям.

 России не хватает аналога польского Государственного института национальной памяти (Instytut Pamieci Narodowej). Самоотверженные добровольцы и немногие профессиональны историки, продолжают публиковать новые материалы о репрессиях и их жертвах, особенно в российских регионах. Но эти материалы издаются малыми тиражами (обычно несколько сот экземпляров) и в основном ориентированы на ученых и заинтересованных лиц. Несколько неправительственных организаций, прежде всего, общество Мемориал и Сахаровский центр, являющиеся хранителями контр-памяти, выживают только благодаря международной финансовой поддержке. За свою благородную деятельность обе организации обьявлены иностранными агентами. Их деятельность очень важна, потому что в нынешней ситуации она становятся своего рода протестом не только против преступлений прошлого, но и против несвободного настоящего. Но усилий предпринимаемых Мемориалом и Сахаровским центром явно недостаточно для изменения режима памяти.

 К сожалению, протест против «возвратного» пересмотра советской истории очень слаб, поскольку этот пересмотр отражает преобладающие настроения в России. Не только политическая элита, но и общество в целом не желает, чтобы преступления советского времени стали ядром коллективной памяти. Популярность Путина доказывает, что принадлежность к КГБ не является в настоящее время клеймом. Наоборот, спецслужбы довольно популярны в стране, стремящейся к порядку и стабильности.

 Чрезмерный страх быть обвиненными в «охоте на ведьм» и желание достичь соглашения с коммунистической номенклатурой, так явно продемонстрированные российскими либералами после провала путча августа 1991, произвели обратный эффект. В странах, которые пытаются построить демократический порядок на руинах тоталитаризма или авторитаризма, не всегда необходимо и целесообразно сажать «ведьм» в тюрьму. Тем не менее, им следует четко указать на их место в новом обществе. Иначе «ведьмы» снова выходят на охоту, как это происходит сегодня в России,.

 Тоталитарные режимы всегда являются революционными в идеологическом отношении. Они предполагают массовую мобилизацию и массовое участие. Они основаны на демонстративном отказе от традиционных моральных ценностей, которые могли бы побудить людей колебаться или испытывать чувство вины. Они намеренно стремятся вовлечь большинство общества в процесс репрессий [55]. В Советском Союзе миллионы людей не только выполняли приказы, но верно служили коммунистическому режиму. В этих условиях, трудно провести различие между преступным руководством и невинной нацией. Это одна из причин того, что после крушения тоталитарных режимов многие из живших при них людей придерживаются неоднозначного отношения к тоталитарному прошлому и не желают критически оценивать свое собственное поведение в то время. Степень, в которой большинство признает свое соучастие в преступлениях, устанавливает пределы публичного покаяния. Большинство людей, которые жили в условиях тоталитарных режимов, неспособны к искреннему и полному раскаянию. В этом нет ничего необычного. Во второй половине 1940-х и в 1950-х годах, большинство немцев воспринимали нацистский режима как кучку фанатиков, которые обманули добрый и невинный немецкий народ [56].

 Необходима смена одного или даже двух поколений, чтобы стали возможны искреннее покаяние и готовность отвечать на неудобные моральные вопросы трагического прошлого. Но сознание и поведение этих новых невиновных поколений должны быть сформированы в условиях демократии, гражданского общества и экономического процветания. Только эти поколения с радикально иными мировозрением и жизненными ценностями могут, да и то далеко не всегда, набраться смелости и честности, чтобы призвать своих отцов и дедов к ответу.

 Все это очень далеко от нынешних российских реалий. В России вновь «распалась связь времен». Лично прожитая история, история, которой учат дома, и та, которую преподают в школе и проповедуют в средствах массовой информации, вновь разошлись между собой, как это было в конце советского периода. Национальный консенсус в отношении советского прошлого сегодня отсутствует, и россияне до сих пор не могут отделить свое настоящее от прошлого. Российское общество упустило возможность критической оценки прошлого. Вместо этого оно быстро устало от памяти о страданиях и репрессиях.

 Не случайно главный нарратив путинского режима воспроизводит мифологизированную и сакрализованную версию Второй мировой войны, созданную в брежневский период. Победа во Второй мировой войне (Великая отечественная война, согласно официальном терминологии) служила легитимации коммунистического правления гораздо лучше, чем большевистский переворот 1917 года.

 В начале 1990-х годов были предприняты некоторые попытки пересмотреть многие из давних мифов о войне, но их возрождение в средствах массовой информации началась вскоре после того, как Путин пришел к власти. В «нулевые» годы XXI века военная тема занимала от 6 до 8 процентов всего эфирного времени на основных, контролируемых государством, российских телеканалах [57]. Сегодня эта доля точно не уменьшилась. Сконструированное подобным образом прошлое успешно влияет на настоящее. Миф о войне удерживает свои позиции на поле битвы за национальное наследие. Как заметил писатель Виктор Астафьев: «Выдумки о войне вычеркнули из памяти тех, кто действительно воевал».

 По мнению подавляющего большинства россиян, война была самым важным событием в истории двадцатого века. Это немногое, чем можно гордиться. Но в то же время для значительного числа российских граждан сама война и победа в ней служат оправданием репрессивного советского режима. Победа, по их мнению, списала все катастрофические просчеты и некомпетентность советского руководства, ею оправдываются огромные боевые потери и страдания мирного населения, которых можно было избежать. Таким образом, создается чувство национального единства, которое экстраполируется и на другие периоды советской истории [58].

 Чем сильнее пропагандируется лакированная версия войны, тем больше память о сталинских репрессиях уходит в глубь русской коллективной памяти. В то же время «Великий Сталин» идеализируется возрастающим числом граждан. Согласно опросам Левада-Центра, в период с 1998 по 2003 год значение репрессий для истории России упало в общественном сознании с 29 до 1 процента, в то время как позитивные оценки роли Сталина возросли с 19 до 53 процентов россиян [59].

 Эти изменения в отношении к прошлому активно поощряются и пропагандируются путинским руководством. Достаточно отметить, что в 2002 году Путин призвал не забывать о военных заслугах Сталина, и одобрил чеканку серебряных монет с его портретом [60]. 21 декабря 2004 года, в день рождения генералиссимуса, один из лидеров правящей партии Единая Россия и спикер Государственной Думы Борис Грызлов призвал к переоценке исторической роли диктатора. Он заявил, что некоторые «перегибы» во внутренней политике не должны заслонять выдающуюся личность «лидера страны» Сталина, который «сделал очень много для победы в Великой Отечественной войне» [61].

 В настоящее время, молодые россияне отвергают знание о травматическом прошлом. Они предпочитают покончить с этим знанием. Общественный интерес к советским преступлениям и сочувствие их жертвам стремительно уменьшаются. Оттесненные на задний план в официальном нарративе, они не только теряют свое значение в коллективной памяти, но также исчезают из частных воспоминаний. В конце концов, зачем прилагать особые усилия, чтобы идентифицировать себя с предками, которых никогда не видел, о которых мало что известно, и чья судьба стала далекой историей?

 Похоже, что Россия может служить примером для известного изречения американского философа Джорджа Сантаяны о том, что те, кто не помнят прошлого, обречены повторять его. История намеренно подчищается, чтобы она стала более приемлемой. Она снова стала ретроспективной проекцией текущей политики. Массовое сознание склоняется к ложной идее, что история может быть поправлена и улучшена задним числом, что нет необходимости покаяния в преступлениях прошлого, и что все можно разрушить, а потом восстановить заново.

 Не удивительно, что Россия стала страной псевдо-реалий: псевдо-демократии, псевдо-капитализма, псевдо-истории, псевдо-памяти, псевдо-покаяния. Только политическая власть в России сегодня, как и во все времена, является реальностью. Такая ситуация вряд ли изменится до тех пор, пока не будет решена более общая проблема: как преодолеть прошлое, не отрицая его? Только будущее покажет, когда и как это будет сделано в России и будет ли это сделано вообще.

(Авторизованный перевод С.Е. Эрлиха)

[35] Шаламов В. Колымские рассказы. Стихотворения. М.: Слово, 2000. С. 134.

[36] Ivanova G.M. Labor Camp Socialism. The Gulag in the Soviet Totalitarian System. Armonk, NY: M. E. Sharpe, 2000. P.125, 184, 190.

[37] Зубкова Е.Ю. Послевоенное советское общество: политика и повседневность. 1945-1993. М.: РОССПЭН, 2000. С. 10.

[38] Минутко И.А. Юрий Андропов. Реальность и миф. М.: АСТ-Пресс Книга, 2004. С. 153; Козлов В.А., Мироненко С.В. Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе. М.: Материк, 2005. С. 53.

[39] Соболев Б. Соколов С. Алексий II - агент КГБ по кличке «Дроздов» // Новая газета. 1998. № 40. 13 октября.

[40] Buruma I. The Wages of Guilt. Memories of War in Germany and Japan. New York: Farrar Straus Giroux, 1994).

[41] Merridale C. Night of Stone. Death and Memory in Twentieth Century Russia. New York: Viking, 2000. P. 337.

[42] Kon I.S. Identity Crisis and Postcommunist Psychology // Symbolic Interaction. 16/4 1993. P. 399.

[43] Nadkarni M., Shevchenko O. The Politics of Nostalgia: A Case for Comparative Analysis of Post-Socialist Practices // Ab Imperio. 2004. № 2. P. 510.

[44] Khazanov A.M. Post-Communist Moscow: Re-Building the 'Third Rome' in the Country of Missed Opporfunities? // City and Society. Annual Review. 1998. P. 300ff.

[45] Московская мэрия запретила митинг в День политзаключенного // Lenta.ru. 2002. 30 октября. URL: https://lenta.ru/russia/2002/10/30/meeting/

[46] Etkind A. Время сравнивать камни. Постперестроечная культура политической скорби в современной России // Ab Imperio. 2004. № 2. P. 68-70.

[47] XXII Съезд Коммунистической партии Советкого союза, 17-31 октября 1961 года. Стенографический отчет. Т. 2. М.: Госполитиздат, 1962. С. 587.

[48] Дзержинский не вернется на Лубянку. // Российская газета. 2003. 21 января. URL: https://www.gazeta.ru/2003/01/21/last74527.shtml .

[49] Garton Ash T. Trials, Purges and History Lessons: Treating a Difficult Past in Postcummwlist Europe // Memory and Power in Post-War Europe. Studies in the Presence of the Past. Muller J. W. (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 2002. P. 266ff.; cf. Rosenberg T. The Haunted Land. Facing Europe's Ghosts After Communism. New York: Vintage Books, 1995.

[50] Крыштановская О. Анатомия российской элиты. М.: Захаров, 2004. С. 264.

[51] Афанасьев Ю.Н. Опасная Россия. Традиции самовластия сегодня. М.: РГГУ, 2001. С. 155-57.

[52] Ferretti M. Le stalinisme entre histoire et memoire: Ia malaise de Ia memoire russe. Materiaux pour l'histoire de notre temps. 68. 2002. P. 65-81.

[53] LaFraniere Sh. Russia Keeps Stalin Locked in Its Past // The Washington Post. 2002. September 24. URL: https://www.washingtonpost.com/archive/politics/2002/09/24/russia-keeps-stalin-locked-in-its-past/13b3e2f5-58ea-4b69-8e2d-ee50d4be0040/ .

[54] Пачепа И.М. Путин - не Петр Великий: он слеплен из андроповского теста // Иносми. 2004. 22 сентября. URL: http://inosmi.ru/inrussia/20040922/213148.html .

[55] Linz J.J. Totalitarian and Authoritarian Regimes. London: Lynn Rienner, 2000. P. 105, 107.

[56] Moeller R.G. War Stories: The Search for a Usable Past in the Federal Republic of Germany // Collective Violence and Popular

Memory: The Politics of Rememberance in the Twentieth Century. Lorey D.E., Beezley W.H. (eds.), New York: W.W. Norton, 2002. P. 191-228.

[57] Гудков Л. «Память» о войне и массовая идентичность россиян // Неприкосновенный Запас. 2005. № 2-3. URL: http://magazines.russ.ru/nz/2005/2/gu5.html .

[58] Weiner A. Making Sense of War. The Second World War and the Fate of the Bolshevik Revolution. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2001; Гудков Л. «Память» о войне и массовая идентичность россиян // Неприкосновенный Запас. 2005. № 2-3. URL: http://magazines.russ.ru/nz/2005/2/gu5.html .

[59] Дубин Б. Сталин и другие. Фигуры высшей власти в общественном мнении современной России // Мониторинг общественного мнения. 2003. № l/63. С. 13-25; 2003. № 2/64. С. 26-40; ср: Левинсон А. Люди молодые за историю без травм // Неприкосновенный запас. 2004. № 4/36. URL: http://magazines.russ.ru/nz/2004/4/lev9.html

[60] LaFraniere Sh. Russia Keeps Stalin Locked in Its Past // The Washington Post. 2002. September 24. URL: https://www.washingtonpost.com/archive/politics/2002/09/24/russia-keeps-stalin-locked-in-its-past/13b3e2f5-58ea-4b69-8e2d-ee50d4be0040/

[61] Кашин О., Новиков В. Сталина могила исправила // Коммерсантъ. 2004. 22 декабря. URL: http://www.kommersant.ru/Doc/535369.

(Окончание следует)