См. ранее на Когитаюру:

- От Данте до «Метрополя», от «Метрополя» до «Московской трибуны» и от «Московской трибуны» до «Путин должен уйти»

**

О Л.М. Баткине см., в частности,  на портале радио «Свобода»: Хватит лежать на диване и проклинать Путина

О ПОЛЬЗЕ ИСТОРИИ… И «ВРЕДЕ» ИСТОРИЧЕСКОГО ОБРАЗОВАНИЯ

Леонид Баткин

О движении истории в будущее

(продолжение)

<…>

7

История – не простые напластования, нанизываемые на один несгибаемый стержень. История задним числом логична, однако в любом срезе она и антиномична.

Ее антиномии разрешаются через ряд метаморфоз. Такого рода метаморфозы часто непредсказуемы и не обусловлены напрямую предшествующими состояниями, не выводятся из них. Особенно феноменологически, то есть в модусе «как именно». Поэтому их можно бы назвать, по аналогии с генетикой, мутациями.

Без них нет истории.

Это одна из наиболее фундаментальных констатаций, на которых я пытаюсь основываться. А именно: само понятие «всемирности» применительно к разным стадиям развития замечательно меняет свое значение. Поэтому у Сивилл трудное и неблагодарное ремесло.

Уж я-то никак не претендовал и не претендую на то, чтобы «сивиллить».

Но я пришел к простому наблюдению. Всемирность истории тоже исторична[2].

8

Карл Ясперс, как все знают, очень удачно обозначил переход от первобытности к первым государствам, письменностям и мировым религиям как «осевое время».

Существовала ли всемирность, иначе говоря, общность развития в масштабах человечества, до этого (лишь первого, как я думаю) осевого времени? Да.

Археология и этнография ясно различают множество локальных родоплеменных «культур» по форме и материалу раскопанных (или в качестве редчайших реликтов наблюдаемых) орудий труда, по орнаментам утвари, по облику жилищ, по характеру половых и семейных отношений, по особенностям производительных занятий, способов инициации и захоронения, обрядов, идолов и так далее.

Но все это в пределах общей монотонной парадигмы.

На островах Меланезии живут два племени, ничего не знающие друг о друге. У одного из них праздничный магический обряд инициации, к которому готовятся год, состоит в следующем. Подростки в возрасте от 12-ти до 16–17 лет должны без помощи взрослых, но следуя указаниям старейшин, свалить топорами толстые деревья, обтесать стволы и выдолбить пироги. После чего каждый из, так сказать, первобытных тинейджеров, добивающийся признания его мужчиной, должен выйти на своей лодке в океан. И, пользуясь тремя примитивнейшими снастями, выловить акулу.

У другого племени инициация совершается совершенно иначе. Такие же мальчишки, срубив сообща шесть крепких деревьев достаточного диаметра, высотой более 30 метров, закрепляют одинаковой высоты столбы торчком, настилают над ними помост и, привязав страховку из лиан к своим лодыжкам, прыгают вниз на разрыхленную землю. При неудаче попытка повторяется через год. Так поступали их древние предки, которых научил этому божество-океан.

Внешне обряды не похожи. Но нетрудно заметить их структурное родство. Я решился бы предложить эти две колоритные истории в качестве прекрасного примера первобытных различий и одновременно их общности.

Вот почему исследователи первобытности устанавливают возможность и неизбежность сопоставлений между «культурами». Выделяют ранний палеолит или мезолит и так далее, и тому подобное. Иначе нельзя было бы распознавать пестрые локальные различия и общие для них всех параметры и стадии.

Известны исходные языки и их дальнейшие разветвления и развитие. Известен африканский очаг зарождения человека как вида, пути его миграций и умножения человечества. Известны вехи развития, через которые разновременно, но непременно проходят бесчисленные, разбросанные в благоприятных областях Земли, постепенно укрупняющиеся и уплотняющиеся общности людей.

Это всемирность исключительно по сходству.

9

Чтобы продолжить, самое время сделать отступление.

Но почему, собственно, в сторону?

Марксистская теория «формаций» – это наиболее стройная и, пожалуй, даже единственная в своем роде попытка рассмотреть историю, по крайней мере, Запада, во всемирном диапазоне времени и, более того, вывести из прошлого будущее.

Что до последнего, то Карл Маркс был глубоко проницателен, утверждая, что капитализм обладает качеством, которое коренным образом отличает его от предыдущих формаций. Капитализм, чем более зрелым он становится, тем более способен к имманентному самоотрицанию. Это ядро теории Маркса.

Оно полностью и замечательно подтвердилось.

Но он судил по той степени развития капитализма, которую застал и которую так ярко и достоверно изобразил Золя в «Жерминале». Маркс был уверен, что это стадия уже вполне зрелая. И ошибся.

Маркс ошибся «только» насчет формы самоотрицания капитализма. Эта ошибка обесценила его учение в глазах разочарованных потомков. Он оказался не в состоянии увидеть возможность перехода к будущему иначе, чем в виде пролетарской революции, «экспроприации экспроприаторов». Ведь Маркс знал, что переход от феодализма произошел (и продолжал отчасти происходить при его жизни) в форме вооруженных революций. Он, естественно, экстраполировал это как форму выхода и из капитализма. Ибо «революции – локомотив истории».

Подобно любому другому на его месте, Маркс был не способен помыслить, что революции – это крайне специфический способ, характерный только при выходе из феодализма. Что это исключительно классические вооруженные буржуазно-демократические революции. До, а также после их победы и закрепления, думается, революций не было и не будет.

Вынужден опустить подробную аргументацию, которая сводилась бы к тому, что внутри рабовладельческих обществ не было зрелых анклавов феодализма, а внутри капиталистических обществ не было могучего «третьего (пролетарского) сословия», экономических, политических и культурных анклавов социализма. Поэтому пролетарии были не в состоянии «новый мир построить». «Кто был ничем», не может вдруг «стать всем». Чтобы при разрушении феодализма стать «всем», то есть сильной и самодостаточной буржуазией, необходимо было заблаговременно созреть уже в феодальном и монархическом «коконе». Только после этого из него вылетела бабочка. Поскольку созревшая буржуазность и сословная феодальность, все еще характерная для «кокона», – вещи несовместимые, то бабочка вырывается через вооруженную и тотальную революцию. Пусть, как во Франции 1789–1848 годов и даже 1968 года, – через ряд довершающих дело этапов.

А что при прочих (то есть предыдущих) коренных переменах? «Локомотивом истории» всегда были завоевания и нашествия. Ведь все мы знаем, как возникли эллинистические общества, арабские общества, южноамериканские общества с появлением конквистадоров.

Что же происходило в менее судьбоносных ситуациях? Только локальные бунты, подавляемые восстания, верхушечные перевороты и, наконец, ползучее видоизменение и перерождение социально-экономической структуры (вроде пресловутой «революции рабов и колонов»).

10

Неслучайно «пролетарские революции» начала ХХ века, задуманные и осуществлявшиеся по модели буржуазных, были подавлены или обратились в нечто совсем не «пролетарское» и не «социалистическое» – в полицейщину и тоталитаризм.

Клио бывает склонна к жгучей иронии.

«Социалистические» революции, приход которых страстно торопили марксисты, оказались возможны, вопреки Марксу, не в самых развитых, а напротив, в самых отсталых обществах… И оказались жуткими оборотнями.

По сей день революции возможны лишь в странах, где совершенно не решены буржуазно-демократические задачи, странах, преобладающе отсталых (вроде Ливии). Правда, и тут иначе, чем в XVII–XIX веках, через некие новые, модифицированные социальные механизмы – и с зарубежной помощью.

Как показывает новейший опыт, в странах, промышленных и достаточно современных, свершаются только «бархатные» революции, Но это уже нечто необычное. Их природа и механизмы еще фундаментально не изучены.

Возвращаясь к спорной теме вмешательства Запада, стремящегося подтолкнуть модернизацию и демократизацию Ирака, либо Сербии, либо Афганистана, я считаю, исходя из длительного вектора всемирного развития, такие драматические и затруднительные вмешательства исторически и, следовательно, нравственно в конечном счете оправданными. При всей их сложности и рискованности. Несмотря на неизбежные гуманитарные издержки, как это ни печально. Примеров много, несмотря на частные провалы или неустойчивость начальных результатов.

Между прочим, поэтому в России могут вновь вспыхнуть разрозненные беспорядки, голодовки, перекрытия дорог, манифестации, волнения, во время которых, не дай бог, даже прольется кровь.

Ни одна социальная группа этого категорически не желает.

Но, с другой стороны, в России задачи буржуазно-демократической революции с 1905 года и по сей день до конца не решены (вопреки скоропалительному мнению Гайдара). Нет, как прекрасно известно, незыблемости частной собственности, нет отделения бизнеса от государства, нет свободной и законной конкуренции, нет прозрачных и честных выборов, нет защиты прав человека. Поэтому будем предполагать и надеяться, что, наконец, и у нас свершится (в современном виде, то есть с расширенным социальным содержанием и в других публичных проявлениях) мирная, «бархатная» революция. Она у нас стопроцентно необходима, как была необходима и произошла во всей Восточной Европе. Со временем и в России произойдет органический и насущный, скорее всего поэтапный сдвиг. Но никак не национальная революция в прежнем понимании слова и не гражданская война.

Когда и каким путем? Это, конечно, очень спорно и гадательно. Это совершенно отдельная и больная для нас тема.

11

Маркс, при всей его бесспорной гениальности, никак не мог предвидеть, что современный ему капитализм остается еще на одном из ранних уровней развития, что трансмонопольный империализм тоже еще не был «высшей стадией капитализма». Тут уже – тоже невольная – ошибка Ленина, который в обостренной ситуации отступил от марксизма, сочтя возможной социалистическую революцию в отдельно взятой, дремуче-крестьянской, неграмотной стране.

Ленин быстро осознал нереальность этого выверта, происшедшего по чрезвычайным обстоятельствам мировой бойни и слабого Временного правительства. Он попытался найти опору в идее, что русская революция станет только запалом мировой революции, после которой Россия отступит на второй план, отдав главную роль более развитым странам. Некоторые основания для подобных иллюзий у него и у Троцкого были (Германия и Венгрия). Кроме того, он, как известно, успел до трагического инсульта провозгласить, плывя против большевистского течения и против своих же прежних недавних представлений и действий, «культурную революцию», электрификацию и НЭП. То есть понял необходимость «всерьез и надолго» притормозить…

И, как известно, иной раз правоверные и отчаянные коммунисты пускали себе по этому поводу пулю в лоб.

Но вернемся на стрежень нашей темы.

12

Капитализм начал преодолевать себя лишь в ХХ столетии и по мере его завершения, постепенно превращался в своеобразный «социализм» (скажем, шведского, да и вообще скандинавского типа). Но оставаясь вместе с тем внутри себя. Что крайне существенно.

Отчасти на этом, видимо, основывался Андрей Дмитриевич Сахаров, отстаивая идею «конвергенции» и («условно», то есть критически и независимо) поддержав Горбачева. Замечательно, что еще в 1974 году Андрей Дмитриевич во всемирных международных организациях «хотел бы видеть зачаток мирового правительства, чуждого каких-либо целей, кроме общечеловеческих» («Мир через полвека»).

Полвека прошло. И сейчас у нас гораздо больше оснований перенять сахаровскую эстафетную палочку и устремиться мысленно, скажем, через следующие полвека.

Перестройка была неизбежным, но совершенно нежданным абортивным переворотом. Она почти мгновенно скукожилась и во многом повернула вспять. Но оставила в облике российского общества неизгладимые, необратимые черты. Это единственная препона для усугубления попятного движения и немыслимого, по-моему, повторения советского прошлого. Это единственное основание для обоснованных надежд на сравнительно близкое крушение путинской «вертикали».

Все-таки, может быть, в мировом масштабе, наконец, после Второй мировой войны, наступила высшая стадия капитализма? И крушение СССР и Берлинской стены – наиболее показательное промежуточное событие в этом плане.

Или вскоре историю человечества опять поджидают фантастические перемены?

Произошло и продолжает происходить самоотрицание капитализма.

Вполне по Марксу, но совершенно не по Марксу.

Самоотрицание, благодаря перманентной научно-технической революции и баснословному накоплению материальных возможностей, позволило капиталу начать сдерживать монополизм и выделять рабочим из сверхприбыли долю, достаточную для благополучной и достойной жизни. Фундаментом отношений между имеющими разные интересы группами стал тотальный компромисс. Отныне именно он – «двигатель истории».

Бывшие пролетарии в своем квалифицированном большинстве превращаются – наряду с работниками сфер обслуживания, науки, информации, индустрии развлечений, врачей или адвокатов – в так называемый «средний класс», хотя бы в его нижний слой. Ленин угадал, но ошибочно оценил эту тенденцию, заговорив о «рабочей аристократии».

Средний класс не может устраивать революционные восстания и гражданские войны. Индустриальное общество становится постиндустриальным, а капитализм превращается в неокапитализм.

Я не буду пускаться в дальнейшие детали, они хорошо известны.

Так что марксизм в своей философски-исторической сердцевине не вполне утопия, хотя и при полностью неожиданном для классических марксистов повороте событий. Менее радикальные Каутский, Плеханов и меньшевики невзначай оказались дальновидней. Прежде всего, историческое учение Маркса не универсально. Оно истинно только в той мере, в какой верно.

Оно оставило своим сторонникам открытый вопрос о «восточном способе производства», и тем самым всемирность теории формаций уже была поставлена под вопрос. Это давало в СССР единственную возможность для догматических дискуссий.

Далее, что гораздо серьезней, марксизм берет историю преимущественно только в одном, хотя и крайне важном, моменте, с чрезмерным упрощением и схематизмом выстраивая вертикальную иерархию аспектов. Это, как превосходно памятно, по крайней мере, российским читателям старших поколений, суть производительные силы, производственные отношения, политические, правовые и, наконец, культурные надстройки.

Несмотря на поздние встревоженные и настоятельные оговорки Энгельса, этот тезис давно уже превзойден. Как превзойдены и позитивизм, и гегельянство (но не Гегель!), и неокантианство (но не Кант и неокантианцы!), и, надеюсь, постмодернистская трактовка истории.

Но я не считаю разумным начисто вычеркивать любую из них и отношусь к ним с уважением и вниманием. В каждой присутствует своя существенная доля истинности, воспринимавшаяся ее творцами и сторонниками как окончательная истина.

Скорее, решусь заметить по аналогии с физикой, здесь наблюдается закон соответствия.

Теория формаций и примата производительных сил тоже вовсе не пустая и ложная теория. Она такова, только если придерживаться оной как универсальной методологической отмычки. Она имеет огромное частное значение, входящее в более широкую картину, подобно тому, как ньютоновская механика макромира перекрывается квантовой.

Марксизм (в отличие от бесчисленных псевдомарксистских симулякров) не должен быть полностью и без грана задумчивости отброшен, как это на всех перекрестках выкрикивают современные отечественные попугаи. К нему давно пора отнестись без истерики, критически и исторично.

Ох, уж эти наши насквозь по духу советские, невежественные, конъюнктурные моды…

13

Итак, изначально – с первобытных времен – уже существует всемирность исторических феноменов и процессов. Но исключительно в качестве глубоко разрозненных и не ведающих друг о друге подобий.

Затем, после первого осевого времени, следует гораздо менее продолжительная, чем первобытность, но по сравнению с будущим тоже медленная история традиционных обществ, с той или иной примесью архаики.

Можно бы назвать ее (после первобытной) Второй историей.

Общепонятно и уже говорилось выше, но стоит это повторить в качестве установленного факта, что каждый переход к новому качеству всемирности происходит заметно быстрей, чем предыдущий.

Постоянное ускорение истории поражает, поскольку, как нам кажется, исключает возможность сказать что-либо конкретное о сколько-нибудь отдаленном будущем. Как и о том, что случится на следующий день. Зато о среднесрочных и даже долгосрочных (но не космических, естественно) тенденциях позволительно раздумывать с относительной уверенностью, не входя (что тоже естественно) в детали.

14

В отношении традиционализма, при всей емкости и вариативности этого понятия, среди историков достигнуто более или менее достаточное согласие.

Такие общества принято называть «холодными». Но это не однозначное определение. И при подмораживании есть разброс температур и, если можно так выразиться, степеней инерции.

В Европе традиционализм существовал в виде греческой и римской Античностей, а впоследствии в виде Средневековья. Причем парадоксально средневековая эпоха выглядит более традиционалистской, чем античная. А все же и та и другая, древняя и средневековая европейские цивилизации, несмотря на первоначальное крутое понижение культурного качества при переходе к V–IX «темным векам», находятся, позволительно полагать, в принципе, на одном традиционалистском уровне всемирности.

Нет оснований считать одни из этих великих западных или восточных цивилизаций более высокими и ценными, а другие менее продуктивными. Эмпирически такое отчасти бывало, но теоретически нет. Ибо все они – традиционалистские и сопоставимые. Поэтому равноценные.

Иное (и существеннейшее) обстоятельство состоит в том, что именно Греция и Рим станут по ряду причин более востребованными образцами при зарождении того, что теперь называют «Западом». Средневековьем и позже Новым временем будут глубоко освоены латинский язык, римское право, раннее христианство и, таким образом, античное наследие.

Но синхронно, наряду со средиземноморскими, столь же богаты были цивилизации, обошедшиеся в Китае, Индии, Японии без катастрофической гибели древности и без спонтанной модернизации, – следовательно, без средневековья в европейском смысле слова. Хотя и пережившие свои потрясения.

В тот же всемирный ряд следует поставить и Византию, Киевскую Русь и русское средневековье. Кстати, погудка о «тысячелетней истории России» мне кажется весьма сомнительной. История России, а не предшествующая ей история Киевской Руси, и этнически, и политически зарождается начиная с Московской Руси и оформляется то ли при Иване Грозном, то ли в период смуты, то ли, наконец, с воцарением династии Романовых. Но предоставим обсуждать это специалистам, которые вроде бы эту предельно и неприятно политизированную тему не рассматривают.

Отдадим, конечно, должное в становлении после первого осевого времени также и более древним, рано павшим Шумеру, крито-микенской цивилизации, Вавилону, Хеттам, Персии, и особенно великому Египту… Не забудем в этом контексте и погибшие южноамериканские империи инков, майя и ацтеков, а затем возникшие на их месте, так сказать, метисные колониальные общества.

Отдадим должное павшим, вроде Магриба, либо возникшим на том же месте и дождавшимся встречи с европейцами Нового времени, арабским цивилизациям. И они внесли некогда свой яркий вклад во всемирность. Но затем, в ХХ веке, оставаясь на прежнем месте, стали ее тормозом. Обидного тут ничего нет. Но так сложилось и у них, и у Османской империи. Последней удалось раньше арабов пересечь исторический Рубикон, хотя не вполне. Была не закончившаяся до сих пор турецкая весна; нынче пришла и находится лишь в самом начале пути весна арабская.

При всех заемных, частично модернизированных, а потому противоречивых и болезненных свойствах, мусульманские страны, опоясывающие по широтам центральную Азию, Ближний Восток и северную Африку, в своей глубинной сути все еще, хотя и в разной степени, пропитаны традиционализмом или даже племенной архаикой (подобно Афганистану или Ливии).

15

Почему же все эти цивилизации, такие разные в конкретно-культурном, феноменологическом плане, обретаются (пусть с разной интенсивностью и динамикой) на одном уровне всемирности? И что это за онтологический уровень Второй истории?

Человеческие общности невероятно укрупняются и сгущаются, вплоть до появления городов и империй, столиц и метрополий.

Вместе с тем именно поэтому поразительно углубляются различия. И приобретают – внимание! – черты разнообразных уникальных своеобразий, а не просто однообразных серийных различий.

Вообще-то двумя (онтологическими и культурными) логическими полюсами человеческой истории, заслуживающими особого внимания науки, можно считать Всемирность и Уникальность.

Всемирность после первого осевого времени становится по своему характеру более прямой, всемирностью почти в непосредственном значении этого понятия. И одновременно расколотой на уже большие миры. Потому, в итоге, и крайне противоречивой.

Всемирность и крупно дробится, и становится более связной.

Это – культуры уже в современном понимании слова, со своими политическими устройствами и экономическими основами, своими языками межэтнического общения, культурной стилистикой мышления и художества. Они движутся каждая со своей исторической скоростью. Их динамики совершенно не совпадают. Уже готовятся (но только готовятся) некоторые предпосылки существования в будущем, в Новом времени, объективно передовых и отставших регионов. По Гегелю, это различие «исторических» и «не исторических» народов, то есть народов с различными «температурами» и скоростью движения.

«Варвары», от гуннов до готов или скифов, еще не достигают традиционалистского состояния. Но, в общем, великие цивилизации будущих «Востока» и «Запада» издревле и до XIV–XVII веков культурно вполне стоят друг друга. И могут измеряться по одной всемирной линейке. Само различение мировых Востока и Запада в оценочном смысле возникает лишь на западноевропейской почве.

16

Забегу вперед. Вот тогда-то (в только что обозначенные времена) «политкорректность» была бы объективно, а не условно, верной и значимой.

Теперь же она появилась в качестве социально-психологического компромисса. Провозглашение культурно-психологической равноценности есть соединение фактической неправды и должной меры культурной деликатности, уважения ко всем исторически обусловленным своеобразиям. Теперь это корректива к недавней практике. Необходимый инструмент выравнивания человеческих прав, сопровождающийся неизбежными перехлестами, вызывающими оправданное раздражение.

Но иначе нельзя. После крушения колониализма и апартеида потребовались именно перехлесты. Неслучайно политкорректность взошла сперва на американской почве. После хижины дяди Тома и отлучения вплоть до начала ХХ века от выборов женщин, после – подумать только, еще при моей жизни! – жесткого апартеида, могущественного Ку-клукс-клана и линчеваний.

И вот – и тоже еще на моем веку – президентом США стал негр! То бишь, простите, афроамериканец. До конца ли мы сознаем величие этого события? До конца ли осознаем мощный «драйв» Штатов? Или потрясающе мгновенный, ненасытный прорыв все еще формально маоистского, все еще преимущественно сельского Китая – к современности?

Таким образом, глубочайшие исторические перемены происходят в сроки жизни одного поколения. Кто бы недавно мог такое подумать!

Нет, не самая огромная экономика, не сильнейшая в мире армия, даже не полеты людей на Луну и космических аппаратов к Марсу и все такое прочее делают Штаты бесспорным и единственным лидером современного человечества. Отнюдь не их сила, к сведению наших доморощенных «патриотов» и правителей. А наибольшая быстрота и глубина продвижения к всеобщему всемирному будущему. Пусть и не без серьезных сбоев.

Это один из первых симптомов будущего Человечества. Это нелегкая спайка новой справедливости и ее тени, то есть новой несправедливости. Как бывает всегда, когда «последние становятся первыми».

«Политкорректность» вызывает иногда улыбки или раздражение, но это мелочи.

Она рациональна и расчетлива. Она заслуживает почтения.

17

Но вернемся к традиционалистской полосе всемирной истории.

Тогдашние регионы уже тяготеют к своим центрам. Они автономны и внешним воздействиям поддаются в очень скромной степени. Все иные для Рима или Китая – варвары.

С другой стороны, происходят этнические смешивания, перетасовки. Нынче по абсолютно другим причинам, в виде мировой миграции, они колоссально усилились, они вызывают трудности и конфликты – но в будущем человечество станет, так сказать, тотально миграционным. К этому необходимо всемерно готовиться, примиряя интересы и местных обществ, и пришельцев.

Если вернуться ко Второй истории, примеры перемешивания самые крупные и элементарные: походы Александра Македонского и распад его империи на эллинистические государства; устремления римских легионов во все четыре стороны света; распространение христианства, буддизма и ислама; варварские нашествия с севера на Китай и Рим; великие переселения народов в Азии и Европе; движение американцев на «дикий запад», а русских – сперва на северо-запад, затем на бескрайний восток, затем на Кавказ и Центральную Азию.

Разумеется, особенно выделяются – специфически и стадиально – открытие Америки, эпоха географических открытий, история колониализма.

(Окончание следует)