См. ранее на Когита.ру;

Самоутверждение и / или самозванство?

Из книги:

Тульчинский Г.Л. Самозванство. Феноменология зла и метафизика свободы. — СПб.: Изд-во РХГИ, 1996.

 Из главы 3: Метафизика самозванства

 (Заархивированный полный текст книги см. на сайте «Российская культурология»: http://culturalnet.ru/main/person/1492)

САМООПРАВДАНИЕ НАСИЛИЯ ИЛИ ТРИ ИСТОЧНИКА И ТРИ СОСТАВНЫЕ ЧАСТИ СТАЛИНИЗМА

Содержание: Мифологичность рационалистической идеологии; В чем смысл «основного вопроса философии» или материалисти­ческий идеализм; Иррационалистический рационализм; Само­утверждение утопизма; Единство материализма, рационализма и утопизма как собственных противополож­ностей; Апофеоз мифократии; Сатанинская гордыня или откуда и куда?

Я звался Каином. Познав мои стра­данья,
Господь украсил адом мирозданье.

                                                           Хорхе Луис Борхес

Мифологичность рационалистической идеологии

До сих пор рассматривалась лишь общая схема метафизики самозванства. Имеет смысл, однако, разобраться с одной из наиболее совершенных реализаций общей схемы самоодурения разума. Речь идет о сталинизме. Его следует отличать от сталинщины. Сталинизм — ее идеологическое выражение, но он же претендовал и до сих пор претендует на статус универсальной методологии познания, социального строительства, политической практики. Сама сталинщина — во многом есть продукт, реализация и порождение конкретного мировоззрения, которое и называется в данной работе сталинизмом. Под ним понимается наиболее оформившаяся часть советского общественного сознания конца 20-х — начала 80-х годов, его сердцевина. Это не означает, что рамки существования сталинизма ограничены именно этими годами. Его корни глубоко уходят в историю мировой и отечественной мысли, а влияние этого мировоззрения заметно ощутимо и в наши дни.

Сталинизм пропитывает обыденное и художественное сознание, сказывается в методологии науки и идеологии советского общества. Вообще, как мировоззрение он является явлением чрезвычайно специфическим и устойчивым, с огромным трудом и нравственным напряжением преодолеваемым как обществом, так и личностным сознанием. Его черты постоянно проглядывают в нынешних спорах и дискуссиях не только у его сторонников и защитников, но и — парадоксальным образом — у его противников. Поэтому духовное обновление предполагает — слабости хрущевской «оттепели» это убедительно подтвердили — не только и не столько осуждение сталинщины — насилия, доведенного до геноцида по отношению к собственному народу, а преодоление именно сталинизма как мировоззрения, миропонимания и мирообъяснения, оправдывавшего, объяснявшего, обосновывавшего и благословлявшего это насилие и продолжающего это делать до сих пор.

Можно оспаривать использование самого выражения «стали­низм» как излишне привязанного к исторической и политической конкретике. Можно. Но дело не в словах. Разумеется, сталинизм коренится в специфически российском понимании марксизма, в традициях российской революционно-демократической мысли, возможно — в российском этническом и православном сознании — об этом еще будет повод поговорить. Сейчас главное — пример исключительно совершенного и завершенного мировоззрения самооправдания насилия. Речь идет о, пожалуй, «вершин­ном» проявлении мировоззрения самозванства. И, если говорить в криминальных терминах, то речь идет о специфическом и очень опасном преступлении — о преступлении мысли, его источниках, квалификации и питательной среде.

Главное представляется достаточно ясным — мифологическая природа сталинизма. Он миф не в смысле «фикции», выдумки, а строго терминированном научном смысле этого понятия. Как и любой миф, он ориентирован на универсальное осмысление действительности; на снятие фундаментальных смысложизненных антиномий человеческого существования; дает своим носителям радость узнавания знакомого в еще неизвестном, стимулируя тем самым не интеллектуальное творчество и поиск, а повторение апробированного; создает видимость устойчивости в изменяющемся мире; выступает основной ритуализации социальной жизни и культуры; служит внедрению и распространению культовой практики. Как миф сталинизм стоит в одном ряду с многообразными проявлениями несколько неожиданного в XX столетии всплеска мифологии и мифотворчества в идеологии, политике, массовой культуре, обыденном сознании. Причины, природа и факторы этого всплеска — предмет особого разговора. Главное пока — зафиксировать квалификацию общей мировоззренческой природы сталинизма. Тогда в чем заключаются его специфические черты?

Как мифологическое сознание сталинизм не только исключительно целостен, но и — претендуя на научность — концептуально развит. В этом его неординарность как мифологического мировоззрения. Поэтому неординарен и вопрос о его непосредственном конкретном содержании и мифологемах. В данном разделе речь идет именно о метафизической природе этих мифологем — прочие аспекты отнесем до предпоследнего раздела книги. Но следует сразу же оговорить принципиальное обстоятельство. Иногда это мировоззрение ошибочно связывают с восточным, азиатским деспотизмом. Но очевиден факт, что развитые социал-утопические учения сопровождают человечество на всем пути его развития и во всех регионах. Деспотия и тирания общего в сочетании с отрицанием индивидуально-личностного проявились и в Древнем Египте, и в Индии, и в империи инков, и у ацтеков... Они возникали и возникают как на примитивной цивилизованной базе, так и на индустриальной основе. Поэтому представляется справедливым мнение И. Шафаревича, что всплеск этого мировоззрения в XX столетии есть не столько предсказание (научное, мистическое ли — другой разговор) будущего общественного развития, сколько реакция, стремление вернуть человечество к архаико-примитивному состоянию сознания, мышления и общества (1).

Прорыв цивилизации, совершенный в 1-м тысячелетии до новой эры, высвободил духовные силы. От Греции до Китая возникли учения, апеллирующие к душе каждого человека, к его ответственности перед своим разумом и совестью. На это направлены и греческая философия, и проповеди израильских пророков, и буддизм, и конфуцианство. Не всесильную государственную машину, а человеческую личность объявили они той силой, которая может определять судьбу человечества. Богоподобный деспот, человекобог, которому можно только поклоняться и повиноваться, стал утрачивать свое монопольное положение творца истории: не меньшую роль начинает играть учитель, зовущий поверить его учению и подражать его жизни... В пределах средиземноморского культурного круга это проявилось наиболее ярко в греческой философии, наиболее явно воплощенной в личности Сократа, и в возникновении христианства.

Социалистическая утопия Платона и первые гностические сек­ты — своеобразные постфактум реакции на эти процессы. «Прав­доподобно предположить, — пишет И. Шафаревич, — здесь не только временную, но и причинную связь, то есть рассмат­ривать утопический хилиастический социализм Платона-Мора-Кам­па­нел­лы-Фурье как реакцию на восприятие мира, выработанное в греческой культуре, а «революционный», эсхато­логически-разру­ши­тельный социализм — как реакцию на возникновение христианства». И тогда «особенность социалистических государств XX века заключается как раз в их идеологичности, в том, что они основываются на разработанной, выкованной тысячелетиями идеологии (и тем устойчивее, чем глубже разработана эта идеология)... Создание этой идеологии было почти исключительно делом Запада — уже поэтому не возможно рассматривать социализм XX века как «азиатскую реставрацию». Красивая схема, в которой истины столько же, сколько и неправды. Неверна периодизация, неверны рассуждения о тиране и учителе — это вечная тема. Верна же линия сталинистско-подоб­ного мировоззрения как вечного спутника человеческих духовных исканий и то, что эта линия приобрела особую отчетливость в связи со становлением рационалистического сознания.

Как и любое самозванство, сталинизм вечен — это все та же тень зла человеческого духа. Он форма его — из рафинированного европейского рационализма. Он вырос на почве марксизма - одной из ветвей гегельянства. Он пользуется если не концептуальным аппаратом, то уж точно — терминологией марксизма, претендует на роль идеологии марксистско-ленинских партий, долгое время эту роль выполнял. Поэтому он неизбежно питался из источников, известных, благодаря ленинской статье, каждому советскому человеку со школьной скамьи: материализма, рационалистической диалектики и социалистического утопизма. Однако надо отдавать отчет и в том, что, включаясь в содержание мифологического мировоззрения, эти философемы изменялись достаточно радикально, вплоть до перехода в собственную противоположность.

В чем смысл «основного вопроса философии» или материалистический идеализм

Особый интерес в этой связи представляет «материалисти­чес­кая» составляющая сталинизма. Фактически она предстает отнюдь не монистическим принципом единства окружающей действительности, а эклектически-трагическим мировоззрением. В. И. Ленин неоднократно подчеркивал, что категория материи и «основой» вопрос философии важны исключительно в гносеологическом плане, для обоснования познаваемости мира. Во всех других планах они чреваты метафизическими абсолютизациями. Именно с такой ситуацией мы и имеем дело. Материальный мир существует до, вне и без меня. Он противостоит мне и, в принципе, чужд мне. Однако я, как субъект, претендую на познание этого объективного мира, а вследствие его познаваемости — и на изменение его, на его преобразование, овладение им и манипулирование в соответствии с моими целями. В объекты такой манипуляции и насилия превращаются природа, общество, другие люди.

К. Маркс и Ф. Энгельс начинали, как известно, не с противопоставления материи и сознания, а с деятельности. Исходная категория марксизма — практика, но практика преобразования, реализации идей. Поэтому сталинизм школярски начинает с противопоставления материи и духа, итогом чего и оказывается насилие: «не ждать милостей от природы — взять их — вот наша задача». Не случайно вульгарный материализм столь часто сочетается с левацким революционаризмом, с его тупиками нигилизма и экстремизма. Буквально «отталкиваясь» от материализма, такое сознание в силу внутренней логики собственного развития приходит к идеализму худшего, «параноидального» толка в форме насилия во имя некой idée fixe. В этом плане сталинские репрессии, гонения, запреты, переселения народов, хрущевские эпопеи с совнархозами, кукурузой, застойные повороты рек и т. п. — не случайны, а вполне закономерны для такого мировоззрения — самозванство по своей природе, характеру и направленности.

Именно самозванством носителей «объективно истинного знания», которое «всесильно, потому как верно», вульгарный материализм всегда привлекал и привлекает политических авантюристов и экстремистов, оправдывая манипуляцию и насилие «объек­тивными законами развития материальной действительности», освобождая их от личной ответственности. Единственным оправданием служит наличие некой идеи, недоступного другим знания, носителями которого считают себя посвященные и приобщенные к нему безответственные бармалеи-самозванцы.

Коварна в этом плане даже теория познания, строящаяся на основе теории отражения. Всегда сохраняется при этом опасность оборачивания, столь свойственная для мифологических мировоззрений: если есть мысль, то должно быть бытие, которое она отражает! Должно быть! И парящая в облаках фантазия соблазняет зажатого реальностью человека. То ли детски наивное упрямство, то ли сознание «взбесившегося пианино», вообразившего, что оно само движет клавишами. И то и другое — невменяемость. И то и другое — самозванство.

Неспроста «основному вопросу философии» в этом мировоззрении уделяется такое внимание и отводится такая роль — несмотря на то, что сами «классики» говорят о нем лишь один раз в работе Ф. Энгельса «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии», несмотря на то, что В. И. Ленин предупреждал об опасностях его абсолютизаций и выводе за рамки гносеологии. Постановка этого «вопроса» во главу мировоззрения не только делает последнее самозванческим и ввергает человека в трагический экзистенциальный ужас противостояния чуждому ему миру, миру «материи», лишенной индивидуальности и надежды. Он делает мировоззрение и методологически несостоятельным, неспособным справиться ни с проблемами теории познания, ни с психофизической проблемой, ни с объяснением природы творчества — как художественного, так и научно-технического, заставляя прибегать к теоретическим нонсенсам типа «опережающее отражение». Поэтому последовательный материализм обречен на плетение в хвосте у науки, переваривание и адаптацию ее достижений и результатов задним числом, постфактум, в то время как сами ученые всячески подчеркивают плодотворность «идеалистических» концепций и личную приверженность им (И. Ньютон, И. Кеплер, А. Эйнштейн, В. Гей­­зенберг, А. Любищев, В. Вернадский, К. Циолковский и др.).

Материализм бессилен перед проблемой культуры, не знающей противостояния материи и духа, в которой ценности есть материализации, воплощения духа, а дух воплощен.

«Основной вопрос философии» невозможно проследить в истории самой философии без натяжек, искажений и извращений сущности учений. Ведь даже у основоположника «линии Демокрита» атомы — отнюдь не нечто «материальное», они суть — эйдосы, а у Эпикура они даже наделены волей и свободой движения. В философии есть концепции и философемы (дао, чань, троица, экзистенция, понимание и т. д.), но нет «основного вопроса». Есть сенсуализм, эмпиризм, реализм, рационализм и т. д., но нет противостоящих на протяжении всей истории материализма и идеализма. Похоже, что если и был когда-то материализм, то это французский материализм XVIII столетия, а если и был идеализм — то немецкой идеалистической философии. Философские концепции следует различать не по грубо дихотомическому принципу в духе «основного вопроса» — это лишь одна из возможных дихотомий: чем хуже, например, дихотомии детерминизма и индетерминизма, общего и индивидуального и т. д.? Различать их наиболее плодотворно по тому, как сами философские концепции себя идентифицируют: экзистенциализм, критический рационализм, логический эмпиризм... В этих идентификациях сказано главное их характеризующее, проблемы или осознаваемые и предлагаемые пути их решения.

«Основной вопрос философии» — не  более чем одна из наиболее грубых дихотомий анализа живых философский учений, омертвляющая живое философствование. В самой его постановке прослеживается что-то знакомое — омертвление живого и способность ничтожить. Он не что иное, как проявление амбиций абстрактного рационализма. Показательна постановка вопроса — возможен ли не рационалистический материализм? Такое, очевидно, невозможно. Возможен рационалистический идеализм, рационализм без материализма возможен, но не материализм без рационализма. Так что же первично? В чем фундаментальность «основ­но­го» вопроса? Сам он является лишь одним из проявлений рационалистических концептуализаций, специфического способа философствования. При философствовании в любом другом стиле (чань, экзистенциализм, структурализм, герменевтическая фило­софия и т. д.) он просто не возникает. Он нужен именно для упрощенной инвентаризации философских концепций, причем инвентаризации наиболее абстрактной и рационалистически грубой. Это рационалистическая редукция, примитивизация живого философствования, его самозванческое оничтоженье.

Иррационалистический рационализм

Но и сам рационализм имеет в сталинизме весьма специфический характер. И он — этот характер — проявляется, несмотря на все апелляции к традиции немецкой классической философии, наследованию гегелевского диалектического метода, утверждениям о том, что К. Маркс «поставил Гегеля с головы на ноги». Рационалистическая составляющая играет в сталинизме роль поверхностного и вуль­гарно-наукообразного оправдания самозванческих идефиксов. Наукообразие, начетничество, цитатничество — одна из наиболее ярких черт нашего персонажа. Они пронизывают «иссле­до­вания» и «критику», проявляются в программных и директивн­ых документах.

Но и здесь — оборачивание в собственную противоположность: ко всему, что утверждается на птичьем языке этого наукообразного мировоззрения, применимы кавычки. «Наука» оказывается псевдонаукой, громящей подлинную науку. Погромы в экономике, генетике, языкознании, кибернетике, психологии и т. д. велись от имени передовой «науки». Собственное бесплодие — теоретическое и практическое — отнюдь не смущает адептов «передовой науки». Ведь в конечном счете смысл их построений — «обоснование» поло­жений об «отмирающих» и «передовых» классах, «отсталых элемен­тах», «уси­ле­нии классовой борьбы», «развитом социализме» и т. д., то есть навешивание политических ярлыков-бирок — не более, но и не менее.

По истине «ум—подлец», потому как «виляет». Описание и факты реальности принимают характер долженствования, вменяются в обязанность. Как писал А. Шафф, «...не так важно, что люди мыслят, а важно то, что они должны мыслить». Марксизм — первая и единственная философия, признавшая сменить оружие критики на критику оружием — в «Критике немецкой идеологии» и знаменитом 11-м тезисе о Фейербахе. Может быть, Гегеля и поставили на ноги, но зато в результате поставили на голову, на уши саму реаль­ность.

Убеждение одного человека, что он лучше других знает истину, знает нечто такое, что другим недоступно, само по себе, особенно в экстремальных политических условиях, может стать источником оправдания любого насилия. Рационалистическое самозванство питает демонизм вождей, что и показывал неоднократно исторический опыт.

Самоутверждение утопизма

Особенно опасным политически, экономически и нравственно синтез «материализма» и «рационализма» становится, если он дополняется и подкрепляется утопизмом, для которого характерно мифологическое, если не религиозное восприятие идей. В этом случае «рационализм», придавая идеям наукообразный вид, как бы «окультуривая» идеологию, сам воспринимается религиозно, догматически.

Догматически-экстремистский рационализм содержит три постулата: 1) представления об общественных законах как реализующихся с механической непреложностью и, строго говоря, независимо от индивидуальных усилий, целей и намерений; 2) идея стопроцентной осуществимости конкретных мероприятий, если они опираются на знание и использование этих общих законов; 3) утопизм, а то и полное отрицание реальности. В экологии это будет означать, что охрана природы необходима только при капитализме, как следствие частной собственности и погони за прибылями. При социализме же — считай, государственной собственности, основанном на плановом хозяйствовании, исключаются возможности негативных последствий индустриализации. «Социалистичес­кая» или «патриотическая» труба не может загрязнять воду и небо. Социалистическая собственность — значит ничье конкретно, общее, в интересах общества, то, что ведет автоматически к удовлетворению интересов всех, к неуклонному росту благосостояния, безошибочным планам развития и управления. «Прошла зима, настало лето — спасибо партии за это».

Планирование и управление приобретают тотальный характер. Как писано в одном из учебников 70-х: «По мере развития социализма, объем и глубина использования объективных закономерностей возрастают, а объем и значение стихийных регуляторов сокращаются». Пафос технократизма, научной организации труда, упорядочения, организации переросли со второй половины 20-х в пафос тотального манипулирования. Управлению оказывается подлежащим все: атмосферные явления, погода, течение рек, вкусы и потребности людей.

Поскольку же здравый смысл подсказывает все-таки, что законы и инструкции невозможно предусмотреть на все случаи жизни, практически возможны три выхода в практике: а) перестать управлять, давая ситуациям разрешаться самостоятельно и дозревать до состояния, когда возможно рациональное управляющее вмешательство; б) руководствоваться волей вышестоящего начальства, собственными вкусами и амбициями; в) запретить и пресечь всякое развитие ситуации. Первое просто недопустимо с точки зрения рационалистической идеологии. Остается второе и третье, второе — полностью соответствует как идеологии самозванческой, а третье — наиболее вероятная реакция в незнакомых ситуациях, в положениях, превышающих компетенцию. Именно такова в конечном счете философия практического управления управляющих, некомпетентных, но претендующих на управление чем угодно.

Речь идет об утопизме как голой и ничем не прикрытой воле, стре­мящейся к реализации и способной не остановиться ни перед каким насилием в силу устраненности из самого ее содержания идеи человека. Это не просто рационалистическое оправдание чего угодно, любого насилия — это прямое насилие идеи над реальностью.

Единство материализма, рационализма и утопизма как собственных противоположностей

Даже из такого беглого эскиза сталинизма видно, что это исключительно целостное и самодостаточное мировоззрение. Между его частями существует развитая система взаимодополняющих и взаимоподкрепляющих связей. Так, «материализм» и «рациона­лизм» выступают друг к другу как цель и средство в аргумен­та­ции: идефикс, а к ней оправдывающая его с «вилянием» аргу­мен­тация. «Рационализм» подкрепляет утопизм своей наукообразной аргументацией, создавая дополнительные иллюзии реальности и жизненности мертворожденных идей и планов, «упаковывает» их. В свою очередь, утопизм дополняет и подкрепляет наукообразный «рационализм» религиозно-доверительным восприятием его аргументации. «Материализм», в свою очередь, стимулирует и оправдывает утопические взгляды ссылками на «объективные законы», природную или социальную необходимость и неизбежность определенного хода развития. Тем самым создается иллюзия бессмысленности поиска любых альтернативных путей, кроме провозглашенных бездоказательно. И наоборот, утопические устремления ориентируют «материалистическую» мысль на систематическое забегание вперед, систематическое выдавание желаемого за действительное и действительного за желаемое, на насилие над природой, обществом, самой мыслью.

В каждой своей составляющей и своей целостности сталинизм ведет себя не как ответственное научное осмысление действительности, а именно как миф — амбивалентно. Он суть единство своих составляющих как их противоположностей. «Материализм», который на поверку материализмом не оказывается. Иррационально наукообразный рационализм. Утопизм, претендующий на жизненность «здесь и сейчас». Такая амбивалентность свойственна именно мифу. Сталинизм не дает мысли возможность зацепиться за реальность, заменяя саму мысль бессмысленными ритуальными фразами типа «овощной конвейер страны», «культура принадлежит народу», «экономика должна быть экономной». Происходит характерная для мифотворчества подмена реальной практической деятельности ее названием. Для утопически-материалистического рационализма достаточно сказать, а то и только подумать — что же еще-то?! Программы, постановления, законы, массовые газетные кампании подменяют саму реальность, программы и талоны — продовольствие. Так же как шаману для утверждения своей власти над явлением, вещью, человеком важно «знать имя», так и для носителя сталинистского мировоззрения самодостаточен процесс называния, акт проговаривания.

Из того, что «свобода есть познанная необходимость» (Ф. Эн­гельс) и «нельзя жить в обществе и быть свободным от него» (В. И. Ле­нин), еще ничего не следует конкретного. Это — пальцем в небо. Это тождественно-истинные высказывания типа «дождь идет или дождя нет». Но совсем другое дело, когда познанную необходимость, всеобщую взаимозависимость, свободу воли как волю к неволе начинают насаждать и культивировать. В. Буковский очень точно подметил этот ход мысли: «Государство... всегда насилие. Насилие одного класса над другим... А значит, совершать насилие, в данном случае — во имя класса пролетариата — оправданно и необходимо. Нечего стесняться. Вот вам и оправдание террора. Литература и искусство всегда классовы... всегда являются оружием господствующего класса, господствующей культуры, а стало быть, мы вполне продолжим культурные традиции, если разрешим создавать только пролетарское искусство в нашем рабочем государстве. Вот вам и цензура, введенная при Ленине как «временная мера» и дитя ее соцреализм — куда уж постояннее. Частная собственность — это награблено у трудящихся, значит: грабь награбленное! Рассуждая строго по-ленински, почему бы не оправдать убийство? Ведь человек — смертен, почему бы не убить его сейчас, все равно ж умрет? Недаром у него была четверка по логике» (2). С логикой как раз все в порядке, и ранее уже приводились примеры именно такого оправдания убийства и массового человекоубийства основателем партии самозванцев.

Плод рационалистического утопизма и насилие над душой, не только над телом. Это кошмары «воспитания»: кошмары школьных лет, кошмары «перевоспитания» в тюрьмах и лагерях, кошмары митингов, проработок, обсуждений, перековки и соцсоревнования, кошмары и идиотизм культурно-просветительной работы, кошмары лысенковского воспитания зиготы и перевоспитания яблок в груши.

И апофез всего — кошмар справедливости и равенства — кошмар всеобщего перераспредела. Одним махом решить все проб­лемы?! Надо только захотеть! Дело только в воле и власти. Если есть воля, нужна только власть — и все проблемы решаются! «Главное — осуществить мечту, поэтому сначала уничтожается самая богатая часть общества, а все радуются, всем чуть-чуть перепало! Но вот добычу прожили и опять бросается в глаза неравенство, опять есть богатые и бедные... а конца все нет, абсолютное равенство не достигнуто. И вот, глядишь, если у крестьянина две лошади и корова... его уже раскулачивают ради светлых идей. Разве удивительно, что как только возникает стремление к равенству и братству, так тут же и гильотина появляется?», — пишет тот же В. Буковский. Поскольку речь идет об идеологии, в которой царят абстрактные схемы, «огрубляющие и омертвляющие живое», постольку практикой этой идеологии может быть только насилие: над природой, обществом, отдельной личностью.

Апофеоз мифократии

Воплощение идей, отвлекающихся от естественных связей между вещами, от живых культурных традиций, реальных интересов людей, неизбежно предполагает разрушение реальных связей, уни­чтожение культурных ценностей, подавление всякого инако- и свободо-мыслия. Насилие может осуществляться только специально организованными и мобилизованными для этого людьми. Иначе говоря, рационалистический утопизм для своего «проведе­ния в жизнь» предполагает создание Административной системы, претендующей на бармалеевскую способность «всех сделать счастливыми, а кто не захочет..»..

Бюрократизм — alter ego утопического рационализма. Он не способен к творчеству. Он способен только к экспроприации и распределению не собой произведенного, прикрываясь требованием «аскетического» подчинения личных интересов «общественным». Поэтому в конечном счете он выражает потребительские установки. Он ориентирован на «проведение идеи», на борьбу с отклонениями от нее, то есть на учет и контроль, доходящие до абсурда. Например, администрация ГУЛАГа вела четкий учет зеков. Живой зек или нет, было совершенно неважно, главное, чтобы он был в списках — живых или мертвых — чтобы можно было отчитаться.

О том, что иерархически организованная система бюрократической ответственности создает систему тотальной безответственности, уже писалось. Человек в ней начинает жить и действовать не от себя лично, а «от имени» некоей инстанции, представителем которой он якобы является. А обилие инструкций и нормативно-директивной документации оказывается необходимым, чтобы в любой момент времени человек мог бы быть привлечен к ответственности за вещи им совершенно непредсказуемые. Более того, инструкция, которую невозможно выполнить, нужна и для того, чтобы каждый знал, что  он виноват и что наказание может последовать всегда, когда этого захочет начальство. Человек попадает под власть некоего безликого и неуловимого морока — man, переживание власти которого было гениально описано Ф. Кафкой в «Про­цес­се» и «Замке».

Одурманенное рационалистической мифологией сознание становится совершенно невменяемым — как в плане полной задуренности, так и в плане самодурства. В «Чевенгуре» и «Котловане» А. Платонова такое сознание выражено в сознании строителей нового общества, проводящих сплошную коллективизацию: «эти люди даже крестьян убивают как бы во сне, находясь в состоянии, близком к гипнотическому, они не отдают себе отчета в том, что они творят». Характерно и наблюдение М. М. Пришвина: «трудно теперь оценить это действие большевиков, когда они брали власть, подвиг это или преступление, но все равно: важно только чтобы в этом действии было наличие какой-то гениальной невменяемости» (3).

Субъект этой невменяемости — man — оживает в безлико-обобщенных персонажах плакатного энтузиазма. В этом плане не только сталинизм, но и его предтеча — марксизм — высшее, наиболее полное торжество обезличенного man, а значит — в них находит свое наиболее зрелое выражение самозванство. Человек этого учения — некая абстрактная одномерная сущность, выражающая нечто общее всем индивидам, а следовательно, от индивидуального отвлекающаяся в некую абстрактную формулу типа человек — система общественных отношений. Прирав­нивается к нулю и отбрасывается все личностное, так же как и все реально-жизненное: мораль, семья, религия, грех, совесть и т. д.

Собственно, ни сталинизм, ни марксизм не знают человека вообще. Он их просто не интересует. В книге «Разум, воля, успех» и статьях по социальному управлению я уже показал, как в этом учении мотивация деятельности сводится к внешнему стимулированию. Проблема мотивации — органически чужда этому учению. Любопытно это прорастает в теории и практике управления. Во всех планах марксистско-ленинско-сталинского построения реального социализма даже не возникает проблема — чем заменить организаторов производства, заинтересованных в прибылях при отсутствии конкуренции и экономической ответственности — главных двигателях экономического роста и научно-технического прогресса. Отсутствующее знание о реальных мотивах заменяется абстрактными категориями, к героическому долженствованию которым принуждается человек армией «стимулирующих» его надсмотрщиков.

Реальному человеку противостоит родовая сущность, насилующая общество, человека, а то и природу. Причем гипотеза о родовой сущности человека ничем не подкрепляется, кроме гегельянских аргументов — должно и баста! Механизм же нового хозяйствования, исключающего индивидуальную мотивацию просто не предлагается — им даже просто великолепно не интересуются. Марксизм-сталинизм просто не знают вопроса «почему» — в рамках этого взгляда он не возникает. Мне в свое время очень промыло мозги чтение ранних рукописей Маркса, где я наткнулся на обоснование ликвидации частной собственности. Аргументация Маркса такова: сущность человека общественна (Gemeinsamkeit). Но в капиталистическом обществе собственность частна — и в производстве, и в потреблении. Значит, искажается человеческая сущность. Чтобы вернуть человеку адекватность его бытия его сущности, надо заменить частную собственность общественной (Gemein­sam). Слововерчение и поэзия мысли не хуже гегелевской. Вся последующая политэкономия — лишь ad hoc аргументация этой схемы. Воистину, поставив Гегеля на ноги, реальность ставят на голову.

Абстрактному рационалистическому man и его безликому воплощению — Административной системе - не нужны самостоятельные и независимые, укорененные в бытии люди. Поэтому социальной базой этого учения, к которому оно апеллирует, являются люмпенизированные слои общества. Не передовые, зрелые и культурные силы, а наоборот — вырождающиеся, агрессивно-разруши­тельные. Точно заметил в свое время Э. Берштейн, что марксизм учит не о растущей силе и зрелости рабочего класса, а о его вырождении и рабстве, провозглашая его обнищание. И в этом К. Маркс противоречил самому себе, так как в «Экономико-фило­софских рукописях 1844 года» он предупреждал об опасности приобщения к революции люмпенов, что чревато лишь разграблением, основанным на стремлении обладать чужим, расправляясь с собственностью и талантами.

Гениально выразил это торжество люмпенов, к которым в итоге апеллируют пролетарские революционеры, тот же А. Платонов в «Чевенгуре», когда в завершающих главах наводнившие город «другие» вызывали сначала удивление, а потом все нарастающую неприязнь «отцов-основателей» чевенгурского коммунизма.

Марксизм-сталинизм и в теории, а главное — явочным порядком — на практике делает всегда ставку на маргинала: люмпенов и хунвейбинов, шариковых и расплюевых. Из этой среды преимущественно вербуются и кадры Административной системы — новые опричники, как люди наименее укорененные и абсолютно безответственные. Маргинал — никто — и есть реальный man. Сталин, кстати, очень хорошо усвоил эту сторону марксизма, освятившего право одних — «чистых» — классов присваивать собственность, распоряжаться жизнью и судьбой других классов — «нечис­тых», как бы и не-людей. Людей-то, собственно, и нет — есть классы. Игра ума, игра абстракций. Личность сведена к общественным отношениям. Нравственная безответственность и безнаказанность гарантирована. Если и говорится о нравственности и ответственности, то только коллективных, классовых, корпоративных. Именно это и дало ему возможность и основания переломать жизнь миллионам крестьян, отправить в лагеря и под расстрел целые слои населения и даже народы.

Совпадение, тождество мифологии и Административной системы породило феномен, который М.Н. Эпштейн удачно назвал «мифократией» (4) — мифовластием. Мифологичной становится сама действительность. Работа, план, зарплата, собрание, контора, лагерь, начальство и т. д. превращаются в ритуалы, самодостаточные знаки самих себя, главной функцией которых является обеспечение тотального контроля над личностью. Достойно специального рассмотрения отношение мифократии к искусству — целостному отражению культуры общества. Мифократия заинтересована в «реалистическом» искусстве в большей степени, чем, например, в авангардистском. Последнее буквально соответствует природе мифократии, разоблачает его антигуманную сущность и абсурд. «Соцреализм» же не отражает действительную абсурдную мифократическую реальность, а выдает желаемое за действительное, заклинает сущее в должное, создает мифы, то есть идеологию той же мифократии.

Мифократическое единство сталинизма и Административной системы самодостаточно, черпает источники развития не в контакте с жизнью, а в себе самом. Оно отрицает честь и достоинство личности, низводя ее до роли «щепки» и «винтика». Антигуманизм и бюрократизм, начетничество и догматизм, самозванство и вождизм, утопизм, доведенный до эсхатологизма, нетерпимость и безответственность, доведенные до амбивалентности добра и зла — мировоззренческие и практические следствия этого синтеза. Сталинизм может идентифицироваться как вирус духовной чумы, а точнее — СПИДа, уничтожающего собственную среду обитания, лишая личность и общество нравственного иммунитета. Воспроизводя свои мертворожденные конструкции, тоталитаристски утопические схемы, «забивая» ими сознание и культуру, он лишает ее живых истоков, корней и тканей. Подобно льдинке из андерсеновской сказки о Снежной королеве, которая попав в глаз, лишала человека живой памяти и души, оставляя ему лишь способность машинально писать на снегу слово «Невозможное».

Сатанинская гордыня или откуда и куда

Важно, что проведенное рассмотрение несколько продвигает вперед по сравнению с простой квалификацией сталинизма как тоталитарного сознания, основанного на культе власти, как это делается, например, в очень созвучной статье Л. Гозмана и А. Эткинда «От культа власти к власти людей» (Нева. 1989. № 7). Верный диагноз, тонкие наблюдения, яркие примеры остаются в этом случае все же лишь подведением сложного явления под общее понятие — не более. Анализ и прогнозы остаются при этом в плоскости общих рассуждений, применимых к разновременной и разноязыкой реальности. Тоталитаризм един и универсален, где бы он ни проявился: в Египте времен строительства пирамид, государстве инков, гитлеровском «новом порядке», Китае периода «культурной революции» или Камбодже «красных кхмеров». Как говорили древние, «дьявол един».

Поэтому мало сказать об идее всевластия. Необходимо уяснить содержание, природу, причины и истоки, питавшие и питающие конкретную форму тоталитарного сознания. Тоталитаризм и является подобно «Богу из машины» в древнегреческих трагедиях. Как справедливо отмечают авторы той же статьи, «...необходимо осознать, какие наши потребности удовлетворялись столь патологическим образом». В ходе данного рассмотрения выявилась фундаментальная метафизика самозванства этого мировоззрения — каноническая в своем совершенстве и полноте. Другой разговор — почему этот вирус возник или дал такой результат именно на российской почве — к этому вопросу еще вернемся. Пока же главным было показать связь сталинизма с по-своему итоговыми философемами европейского рационализма, чреватого глубоким и фундаментальным самодурством разума, готового от самого себя отказаться.

Показателен и итог этого мировоззрения и мифократии. Как писал еще М. Джилас, «героическая эра коммунизма прошла. Эпоха великих вождей кончилась. Настала эпоха практиков. Новый класс создан. Сейчас он в зените своей власти и благосостояния, но никаких новых идей у него нет. Ему нечего больше сказать народу. Единственное, что остается этой власти, это — оправдать себя» (5). Чем Административная система и занята последние двадцать лет своего существования. «Сначала партия создает класс, но затем класс начинает расти и пользуется партией лишь как фундаментом. Класс становится все сильнее, а партия — слабее. Такова неизбежная судьба каждой коммунистической партии, пришедшей к власти», — отмечал тот же М. Джилас. Его прогноз полностью подтвердился.

Любая власть действует в чьих-то интересах, которые с помощью этой власти удовлетворяются. Но в обществах «реального социализма» ситуация была несколько иной — там принадлежность власти означает право собственности на уровне распоряжения и использования. Те, кто захватывают власть, захватывают и привилегии, а значит, косвенно, и собственность. Поэтому в этих условиях борьба за власть есть борьба за право жить за счет чужого труда. Как говорил один из героев романа К. Вольф «Расколотое небо»: «Человек не рождается социалистом, он изворачивается как уж, пока не доберется до сытной кормушки и тогда его оттуда за уши не вытащить». М. Джилас: «...так называемая социалистическая собственность — не более чем маска, под которой скрывается собственничество политической бюрократии». Индустриализация, которую форсируют, коллективизация — все это лишь идеологический, мифократический покров сущности процесса утверждения паразитирующих самозванцев.

Частная собственность для этого класса самозванцев — как кость в горле. Ее уничтожение — предпосылка их собственнических интересов, возможность отчуждения чужих результатов труда и их перераспределение в свою пользу. Это необходимое условие создания ими экономической базы своего процветания и первоначального накопления капитала.

«Реальный социализм» убедительно демонстрирует самозванческую сущность своей идеологии — сталинизма — с одной стороны, и жизненные проявления интересов любого самозванства — с другой. Класс самозванцев — партократически-мифократическая Административная система — «утверждает свою власть, привилегии, идеологию и обычаи на основе особой формы собственности, собственности коллективной, которой этот класс распоряжается от имени общества и народа» (6). Перейти от коллективной собственности к частной — лишить этот класс его собственности, просто уничтожить его как класс. Участие работников в прибылях, приносимых их трудом, означает конец самозванческой монополии и конец тоталитарного режима.

Самозванство — исток и результат теории и практики этого мировоззрения. От него оно шло и к нему приходит в жизни. Справедлива была оценка Гегеля Н.А. Бердяевым как «последнего подлинно верующего», как «величайшего и последнего из гностиков-рационалистов». «В гегельянстве, — писал Н.А. Бердяев, — философия дошла до самообожествления, гегельянство - невиданная гордыня отвлеченного философствующего разума» (7). Но один из младогегельянцев — К. Маркс — пошел дальше «невиданной гордыни» учителя. Как и Ленину, ему были свойственны те же безжалостность, грубость к политическим противникам, органическая неспособность допустить хотя бы частичную правоту своих противников и хотя бы частичную собственную неправоту. А вот что позволял себе говорить он о своих сподвижниках: «...Разве мы в продолжении стольких лет не делали вид, будто всякий сброд — это наша партия, между тем, как у нас не было никакой партии, и люди, которых мы, по крайней мере официально считали принадлежащими к нашей партии, сохраняя за собой право называть их между нами неисправимыми болванами, не понимали даже элементарных начал наших теорий? Какое значение имеет «партия», то есть банда ослов, слепо верящих нам, потому что они нас считают равными себе... » (8). Очень, все-таки, верный ключ — судить не по целям, а по средствам!

Становление сталинизма как законченно самозванческого мировоззрения, торжество его мифократии существенно меняет местами и содержанием привычные цвета политико-философского спектра и их расстановку. Например, такие привычные понятия как «ле­вое» и «правое». Традиционно они в философском плане трактуются как противостояние рационалистической, логической непротиворечивости традиционализму, основанному на вере. В политическом плане — как противостояние либерализма и свободы личности — государству и этатистскому централизму. В социальном — освобождения низших классов — утверждению господства высших. В мифократическом обществе они фактически меняются местами — на то и мифологическая амбивалентность, чтобы превращать все в собственную противоположность!

Как писал С. Франк, «до совсем недавнего времени консервативная власть всегда опиралась на народные массы против образованных классов, и, напротив, власть, вступая на путь радикального и планомерного переустройства общества, наталкивалась на оппозицию народных масс (реформы Петра Великого и стрелецкие бунты). В настоящее время, начиная с середины XIX века и вплоть до современности, это соотношение, правда, радикально изменилось: рационализм, потеряв в значительной мере свой кредит у образованных, стал достоянием народных масс» (9). Более того, рационализм стал прямым средством и «упаковкой» популистских доктрин. И можно согласиться с тем же С. Франком, что в настоящее время, скорее следует говорить об оппозиции не левого и правого, а о противостоянии рационалистического безгранично государственного деспотизма, господства низших классов над культурными — с одной стороны, и традиций и религиозной веры, права и свободы личности, защиты культурных и образованных, организации общества в связи с иерархией культуры и образования — с другой. «Красное» — демагогически-нигилистический деспотизм — противостоит, в палитре С. Франка, — «белому». Правда, это «крас­ное», которое сродни «черному», так как рационализм легко заменим вульгарно-грубыми абстракциями, редуцирует осмысление к ним, что облегчает демагогию властной тирании, устанавливающей царство черни с помощью насилия во имя извращенного национализма и религии. Поэтому скорее можно говорить о «чер­но-красном».

За этой цветовой гаммой — следует отдать должное проницательности и точности С. Франка — стоит противостояние самозванства и нравственности, достигшее в настоящее время остроты и крайности выражения, предсказанной Н. Бердяевым. И самораспад мифократических империй — еще не окончательное торжество добра. Сталинизм живуч. Он способен принимать другие обличья. Можно даже, наверное, говорить о его вечности, пока не перевелись бармалеи, знающие, как других  сделать счастливыми помимо их воли. Однако несомненно одно: проведенный «предельный» эксперимент по его воплощению привел к сталинщине и застою, воочию продемонстрировав бесплодность, бесчеловечность и безнравственность самозванства, его мифологического мировоззрения и его носителей.

(1) Шафаревич И. Воплощение социалистического идеала // Слово. 1989. № 11. С. 58.

(2) Буковский В.  И возвращается ветер... М., 1990. С. 173.

(3) Пришвин М.  1930 год // Октябрь. 1989. № 7. С. 175.

(4) Эпштейн М.  Н.  Парадоксы новизны. М., 1989.

(5) Джилас М.  Новый класс // Слово. 1989. №11. С.68.

(6) Там же.

(7) Бердяев Н.  А.  Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989. С. 17.

(8) Маркс К., Энгельс Ф.  Соч. Т. 27. С. 177.

(9) Франк С. Л. По ту сторону «правого и левого» // Новый мир. 1990. № 4. C. 229—233.

Окончание следует:

- Россия и свобода – две вещи несовместные?!