См. ранее на Когита.ру:

- Профессия – политолог (Владимир Гельман). Начало. Окончание

Фирсов Б. М. – окончил Ленинградский электротехнический институт имени В.И. Ульянова (Ленина), получив диплом  инженера-электрофизика, доктор философских наук, профессор, главный научный сотрудник и почетный ректор Европейского университета в Санкт-Петербурге. Основные области исследования: теория и методология социологии, история советской социологии, общественное сознание, процессы массовой коммуникации. Интервью состоялось в  2004 г. 

ФИРСОВ Б.М.: «…О СЕБЕ И НЕ ТОЛЬКО ...»

(Впервые опубликовано в: Телескоп. Наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев, 2005, № 1; см. также в книге Б. Докторова «Биографические интервью с коллегами-социологами»)

До вступления на социологическую тропу: 1929–1962

Б. Докторов: БМ, даже притом, что биографии ряда советских социологов первого поколения включают в себя период освобожденной комсомольской и партийной работы, твой путь в социологию уникален. Ты получил техническое образование, и затем весьма успешно складывалась твоя партийная и административная деятельность. Не мог бы ты обозначить основные вехи этого движения, выделяя те обстоятельства, которые потом привели тебя в социологию?

Б. Фирсов: Я вышел из блокадного и военного времени с громадным запасом жизненного оптимизма и желанием стать полезным обществу человеком. Учился в школе на одни пятерки. Правда, за коллективные и индивидуальные художества мне в старших классах дважды снижали оценки по поведению и один раз исключали из школы, но на очень короткий срок. Наверное, во мне был ресурс коммуникабельности, неизбывной потребности что-то делать для других и уверенности в себе. Дружба была превыше всего, и я с энтузиазмом руководил похищением классного журнала и погружением его в вечность глубин реки Карповки в присутствии всего класса.

Я окончил Ленинградский электротехнический институт имени В.И. Ульянова (Ленина), один их самых престижных вузов города, в феврале 1954 г., получив диплом инженера-электрофизика с отличием. Уже на третьем курсе я был избран секретарем институтского комитета ВЛКСМ и с головой ушел в общественную работу. Лекции «мотал», пользуясь правом свободного посещения занятий, но лабораторные, курсовые работы и экзамены сдавал в срок, не разрешая себе никаких поблажек. Иначе бы я утратил моральное право призывать студентов-комсомольцев быть примером в овладении знаниями. Служение ЛЭТИ было нравственным императивом институтской профессуры и через нее – ядра студенческой массы, состоявшей из двух частей. Одна их этих частей – фронтовики, хорошо знавшие цену жизни, право на которую они отстояли на фронтах войны. Их целеустремленность заражала. Вторая часть – вчерашние школьники, но с опытом переживания тягот военных лет, представители первого в советской истории не поротого поколения, с пробудившимся интересом к культуре, литературе, театру, спорту, джазу. Им, правильнее сказать в первом лице – нам, мне, еще предстояло пережить шок от ужасов сталинского прошлого. Не ведая, когда наступит прозрение, мы радостно глотали жизнь, оберегаемые родительской любовью и мудростью.

На моих глазах ЛЭТИ стал «эстрадно-музыкально-спортивным вузом с небольшим электротехнических уклоном». Так, с оттенком «белой зависти» называли его студенты других высших учебных заведений города. Комитет ВЛКСМ вуза, надежно прикрытый парткомом, состоявшим из трех поколений фронтовиков (преподаватели, аспиранты, студенты), находился у истоков этого принципиального изменения – создания дружественной культурной среды. Эхо «Весны в ЛЭТИ», самодеятельного студенческого спектакля-обозрения и сейчас, 50 лет спустя, греет души многих выпускников института, как и слава институтской баскетбольной команды тех лет, чемпиона СССР. Чтобы сделать понятной причинно-следственную связь между комсомольской работой и этими достижениями, скажу на современном языке, что комитет ВЛКСМ был деятельным спонсором и инициатором многочисленных начинаний. Поддерживать и воплощать их в жизнь было интересно.

В итоге, вместо того, чтобы принять предложение кафедры – поступить в аспирантуру ЛЭТИ и заниматься электронной оптикой, я стал общественным деятелем, последовательно избираясь на должности секретаря райкома комсомола (1953–1956 гг.), секретаря обкома ВЛКСМ (1956–1959 гг.), а затем и первого секретаря Дзержинского РК КПСС Ленинграда (1959–1962 гг.). Эта эволюция требует объяснения. Я бы хотел только обезопасить себя от подозрений в карьеризме.

Существовал и существует некий альтруистический мотив принесения части самого себя на алтарь неэгоистических целей. В пору создания Европейского университета в Санкт-Петербурге (1994 г.) мне довелось защищать этот проект перед советологической профессурой Стенфордского университета. От успешности защиты зависело, согласится или не согласится «Stanford Community» взять проект и его организаторов под свое поручительство перед американскими благотворительными фондами. Защита прошла успешно, доказательством чему был прием ректором (provost ) университета Кондолизой Райс и главным фандрайзером – лицом ответственным за поиск денежных средств (грантов) на поддержку деятельности университета. На этой встрече были произнесены слова, которые кажутся заслуживающими упоминания: «Никогда не стесняйтесь обращаться за поддержкой идеи, в которую вы верите. Если она действительно хороша, то спонсор будет всю жизнь жалеть, что не поддержал полезное дело».

У меня никогда не было денег для поддержки разных инициатив, но идеи, высказанные другими людьми, часто не оставляли меня равнодушным. Говорить об этом во всеуслышание я стеснялся, пиар в свою пользу в советские времена не процветал. Но, все же, занимая различные посты, я старался делать акцент на поддержке и помощи, что, в конечном счете, влияло на дебюрократизацию рутинной деятельности. Ленинградский обком ВЛКСМ, в период моей работы там, помог выявить большое количество талантливой творческой молодежи. Слава балетных звезд и звезд эстрады пришла к А. Осипенко, И. Колпаковой, В. Семенову, Э. Пьехе, А. Броневицкому после того, как они стали лауреатами художественных конкурсов Московского фестиваля молодежи и студентов (1958 г.). Выпестованный при активной поддержке обкома ВЛКСМ Эстрадно-танцевальный ансамбль молодежи Петроградской стороны успешно выступил в концертных программах фестиваля. На волне фестивального успеха многие молодые авторы и исполнители смогли быстро закрепиться в сфере профессионального искусства. Один из номеров программы ансамбля назывался «Дождик» Под музыку А. Колкера и песню К. Рыжова двенадцать красивых молодых девушек исполняли танец с зонтиками. Дирижеру А. Бадхену пришла в голову игривая мысль – танцевать в купальниках. Свидетельствую, что более целомудренного танца я не видел. Потому без тени сомнения номер был включен в первый показ программы ансамбля в Актовом зале МГУ. Зал аплодировал с восхищением. Однако, «начальство», секретарь ЦК ВЛКСМ З.Туманова осудила легкомысленный номер и повелела «одеть девочек» для будущих выступлений. Я получил от нее устный реприманд за то, что, будучи секретарем обкома ВЛКСМ, «протащил» опереточное действо в святая святых для всей страны – Актовый зал МГУ и к тому же не отговорил мою жену от выхода на сцену в пляжном костюме.

Оставалась ли в то время у тебя возможность вернуться в ЛЭТИ и начать работу по полученной специальности?

К 1959 г. многие мои «однокашники» из ЛЭТИ, став аспирантами, начали защищать кандидатские диссертации, делать открытия, изобретать, писать книги и учебные пособия. Не могу сказать, чтобы я им завидовал, но все же я почувствовал, что выветриваются мои технические и математические знания, полученные в ЛЭТИ, что я теряю профессию. У меня возник план – пойти к партийному начальству и попросить отпустить меня, уже тридцатилетнего, с миром в аспирантуру ЛЭТИ. Вместо этого я оказался в зале партийной конференции Дзержинской районной партийной организации, куда меня привезли «сватать» на должность первого секретаря райкома партии. Вопросов мне не задавали, я был оставлен в списках для голосования, раз ЦК КПСС велел выдвигать молодых, но 81 делегат (из 300) проголосовал «против». Не будь тогдашнего «страховочного» правила (оставлять в бюллетене ровно столько кандидатов, сколько следовало избрать в партийный орган), мое поражение на выборах было бы неминуемым. Одеваясь вечером после закрытия конференции, я услышал в темноте раздевалки разговор бывалых партийцев. Один спросил другого, кого избрали «партийным вождем района», и получил недвусмысленный ответ: «Да этого сопляка из обкома комсомола!». Что оставалось делать? Завоевывать у людей авторитет.

Уже через год, на очередной отчетно-выборной конференции я получил один голос «против». Отношения наладились быстро на основе свода мною же установленных правил, регламентировавших мою деятельность. Я старался помнить обо всех обещаниях, не забывать ни одну из адресованных мне официальных и неофициальных просьб. Один раз в неделю принимал всякого, кто хотел со мной встретиться, и вел жесткий учет всех адресованных мне обращений. Проводить прием было тяжело – записывалось 40–50 человек. Самый больной вопрос – жилье. Власть у меня была большая. Во многих случаях моей письменной резолюции, адресованной председателю исполкома райсовета, было достаточно для предоставления жилья, ускорения очереди, выделения площади «до подхода очереди». Я внимательно изучал мотивы обращений и реальные обстоятельства жизни людей. В спорных или сомнительных случаях, ехал к заявителю домой и, если требовалось, объяснял заявителю и членам его семьи, почему нельзя в их случае нарушить очередь, просил терпеливо ждать, когда она подойдет. Я и по сей день живу в трехкомнатной стандартной квартире, которую, мои родители получили в 1935 году. Но первый секретарь райкома КПСС, не улучшивший своих жилищных условий, не получивший квартиру в новом доме, был тогда редкостью. Оказалось, что партийный актив, жители района, обращавшиеся за помощью, обо всем этом знали. Поэтому я был для них своеобразной моральной инстанцией.

Еще одно обстоятельство, которое помогло мне завоевать авторитет в глазах людей, заключалось в том, что я изначально стремился больше узнавать, чем советовать, распоряжаться, «руководить». А.Н. Изергина, научный сотрудник Эрмитажа и супруга академика И.А. Орбели, основательно просветила меня с женой по части художников-импрессионистов и выставки произведений Пикассо; сотрудники Русского музея провели со мной не один час в запасниках, где лежали тогда закрытые от всех коллекции русского авангарда; театровед и парторг Театрального института А.Юфит, ставший вскоре одним из моих близких друзей, помог прочесть уникальное собрание книг о жизни и творчестве Мейерхольда. Партнерские и доверительные отношения, а не трансляция директив, составляли ядро моей руководящей, если так можно выразиться, деятельности. Я стремился к тому, чтобы райком партии был местом, где умеют слушать и слышат.

Все двигалось успешно, почему ты ушел от, тогда это называлось, «освобожденной партийной работы»?

Конец «освобожденной партийной работе» наступил совершенно неожиданно, в мае 1962 г. Хотя мое смещение с поста первого секретаря райкома партии, высокой номенклатурной должности было предрешено за год до фактического дня «перехода на другую работу», о чем я узнал гораздо позже. Вот как это было. Весной 1961 г. всех первых секретарей РК КПСС Ленинграда на один день командировали в ЦК партии. Нам объявили, что отныне мы включены в так называемую учетно-контрольную номенклатуру ЦК КПСС и с каждым из нас персонально хотят познакомиться работники ряда отделов ЦК. Знакомство это было скорее формальным, и все мои коллеги, вызванные в Москву, довольно быстро освободились.

Меня попросили задержаться и сказали, что со мной будут беседовать отдельно и более обстоятельно, чем с другими. Я вышел покурить и в это время ко мне подошел знакомый мне, ответственный работник ЦК КПСС, который еще год тому назад был первым секретарем одного из райкомов партии Ленинграда. Он отвел меня в сторону и сказал примерно следующее: «Тебя оставили для бесед неслучайно. Ты молод, энергичен, тебя уважают в районе и городе, можешь быстро продвигаться. Тебя будут «смотреть» несколько человек. Если пройдешь «смотрины» успешно, то тебе предложат должность инспектора ЦК КПСС, зачислят в особый кадровый резерв ЦК КПСС, а затем, какое-то время спустя, будут рекомендовать для избрания секретарем Новосибирского обкома партии по пропаганде. Разумеется, что это только план, детали которого тебе не скажут. Сегодня тебя будут спрашивать об отношении к работе в аппарате ЦК КПСС. Так что взвесь все, прежде чем начнутся «смотрины». Он ушел.

Далее все пошло по предложенному им сценарию, кроме моей реакции. У меня было три беседы прежде, чем меня представили Чураеву, члену бюро ЦК КПСС по РСФСР. Моим собеседникам, включая Чураева, я мягко говорил о несогласии работать в партийном аппарате, в Москве, объясняя это и семейными обстоятельствами, и желанием вернуться на работу по специальности, а также определенной «нелюбовью» к аппаратной работе как деятельности важной, даже почетной, но несамостоятельной. В сжатой форме я сказал Чураеву: «Партия много теряет оттого, что не дает возможности партийным кадрам периодически возвращаться к основам своей базовой профессии. Конечно, работа в партийном аппарате нужна, но заниматься ею «вечно» не следует. В общем случае профессиональная и освобожденная партийная работа должны чередоваться». Мой высокий собеседник, предложив мне чай с сушками (это считалось знаком особого расположения к человеку, приглашенному на беседу в ЦК), не мешал мне высказываться и ни разу не возразил. Более того, он сказал, что понимает мое стремление вернуться в мир электронной оптики, написать диссертацию с тем, чтобы в этом новом качестве оказаться полезным для партии. Мы миролюбиво распрощались.

По приезде в Ленинград меня вызвали в обком партии. Первый секретарь обкома И.Спиридонов с некоторым раздражением сказал, что я подвел обком, отказавшись от чести работать в аппарате ЦК КПСС. Видимо, ЦК будет настаивать на том, чтобы «мягко», не называя истинной причины, перевести меня на другую работу. Через день Спиридонов сказал по телефону, что дело улажено, и я могу продолжить выполнение возложенных на меня обязанностей. События последующих месяцев заставили думать, что меня «простили». Я был избран делегатом XXII съезда партии. После съезда многократно, не менее 30 раз выступал с докладами об этом событии на партийных собраниях, разъясняя новую Программу КПСС и причины перезахоронения тела Сталина у Кремлевской стены.

На самом деле Обком с трудом уговорил Чураева не настаивать на немедленном освобождения меня от работы («никто нас не поймет, он хорошо работает и люди его уважают»). Чураев со скрипом отвел ровно один год на то, чтобы меня «убрать» с партийной работы. Весной 1962 г. система исполнения указания пришла в действие. В течение месяца мне была предложена сначала должность директора театра оперы и балета имени С.М. Кирова. Моему удивлению не было предела. Затем сделали намек на то, что в связи с реорганизацией органов милиции и внутренних дел города и области меня проектируют на должность заместителя начальника УВД. Наконец, последовал вызов в обком КПСС и новый первый секретарь В. Толстиков объявил о намерении рекомендовать меня для поступления в Академию общественных наук при ЦК КПСС. Из коротких комментариев следовало, что обкому сделан «втык» за рекомендацию «мудаков» для учебы в этой Академии, тогда как партия сейчас особо нуждается в умных и перспективных кадрах. Он добавил, что после учебы в Москве я с большой вероятностью буду выдвинут на должность секретаря обкома КПСС по агитации и пропаганде. Толстикову я сказал примерно следующее: «Я не хочу, будучи инженером, заниматься в АОН при ЦК КПСС, и заранее говорю, что сознательно “завалю” все вступительные экзамены и тем скомпрометирую обком. Разрешите мне переход в аспирантуру ЛЭТИ». Мы расстались, ни о чем не договорившись.

19 мая 1962 г. по звонку я был вызван на бюро Обкома КПСС. Вошел в зал заседаний и еще в дверях, не успев присесть, услышал слова: «Есть мнение рекомендовать Б.М. Фирсова на должность директора Ленинградской студии телевидения». Решение было принято единогласно. Это было ровно год спустя после чаепития с Чураевым.

Телевидение – живое дело: 1962–1966

Думаю, мало, кто из действующих сейчас социологов был участником съездов КПСС и занимал столь высокие как ты посты в партийной иерархии. Не мог бы ты сейчас припомнить свое мироощущение?

На мое мироощущение в ту пору повлияли и смерть Сталина, и доклад Хрущева на ХХ съезде КПСС. Мой друг, петербургский математик А.Вершик заметил как-то, что одни люди смогли зафиксировать разрыв с системой уже в 1956 году. Он назвал их “пятидесятниками”, которые свели свои отношения с властью до минимума или стали уходить в оппозицию. Выбор других состоял в решении исправлять ошибки партии “изнутри”. Это –“шестидесятники”. Прозрение этой части советской интеллигенции наступит позднее. Многим из этой второй и довольно многочисленной группы, куда я заношу себя, придется пережить серию «встрясок» от венгерских событий 1956 года, от пражской весны 1968 года, от афганской войны, начавшейся в 1980 году, прежде чем они изменят знак своего отношение к советскому общественному строю с «плюса» на «минус».

Исторически так сложилось, что именно “шестидесятники” составили ядро тех профессиональных когорт, которые пришли на телевидение в пору его бурного развития, начавшегося в конце 50-х – начале 60-х годов. Они находились в многосложных отношениях с внешней средой, где уже начинали пускать корни инакомыслие, диссидентство, политический радикализм и либеральные взгляды. Внутреннее сочувствие к этим явлениям было налицо, притом, что сохранялась вера в возможность перемен к лучшему. Социальный конструктивизм и творческий активизм преобладали в их настроениях и поступках. Начало и середина 60-х годов для тех, кто занимался теорией и практикой телевидения, было временем, когда сохранялся энтузиазм и поддерживалась вера в фантастическое будущее телевизионной музы. Надежды на это основательно подогревало развитие советского телевидения – рост числа его каналов (программ), создание общесоюзной телевизионной сети, охватывавшей всю территорию СССР, строительство крупнейшего в Европе телецентра Останкино, открытие которого намечалось на ноябрь 1967 г.

Скажу без обиняков – работать на телевидении было захватывающе интересно. Ядро профессионалов, работавших на ленинградском ТВ, моих новых коллег, видело свою миссию в интенсивном культурном просвещения телевизионной аудитории на основе высоких художественных стандартов. Сеять разумное, доброе, вечное, творить и выдумывать было девизом людей, работавших на студии в то время и опиравшихся на поддержку самых широких слоев интеллигенции города.

В итоге наиболее известные поэты (Б. Окуджава, А. Вознесенский, Е. Евтушенко, В. Солоухин, Б. Ахмадуллина, В. Соснора, Г. Горбовский и др.), критически настроенные молодые писатели (И. Ефимов, В. Марамзин, А. Битов, Я. Гордин, С. Довлатов, писатели-представители старших возрастных когорт – Ю. Герман, Д. Гранин, А. Володин и др.) были авторами, героями и участниками большого числа телевизионных передач. Самые громкие имена тогдашней театральной сцены – Г. Товстоногов, Н. Акимов, Ю. Толубеев, Е. Копелян, И. Смоктуновский и др. вступили в культурный диалог с телезрителями.

Предметом особых забот Ленинградского телевидения была великая русская и зарубежная литература. Ее гуманизм импонировал ленинградской аудитории, как и намерение не избегать сложностей жизни, идти от реализма и действительной сложности конфликтов и проблем, с которыми сталкиваются герои этих произведений. Покажу это на двух примерах. Один из них – передачи о Петербурге Достоевского. Их новаторство было в том, что до хрущевской оттепели имя Достоевского подвергалось остракизму, оно лишь вскользь упоминалось в школьных учебниках литературы, творчество писателя-классика изучали небольшие группы будущих литературоведов. Утверждаю, что телевидение помогло вернуть писателя в прижизненную коллективную память не только ленинградской, но и советской аудитории.

Еще одно яркое событие – телевизионная экранизация книги Джона Стейнбека «Зима тревоги нашей». Тогдашние представления об Америке были сформированы под влиянием ряда произведений официальной литературы. Я хорошо помню знаковую послевоенную пьесу «Русский вопрос» писателя Константина Симонова, которого называли «советским писателем на экспорт». Занимая высокое положение в партийно-литературной иерархии, Симонов написал конъюнктурную вещь, которая не могла дать глубокого представления об американском народе. Герои пьесы (американцы) вели однобокие дискуссии со своими русскими оппонентами. Это были не люди, а политизированные схемы. В отличие от Симонова, Стейнбек показал своих литературных героев во всей сложности их повседневных забот и переживаний, отказался от всякого рода ценностных подушек и подпорок, показав своих соотечественников такими, какими они были в реальности. Для ленинградцев это было открытием тогдашней Америки, вызвало их громадный интерес, но одновременно, в очередной раз «напрягло» цензуру.

Мы еще не были знакомы, когда я слышал о телевизионной передаче, в которой говорилось о переименовании улиц Лениграда. Позже слышал о ней от ветеранов ленинградского телевидения. В чем там было дело?

Передача «Литературный вторник» 4 января 1966 г. – апофеоз отношения студии с цензурой и стоявшим за нею обкомом партии, Она была посвящена социальному бытованию русского языка: проблемам топонимики, государственной политики, связанной с непрерывным переименованием городов и населенных пунктов, когда взамен исторически сложившихся названий городам присваивались имена деятелей советского государства, а затем эти новые названия отнимались, если деятель попадал под машину политических репрессий. Масла в огонь подлил академик Д. Лихачев. Он выступил в защиту культурной и языковой традиции Петербурга, в котором власти под влиянием скороспелых революционных мотивов изменили практически всю систему названий улиц и проспектов. Так, Галерная улица, расположенная в районе, где строились корабли в Петровскую эпоху, стала Красной. Но Красных улиц в стране тогда насчитывались если не тысячи, то сотни, а Галерная улица была уникальной на всем пространстве Советского Союза. Все высказывания сводились к тому, что давление идеологии обедняет язык, стандартизует устную и письменную речь, мешает культурной идентификации жителей городов и страны в целом. Социолингвистическая дискуссия взвинтила партийные власти.

В документе (от 18 февраля 1966 г.), озаглавленном «Записка отдела пропаганды и агитации, культуры, науки и учебных заведений ЦК КПСС в связи с телепередачей Ленинградского телевидения «Литературный вторник» было сказано: «Комитет по радиовещанию и телевидению при Совете Министров СССР, обсудив передачу «Литературный Вторник», освободил от работы директора Ленинградской студии телевидения т. Фирсова, главного редактора литературно-драматических программ т. Никитина, принял меры по укреплению дисциплины и повышению ответственности работников студии. Ленинградскому комитету по радиовещанию и телевидению поручено подготовить передачу, отражающую марксистско-ленинские взгляды на развитие русского языка и русской литературы»[1].

От этой «разборки» более всего пострадала телевизионная аудитория. Она с восторгом смотрела открытую дискуссию в эфире, понимая, что передача идет "в живую", а ее участники произносят собственные слова. Значит, на телевидении могут быть случаи неконтролируемого цензурой выхода в эфир. Все это имело место в начале 1966 года, когда оставалось немногим более двух лет до Пражской весны и до установления почти абсолютной власти цензуры в советских средствах массовой коммуникации.

Одним из ведущих «вторника» был Борис Вахтин, ленинградский прозаик, переводчик, китаист. Судьбе было угодно спаять узами крепчайшей дружбы нас двоих, дотоле незнакомых людей. Я и по сей день живу под знаком необыкновенной вахтинской личности, не в силах примириться с внезапной смертью Бориса в 1981 г. Быть свободным всегда! Этому я с опозданием научился у него.

Первые шаги по социологической тропе: 1966–1969

В этой ситуации, почему ты не вернулся в ЛЭТИ или не вспомнил про АОН при ЦК КПСС, где ты мог без особого труда подготовить диссертацию, скажем, о партийном руководстве телевидением?

Заниматься в Академии да еще писать нечто о партийном руководстве телевидением (в духе этой Академии) было бы для меня самоубийством. Такое в мою голову придти не могло, как говорят, по определению. Конечно, же я мог вернуться в ЛЭТИ с тем, чтобы стать преподавателем ВУЗа. Но это требовалось не менее пяти лет – два года на то, чтобы преодолеть отставание в уровне профессиональных знаний и три года на подготовку диссертации, включая проведение технического эксперимента. Идти на это в возрасте 37 лет было сложно. К тому же во мне сидел вирус телевидения. Ведь я чувствовал необходимость его основательной перестройки в том, что касалось организации телевизионного дела в стране, управления телевидением, развития многопрограммности (многоканальности) телевещания. Как директор студии я принимал непосредственное участие в подготовке и открытии второй (местной) программы, отдал много сил разработке концепции и созданию третьей (учебной) программы Ленинградского телевидения, что было тогда большим новшеством [2] и нашло поддержку руководителей города. В середине 1965 года Ленинградскую студию телевидения посетила представительная делегация лейбористской партии Великобритании, которую наша учебная программа крайне заинтересовала. Один из моих гостей сказал тогда, что он видит в таком типе и форме телевещания мощное средство просвещения английского рабочего класса. Я не придал его словам особого значения, но сказал, что общественный успех нашего учебного канала определен близостью его содержания профессиональным интересам целевой аудитории – инженеров и научных сотрудников предприятий и НИИ Ленинградского Совнархоза, студентов технических вузов города. Через год, после прихода к власти лейбористов, в Англии появился «виртуальный» и общедоступный образовательный институт, вошедший в историю под названием «Открытого университета» (Open University).

Многое решили мои отношения с Владимиром Ядовым, предложившим конкурентную идею – поступить в очную аспирантуру философского факультета ЛГУ, и защитить социологическую кандидатскую диссертацию, в основе которой лежало бы эмпирическое исследование ленинградской телеаудитории. Руководители Комитета по радиовещанию и телевидению при Совете Министров СССР не без сожаления освободили меня от должности директора ЛСТ, уступив настояниям обкома КПСС, и потому они приняли участие в моей судьбе. Было заключено негласное соглашение о том, чтобы после защиты диссертации найти способ и создать условия для моей работы «на телевидение». С этой целью Председатель Комитета Н. Месяцев попросил Министерство высшего образования найти возможность для моей стажировки в Англии.

Так я уже в сентябре 1967 г. оказался в Лондоне, в качестве стажера факультета социальной психологии Лондонской школы экономики (LSE), одновременно «прикомандированного» к Службе исследований аудитории Би-Би-Си. Последняя была создана для изучения радиослушателей (начиная с1935 г.) и телезрителей (начиная с середины 50-х гг.). Обе «принимающие стороны» сделали все для моей успешной деятельности: профессор Хильде Химмельвейт [3] помогла мне освоить основы методов анализа аудитории. Х.Грин, тогдашний Генеральный директор Би-Би-Си и сотрудники Службы исследований аудитории создали прекрасные условия для освоения опыта проведения опросов радиослушателей и телезрителей, а также практики использования результатов исследований в управлении радиотелевизионным вещанием страны.

Однако научно-практические занятия и сбор материалов для диссертации были прерваны. Имея разрешение на продление командировки до весны 1968 г., я получил в декабре 1967 г. официальное письмо Комитета по радиовещанию и телевидению при Совете Министров СССР с предложением занять должность Генерального директора Советского телевидения – новой структуры, которая создавалась в связи с завершением строительства телецентра в Останкино. Моим добрым гидом-советчиком в период стажировки был Владимир Дунаев, специальный корреспондент нашего радио и телевидения в Лондоне. Мы быстро сошлись и взяли за привычку примерять английский опыт к нашим, советским условиям. Предложение Комитета, скажу об этом особо, было для меня неожиданным. Лавры Генерального директора мне никогда не снились, но продолжал гореть огонь социальных надежд на перемены к лучшему в обществе. Огонь этот, хотя и согревал душу, но, признаюсь, мешал видеть и чувствовать то, как в реальности складывается и в какую сторону развивается действительность. Не я один, а мы вместе с Дунаевым, два идеалиста, приняли решение: «Теперь, когда стало более или менее ясно, «как надо», не использовать шанс и не попытаться сделать «как надо», было бы ошибкой». Я заказал авиационный билет до Москвы на 14 декабря 1967 г.

Триумфатором я не стал. Первые два дня после прилета прошли в странном ожидании необходимого для моего случая разговора. Радиотелевизионный Комитет молчал. В свою очередь, и я решил не напоминать о себе. Ведь я известил о своем согласии принять предложенный мне пост и дате прилета из Лондона. В конце второго дня после прибытия в Москву мне позвонил по телефону в гостиницу заведующий сектором отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС В. Московский и пригласил на встречу. Испытывая некоторое чувство смущения, я это сразу почувствовал, он сказал, что обстоятельства вынуждают применить «обходную тактику» для занятия предложенного кресла. Обком КПСС, в лице первого секретаря обкома В. Толстикова, возражает против моего нового назначения, хотя бы уже потому, что обком настаивал на моем освобождении от работы на студии телевидения.

Я, со слов Московского, крайне нужный для дела человек. Потому «товарищи советуют» мне занять «промежуточную должность», но предварительно встать на партийный учет в Москве, в Комитете по радиовещанию и телевидению. В этом случае, я безболезненно, как колобок, уйду от «ленинградской бабушки» и прикачу, целый и невредимый к «московским дедушкам» в лице Секретариата и Политбюро ЦК КПСС. Говорили не долго. Я ограничился выражением удивления перед бессилием принципа демократического централизма и сказал, что ни понять ситуацию, ни согласиться с обходными маневрами я не могу. Последовал вопрос: «Надо ли понимать так, что вы хотите въезжать на Советское телевидение на белом коне?» Я ответил утвердительно. Поздно вечером того же дня я уехал в Ленинград проводить эмпирическое исследование ленинградской телеаудитории, благо я теперь знал, как это надо делать, и дописывать диссертацию. Срок занятий в аспирантуре истекал в феврале 1969 г.

Мой доклад о работе Би-Би-Си на коллегии Комитета по радиовещанию и телевидению в Москве весной 1968 г. занял несколько часов. Он был посвящен высоким профессиональным стандартам всех видов управленческой и творческой деятельности Би-Би-Си [4]. Тогда это было разномыслием! (Имеется в виду скорее РОЗНО- или ИНОмыслие, или нонконформизм. - А. А.).

(Окончание следует)