См. ранее на Когита.ру:

 - Профессия – политолог (Владимир Гельман). Начало. Окончание

- Вольнодумец на руководящих постах (Борис Фирсов). Начало

<…>

 Коммуникационные исследования: 1969-1984

В 1979 году ты защитил докторскую диссертацию по коммуникационным проблемам. Каковы были главные выводы твоих многолетних наблюдений и почему после защиты ты полностью отошел от этой темы?

Напомню, прежде всего, о кандидатской диссертации. Ее защита состоялась досрочно. За это ректор ЛГУ профессор К. Кондратьев наградил меня премией в размере месячной аспирантской стипендии. С вычетами это составило 83 рубля 47 копеек. Не только для меня, мамы и жены, на плечи которых легли многочисленные заботы о прокорме аспиранта-переростка, но и для большого числа моих друзей, телевизионщиков-сослуживцев, успешная защита символизировала победу над обстоятельствами, ответ на вызов судьбы [5]. Я решил заниматься исследованиями процессов массовой коммуникации в стране и за рубежом. Речь шла о научных основах функционирования всей системы советской прессы, телевидения, в особенности, чье влияние на все стороны жизни населения становилось особенно ощутимым.

Вопрос с работой решился в считанные дни. Тогда под крылом академика А. Румянцева, директора ИКСИ АН СССР собирались энтузиасты исследований советского общества. В конце февраля 1969 г. я стал старшим научным сотрудником, а вскоре и заведующим сектором социальных проблем телевидения этого академического института. К этому времени за моими плечами был трехлетний опыт менеджера, как сказали бы теперь, крупной телевизионной компании. Я знал в деталях принципы программной политики советского и некоммерческого западного телевидения (Би-Би-Си, Образовательные каналы США и др.). Под руководством В. Ядова, Х. Химмельвейт я хорошо освоил «кухню» изучения аудитории телевидения на основе современных социологических и социально-психологических методов. Наконец, у меня была идея, которую я намеревался внедрять в сознание общества и в практику.

Суть идеи – “человекоцентризм”, ориентация любого канала массовой коммуникации на наиболее актуальные интересы людей, а не на прагматические сиюминутные цели политики и идеологии. Развивая эту идею, я исходил из некоторого социологизированного представления о телезрителе (радиослушателе, читателе газет), которому должно служить человекоцентричное ТВ. Я видел, этого зрителя (1) умеющим cопротивляться любым попыткам манипулировать его мнением; (2) обладающим особым чутьем на правду, которую не сможет заглушить даже самая изощренная телевизионная риторика; (3) способным отличать культурные суррогаты от подлинных произведений искусства; (4) понимающим и тонко чувствующим специфику и природу телевидения. Согласно этой идее, на смену неразборчивой телемании должны были придти отношения, базирующиеся на равноправии сторон, диалоге, партнерстве, на осознании роли телевидения в жизнедеятельности советских людей и места советского человека в деятельности самого ТВ. Здесь многое происходило от «романтических мечтаний», не будь их, я не рискнул бы бросаться в останкинский телевизионный омут зимой 1967 г.

Останкинская история стала знаковой в моей судьбе. Дело в том, что махина нового, Останкинского ТВ вместе с большим числом подключенных к нему республиканских и городских телевизионных центров уже к 1970 году забуксовала в предчувствии брежневской стагнации. Экранный маховик начал вращаться на холостом ходу, подбрасывая ежедневно миллионам своих потребителей образцы бравурного славословия и примитивную мозаику отредактированной, «свернутой» реальности. Приукрашивание действительности было, что называется, в крови телевизионной журналистики. Этим основательно подрывалась вера в правдивость экранных сообщений. Образцово-показательные ситуации и поступки становились на экране средством создания искусственной картины всеобщего благополучия. Все это оборачивалось бегством от правды советской жизни и, как следствие, оказывалось способом гашения, торможения социальной активности.

Этому телевидению зритель, а тем более такой, каким я грезил, вообще оказался не нужен. Во главе советского телевидения и радио встал идеологический чиновник-самодур С. Лапин, человек властный, беспощадный в преследовании не только инако-, но и разно- с ним мыслящих. Он одержимо обличал всех, кто работал вместе с его предшественником – Н. Месяцевым, которого он сменил на посту руководителя общесоюзного ведомства по радиовещанию и телевидению. Я был «человеком Месяцева» в бытность директором Ленинградской студии телевидения и потому, по логике Лапина, не заслуживал никакого доверия. Лапин несколько раз с высоких московских трибун заглазно обвинял меня в некритическом отношении к опыту Би-Би-Си, ставшей «заклятым противником» нашей страны вследствие «антисоветских» радиопередач русской службы.

Сюжетов на тему «Фирсов – агент Би-Би-Си» Лапину было явно мало и он переключился еще на одну тему. В комсомольские годы я подружился с Иржи Пеликаном, Президентом Международного союза студентов. Мой приход на ленинградское телевидение совпал по времени с назначением И. Пеликана на пост директора Чехословацкого телевидения. Мы сделали многое для развития отношений сотрудничества и поддерживали личные отношения вплоть до момента, когда Пеликан, один из лидеров «Пражской весны» был вынужден сначала уйти в подполье, а затем покинуть Чехословакию. Пеликан нашел способ выразить мне дружеское сочувствие при изгнании из телевизионного рая. В 1966–67 гг. я встречался с ним в Москве и имел честь и удовольствие принимать его у себя дома. Он знал мою семью и любил жареную баранью ногу, которую искусно готовила мама. Лапин предпочитал не двусмысленно намекать на то, что друзья-приятели Пеликан и Фирсов могли свить гнездо антисоциалистической оппозиции в нашей стране. Чем черт не шутит?

Стало ясно, что идею человекоцентризма советского телевидения надо откладывать до новых времен, не зная, когда они наступят. Однако терять приобретенную нелегким трудом научную форму, утрачивать позиции одного из лидеров исследований в сфере массовой коммуникации, «работать в стол» не хотелось. В итоге я переключился на изучение путей развития массовой коммуникации в мире и с этой целью возбудил ходатайство о предоставлении стипендии ЮНЕСКО. Комиссия СССР по делам ЮНЕСКО, рабочий орган МИД СССР, проявила неординарный интерес к моей заявке. Стипендия была предоставлена. Осень и начало зимы 1972 г. я работал в штаб-квартире ЮНЕСКО в Париже, изучая богатейшие и мало известные в нашей стране сведения о росте электронных СМК в условиях развитых и развивающихся стран и особенностях их коммуникационной (информационной) политики. Различия в языках, на которых об этом говорил мир и Советский Союз, были драматическими. В первом случае имелись в виду социокультурные и технические условия для планомерного и растущего по своим масштабам распространения информации, культуры и образования, во втором случае – мировой конфликт идеологий и способы защиты советского населения от буржуазного влияния. Учить тогда мировому опыту советские партийно-государственные инстанции было дело бесполезным. Становилось понятным, что и здесь социологическая тропа, как ни петляй, выведет лишь к светлому зданию социализма с человеческим лицом, где ничего не надо менять, настолько совершенны советское телевидение, радио и печать – верные и боевые помощники Коммунистической партии Советского Союза. Собранные ценой больших усилий документы ЮНЕСКО, труды канадца М.Маклюена и десятков других зарубежных авторов помогли мне написать добротную диссертацию по проблемам развития массовой коммуникации в мире. Однако ее успешная защита (1979 г.) только усилила впечатление, что общественный спрос на серьезные исследования постоянно падает. Стагнация общественной жизни как системное заболевание социума не могла обойти социологию [6].

Хотя, замечу, инерция первых, стартовых усилий по изучению массовой коммуникации действовала непредсказуемо длительное время, вплоть до начала 80-х годов. Мои и моих коллег исследования в 70-е гг. стали широко известны за рубежом. Мы установили сотрудничество с Научным центром по изучению массовой коммуникации Венгерского радио и телевидения (Тамаш Сечке, Пал Тамаш, Ильдико Ковач и их коллеги) [7], университетом Тампере (школа профессора Каарле Норденстренга) [8]. Однако мы не смогли обойти запреты на сравнительные международные исследования, на открытый и бескомпромиссный диалог с нашими зарубежными коллегами, вынужденно ограничили сотрудничество семинарами и научными публикациями общего характера. Главный итог международного сотрудничества весьма характерен для тех лет, это –интенсивное развитие профессиональных связей и человеческих отношений, во многих случаях переросших в многолетнюю и прочную человеческую привязанность, которая сохранила свою силу и потенциал до настоящего времени.

Вхождение в миры общественного мнения: 1971–1984

Я вместе с тобой хоронил надежды на общественный интерес к исследованиям массовой коммуникации. Но, возвращаясь к событиям 35-летней давности, я не могу не спросить у тебя, ради истины, почему, держа, вместе со всей партией, курс на стагнацию, обком КПСС решил проводить опросы общественного мнения, да еще не по городской тематике, а по вопросам отношения населения к политике КПСС (на примере партсъездов тех лет)?

Я не могу исчерпывающим образом ответить на этот вопрос. Формальный ответ состоит в следующем. В 1969 г. ЦК КПСС принял постановление о состоянии и мерах улучшения партийно-политической информации. К выполнению этого постановления обком первоначально привлек группу социологов-преподавателей Ленинградской высшей партийной школы во главе с Андреем Здравомысловым, изучавших эффективность внутрипартийной работы. Но главное состояло в другом – обком решил создать собственный надежный канал для регулярного сбора информации о настроениях трудящихся с опорой на научные силы всего города.

Решение необычное, но об истинных мотивах его только могу догадываться. Отсюда неформальный ответ (гипотеза) состоит в другом. В силу разных причин к тому времени возросла информационная автономия органов государственной безопасности. Один мой знакомый, генерал КГБ рассказывал мне в ту пору, что его учреждение располагает банком данных, разносторонне характеризующих едва ли не все стороны жизни страны, в целом и по регионам. Иными словами, КГБ СССР знал больше, чем ЦК КПСС. Часто от высших чинов КГБ зависело, что следует сообщать «наверх», в какой форме, с какими степенями подробности и т.д. Такую же селекцию данных производили местные партийные органы, направляя отчеты и сводки в отделы и секретариат ЦК КПСС. Автономизация информационных ресурсов становилась явлением общесоюзным. Едва ли не всякий руководящий орган хотел обладать информацией, доступа к которой не имели бы другие органы.

Дело это было совершенно новым в тогдашних условиях и не могло обойтись без экспертизы, консультаций, без зондажей общественных настроений. В начале 1970 г. исследование общественно-политической активности рабочих проводилось социологами ВПШ и ИКСИ АН СССР. Исследовательский потенциал социологии получил высокую оценку. Это ускорило процесс создания «специализированной системы по изучению общественного мнения работающего населения Ленинграда» на основе предварительной проработки и проектирования всех стадий сбора и анализа исходной (первичной) информации. Мне также удалось доказать «заказчику», что запуск такой системы в действие не может происходить без крупных натурных экспериментов. которые бы раскрывали потенциал системы. Ну, а дальше, я нашел и позвал тебя, Борис Зусманович, и вместе с небольшой группой помощников (твоих и моих сослуживцев из ВПШ и ленинградских секторов ИКСИ АН СССР мы совершили «прыжок в «незнаемое» – провели по всем правилам опрос общественного мнения об отношении рабочих и служащих Ленинграда к решениям XXIV съезда КПСС. Нам, как ты помнишь, этого показалось мало и мы повторили опрос через два месяца с целью проверки устойчивости полученных данных.

В чем состоял расчет, если так можно выразиться? С научной точки зрения было важно не дать заглохнуть делу, начатому Борисом Грушиным [9]. К тому времени я твердо усвоил, что если не удается сделать что-то здесь и сейчас, надо продолжать в другом месте и в другое время. Небольшой коллектив сектора общественного мнения и массовой коммуникации ИСЭП АН СССР, куда, кроме тебя и меня, входили К. Муздыбаев В. Сафронов, Н. Нечаева, О. Бурмыкина, В. Лосенков, М. Елизарова, Г. Булычева, работал увлеченно.

Мы с честью, скажу об этом без стеснения, преодолели свою часть дистанции. Была создана система для оперативных опросов общественного мнения различных слоев населения крупного города. Все, чем должна располагать такая система: надежные выборки, сеть интервьюеров, методики, математическое обеспечение обработки первичной информации на ЭВМ, все было содеяно и отвечало научным стандартам и критериям. Систему прокатали несколько раз (на примере изучения отношения населения к XXIV, XXV, XXVI съездам КПСС и других актуальных вопросов). Наш коллективный рекорд – разработка и апробация оперативного режима (экспресс-опрос 2000 человек с выдачей первичных результатов в течение суток от момента начала опроса). Общее число исследований, проведенных в рамках специализированной системы (1971–1984 гг.) составило 15. Тогдашние цензурные условия и правило, согласно которому вся деятельность партии не подлежала оглашению в открытой печати, не позволили опубликовать результаты опросов общественного мнения в интересах партии. Когда-нибудь будут сняты замки секретности с этой работы, и я расскажу о ней подробно [10].

Не мог бы ты вспомнить здесь о твоей встрече и беседе с Джорджем Гэллапом? Уверен, это будет интересно не только мне.

В 1977 г. я прошел стажировку при Институте Гэллапа в Принстоне. Сначала Гэллап отнесся ко мне сдержанно, наверное, это было реакцией на мой максимализм и настойчивость. Я изначально просил о разрешении провести одну рабочую неделю в стенах напряженно работающей организации и устроить мне встречи со всеми ключевыми фигурами, включая Гэллапа, и его сыновей, активных помощников и продолжателей дела своего отца. Условились, что я приеду для предварительной беседы, а там – будет видно. Мы встретились с Гэллапом в назначенное время. Лицо открытое, глаза проницательные, манера поведения располагающая к откровенности и прямоте диалога. После краткого моего представления Гэллап взял кусок мела, передал его мне и произнес: «Идите к доске, посмотрим, что и насколько глубоко вы знаете». Секретарше он сказал, что с мистером Фирсовым намерен говорить долго, поскольку тот претендует на 7 дней стажировки вместо разового ознакомительного визита. Мэтр спрашивал меня обо всем – понимании социальной роли феномена общественного мнения, методах его изучения, способах представления результатов исследований, этике взаимоотношений с респондентами и многом другом, включая мое собственное мнение о состоянии исследований в нашей стране.

В конце встречи он отвел 15 минут на мои вопросы и на объяснение в подробностях целей моего визита в Принстон. Я спросил его, в частности, об отношении сената и конгресса США к конкретным результатам опросов общественного мнения. Он сказал, что практически после каждых очередных выборов ему приходится заниматься социологическим ликбезом новых конгрессменов. Отправляясь на очередные слушания, после состоявшейся избирательной кампании, он знает, что один вопрос ему будет задан в обязательном порядке: «Где гарантия, доктор Гэллап, что мнение двух тысяч американцев, на которое вы ссылаетесь, представляет мнение основных слоев населения страны, а также населения в целом? Можно ли доверять вашим результатам?» Ответ на этот “коварный” вопрос он сформулировал около 40 лет назад и с той поры воспроизводил его без изменений: «Для того, чтобы оценить вкус приготовленного супа, вовсе не обязательно вычерпывать всю кастрюлю до дна. Достаточно хорошо перемешать суп и отведать одну ложку. Гарантии представительности сведений об общественном мнении – в высоком качестве выборки!» Политики всего мира похожи друг на друга. О том же позже меня часто спрашивали ленинградские партработники в периоды проведения опросов работающего населения Ленинграда по заданиям обкома КПСС.

Затем вошла секретарша и был оглашен вердикт: «Этому джентльмену из России следует показать все, что он хочет видеть, устроить деловые встречи со всеми сотрудниками, которые его интересуют. Под его честное слово (обещание не публиковать научные материалы, ввиду того, что они являются собственностью коммерческой организации) – снабдить образцами отчетов, методик, материалами, регламентирующими сбор информации об общественном мнении. Дать ему для чтения отчеты о наиболее типических исследованиях, включая маркетинговые». Перед прощанием Дж.Гэллап сказал, что Россия как партнер его очень ннтересует. Он хотел бы создать филиал в Москве или Ленинграде. Сразу этого не сделать, но начинать надо, не откладывая дела в долгий ящик. Например, он готов провести на представительных выборках советско-американское исследование по любой теме, которую назовет советская сторона или я сам, как представитель академического учреждения. Правда, он догадывается, что у меня не может быть полномочий на переговоры по такому поводу. Я не должен стесняться сказать ему об этом. Вот, что значит деликатность и предупредительность в отношениях с человеком, который сейчас не является партнером, но может им стать! Расстались мы дружески, а я целую неделю ездил из Нью-Йорка в Принстон, изучая деятельность всех звеньев Американского института общественного мнения.

Помнишь, Игорь Кон спрашивал нас: «Борисы, что вы изучаете? Общественного мнения нет». С другой стороны, мне кажетсся, в конце 70-х существовал оптимизм относительно частичной востребованности результатов изучения общественного мнения. Разделял ли ты этот оптимизм?

Нет, не разделял. Я чувствовал неустойчивость общей ситуации в стране и понимал, что эта неустойчивость будет усиливаться. В 1975 г. нашей свободной научной жизни и работе в ленинградских секторах ИКСИ АН СССР пришел конец. Ленинградский обком партии, «встревоженный» быстрым ростом численности филиалов, отделений и секторов московских академических институтов социального профиля, решил объединить эти подразделения в рамках суперструктуры, получившей название Институт социально-экономических проблем АН СССР. Решение – роковое для развития социальных наук в нашем городе, для обширного класса научных направлений. Серьезные цели для «сливания» этих направлений в одну емкость отсутствовали. Обком искал средство для формального объединения нескольких сот научных сотрудников под одной крышей с директором-единоначальником, единой партийной организацией, единым отделом кадров, первым отделом, общими для всех часами прихода и ухода с работы и прочими чертами безрадостного советского научного быта. Мы не подпали под влияние части общих уравнительных и безликих преобразований по одной причине. Наш сектор в момент создания ИСЭП АН СССР имел статус подразделения, занимающегося исследованиями в интересах областного комитета КПСС и эксплуатацией специализированной системы по изучению общественного мнения. С этим должны были считаться руководители вновь созданного института. Другое дело, насколько им нравилась или не нравилась наша «экстерриториальность».

Паранойя засекречивания и борьбы с утечкой информации достигла пика к началу 80-х гг. Партийно-государственная система, с одной стороны, расширяла производство потоков социальной информации в своих интересах, зная наперед, что, став собственником этой информации, она засекретит ее и регламентирует доступ к ней не только «извне», но также «изнутри». В указанном смысле судьба наших социологических опросов была, что называется, незавидной. Их результаты были известны только первым лицам в областной партийной иерархии, редко – среднему звену и никогда – рядовым коммунистам, не говоря уже о населении города – субъекте и носителе общественного мнения. Эти результаты скрывались даже от работников ЦК КПСС, которым, вообще говоря, было известно, что в Ленинграде функционирует система изучения общественного мнения на базе использования новейших методов сбора и обработки информации. Дело доходило до курьезов. Став Генеральным секретарем ЦК КПСС, Ю. Андропов решил улучшить состояние советского здравоохранения. Для этого срочно потребовались данные о том, как оценивают медицинское обслуживание советские граждане. Один из референтов ЦК КПСС, позвонил мне и спросил, не располагаю ли я какими-то надежными сведениями на сей счет. Я ответил утвердительно, но сказал, что выслать нужные сведения не могу. Требуется официальный запрос из ЦК КПСС в обком КПСС.

Запрос состоялся, но референту пришлось сказать секретарю обкома, что «навел» его на нужный источник сведений Фирсов. Возник служебный скандал. «Дознавателей» в лице сотрудников общего отдела обкома интересовала не столько просьба из секретариата Андропова и способ ее скорейшего удовлетворения, сколько причины разглашения «тайны». «Возмутительный» случай, был доложен Г. Романову – партийному руководителю Ленинграда в ранге члена Политбюро ЦК КПСС. «Хозяин» тоже возмутился и повелел информацию не передавать, впредь оберегая ее от возможной утечки. Шел декабрь 1983 г. …

Ну, разве может быть история без конца? Конец наступил и очень скоро. Нас с тобой привлекли к разработке проекта информационной системы ЦК КПСС. Мы отвечали за подсистему машинного (на базе ЭВМ) учета и анализа писем в ЦК КПСС от многих тысяч граждан, пытавшихся улучшить свою судьбу, решить свои наболевшие проблемы. Зная, что письма в ЦК и, особенно результаты их анализа будут бдительно охраняться общим отделом ЦК КПСС, мы заранее оговорили, что наш научный вклад будет состоять в разработке батареи методов машинного анализа текстов писем, включая инструкции по кодированию, вводу закодированной информации в ЭВМ. Для апробации методического инструментария мы предложили создать экспериментальный массив информации из писем в Ленинградский Обком КПСС. Но теперь, после случая с запросом из секретариата Андропова, бдительность обкома партии возросла на несколько порядков. Кто может гарантировать, что ЦК КПСС не использует методический эксперимент для оценки деятельности обкома КПСС и положения дел в Ленинграде и области? Средства «защиты» стократно превысили средства «нападения». Романов наложил вето на любые формы участии обкома КПСС в разработке информационной системы ЦК КПСС. Персонами нон-грата были объявлены все сотрудники сектора общественного мнения и массовой коммуникации ИСЭП АН СССР во главе со мною. В тот же день от нас отобрали пропуска в Смольный и изъяли из спецотдела Института все материалы, связанные с многолетним изучением общественного мнения в интересах обкома КПСС. Но рукописи не горят! Место их хранения известно.

Последующую цепочку событий невозможно забыть, и все же мне представляется крайне важным твой рассказ обо всем случившемся...

Тезис о непредсказуемости ситуации, как общего свойства жизни страны, не вышедшей из состояния застоя, имеет ко мне непосредственное отношение. В один день я перестал быть социологом и поневоле превратился в этносоциолога. В октябре 1984 г. бюро Ленинградского обкома КПСС объявило мне строгий выговор с занесением в учетную карточку (ловлю себя на том, что уже сейчас доброй половине населения России пришлось бы долго объяснять, что значат эти слова) и освободило от занимаемой должности. Расскажу обо всем эскизно. Социологам в ИСЭП'е было неуютно. Ну, разные мы были люди с политэкономами сталинского времени, по прихоти обкома партии поставленными во главе института. Разномыслие запрещалось, требовалось без колебаний поддерживать оскопленный экономический детерминизм и единственно правильное и непобедимое учение.

В нашей легкой фронде была усмотрена угроза единоначалию ортодоксальных экономистов. У них возникло подозрение, что социологи покушаются на их власть. Начались «битвы русских с кабардинцами». «Гонители» наступали, будучи не очень разборчивыми в средствах борьбы с несогласными, «гонимые», как водится, оборонялись, но по преимуществу словом. Нападать на сотрудников, к тому же работающих по заданию партийных органов, было опасно, не зная, кто «за ними стоит». Здесь можно было получить по носу. Тем временем запас недоброжелательства рос и к моменту, когда сектор был выведен из партийной зоны, дирекция уже не могла сдерживать свое недоброжелательство и перешла осенью 1984 г. в наступление. Я не знаю досье, которое было собрано на меня. О его действительном содержании могу догадываться по «профессиональным» вопросам, которые мне прокурорским тоном задавал на бюро обкома КПСС начальник местного управления КГБ генерал Носырев. Вот один из них, ключевой для генерала. Почему именно вас, Фирсов, печатают за границей, в Соединенных Штатах Америки и как Вы к этому относитесь? Речь шла о переводах моих статей, опубликованных в журнале «Социологические исследования», который автоматически реферировался в американской печати на основе специального соглашения с ИНИОН АН СССР, о чем генералу КГБ следовало знать по чину.

Придрались, иначе не скажешь, к тому, что я передал своему финскому коллеге доклады сотрудников сектора на очередной совместный семинар. Их следовало размножить в Финляндии и выслать обратно в наш адрес. Доклады были стопроцентно просоветские, отжатые до сухого бессодержательного остатка. Более того, имелось разрешение Главлита (на мое имя) на вывоз и публикацию материалов за границей. Оно было предъявлено в момент, когда мой финский коллега уже прошел таможенный и пограничный контроль. В итоге меня обвинили по «расстрельной» статье. В проекте предлагалось за серьезные недостатки в научной деятельности, грубые нарушения установленного порядка работы со служебными документами исключить меня из рядов КПСС. Ограничились строгим выговором с занесением в ученую карточку, учитывая прошлые революционные заслуги. Правда, одновременно рекомендовали уволить из института.

Жизнь среди этнографов: 1984–1989

После всех этих бурных событий ты мягко приземлился в Институте этнографии и взялся за освоение архива кн. Тенишева. Как тебе удалось его найти? Кто-нибудь его когда-либо изучал?

Работу искать не пришлось. Директор ленинградской части Института этнографии АН СССР Рудольф Фердинандович Итс предложил мне должность ведущего научного сотрудника в группе общих проблем и дал целый год на освоение новой для меня дисциплины. Этнография наука спокойная. Пиетет к человеку, толерантность – ее родовые черты. Плюс высокая культура описания различных этносов, глубочайший интерес к особенному, индивидуальному. Плюс развитая этика научного труда. Ни одно из серьезных этнографических исследований не начинается с «чистого листа». Всякий автор, берясь за перо, начинает с того, что демонстрирует уважение к трудам своих предшественников и коллег, работающих в смежных областях. Заметна лингвистическая образованность, профессиональная историческая подготовка. Нельзя заниматься своим этносом, не зная языка, на котором говорят его представители.

Моим главным делом стало изучение материалов Этнографического бюро князя В.Н. Тенишева (1843-1903), не успевшего осуществить главный замысел, ради которого он затеял грандиозное по тем временам этнографическое предприятие, – написать двухтомный труд под названием "Быт великорусских крестьян-землепашцев". Но это – окончательная формулировка темы моей научной работы. Первая формулировка была связана с легендой, согласно которой Тенишев на сломе двух веков обратился к представителям образованных и правящих классов России с предложением представить судьбу России, какой она будет через сто лет. Все та же легенда утверждала, что отвечали респонденты с величайшим старанием. Очень скоро я убедился, что в действительности все было не так. С высоты позиции, очищенной от догматической предубежденности, В.Н. Тенишева справедливо считать пытливым, заинтересованным исследователем повседневной жизни русского народа, стремившимся повысить полезность этнографического знания. Он оставил нам богатейшее культурное наследство – бесценный архив коллективной памяти о великорусских крестьянах. Ввести его в научный оборот – в этом состояла главная цель работы, – значило бы обогатить источниковую базу исследований культуры русского этноса. Эта цель была достигнута. В свет вышло тщательное описание материалов бюро (чего раньше не делали этнографы, хорошо знакомые с архивом Этнографического бюро) на примере дел одной губернии [11].

Этнографический дебют оказался удачным, но все-таки в ушах все время звучали социологические трубы.

Второй раз в ту же реку: 1989–1995

Я не герой перестройки, и тем более не прораб, как плеяда моих друзей шестидесятников. Я исполнил все ритуалы того времени – голосовал за Горбачева, пока не иссяк запас его интеллектуальной энергии и решительности, утром первого дня путча вышел из рядов КПСС, прошагав в ее рядах 39 лет, и естественно, без колебаний принял сторону Ельцина. Однако во мне созрело твердое убеждение: перейти на позиции принципиальной беспартийности и не открывать беспроцентного кредита ни одному из лидеров страны, чье правление придется на последнюю половину моей жизни. К тому же в момент, когда я получал последний, надеюсь, подзатыльник от местных властей осенью 1984 г., я сказал самому себе «Радуйся! Ты стал свободным от них».

Но тут наступил период общественной реабилитации и признания научных и человеческих заслуг В. Ядова. Он стал первым профессиональным социологом, допущенным к руководству головным социологическим институтом в системе Академии Наук СССР. В момент утверждения его в этой должности на заседании Президиума АН СССР, Г. Марчук, тогдашний Президент Академии, задал Ядову дежурный вопрос: согласен ли Ядов принять на себя эту нелегкую ношу и нет ли у него специфических пожеланий.

В советское время лица, утверждаемые на высокие посты, ждали этого вопроса. Это был момент, когда руководителей-небожителей можно было просить о чем-то необычном, разумеется, за счет казны. Ядов отказался от выпрашивания сверхлимитных благ по случаю восшествия на социологический трон страны. Я, сказал он, приму назначение только в одном случае, а именно, если будет создан филиал Института социологии АН СССР в Ленинграде, где в заточении в стенах ИСЭП АН СССР томятся несколько десятков профессиональных социологов. Марчук вздрогнул, а затем сказал, что идею надо поддержать. Создавать филиал пришлось мне. 1989–1990 гг. – единственные в истории советской социологии, когда эта наука оказалась востребованной. Обком дал безоговорочное согласие на создание нового института, согласился утвердить его директором-организатором «опального» Фирсова. Считанные недели заняла обычно многомесячная процедура сбора виз внутри отделов и управлений Президиума АН СССР. Я как-то сказал на одном из собраний Социологического института РАН – преемника филиала, что так ждут в семье ребенка, выстраданного прошлыми невзгодами. Жаль, поэтому, что и сейчас социология остается невостребованной не только государством, что можно считать патологической нормой, но и обществом.

Три причины повлияли на мое решение оставить пост директора филиала в начале января 1995. Это – драматическое падение уровня интереса государства к науке. Государство гарантировало лишь прозябание, будучи не в силах создать экономические, юридические стимулы для развития социального и гуманитарного знания. Вторая причина – самодостаточность части профессиональной среды. Третья причина – появление негосударственных (в любом случае не частных) форм научной и образовательной деятельности.

ЕУСПб – еще одно живое дело (начиная с января 1992 г.)

Я помню, как ты начинал прорабатывать концепцию Европейского Университета. Страшно было начинать это новое дело?

Затруднюсь вспомнить автора, который сказал, что все человечество можно поделить на три части. Первая часть, самая малая, это – изобретатели огня. В любой науке, в социологии, к примеру, в частности, их единицы. Вторая часть – люди, открывающие разные способы применения огня. Их больше, чем первых, но и не большинство. К большинству относится третья часть – те, кто греются теплом от огня, изобретенного и добытого другими. В конце января 1992 г. мэр Санкт-Петербурга А.Собчак предложил мне возглавить организационный комитет по созданию негосударственного образовательного учреждения, вскоре нареченного его основателями Европейским университетом в Санкт-Петербурге, – именем, закрепленным в конце 2004 г. актом государственной аттестации.

Я принял это предложение, тем более, что оно совпало с моим тогдашним настроением перейти из третьей во вторую лигу «игроков с огнем». Дюжина лет, отданных служению идее ЕУСПб (ректор-организатор, ректор в течение двух сроков, с 1997 по 2003 гг.), международная и российская репутация этого единственного в стране аспирантского колледжа в области социальных и гуманитарных наук, дают мне право рассматривать эти годы самым счастливым и результативным периодом моей профессиональной деятельности. Был реализован проект, авторов которого первоначально считали городскими сумасшедшими, настолько нереальными казался замысел и его подробности. Победило разномыслие (независимое мышление. А. А.) , а вместе с ним и готовность рисковать во имя идеи и искать нетривиальные выходы из, казалось, непроходимых ситуаций. Победили новые принципы творчества и интеллектуального труда, которые стали возможны в постсоветской России и никогда ранее в советское время. Извини за высокий слог, но речь идет о праве предлагать общественно-полезную идею и брать на себя полноту ответственности за ее воплощение в жизнь. Достигнув успеха на этих основаниях, ты испытываешь особое мирочувствие человека, способного брать верх над обстоятельствами. Страха перед новизной и необычностью дела я не испытывал. Волновался, но это чувство сопровождает меня всегда.

Не считаешь ли ты важным назвать структуры или акторов, помогавших и помогающих Университету?

Скажу еще о новых субъектах и их роли в создании и судьбе ЕУСПб. Учредители (КУГИ Администрации Санкт-Петербурга, Социологический институт РАН, Петербургский экономико-математический институт РАН, СПб союз ученых) взяли на себя «родительские обязанности» на «всю оставшуюся жизнь». От них в родословной ЕУСПб обозначилось право на поддержку со стороны Правительства и Законодательного собрания ЕУСПб. Без этого, сознаюсь, было бы трудно выйти «в свет», «выбиться в люди». Оба выражения здесь будут уместными. Члены Попечительского совета выступили в трех одинаково важных и бескорыстных ролях. Одна из них – поручительство своим именем за академическую репутацию университета. Суть второй роли – экспертиза стратегии развития университета. Третья роль – поддержка словом и делом повседневной деятельности университета. При взгляде «снизу вверх» Попечительский совет – инстанция моральной ответственности ректората и подразделений ЕУСПб за качество жизни в российском и международном образовательном и научном сообществе. Три главных спонсора (число, их на самом деле, гораздо больше) – фонд Форда, фонд Макартуров, Международная программа поддержки высшего образования <...> помогли создать условия для обучения талантливой научной молодежи из Санкт-Петербурга и других регионов страны, соответствующие самым высоким международным стандартам.

Имею честь и обязанность заявить, что беспрецедентную по своим масштабам и многолетнюю помощь спонсоров отличало и отличает полное отсутствие «аннексий и контрибуций», что в переводе с ранне-большевистского языка на современный, означает выполнение добровольно принятых спонсорских обязательств без каких бы то ни было предварительных условий идеологического или политического характера. Чем больше выветривается альтруизм из нашего национального менталитета, тем сильнее растет подозрительность, что альтруизм отсутствует у других наций. Как гражданин России я выражаю сожаление, что вклад международных благотворительных фондов в поддержку российского образования и российской науки не встретил душевного отклика у властей моей страны и остался неотмеченным. Ни извиняться, ни благодарить мы по-прежнему не умеем.

В поисках самого себя

Решение оставить ректорский пост я принял без колебаний еще в период выборов на второй срок (весна 2000 г.). Официально заявил об этом год спустя, попросив Попечительский и ученый советы озаботиться поиском преемника. Альтернативных кандидатов не появилось – слишком большими достоинствами обладал номинированный мною и поддержанный университетским электоратом Николай Вахтин, сын и единомышленник Бориса Вахтина, проработавший со мной все эти годы в качестве заместителя председателя организационного комитета, а затем – первого проректора ЕУСПб. Январь–апрель 2003 года я провел в стенах Института Кеннана (Вашигтон, США) в качестве стажера-исследователя высокого уровня, что дало мне возможность отключиться от многосложных ректорских обязанностей и заняться поиском –разведкой темы научных исследований на перспективу. Скрытый мотив моего отъезда в США – сознательное намерение оставить Н. Вахтина одного на капитанском мостике во время зимне-весенней навигации 2003 года.

Все годы ректорства я старался быть «играющим тренером» и поддерживать научную форму. В какой-то степени это удалось. Я написал книгу по истории советской социологии [12] и опубликовал около четырех десятков статей о том, что меня волновало и интересовало как социолога: историческая динамика советской и пост-советской культуры, судьбы научных элит и интеллектуалов в современном российском обществе, связи истории и социологии, проблемы развития науки и высшего образования и др. Чувствуя, что могу сделать гораздо больше, я все же не смог преодолеть гравитацию ректорского поста. Административная деятельность всегда оставалась на первом месте, научная – на втором, преподавательская – на последнем, да и в минимальных дозах. Ответ на вопрос о том, чем и во имя чего следует жертвовать, скорее всего, этический и личный. Мое решение состояло в том, чтобы наступить на горло собственной научной песне и, находясь на ректорском посту, при прочих равных условиях всегда отдавать предпочтение общеуниверситетским интересам. Удалось мне это сделать или нет – пусть судят университетские коллеги. Мое внутреннее ощущение состоит в том, что университет был для меня эти годы Большой Целью, и никогда не был средством.

..и теперь что…?

Из Вашингтона я вернулся с двумя приобретениями. Одно из них – модель жизни в послеректорский период. Она опирается на идею самофинансирования научной деятельности, чему весьма активно и с высоким КПД учили и учат слушателей университета. Конечно, можно было внести на заседание ученого совета проект «Закона о Первом ректоре Европейского университета в Санкт-Петербурге». Прецеденты имеются. Не скрою, что мои коллеги спрашивали меня, чего бы я хотел. Я ответил, что предпочитаю уйти от всяких административных дел и тем более от попыток продолжать хотя бы в самой малой степени вмешиваться в руководство и управление университетом. Я хочу заниматься наукой и прошу предоставить мне рабочее место в стенах университета. Что касается денег, то я буду сам добывать их для себя, участвуя в международных и российских научных конкурсах и, опираясь на статус, которым наделил меня университет. Так стал главным научным сотрудником ЕУСПб и получил два гранта на поддержку своих инициативных научных проектов.

Меня интересует выбор тобою тем для этих грантов. Они – продолжение коммуникационных исследований, этнографических поисков, наблюдений последних лет за тем, что происходит в стране…? Почему именно эти темы?

Грант фонда Макартуров – на индивидуальный проект «Ментальные миры современного российского населения». Могу повторить [13], что фатальная власть ментальности над нами непрерывно растет. В расплывчатости определений ментальности и ускользании форм ее бытия заключены определенные преимущества, например, возможность ухватывать в анализе “нечто”, что не попадает в фокус других наук. Именно такой способ познания выбрал М. Вебер, угадывая и открывая “нечто непознанное, но существующее” (дух капиталистической предприимчивости) в проявлениях «очевидного» (протестантская этика). Мне интересно проложить путь к открытию тайн ментальности.

Фонд Форда поддержал еще один мой проект «Разномыслие в России 1953–1991 гг.: идеи, носители идей, роль культуры, искусства и науки». Тема этого проекта – социальная история разрушения монолита советской системы. Бесспорно, что эта история будет многократно переписываться, ввиду постоянного открытия новых фактов и документов. Но все же я вижу особую пользу в том, чтобы она была предложена теми, чья сознательная жизнь и деятельность пришлась на советское время.

Результаты исследования я намерен изложить в книге, сложив их с личными впечатлениями о событиях прожитой жизни. Про часть событий я смогу сказать лишь то, что я их формальный свидетель и современник. Линия судьбы такова, что они не стали источником и причиной моих глубинных переживаний в моменты и периоды их свершения. Рефлексия во многих других случаях наступит позднее, в более зрелую пору жизни, когда придется с головой погружаться в волны исторических перемен, определять, а то и переопределять свое отношение к тому, что происходило в твоей же собственной стране. Человеческий, профессиональный, да и гражданский долг станут главными причинами напряжения памяти, мобилизации творческих сил и настройки моего сознания на волну анализа разномыслия, включая мое собственное в тех случаях, когда оно возникало. Я постараюсь не столько оглядываться на былое время, сколько понять его в необходимых деталях в назидание самому себе и для пользы вечной молодых граждан новой России, воспринимающих советскую эпоху понаслышке.

Примечания:  

 1. Распятые. Писатели жертвы политических репрессий. Вып. 6. Слово, взятое в цепи / Автор-составитель З. Дичаров. – СПб.: Издательство Русско-Балтийский информационный центр, БЛИЦ, 2000. С. 17–18.

2. Прасолов Р.С., Серобабин А.И., Фирсов Б.М. Телевидение и обучение. М.: Искусство, 1972.

3. Профессор Хильде Химмельвейт (Hilde Himmelweit, 1918–1989), известна своими работами в области социальной психологии. Ее книга Television and the Child (1958) получила широкое признание в Европе и Америке.

4. Фирсов Б.М. О некоторых направлениях в деятельности Британской радиовещательной корпорации – М.: Изд-во Комитета по радиовещанию и телевидению при СМ СССР, 1968; Методы изучения аудитории английского радио и телевидения / Сост. Б.М. Фирсов. – Информационный бюллетень Советской социологической ассоциации N 41. М.: Изд-во ССА, 1969.

5. Результаты изучения лениградской телеаудитории опубликованы в: Фирсов Б.М. Массовая коммуникация // Журналист. 1967.№ 2. С. 50–52; Фирсов Б.М. Среднего зрителя нет // Журналист. 1967. № 12. С. 42 – 45; Фирсов Б.М. Ваше мнение о телевидении. М.: Изд-во Комитета по радиовещанию и телевидению при СМ СССР, 1968; Фирсов Б.М. Телевидение глазами социолога. М.: Искусство, 1972.

6. Материалы, собранные в ЮНЕСКО, были частично рассмотрены в книге: Фирсов Б.М. «Пути развития средств массовой коммуникации». – Л.: Наука, 1977 и использованы в докторской диссертации: Фирсов Б.М. «Массовая коммуникация в условиях различных социальных систем». Диссертация на соискание ученой степени доктора философских наук (специальность 09.00.09 – Прикладная социология). Ленинград. 1979.

7. Массовая коммуникация в социалистическом обществе / Под ред. А.В. Дмитриева, Н.С. Мансурова, Т. Сечке, П. Тамаша, Б.М. Фирсова. – Л.: Наука, 1979; A tomegkommu-nikacio a szocialista tarsalalom eleteben / Szerkesztette A.V. Dmitrijev, B.M. Firsov, N. Manszurov, Szecsko Tamas, Tamas Pal. – Budapest: Akademikai Kiado, 1980; Человек социалистического общества и процессы массовой коммуникации. Материалы 2-го советско-венгерского симпозиума, Ленинград, 17–23 сентября 1977 г. / Отв.ред. Т. Сечке и Б.М. Фирсов. – Будапешт – Л.: Изд-во Научного центра Венгерского радио и телевидения, 1979; Человек социалистического общества и процессы массовой коммуникации. Материалы 3-го советско-венгерского симпозиума, Будапешт, 18–22 сентября 1979 г./ Отв. ред. Т. Сечке и Б.М. Фирсов. – Будапешт – Л.: Изд-во Научного центра Венгерского радио и телевидения,1980; Человек социалистического общества и процессы массовой коммуникации. Материалы 4-го советско-венгерского симпозиума, Ленинград, 2–6 июня 1980 г. / Отв. ред Б.М.Фирсов и Т.Сечке. – Л. – Будапешт: Наука,1981; Человек социалистического общества и процессы массовой коммуникации. Материалы 5-го советско-венгерского симпозиума, Будапешт, 21–27 сентября 1982 г. / Отв.ред. Т. Сечке и Б.М. Фирсов. – Будапешт – Л.: Изд-во Научного центра Венгерского радио и телевидения, 1983.

8. Social Role of Mass Communication. Report of the Second Finnish–Soviet Seminar. Tampere : University of Tampere, 1982; City – Way of Life – Mass Communication. Report of the Third Soviet – Finnish Seminar. Таmpere: University of Tampere, 1984.

9. Докторов Б. Б.А. Грушин. Четыре десятилетия изучения российского общественного мнения // Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2004. № 4. С. 2–13.

10. Алексеев Б.К., Докторов Б.З., Фирсов Б.М. Общественное мнение и социальное управление // Социологические исследования. 1979. № 4. С. 23–32; Они же. Изучение общественного мнения: вопросы организации исследований // Социологические исследования. 1981. № 1. С. 78– 85.

11. Быт великорусских крестьян-землепашцев (по материалам Этнографического бюро кн. В.Н. Тенишева) / Cост. и авт. вступительной статьи, описания материалов Владимирской губернии и научно-справочного аппарата Б.М. Фирсов и И.Г. Киселева. – СПб.: Изд-во Европейского дома, 1994.

12 Фирсов Б.М.. История советской социологии 1950 – 1980-х годов. Курс лекций. СПб: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2001.

13. Фирсов Б.М. Ментальные миры современного российского населения // Телескоп. 2003. № 4. С. 4–9; 2004. № 5. С. 2–8.

**

Из книги: Алексеев А.Н. и Ленчовский Р.И. Профессия – социолог». Том 2. СПб.: Норма, 2010, с. 234-235, 230-232.

(см. также: Телескоп. Журнал социологических и маркетинговых исследования, 2009, № 3: «Борису Максимовичу Фирсову – 80 лет»)

Андрей Алексеев

 СОВЕРШЕННО-ЛЕТИЕ БОРИСА ФИРСОВА

Стало уже традицией, что основатели и первопроходцы новейшей российской (поначалу – советской) социологии отмечают свой 80-летний юбилей - Книгой. Вспомним последние труды И.С. Кона, Т.И. Заславской, А.Г. Здравомыслова, О.И. Шкаратана. В.А. Ядов к своему юбилею специально новой книги писать не стал, так и тут «не обошлось»: «Vivat, Ядов!» - коллективная монография коллег. Так что, каждый по-своему.

И даже там, где отсутствуют автобиографические сюжеты и ауторефлексивные мотивы – это книги не только общезначимые и итоговые, но и глубоко личностные. Из них, между прочим, явствует, что «акме» может быть константой - психологической и творческой. Кстати, более или менее совпало с 50-летием нашей социологии (им тогда под 30 было). Только не парадные у наших «стариков» самоотчеты. Не то, что «юбилейный банкет» в здании Президиума РАН на Ленинском пр., 32а в прошлом году.

В этот почетный ряд выдающихся юбиляров пришла пора вступить и Б. М. Фирсову, который для автора этих строк - и Друг, и Коллега, и Со-участник (ну, еще, к тому же,  и директором был, и почетным ректором остался). И ведь – тоже книга-отчет и прорыв, причем ухитрился так издать, чтобы все прочитать успели к юбилею, и даже научную конференцию про «Разномыслие в СССР и России» провести – причем НЕ юбилейную! Никто там специально Бориса Максимовича не чествовал, а ведь она-то и была бенефисом (в апреле, с упреждением к  июню).

Зато без «разномыслия» фирсовского теперь уже никак не обойтись социологу. Пошло словечко, термин, понятие  – гулять по свету, равно – в научных и просто интеллигентских кругах. И станет – верю! – общесоциологической категорией.
Мне выпала честь писать на эту книгу издательскую рецензию. Потом «Социологический журнал» ее опубликовал (2008, № 2). Понятно, аудитории «Телескопа» и «СЖ» пересекаются. Но уж не настолько, чтобы мне не захотелось повторить сказанное однажды и (для меня) «навсегда».

«…В чем я вижу принципиальное новаторство (теперь любят говорить - инновационность) этой работы? [Б. М. Фирсов. Разномыслие в СССР. 1940-1960-е годы. История, теория и практика. СПб.: Изд-вj Европейского университета в СПб., 2008]

Во-первых, в совершенно особом месте ее автора в истории новейшей российской социологии. Здесь идет в расчет и собственно научный, и организационный, и общекультурный личностный вклад. Интеграция этих разнообразных вкладов находит яркое выражение в настоящем opus magnum автора, и эта интеграция уникальна.

Во-вторых, не имеет, мне кажется, прецедентов «равноправное» соединение в одном труде теоретического и исторического (объективного) исследования структуры и динамики советского менталитета, с одной стороны, с персоналистской (субъективной) жизненной ретроспективой — с другой. Можно сказать и так: здесь представлены широкая историческая панорама и конкретный «случай Б. Ф.» в динамике — одно «на фоне» другого.

В-третьих, это отважная попытка обобщения отечественных и русскоязычных зарубежных исследований феномена «человека советского» от момента его (этого феномена) зарождения до его «зрелого» состояния. Притом, что это обобщение — именно социологическое (в принципе возможны и исторический, и культурологический, и психологический и иные ракурсы подобного обобщения). Эту книгу отличает своего рода энциклопедизм. Автор широко использует архивные, мемуарные, аналитические, литературные материалы. Так и хочется сказать: «И это все о нем (человеке советском)».

В-четвертых, — говоря уже собственно о содержании — книга предъявляет последовательное и убедительное опровержение вульгарных представлений о ментальной однородности советского общества, будь то в просоветских («морально-политическое единство»...) или постсоветских («все — совки!»...) версиях.
Выдвинутое автором понятие «разномыслие» позволяет хорошо понять все разнообразие факторов, проявлений и последствий этой ментальной неоднородности, в сущности, спасшей наше общество от полного окостенения и воплощения в жизнь антиутопий Замятина или Оруэлла.

В-пятых, очень существенно последовательное и во многом оригинальное проведение поколенческого (когортного) подхода. «Разномыслие» — это не только разнообразие ментальностей в рамках одного поколения, но и существенные различия между поколениями («отцов» и «детей», «дедов» и «внуков») в советском обществе. В известном смысле главным героем книги является поколение «шестидесятников», к которому автор сам принадлежит.

В-шестых — это просто увлекательная книга. Притом, что читать ее «в один присест» не хочется. Это — серьезное чтение и увлекательность здесь не сюжетная, а интеллектуальная.
Даже для ровесников здесь обнаруживаются открытия, как фактологические, так и концептуальные. Что уж говорить о молодежи, не успевшей «застать» не только 1940 1960-е, но и 1970-е, в сознательном возрасте.

Композиция книги и свободна, и строга. Последовательность глав подчиняется хронологической (исторической) логике. Внутренняя же структура глав изобилует иногда ассоциативными переходами от истории к теории и от теории к «практикам», со свободным парением между этими тремя полюсами.
Автобиографические мотивы то проникают в ткань объективного повествования, то сосредотачиваются в специальных разделах «Автор свидетельствует». И там и тут эти мотивы органичны. Надо сказать, что автор не щадит себя, мера его самокритичности весьма высока. <…>. Говоря коротко: автор интеллектуально честен. И это обеспечивает и доверие к нему читателя.

<…> Позволю себе небольшое отступление от обсуждения книги как таковой в пользу интерпретации известных карьерных «взлетов» и «падений» автора. Уже не помню, кто первый (в 1970-х гг.) сказал: «Фирсов стал бы секретарем ЦК (КПСС), кабы не был так умен» (почти фольклор!).

Тут хорошая двусмысленность: «слишком умен, чтобы к этому стремиться» или «слишком умен, чтобы ему это предложили». Думаю, справедливы оба истолкования. При всей идеологической «зашоренности» первого послевоенного поколения (тех, кто вступил в сознательную жизнь во второй половине 1940-х), при всей социальной «послушности» того слоя, к которому он стал принадлежать, Б. Ф. был, конечно, на этих постах (секретарь обкома ВЛКСМ, секретарь райкома КПСС, директор ЛенТВ) белой вороной. И слава Богу, что пройдя все номенклатурные искусы, он в конце 1960-х сумел уйти в науку (где, впрочем, своих искусов хватало).

Весь позитивный и негативный идейный, культурный и организационный опыт оказался при этом пущен в дело. Человек сумел прожить несколько «разных» жизней, оставаясь при этом самим собой и самореализуясь по максимуму как в каждой из них, так и в целом.

Сам автор своим тогдашним (1950 1960-е) «мирочувствием» (словечко Б. Ф.), сознанием и поведением являет собой яркий пример того, разумеется, урезанного (временем, обстоятельствами...), тут — какое слово употребить? ...Не «инакомыслия» (это слово занято совсем другим социальным типом), но — ИНО-мыслия, РОЗНО-мыслия, ВОЛЬНО-думства, свободо-мыслия, нон-конформизма, анти-догматизма, внутренней не-зависимости, САМО-стояния (словечко А. С. Пушкина), инако-действия  <…>. В идеологическом плане это, пожалуй, объемлется (в ту пору чуть ли не бранным...) словом «либерализм» (поэтому даже внутренне люди этого типа себя так, как правило, не обозначали). Но нам здесь важно усмотреть нравственную и — шире — мироотношенческую позицию…».

Получается, что мне тут и добавить нечего. Кроме слов дружбы и благодарности - за многие годы со-трудничества, со-гласия, со-авторства, со-ратничества, со-ревнования (вот поставишь дефис, и словечко-то обретает новый смысл).  Поздравляю Тебя, дорогой Борис, с совершенно-летием!

 1.06.2009

См. также: http://www.cogita.ru/dokumenty/archive/segodnya-80-let-borisu-firsovu