На снимке: З.И. Файнбург с сыном (10 лет после войны)

См. ранее на Когита.ру:

- Фронтовые дороги отца в памяти сына

**

Григорий Файнбург

ФРОНТОВЫЕ ДОРОГИ ЗАХАРА ФАЙНБУРГА

 Окончание

 <…>

22 июня 1944 года исполнилось три года с начала войны, и именно в этот день началась массированная артподготовка к операции «Багратион» по освобождению Белоруссии. Много позже Захар Ильич вспоминал, что все цели были даны под роспись командира орудия, и все они под его личную ответственность должны были быть обязательно поражены любым количеством снарядов – снарядов не жалели.

Вечером того дня командир 122-миллиметровой гаубицы старшина Захар Файнбург написал письмо:

Письмо 22.06.44 (полевая почта 08733 – «Г»)

«Сестреночка, родная!

Итак, сегодня три года, как длится война. Знаменательная это дата. А мы ее и отметили. Пишу в перерыве, так и не отмывши с лица и рук черной пороховой копоти. Ты уж, дорогая, не сердись, что не смогу теперь тебе писать очень часто. Когда придет это письмо, ты уже, наверное, узнаешь почему.

Сегодня стрелял с каким-то особенно острым чувством ненависти к проклятым фрицам – это день знаменательный. Хотелось на каждом снаряде написать: «Получайте, сволочи, за истерзанную родную Белоруссию, за сожженную родную Оршу!». Честное слово, если бы я знал, что это можно будет прочесть, то написал бы.

Чувствую себя превосходно, настроение до чего хорошее – трудно себе представить. Только вы добавляете каплю дегтя в бочку меда – не пишете ни черта. Ох! Расправлюсь я с вами после войны! А ведь это скоро будет!…Целую крепко, крепко Зоря»

23 июня 1944 года войска перешли в наступление – началась операция «Багратион», и снова старшина Захар Файнбург пишет письмо.

Письмо 23.06.44 – (полевая почта 08733 – «Г»)

«Сестреночка, родная!

Когда ты получишь это письмо, то уже будешь знать, почему не могу я тебе теперь писать часто. [Начались активные бои.] Но сегодняшнее письмо – исключение…

…я доволен. Доволен, что война не вышибла из меня всего и даже в некоторых отношениях добавила. Я все же лучше стал понимать людей…

А откуда у тебя такие сонные тенденции? Ну, я хоть вторые сутки кончаю бодрствовать, а ты? А науконепроницаемость, по-моему, имеет причиной только лень…

Что касается необдуманного [скорее всего речь идет об уходе на фронт добровольцем], то это совсем не так, сестреночка, как тебе кажется. Дело не в крестах. Эта вещь, которая меньше всего могла бы заставить меня делать что-либо. У каждого человека свои убеждения, свой склад характера; каждый человек им повинуется, когда определит свой образ жизни. Мои убеждения, мой характер заставили меня сделать то, что ты называешь необдуманным. Это было продумано не одной бессонной ночью, не говоря уже о днях. Иначе жить я не хочу, не могу, не умею. …

Говоря короче, сестреночка, мне кажется, что ты считаешь меня все еще тем мальчишкой, каким я приехал с ДВК [Дальневосточного края]. Я давно уже перестал быть им и меньше, чем когда-либо, склонен слушать советы жить так, а не иначе. У меня своя голова, и на мои потребности она варит достаточно. Я не помню, кажется, я писал об одном случае, который был не так давно. Нужно было пройти во весь рост по высотке, по которой бил снайпер. Не моя вина, что он три раза промазал по мне. Это не было необдуманным, не было дурным риском – этого требовал долг, и я это сделал, хотя мне и было страшновато. Я ведь человек, и жить мне хочется не меньше, чем кому-либо, но на то дан мне разум и воля, чтобы ради Родины, ради жизни, рисковать в нужный момент ею. А таких случаев было очень много. Писать и уговаривать – бесполезная трата бумаги. Я буду жить и делать так, как велит мне долг, мой разум, моя совесть. Если потребуется для этого рисковать жизнью – значит, будем рисковать…. А что до 1945 г., то 1 мая [1945] мы выпьем с тобой за все хорошее, что было раньше, и за все, что будет впереди. Я тоже хочу вернуться – а дальше всевышний рассудит: «Пути Господни неисповедимы…». Вот пока и все – остальное в сводке [Совинформбюро]….».

Развивая наступление, 27 июня 1944 г. в ходе Витебско-Оршанской операции войска 31-й армии овладели Оршей. В этих боях участвовал и Захар Файнбург. Он был в Орше, вид разоренного гитлеровцами родного города потряс его, но писать об этом он не мог из-за военной цензуры.

В приказе Верховного Главнокомандующего по случаю освобождения Орши говорилось: «Войска 3-го Белорусского фронта, развивая наступление, сегодня, 27 июня, в результате стремительного обходного маневра в сочетании с фронтальной атакой овладели городом и оперативно важным железнодорожным узлом Орша – мощным бастионом обороны немцев, прикрывающим минское направление.

В боях за овладение Оршей отличились войска … полковника Демина [командир 174-й стрелковой дивизии]…

В ознаменование одержанной победы соединения и части, наиболее отличившиеся в боях за освобождение Орши, представить к присвоению наименования «Оршанских» и к награждению орденами. [В числе частей, представленных к наименованию «Оршанских», была и 174-ю стрелковую дивизию, но в Москве думали по другому – впереди были и другие города, чьи имена после освобождения также надо было присваивать – это была политика и 174-я стрелковая дивизия так и не стала Оршанской].

Сегодня, 27 июня, в 22 часа столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует доблестным войскам 3-го Белорусского фронта, овладевшим городом Орша, двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий.

За отличные боевые действия объявляю благодарность руководимым Вами войскам, участвовавшим в боях за освобождение Орши.

Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!

Смерть немецким захватчикам!»

Продолжая наступление, войска 31-й армии форсировали реку Березина и 1 июля 1944 года штурмом овладели крупным узлом коммуникаций – городом Борисов.

По случаю освобождения г. Борисова в Москве был дан салют, а 174-я стрелковая дивизия получила почетное наименование «Борисовской».

Через два дня – 3 июля 1944 года был освобожден Минск – столица Белоруссии, город, где почти десять лет жил Захар Файнбург. Город был сильно разрушен, но здание Правительства, где когда-то работали родители Захара, – часть его детства, на счастье, уцелело.

9 июля 1944 года в ходе Вильнюсской операции был освобожден город Лида.

В романе В. Богомолова «Момент истины (В августе 44-го)» описан портной – единственный уцелевший еврей г. Лида. Читая роман, З.И. Файнбург сказал, что видел этого человека.

В первую же передышку стремительного наступления и сплошных боев, Захар Файнбург во время движения, в кабине мощного трехосного Студебеккера, к которому сзади была прицеплена трехтонная гаубица, пишет простым карандашом письмо домой.

Письмо от 11.07.44 г. (полевая почта 08733 – «Г»).

«Дорогая сестреночка!

Ты на меня конечно сердишься. Я заслужил это, но обвинять меня трудно. До сегодняшнего дня у меня не было ни одной свободной минуты. Я спал и ел урывками. Сегодня мы, закончив операции по уничтожению окруженной группировки, отдыхаем перед новыми боями.

Часть моя теперь носит имя моего родного города [Орши]. [Это ошибка – она была представлена, но не утверждена Москвой]. Осталось там меньше, чем ничего: угли, тлеющие головешки, битый кирпич. Побывал в городе и доме, где рос, встретил учительницу, у которой учился еще в первые годы. Тяжело смотреть, что сделали немцы с нашей родной Белоруссией.

Я жив и здоров, настроение замечательное. Готов не спать, не есть и даже не получать писем, только бы гнать и гнать немцев без остановок до самого Берлина…

Пиши мне чаще, не ожидай моих писем, мне теперь не часто будет удаваться писать. Если дальше все будет так хорошо, скоро мы с тобой увидимся. Ну, вот и все. Пишу в кабине, трясет, и получаются каракули. Успехов тебе всяческих. Привет всем и поцелуй бабушке. Целую крепко. Зоря».

Пока шла борьба за Вильнюс (освобожден 13 июля после пятидневных ожесточенных боев), войска 31-й армии, преодолев с боями около 200 км, достигли Немана и вскоре захватили несколько плацдармов на его левом берегу. В это же время завязались бои за город Гродно.

Здесь, на Немане, на этом последнем естественном рубеже перед государственной границей СССР с Восточной Пруссией, и под Гродно советские войска встретились с ожесточенным сопротивлением гитлеровцев. За спиной немецких частей были немецкие земли, и противник не только упорно оборонялся, но и наносил по советским войскам мощные контрудары с привлечением большого количества танков. Немецкое командование стремилось любой ценой удержать Неман как преграду на пути к Восточной Пруссии, а также вернуть район Гродно, который был выгоден для организации контрударов в стык 3-го и 2-го Белорусских фронтов. Вражеское командование сосредоточило на линии Гродно – Свислочь до 10 дивизий резерва и активизировало действия авиации. Ему удалось свести на нет попытки советских войск развить успех на западном берегу Немана. Наступление на этом направлении практически прекратилось. Ощущался большой недостаток в танках, основная тяжесть боев в районе Гродно и на Немане легла на плечи пехоты и артиллерии.

Лишь 16 июля 1944 г. донеманская (правобережная) часть Гродно была освобождена, а занеманская (левобережная) часть города и того позже – только 27 июля 1944 г.

За освобождение города Гродно 174-я стрелковая дивизия была награждена орденом Красного Знамени.

Письмо от 20.07.44 г. (полевая почта 08733 «Г») написано карандашом с двух сторон на 8 аккуратных кусочках плотной бумаги размером с малую игральную карту):

 «Дорогая сестреночка!

Если я пишу тебе на такой бумаге, то это просто потому, что время для письма выбрал немного неудачное: идет бой, орудие на прямой наводке. Перерыв в огне, и, я, сидя в узком грязном окопчике, неожиданно решил ответить именно сейчас на твое большое письмо с бумагой.

Виноват, наверное, К.: его предположение разозлило меня чертовски. Посидел бы он, так как я, три года под огнем. А тем более сейчас, после штурма Гродно [донеманской части], когда мы уже вышли на германскую границу. Это после того, как вчера убило моего хорошего друга – тоже командира орудия. Чего уж там говорить. Я ведь не уверен даже в том, что допишу это письмо!

Вообще-то говоря, представить себе фронт по рассказам, кино и т.п. Н-Е-В-О-З-М-О-Ж-Н-О! Есть разница и неизмеримо огромная, настолько, что величина ее равна бесконечности, между свистом снаряда, пули, осколка, свистящего в тебя и свистящего хотя бы по соседу, не говоря уже о героях на экране или на бумаге.

Кто не слышал удесятеренного этого свиста, кто не видел как, припадая на колено, целится в тебя фигура в зеленой шинели, кто не видел, как стоит насмерть орудийный расчет против ползущих танков, против пьяных ревущих и стреляющих зеленых шинелей, когда люди, до боя вздрагивавшие от сильного стука, теперь отмахиваются руками от пуль и мельком чешут ушибленное [место] ударившим плашмя осколком на спине. (Это было недавно с моим наводчиком).

Кто не видел и не пережил сам этого, тот никогда не поймет разницы между войной, фронтом, передовой и спором на производственном совещании или мелким жульничеством при подсчитывании дебета и кредита, актива и пассива годового бюджета.

Объясни это когда-нибудь К., а то я ему после войны, если жив буду, объясню. Разговор будет не из приятных.

Что касается до непонятного тебе, то сейчас расскажу тебе суть дела, а подробнее – после. Это тема большая и длинная. У меня есть определенный круг идей, которые я считаю правильными и защищать буду всегда. Есть Родина, которая остается ею, несмотря на то, что иногда так, а иногда и не так по отношению лично ко мне. «Лес рубят – щепки летят».

Вряд ли ты разберешься в этой путанице слов. Если нет – придется отложить. Об этом не распишешься больно много.…

Читать мне не довелось ничего, кроме «Мужества» Кетлинской, да еще днями на ходу (сидя на крыле) [ездили медленно] прочел чьи-то рассказы, кажется Короленко. Фамилии автора не было. Остальное – брошюры и журналы, которые и заполняют передвижные библиотеки.

Где, чего, как Матвей [тоже воевавший младший брат отца Захара]? Напиши о нем.

Вернусь я – если вернусь – и скоро, и не скоро. Скоро – это 6-9-12 месяцев (после 3 лет), но ведь это тоже, черт его знает, как долго.

Факт, что мы уже на границе Восточной Пруссии.

Ну, все кажется.

Бумаги теперь не шли – хватит трофейной немецкой.

Пиши чаще и больше.

Привет всем. Крепко целую. Твой Зоря»

Письмо от 28.07.44 г. (полевая почта 08733 – «Г» – написано карандашом)

«Дорогая Лиза!

Давно тебе не писал и теперь пользуюсь свободной минутой.

Жив и здоров. Почернел совсем до основания [в бороде у Захара Файнбурга было много рыжих волос!] и в этом страшном виде очень нравлюсь полячкам. Встречают нас в Польше замечательно: и цветами, и молоком, и водкой. А полячки дадут 10 очков вперед нашим девчатам. …За последний бой опять представлен к награде, не знаю, получу ли. [В течение войны З.И.Файнбурга неоднократно представляли к наградам, но он так и не был награжден, ибо у него было два «смертных греха» – во-первых, он был сыном врагов народа, а, во-вторых, он был в окружении – этого было более чем достаточно для чиновников наградного отдела, чтобы отложить его дело в сторону.]

У вас в Москве теперь тоже весело: по 3-4 салюта за вечер. Очень хочется посмотреть на них. …»

Однажды З.И. Файнбург рассказывал, как на Немане жизнь ему спасла случайность. В ходе наступления передовые части 174-й дивизии сумели захватить мост через Неман и плацдарм на его западном берегу в районе г. Друскининкай. Пытаясь ликвидировать плацдарм, фашисты непрерывно ожесточенно контратаковали. В отражении танковых контратак большая роль принадлежала артиллерии. Вслед за пехотой она также перебазировалась на плацдарм. Однако единственная переправа на этот плацдарм через Неман непрерывно подвергалась налетам вражеской авиации. И вот во время подъезда к этой переправе в ходовой части гаубицы что-то сломалось, и расчет старшины Файнбурга вынужден был остановиться для ремонта. Поломка была быстро исправимой, и батарея продолжила путь без них. Когда, буквально спустя полчаса, исправив поломку, Захар Файнбург и его расчет подъехали к переправе – они (живые и невредимые) увидели, что большинство их товарищей по батарее погибло во время массированной атаки авиации на переправу. Погиб и близкий друг Захара – командир орудия, Герой Советского Союза. И хотя расчет старшины Файнбурга переправлялся через Неман также под непрерывным обстрелом немцев, но все же этот огонь был слабее, чем во время массированного налета пикирующих бомбардировщиков. З.И. Файнбург часто подчеркивал, что жизнь его висела тогда на волоске, но случаю было угодно, чтобы он остался жив…

Заметим, что за ожесточенные бои на реке Неман, его форсирование и удержание плацдарма 598-й артиллерийский полк, где воевал Захар Файнбург, получил почетное наименование «Неманский».

Письмо 03.08.44 (полевая почта 08733 – «Г»)

«Дорогая моя…

Когда от меня не было ничего, жизнь моя висела на чем-то очень тоненьком над холодной неманской водой….

Совершенно верно, сестреночка, опять представлен, но еще не награжден ни за первый, ни за второй раз.

Артыков Теджен – боец моего расчета, туркмен лет 40, не знающей почти ничего по-русски. Человек он очень хороший, смелый, исполнительный, как и весь мой расчет награжден за это наступление медалью «За отвагу»... [Весь расчет награжден, а его командир нет! Какое внутреннее мужество надо было иметь Захару Файнбургу, чтобы постоянно переносить подобную несправедливость.]

Очень скучаю по Москве, по книгам, по институту, по москвичам, а главное – по москвичкам. Хочется забыть это проклятое трехлетнее сидение в земле, визг и грохот рвущихся мин и снарядов, пение и треск разрывных фрицовских пуль. От этого все сообщения, а их теперь, что ни день, то и больше, о том, что фрицу кладут под первое число, принимаешь с огромной радостью и отсчитываешь, сколько тебе еще до конца осталось километров. Нам осталось еще немного, на один хороший удар. После этого весь мир наш, все 24 удовольствия, но еще больше всякой работы.

Только когда это все будет, и будем ли мы к тому времени?

Меня приняли кандидатом в члены ВКП(б). Работы у меня теперь больше, чем по уши. Выпускаю газету, провожу политзанятия, беседы, информации, член двух комсомольских бюро, комсорг подразделения и т.д. и т.п. – все это помимо основной боевой работы. У меня теперь свободное время с 1 часу ночи до 6 часов утра. Я и письмо тебе пишу ночью.

Кое-что из этой работы доставляет мне удовольствие истинное – это политзанятия и т.п. Я за всю войну стал более или менее серьезно заниматься, но литературы нет ничего. Может ты сможешь прислать? Я напишу, что мне нужно.

Читаю сейчас «Тайну профессора Бураго». Сегодня достану «Наполеона» Тарле, все это, несмотря на острый книжный голод.

Ну, сестреночка, пора кончать. Спать мне осталось часа 3 и глаза слипаются.

Все. Всем приветы, бабушку поцелуй….»

Письмо 11.08.44 (полевая почта 08733 – «Г») написано карандашом крупным подчерком.

«Дорогая сестреночка!

Удивлен твоим долгим молчанием?!? Что такое страшное произошло в Москве, что ты, даже ты (!), забыла меня.

Я соскучился без твоих писем. Места здесь, в августовских лесах у германской границы, глухие, сел и девчат мало, негде и поразвлечься скучающему молодому человеку. Читать, как всегда, нечего.

Фриц добавляет веселья – лупит сейчас прямой наводкой по лесу метрах в 300 впереди. Мы ему тоже, слава богу, не даем скучать.

… Ну, все. Пиши. Почему ты молчишь? Целую крепко. Зоря».

19 августа операция «Багратион» по освобождению Белоруссии закончилась, все поставленные задачи были выполнены, войска вышли на государственную границу.

Пытаясь развить наступление от Немана в направлении г. Сувалки, части 31-й армии оказались перед Летцинским укрепленным районом противника. Преодолеть его с ходу оказалось невозможным, и здесь, на подступах к границам Восточной Пруссии, завязались ожесточенные бои.

Письмо 27.08.44 (полевая почта 08733 – «Г»)

«Дорогая сестреночка!

Почему ты молчишь? Почему уже больше месяца от тебя ничего нет?

Я очень серьезно беспокоюсь, не случилось ли с тобой чего-нибудь плохого?

Я жив, здоров, живу неплохо, воюю тоже. Очень скучаю по Москве, по Вам, по тебе и твоим письмам.

Почему ты молчишь?

Отвечай почему?

ПОЧЕМУ?

Целую крепко. Зоря».

К сентябрю 1944 года участок фронта, на котором воевал З.И. Файнбург, фактически полностью стабилизировался, и начались позиционные бои, в которых гаубичная артиллерия играла важную роль. Они продолжались всю осень и зиму.

Письмо «В ночь с 16.09.44 на 17.09.44 (полевая почта 08733 – «Г»)

«Получил сегодня от тебя письмо и спешу (благо – дежурю, все равно ночь не спать) ответить…

Очень рад, что с тобой «ничего не случилось и не случится», но беспокоиться у меня были все основания. У меня могут быть оправдания моему молчанию, не всегда есть у меня даже самая маленькая возможность писать, но у тебя такие возможности всегда налицо. Поэтому и начинаю я так беспокоиться, если ты молчишь столько времени. Писать ты мне сейчас можешь каждый день – ты ведь отдыхаешь теперь. Ничего не поделаешь, сестреночка, – война, приходится пока жить только письмами, утешая себя мечтой, что, может быть, доживем и до лучших времен.

Мне тоже кажется, что я мало изменился, возмужал, постарел, но меня тоже не всегда узнают на моих старых фото.

А когда я дождусь от тебя фото? Ты ведь давно обещаешь.

Жизнь идет. Вот уже и догнала ты меня [Лиза была моложе Захара на 4 года, но стала учиться на 1 курсе вуза, а Захар перед войной окончил только 1 курс], вот уже и Мара [другая двоюродная сестра Захара и Лизы] пошла в школу…

Лучшие годы наши прошли в земле, в траншеях, под минами, пулями, снарядами, на бесконечных фронтовых дорогах в пургу, дождь, жару. Мы в свои лучшие годы мечтали не о Гефсиманских садах, – мы мечтали о простой постели, чашке горячего кофе, о книгах, мечтали даже не о ласке любимой – хоть о письме от нее. И как мечтали!… За эту мечту о свободном счастье жить, созидать, любить мы шли в бой, глядя в лицо смерти, мы закрывали своими телами амбразуру ДЗОТов, били в упор по ползущим танкам, пока не подминали их стальные лязгающие гусеницы и пушку, и нас, мы бросали на таран свой пробитый горящий самолет, – и глаза сердца, любящие и ненавидящие, направляли всю силу этого последнего удара на проклятую черную паучью свастику, на символ мрака, рабства, смерти.

Мы устояли и мы победим, – а теперь уже нет сомневающихся, – потому что в бой, на смерть мы шли во имя жизни, потому что всегда за нашей спиной была наша Мать-Родина, а в бой вела партия большевиков.

В темные ночи 1941 г., озаренные пылающим заревом горящих городов и сел, в снегах Подмосковья, в широкой зеркальной шири Днепра, в полях и лесах Белоруссии, озерах и скалах Карелии, каждый дюйм которых полит нашей горячей кровью, купили мы смертью лучших из нас право на жизнь, право на счастье, право на месть.

За каждую алую каплю нашей крови прольются черные реки крови врага. Трепещи Германия! Мы у тебя на пороге – месть наша будет страшной, от нее, как от суда Всевышнего, не уйдет никто.

Ну, вот, сестреночка. Этим мы и живем сейчас: отомстить и вернуться.

Я в основном здоров, ноги иногда безобразничают. Скучно очень, до невозможного, скучно без вас, без Москвы, без книг.

Держись, мне ведь тоже очень хочется еще тебя увидеть.

Ну, всем приветы, поцелуи особенно бабушке. Пиши больше о себе, чаще пиши только. Целую крепко-крепко, твой Зоря»

Письмо 30.09.44 (полевая почта 08733 – «Г»)

«…Живу по прежнему. Болел эти несколько дней – неожиданно простудился. Сегодня опять чувствую себя здоровым. Скучал эти дни ужасно. Лежишь весь день как колода, читать нечего, писать нельзя, потрепаться о чем-нибудь стоящем тоже не с кем… Единственным утешением было то, что ребята все эти 4 дня кормили меня картофельными оладьями, которые жарили собственноручно. А ведь для меня картофельные оладьи вкуснее многих сортов конфет.

Табак пошел дрянный!.. Хоть курить бросай. Там нельзя как-нибудь выслать хорошего? А книжки? А бумагу: у меня уже кончились трофейные запасы? …»

Письмо-открытка 18.10.44 (полевая почта 08733 – «В») (Захар Файнбург был откомандирован в соседнюю батарею и литера «Г» номера полевой почты сменилась на «В»)

«Дорогая сестреночка!

Ты опять молчишь? Я учитываю, что ты начала заниматься, что тебе обстановка института непривычна и т.п., но все же молчать я не разрешаю. Ты уж хоть меня не заставляй беспокоиться, у меня и без того сейчас горячо. Новостей у меня целая куча, по пока не дождусь письма от тебя, писать не буду.

Пиши, а то буду ругаться.

Целую крепко Зоря

P.S. У меня переменилась буква, пиши теперь “В”».

Письмо 6.11.44 (полевая почта 08733 – «В»)

«Сестреночка!

Эдак дальше не пойдет, мы с тобой будем ругаться. Почему это я не получил от тебя за месяц с лишним ни одного письма? Почему-то я могу, несмотря на горячку, писать тебе, а ты… Черт его знает, что там с тобой случилось?! Поневоле начнешь беспокоиться.

А пока, с праздником вас! Зоря» [Имеется в виду 7 ноября – день Великой Октябрьской социалистической революции.]

Письмо 12.11.44 (полевая почта 08733 – «В»)

«Дорогая сестреночка!

Твое молчание превзошло все пределы: уже полтора месяца от тебя ничего [нет].

Удивительно дрянная здесь осень – как в Средней Азии или Кавказе зима: дождь и снег, снег и дождь, слякоть, грязь, ветер.

Настроение осеннее:

«И скучно, и грустно, и некому морду набить

В минуту душевной невзгоды…»

(Почти по Лермонтову)

Письма перестал получать уже с месяц. Джана моя прислала одно очень пылкое письмо и опять молчит: «некогда»… Ну, а об остальных нечего и говорить. …

Живу по-прежнему, здоров вполне и даже больше, очень сердит на тебя за молчание…

Твой Зоря»

Письмо 26.11.44 (полевая почта 08733 – «В»)

«Дорогая сестреночка!

Сколько ты мне не пишешь?…

От нечего делать пишу опять, а не следовало бы…

Живу по-прежнему, очень скучаю, но здоровье пока не сдает. Случайно прочел еще раз «Что делать?» Чернышевского. Читал, как по новому. Прочти, если давно не читала, только не по школьному, а по настоящему…

Сестреночка, познакомь моего хорошего друга, бывшего студента Сталинградского механического института, бронетанкового факультета, ныне старого вояку, прошедшего и Ленинград, и Сталинград, пришедшего по большой дороге в Восточную Пруссию, не раз раненого, не раз награжденного, но очень милого и застенчивого молодого человека 1922 г. рождения Ускова Анатолия Павловича. Познакомь с кем-нибудь стоящим во всех отношениях. Парень он очень хороший…

Сделай для меня хоть это. Только сама не вздумай, а то ты и так мне не пишешь, а тогда и вовсе. Да ты и не любишь этого воистину пустого занятия. Сделаешь, ладно?…

Вот такие дела. Письма не идут очень упорно…

Да я и не очень на своих девчат обижаюсь. Можно ждать год, два, три, но… но ведь уже четвертый, а дорога еще длинна, всякое может случится. Тем более, что «годы проходят, – все лучшие годы…». Попробуй подумать на темы: «Вернется ли? Когда вернется? Ко мне ли вернется?». То-то же. …

Сестреночка, у меня истощились все запасы бумаги, мне очень хочется получить бандероль с хорошими книгами и т.п. …

Ну, все…Зоря»

Письмо от 2.12.44 (полевая почта 08733 – «В»)

«По-прежнему на тебя сердит за молчание, но немного меньше. Это потому, что получил несколько писем от того, от кого больше всего ждал, и два письма из института от друзей.

Жив и здоров по прежнему. Чувствую себя превосходно, а на тебя все же очень сердит.

Ты можешь искупить свою вину, если выполнишь мою просьбу.

Пришли мне бандеролью бумагу, ибо кончились и трофеи, и резервы.

Попробуй прислать бандеролью следующие книги: Ленин «Империализм, как высшая стадия капитализма», «Государство и революция», Энгельс «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Достаточно краткий, но достаточно хороший курс высшей математики. Краткий философский словарь.

Попробуй любым способом. Я решил, несмотря ни на что, все-таки заниматься.

Когда ответишь – напишу подробнее, а у меня новостей много. Целую крепко. ЗФ»

Искусство позиционных боев состоит в умелом использовании артиллерии, в первую очередь гаубичной, стреляющей с закрытых, т.е. невидимых взглядом противнику позиций. Для этого надо постоянно вести рекогносцировку целей, делать достаточно сложные расчеты, определяя на какие углы следует повернуть гаубичный ствол, какой взять заряд (снаряд и заряд у гаубицы разделен), следить за результатами стрельбы и по телефону корректировать ее. Все это хорошо получалось у живого, умного и грамотного Захара Файнбурга, а потому он часто оказывался в так называемых командировках. Кроме того, у него было много партийной работы – он вел политзанятия…

Однажды возвращаясь в родную батарею – дело было зимним вечером, пуржило – в темноте и метели он долго шел, но вовремя остановился, поняв, что сбился с пути. Коротая время до рассвета в сугробе, он поедал бывшее при нем сало и грелся выданным ему для расчета спиртом. Как однажды об этом случае вспоминал З.И. Файнбург, он съел и выпил много, почти все, что у него было, но не уснул и не замерз, а утром, поняв, где он находится – а был он на ничейной полосе недалеко от немецких траншей, сумел вернуться…

Письмо 16.12.44 (полевая почта 08733 – «В»)

«…Не писал тебе 10 дней: был в командировке. Вчера пришел, и мне вручили пачку писем, в том числе 2 твоих. С того времени, как начали идти письма, а в особенности от нее, у меня на душе стало хорошо и легко. У меня руки крепнут, и глаза лучше видят.

Я, наверное, все же после войны пойду в МГУ (ИФЛИ ликвидировали) на философский или экономический. О литературной деятельности я не мечтаю, а наброски делаю больше для собственного удовольствия. Когда много видел и много пережил, хочется поделиться с кем-нибудь ими, хоть с бумагой.… [Какое-то время перед самой войной под влиянием творческой атмосферы ИФЛИ первокурсник Захар Файнбург стал было подумывать о писательском поприще и даже хотел ради этого оставить учебу на экономическом факультете, но началась война…].

Оправдание, и тем более о хандре, не принимаю. Работать надо, учиться надо, а не хандрить… Вы, дорогие мои, не понимаете, что значит любимое дело, что значит учиться ему. Мне сейчас дали бы волю, я бы сутками сидел и занимался. Мне сейчас научная книга по специальности несравненно интереснее любого романа. Я тебе очень серьезно говорю, сестреночка. Учись серьезней: без этого жить нельзя, жить трудно…»

Письмо 23.12.44 (полевая почта 08733 – «В»)

«Дорогая сестреночка!

К своему конфузу забыл, поздравлял ли я тебя с Новым годом? Если забыл, то от всей души поздравляю.

Живу по прежнему хорошо. Запас моих книг иссяк, и я опять ничего не делаю, сутками сплю и т.п.

Ты пока ограничилась двумя письмами и сконфуженно умолкла. Странные у вас там привычки. От нас почтальон уносит огромный толстый пакет писем, а приносит… несколько жалких «треуголок» и открыток. Вы органически не способны писать самостоятельно, не отвечая на наши письма, вы даже ухитряетесь на 3-2 письма отвечать одним.

Ты мои заказы выполни обязательно: вышли и бумагу, и книги. Сестреночка, я тебя просил найти моему приятелю бывшего студенту Сталинградского механического института Ускову Анатолию Павловичу какое-нибудь письменное знакомство. А ты до сих пор этого не сделала. А Толька меня изводит. Ему никто не пишет, кроме матери и отца: всех своих знакомых он растерял. Парень он очень хороший, не глупый, но человеку делать не-че-го!

Ну, вот и все на этот раз. Пиши чаще, не жди моих писем и не пытайся отговариваться занятостью. Целую крепко. Зоря»

Письмо 25.12.44 (полевая почта 08733 – «В»)

«Дорогая сестреночка! Вчера получил письмо о том, что у Мары умер отец. На меня это произвело очень тяжелое впечатление. Помимо всего прочего, это очень тяжело отразилось на Маре. Расписывать много не буду – не до того. Поезжай немедленно к Маре, а там уж сама знай, о чем говорить и т.д. …

У меня все в порядке. Вчера получил некоторые книги, которые раньше просил прислать. Высылай то, о чем тебя просил. Да добавь «Историю ВКП(б)» в хорошем издании. Здесь даже эта книга одна на подразделение….»

Письмо 27.12.44 (полевая почта 08733 – «В»)

«Дорогая сестреночка!

Заранее начинаю извиняться, но остаюсь непреклонен: это мое последнее поручение очень надолго.

…я получил первую бандероль с книгами от своего старого хорошего друга, бывшей студентки ИФЛИ, а сейчас МГУ. Она обещала прислать мне еще книг, но ей придется их покупать, а я не могу себе позволить пользоваться ее денежными средствами…

Деньги у меня есть, я их вышлю потом тебе, если нужно. Но сейчас выслать их не могу при всем желании, т.к. они не в рублях, а в польских злотых (нам большую часть зарплаты выдают злотыми, а почта их для переводов в СССР не принимает)!… Поэтому заедь к ней и отвези ей рублей 200. Она лучше знает, какие нужны мне книги и быстрее вышлет. … А у меня все по-прежнему, сестреночка, все хорошо. Я тебе завтра напишу письмо подробнее. А ты опять молчишь? Не сердись на меня за бесчисленные поручения. Целую крепко-крепко, твой Зоря».

В январе 1945 г. началась Восточно-Прусская операция (13 января – 25 апреля 1945 г.), в ходе которой части 31-й армии сумели овладеть Летцинским укрепрайоном и форсировать знаменитые Мазурские озера, окруженные непроходимыми болотами.

За прорыв обороны на подступах к Восточной Пруссии и в районе Мазурских озер 174-я стрелковая дивизия была награждена орденом Суворова второй степени.

В ходе боев за Восточную Пруссию 174-я стрелковая дивизия захватила города Ландсберг, Растенбург (где с июля 1941 по август 1944 года располагалась Ставка Гитлера «Волчье логово» – Вольфшанце), Хайльсберг, Хайлигенбайль. Завершая бои за овладение Восточной Пруссией, 174-я стрелковая дивизия вышла западнее Кенигсберга к заливу Фришес-Хафф Балтийского моря.

За разгром немецко-фашистской группировки западнее Кенигсберга 174-я стрелковая дивизия была награждена орденом Кутузова второй степени.

В феврале 1945 в ходе наступательных боев года политотдел 174-й стрелковой дивизии принял кандидата в члены ВКП(б) старшину Захара Файнбурга в партию. В партию он вступал на льготных основаниях, как проявивший себя в боях.

А спустя почти 2-недельных непрерывных боев старшина Файнбург написал письмо:

Восточная Пруссия, 26.02.45 (полевая почта 08733 – «В»)

«Как ты можешь заключить из моего письма, я еще жив. Добавлю еще, что и здоров, хотя и поскрипываю помаленьку. Все остальное подождет до лучших времен: некогда много писать, да и твое молчание не способствует многоречию.

Посылаю тебе вторую грамоту. Первую с тремя благодарностями за бои в Белоруссии посылал уже давно. Ты мне даже не ответила, получила ли ты ее.

За твое молчание сердит на тебя очень сильно. Итак, в этот раз было такое, чего за всю остальную войну не было. [Погиб весь его расчет. Старшина Файнбург был в очередной «командировке» – на наблюдательном пункте (НП) дивизиона – он вел наблюдение и корректировку огня.] Почему я еще жив и почему еще не поседел совсем, не пойму? Хотя, ведь еще не все кончено… Так только: временная передышка….»

3 марта 1945 года старшина З.И. Файнбург был откомандирован из действующей армии на учебу на офицерские курсы и в его красноармейскую книжку вносится запись о четырех благодарностях Верховного Главнокомандующего.

Война для Захара Файнбурга закончилась. (В этот момент в его батарее не было никого, кроме него, кто воевал бы с 1941 года).

Также в марте 1945 года, уже после откомандирования З.И. Файнбурга на учебу в тыл, 174-я стрелковая дивизия была переброшена на Берлинское направление.

С 7 апреля 1945 г. старшина З.И. Файнбург находился на курсах офицерского состава при 29-м Учебном артиллерийском полку офицерского запаса, 1-й дивизион, 2-я батарея. Старшина-слушатель. Местожительством его становится село Виля близь г. Выкса Горьковской области.

В первый же день по прибытию он пишет письмо: г. Выкса, с. Виля, 7.04.45 г. (Обратный адрес: г. Выкса Горьковской обл., полевая почта 73510-Я)

«Дорогие мои сестреночки!

Все обошлось благополучно. Доехал без всяких приключений и трудностей.

Обстановка более или менее ничего. Жить вполне можно и, кажется, придется жить. Продолжаться это будет месяца 4-6. Если я не смогу приехать, то вполне сможете вы. А уехать отсюда куда-нибудь очень трудно. Зато приехать очень легко. Но это будет видно в дальнейшем…

Письмо: г. Выкса, с. Виля, 7.05.45 (Обратный адрес: г. Выкса, полевая почта 73510-Я)

«…Целый месяц уже прошел, а ты «молчишь, грусть, молчишь»…

С Джаной [Манучаровой] у меня все кончилось. Не в первый раз, но, кажется, в последний. Уступать я не намерен никому и никогда. Или все – или ничего. Особенной радости от этого не испытываю. Среди многих моих увлечений это было действительно серьезное, настоящее чувство, прошедшее со мной через смерть и огонь войны…

Живу неплохо, но зверски скучаю. Клуб очень убогий, библиотека еще хуже, а больше ничего нет. Девчонок хуже, чем здесь, еще не видал. Ростом мне до ремня, лицом похожи на сатану, умом – на полено, а поведением и нравами на … Моды здесь представляют смесь московского с «нижегородским». …

Может быть (хотя очень мало шансов) вырваться на несколько дней в Москву. Очень хочется. Если не удастся, то все же думаю, что ты, после учебного года, сможешь приехать ко мне. Местность здесь замечательная: вода, лес, комары, песок и кавалеры. Чего еще нужно?…»

Последнее сохранившее письмо из армии от Захара Файнбурга было написано в Москву карандашом 26.06.45 г., когда он болел малярией (Обратный адрес: г. Выкса, полевая почта 73510-Я)

«Мои плазмодии [простейшие, передаваемые комарами при укусе и вызывающие малярию] разбегались чего-то в несколько последних дней. Сегодня они уж чересчур бегают. Читать не могу, а потому слушал трансляцию «Принцессы цирка», а теперь слушаю «Шехерезаду» Римского-Корсакова.

Живу по прежнему. В Москву не особенно собираюсь. Скучновато – читать нечего. Никому почти не пишу. Ну и мне отвечают взаимностью. А мне, по совести сказать, надоело первому писать. Тебе тоже не написал бы первый. Хватит. Болезнь заставила. Болеть скучнее обыкновенного и бессонница мучает.

Ну, и хватит. А то уже трудно писать. У меня сегодня градусы выше 40^о – крепче «Московской».

Разрешаю тебе (при наличии особого желания) ответить на мое письмо. Целую. Зоря».

В ноябре 1945 г. З.И. Файнбургу было присвоено звание младший лейтенант, и как бывший студент он был демобилизован для продолжения учебы в вузе.

Взгляд на войну после войны…

Захару Ильичу было 19 лет, когда началась война, 23 года, когда она закончилась…

Война оказала огромное влияние на всю его последующую жизнь и на все его восприятие действительности.

«Мы не от старости умрем, – от старых ран умрем», – частенько повторял он строчки рано умершего поэта-фронтовика Семена Гудзенко, которого лично знал не только по учебе в ИФЛИ, но и как соседа по площадке и подъезду в первые послевоенные годы. И это была правда…

Обмороженные зимой 1941-1942 года ноги всю жизнь Захара Ильича требовали шерстяных носков, мягкой обуви; психические травмы военных действий долгие годы заставляли его просыпаться от снов, полных крови и крика… Его болезни были продолжением фронтовых заболеваний и ранений… Но не только тело, душа продолжала болеть… Болеть за горести отступления, за гибель друзей, за разоренную землю Белоруссии – его родины, за все тяготы, горести и несправедливости войны…

Всю жизнь З.И. Файнбург вспоминал о войне, тщательно приобретал и внимательно читал книги о войне, думал о ней, анализировал…очень редко вслух вспоминал личное… и иногда писал. Его заметки о войне сохранились среди других рукописных листов его огромного архива…

Приведем одну рукопись из тех его заметок, где З.И. Файнбург пытается подвести некоторые итоги:

«Плохо воевать было невозможно: либо тебя убивал неприятель, либо ты шел под трибунал... Можно было воевать «лучше» или «хуже», но и тут не могло быть и речи о какой-то единой, однозначной шкале оценки.

Пробыв примерно 1 год и 5 месяцев за войну на самой собственно передовой (без разных там прифронтовых запасных, медсанбатов и т.п.), я могу сказать, что совесть моя за эти примерно 1,5 года чиста, хотя кто-нибудь мог бы, наверное, как-то иначе оценить многое в моем поведении.

Бравада, игра с опасностью органически мне чужды. Я пережил этих опасностей много и самых разных. Отнюдь не только на войне и совсем не впервые на войне. Наоборот, еще задолго до войны, еще на Дальнем Востоке я совершенно точно и наглядно усвоил простейшую из трех простых идей: с природой играть нельзя. Она не играет, она просто существует как бесконечная, подвижная, флюктуирующая данность. В ее флюктуациях, в ее движении, потоке нет и капли самосознания, каких-то правил и всего такого прочего, без чего вообще не может быть игры. Даже собаки играют по правилам. Она [природа] закономерна – что означает, что в самом конечном счете можно выделить тенденцию, нащупать границы ее флюктуаций, однако не более того. Вот почему игра с природой – это фактически игра с самим собой: ошибешься или нет... И ошибиться можно только один раз...

Игра с войной – абсолютно то же самое.

Вот почему для меня война всегда, все четыре с лишним года – это опасная, очень и очень опасная работа. Можно было бояться сколько угодно, можно было бояться «до» или «после». А непосредственно во время войны (боя, принято говорить, но этот занюханный стереотип мне давно претит) надо было делать свое дело, выполнять свой долг и стараться при этом остаться в живых. Конечно, не за счет того, чтобы подставить вместо себя другого...

Именно по этому критерию для моей совести я ощущаю все же один укор.

Во время боев в Восточной Пруссии (при февральской попытке гитлеровцев контрнаступать) в каком-то безымянном месте (около хутора) орудие Толи Ускова [Усков Анатолий Павлович, командир орудия, фронтовой друг З.И. Файнбурга[1]] стояло на позиции (а в расчете у него было тогда человека 3, не более). Мы же – остальные 3 гаубицы 6-й батареи – в походном положении выжидали, прикрываясь сараями хуторка. Когда по этим сараям противник открыл огонь (с хрустом и натугой разорвались на очень малой высоте два бризантных снаряда, затем еще два...), решили батарею отвести немного дальше, в глубину своей обороны, чтобы попытаться вести огонь с закрытых позиций (моя гаубица, кстати сказать, и вела, выпустив штук шесть-восемь снарядов). Снялись, уехали, а Толю оставили. Как раз, когда мы начали движение, Усков что-то заметил в немецком расположении (нам оно за тройным скатом не было видно – иначе бы нас видел противник). Заметил – и открыл огонь, стреляя с максимально возможной для 3 человек интенсивностью: орудие ведь стояло на прямой наводке. Тут не почешешься: отстрелялся – и меняй позицию. Потом мой наводчик Дмитриенко соскочил со «Студебеккера» и побежал помогать расчету Ускова. Через полчаса, отстрелявшись, и это орудие [Ускова] присоединилось к нам. Мы стояли на лесной поляне. Три орудия – в походном положении, моя «дура» – в боевом. Бой шел где-то рядом, то приближаясь, то удаляясь. Немецкая самоходка подошла было к самому краю поляны, но полковые пушки ее отогнали... Мы стояли на этой поляне почти до темноты, говорили мало, и у всех было противное ощущение, что что-то мы сделали «не так»...

Все это, скорее всего, лишь реминисценции: я свое орудие не должен был оставлять – командиру не положено, другие – тоже... Расчеты у всех были не более 4 человек вместо 7. Но... какая-то царапина была и до сих пор осталась.

Вскоре после этого боя я вернулся на свою родную 8-ю батарею (6-я таковой мне так и стала), провел в ней несколько дней... Во время неудачного немецкого контрнаступления расчет мой весь (кроме старика Корнеева) погиб... Я должен был идти с комбатом Левушкиным на НП готовить последнее наступление, не то командиром отделения разведки, не то и.о. командира взвода управления...

[Разрыв в тексте воспоминаний]

...Меня неожиданно вызвали к командиру дивизиона Авдюшину и объявили, что по распоряжению ГУАрт’а [Главного управления артиллерией] в числе младших командиров, давно воюющих, грамотных и исполнявших обязанности офицеров [рекогносцировку и управление огнем должны были делать офицеры, но делал грамотный и опытный старшина З.И. Файнбург], я направляюсь в тыл, на учебу. Мне показалось, что ехать должен был любимец Авдюшина, командир орудия (76 мм «ЗИС»’а) Самсонов, но отпускать его перед самым концом войны из части, в которой ему еще предстояло служить и служить, Авдюшин не захотел. Следующим кандидатом был я. Отказываться причин не было: расчета моего уже не было на свете, на НП Альберт Денисов справился бы и без меня (его не очень-то рекомендовалось выдвигать – пришел, при своих 20 годах, из лагеря, да и грамоты было классов 5-6)... Левушкин, как мне кажется, вообще брал меня на НП, чтобы я не мозолил глаза начальству, и не было бы соблазна ему [начальству] опять меня куда-нибудь спровадить. А что на НП я буду дело делать, сомнений у Левушкина не было: после Алешина [напомним, что лейтенант Алешин в 1941 г. вывел группу, в которой был З.И. Файнбург, из окружения] это был самый умный и проницательный командир, который попадался мне на перекрестках войны. Не зря он был механиком – часто среди них попадались такие вот, неторопливые, спокойные, дельные люди, не зря давно был в партии и комиссарил в начале войны...

Для меня же решающим было соображение: война сделана, осталась самая малость... А кроме меня в батарее не было никого, кто начинал летом 1941-го... Можно было и на учебу поехать...

...Через две-три недели, когда наш эшелон шел через Москву, Москва салютовала нашему фронту, завершившему операцию по разгрому окруженной группировки юго-западнее Кенигсберга. (Уже потом, году в 47-м, встретив в Москве сослуживца, портного, из комендантского взвода штаба полка, я узнал, что бои были напряженными, но потерь почти не было. Нашу 122-мм «дуру», если ее не толкать на прямую наводку, для которой она и высока, и тяжела, и недостаточно скорострельна, противник на закрытых [позициях] не засекал. Система [гаубицы М-30] была отменная.)

...Так для меня кончилась война... Для нашего фронта – примерно за месяц до дня Победы, для меня – примерно за 1¾–2 месяца...

Волею судеб (от помощи которых и я не отказывался) я остался жив – в числе оставшихся в живых приблизительно 3% от находившихся на фронте моих сверстников.

После летнего наступления в Белоруссии я был на льготных основаниях принят кандидатом в члены ВКП(б). Был избран членом комсомольского бюро полка. В феврале 1945-го снова на льготных основаниях (несмотря на строгий приказ Щербакова [секретарь ЦК ВКП(б)] применять правило льготного приема лишь в исключительных случаях) я был принят в члены партии. Это всегда было и осталось для меня реальной, объективной оценкой меры моего участия в войне...»

«Где я был во время войны?»[2]

«Когда автор, принадлежащий к моему поколению, пишет о войне, всегда возникает вопрос о том, где он сам был во время войны? что видел из того, о чем пишет? Считаю поэтому нужным заранее очень кратко ответить на возможные вопросы.

...На войну ушел в июле 1941 г. добровольцем, как почти весь наш институт – МИФЛИ. В действующей армии с сентября 1941 г. по январь 1942 г. и с сентября 1943 г. по март 1945 г. Непосредственно на передовой с сентября 1941 г. по декабрь и с февраля 1944 г. по март 1945 г. В 1941-м – на Юго-Западном в пехоте (пом. комвзвода, командир стрелкового взвода), в 1944–1945 гг. – на 3-м Белорусском, в дивизионной артиллерии (командир орудия). В промежутке с января 1942 г. по ноябрь 1943 г. – в госпитале, в запасном полку в Грузии (ибо последний мой госпиталь был в Кутаиси). После продолжительных допросов – был в 1941 г. в окружении, вышел в форме, с оружием, в составе боевой группы – проходивших один к одному по «программе», очень точно изложенной Борисом Ямпольским в романе «Московская улица» (журнал «Знамя», 1988, № 2, с. 92–95), был (конечно, не один) демобилизован по приказу Верховного в июле 1942 г. Добравшись через горящий Сталинград «домой» – в студенческое общежитие в Москве, – через 3 недели снова ушел в армию. Закончил войну под Кенигсбергом. Демобилизован по Указу в октябре 1945 г. с присвоением звания «мл. лейтенант».

...Очень многое, о чем пишу, видел сам, своими глазами, – видел, конечно, «снизу», с позиции красноармейца, но достаточно отчетливо. Многое знаю от соседей по госпитальным палатам, от своих друзей, приятелей, сослуживцев... Во всяком случае, имел возможность составить о войне, о причинах неудач и побед свое собственное мнение».

Заметим, что личное участие З.И.Файнбурга в боях непосредственно на фронте, на передовой (17 месяцев) делится на две части: оборонительные бои 1941 года на Юго-Западном направлении на территории Украины и наступательные бои 1944-1945 гг. на территории Белоруссии, Польши, Восточной Пруссии в составе 3-го Белорусского фронта.

В 1941 г. З.И. Файнбург – в пехоте, а в 1944-1945 гг. – в артиллерии. З.И. Файнбург часто говорил, что если Украину он прошел пешком с Запада на Восток, вооруженный сначала винтовкой, а потом автоматом, то родную Белоруссию проехал с Востока на Запад на мощном трехосном «Студебеккере», тянувшим 122-мм гаубицу.

Известный ученый и педагог, профессор Захар Ильич Файнбург не только «имел возможность составить о войне, о причинах неудач и побед свое собственное мнение», но и открыто излагал его устно и письменно (хотя в те годы его мнение было абсолютно не приемлемо для многих по политическим мотивам).

Работая в конце 80-х годов над главой о войне (Очерк 8. «Культ личности и война»: анализ эффективности социальной системы в экстремальных условиях) своей последней книги «Не сотвори себе кумира…Социализм и «культ личности»: (Очерки теории), З.И. Файнбург вновь и вновь возвращался мыслями к войне.

Сам Захар Ильич так и не увидел своей книги изданной. Она вышла из печати спустя полгода после его смерти. Поступив в продажу весной 1991 года, она мгновенно исчезла с прилавков, а с развалом советского общества, казалось, канула в лету. Прошли годы, и новые возможности нового средства информации – сети Интернет – выявили ее востребованность. Эту книгу читают, ее цитируют. Значит главный итог жизни З.И. Файнбурга – его идеи, его мысли, его мнения осваиваются и развиваются. Он был бы рад этому…

Приведем наиболее характерную цитату из одного из исследований о Великой Отечественной войне:

«Однако мало пользы искать причины неподготовленности наших вооружённых сил как к оборонительной, так и наступательной войне лишь в самой армии. Военные проблемы были вызваны крупными изъянами той социальной системы, которая позднее получила название сталинизма. Нельзя не согласиться с З.И. Файнбургом, автором книги «Не сотвори себе кумира...», полагающим, что «одно лишь некоторое отнюдь не решающее техническое превосходство вермахта никак не могло обернуться трагедией начала войны». Несомненно, что и более высокий уровень отмобилизованности и организованности немецкой армии также является «преимуществом весомым, но всё же не решающим». Главная наша беда заключалась в том, что все решения в государстве и в армии принимались в рамках системы единоличной власти. Это неизбежно вело к грубым ошибкам, тяжесть которых была прямо пропорциональна сталинскому всемогуществу. Трудно спорить с выводами исследователя, о том, что «если бы не просчёты, обусловленные именно «культом личности», режимом личной абсолютной власти, даже та армия и тот комсостав, который реально был у нас в июне 1941 года, воевали бы совершенно в других условиях. Потери людей, территории, ресурсов были бы несравнимо меньше». Автор даже полагает, что «если бы не разгром комсостава Красной Армии в 1937-1938 г.г., если бы не негативные хозяйственные, военные, политические, нравственные последствия установления личной неограниченной власти И.В. Сталина, возможно, что война (во всяком случае в 1941 году) обошла бы нашу страну». Как говорится, история не терпит сослагательного накопления, однако не подлежит сомнению, что в современных условиях общественное управление может осуществляться эффективно только в том случае, если оно носит коллективный и компетентный характер. У нас же сложнейшие вопросы военного строительства решались по произволу «бывшего семинариста, не имевшего даже пресловутого звания ефрейтора» (выражение З.И. Файнбурга)».

Размышляя и говоря о природе неудач гитлеровцев (даже в 1941 году, З.И. Файнбург всегда считал, что победить фашизм, несмотря на сталинские репрессии, помогла «природа социализма», самоотверженность каждого солдата.

«Может быть, здесь уместно вспомнить давнюю (1906 г.), но чрезвычайно актуальную для нашей действительности в [Великой] Отечественной войне и послевоенный период мысль Жоржа Сореля: «…Во время войны за освобождение каждый солдат смотрел на себя, как на личность, которой предстоит выполнить в сражении очень важное, а не считал себя лишь составной частью военного механизма, вверенного верховному управлению начальствующего лица.» [Сорель Ж. Размышления о насилии. М.: Польза, 1907. С. 153.]

В этих строках заключена квинтэссенция понимания Захаром Ильичем Файнбургом своей роли в жизни. Именно таким солдатом он воевал на протяжении всей Великой Отечественной войны, и именно таким ученым и педагогом он был всю свою оставшуюся жизнь.

«Глава о войне»[3]

«...Вместе с нами уйдет и эта война...

«Кто не был – побудет, кто был – х... забудет!» – была такая пословица в те лихие годы.

Сколько бы ни тýжились писатели, режиссеры, поэты и композиторы, война – настоящая, ТА война – уйдет вместе с нами. Война живет в строках Виктора Некрасова, Константина Симонова, Григория Бакланова, Василя Быкова..., но она по-настоящему оживает – становится объемной, звучащей, приобретает цвет, вкус и запах – только в нашей памяти, подогретой, стимулированной черными линиями строк.

Война – это не только ужас, не только смерть и горе... Война – это жизнь: способ жить, тип культуры, в котором все есть, но все несет на себе особую печать. Сегодня можно рассказать смешную историю, как [осенью 1944 года] в Западной Белоруссии, на границе с Польшей в сухом блиндаже, отрытом в песчаном грунте и укрепленном сосновой плахой, мы весьма всерьез рассуждали о том, что в таком вот блиндаже можно было бы жить и после войны – жить долго и хорошо!.. Как можно понять то, что в этом рассуждении не было и тени иронии?.. Что шуточная интонация относилась не к тому, что это – блиндаж – яма, прикрытая накатом из бревен с земляными нарами, – а к той затаенной мысли: будем ли мы вообще жить?.. Воображение здесь не поможет: это надо пережить самому.

Что ж, хорошо, что все это с нами уйдет; что нам не придется провожать своих сыновей и внуков на очередную войну и потом со сжимающимся от страха сердцем долгие годы ожидать каждой очередной почты...

Но не должно уйти с нами все. Социально-политические уроки войны должны остаться. Это – не реминисценции, не образы, а сухая логика человеческих ошибок и побед, человеческой мысли. И здесь война еще долго будет поучительной: не зря все идеологические старатели так тщательно моют и замывают песок фактов, воспоминаний и свидетельств. Война оголила много в этой социальной механике, сделала явными многие тайны земных богов, показала, потыкала в нас причудливым переплетением подлости и гордости, радости и мерзости, верности и предательства...

Учитесь, внуки! Учитесь... и будьте бдительны!..»