Во все учебники по новейшей истории России входит если не подробный рассказ, то упоминание о так называемом «Новосибирском манифесте» - докладе академика Т.И. Заславской на научном семинаре «Социальный механизм развития экономики», проходившем в Новосибирском академгородке в апреле 1983 года. Благодаря вышедшей в 2007 году книге воспоминаний Татьяны Ивановны, современный читатель может узнать об этом событии вовсе не только научной, а и общественной жизни – из первых уст.   

Рассказ этот тем более ценен, что включает дневниковые записи автора, исключающие аберрации памяти и последующие реинтерпретации, которые не редкость в иных мемуарах.

Благодарю Оксану Заславскую (дочь Т.И.) за предоставленную возможность воспользоваться электронной версией  книги «Моя жизнь» Т.И. Заславской, в Сети пока не представленной.

А. Алексеев. Ноябрь 2013.

.

P. S. Почему «Год Ориэлла…»? Напомним, что знаменитая антиутопия Дж. Оруэлла, написанная в 1948 году, называлась: «1984». А. А.

См. на Когита.ру в августе 2013:

Не стало Татьяны Ивановны Заславской

Памяти Т.И. Заславской

Т. Заславская. Человеческий фактор в трансформации российского общества. Лекция

Т. Заславская. Человеческий фактор в трансформации российского общества. Дискуссия

Т.И. Заславская. Избранные произведения. Том 3. Моя жизнь: воспоминания и размышления. М.: Экономика. 2007.

Из главы VIII  «ОТ ПРОБЛЕМ СЕЛА – К ПРОБЛЕМАМ ОБЩЕСТВА»

<…> 2. «Новосибирский манифест»

В 1982 году группа ведущих сотрудников нашего отдела (имеется в виду отдел социальных проблем Института экономики и организации промышленного производства СО АН СССР (г. Новосибирск). – Т. З.) подготовила исследовательский проект под необычным и даже интригующим названием: "Социальный механизм развития экономики (на примере АПК)" (АПК – аграрно-промышленный комплекс. – А. А.) , рассчитанный на ближайшие пять лет. Центральная идея этого проекта заключалась в том, что начинавшийся в то время системный кризис советской экономики был вызван не техноэкономическими и структурными, а в первую очередь – социальными причинами. Устаревшие общественные отношения не только не стимулировали эффективную экономическую деятельность, научно-технический и социальный прогресс, но отторгали любые попытки даже частичного улучшения хозяйственного механизма. На наш взгляд, это означало необходимость принципиальной перестройки всей системы социально-экономических отношений, а именно - перехода от административных методов управления к экономическому регулированию народного хозяйства.

Главную цель своего проекта мы видели в разработке программы социально-экономических и управленческих реформ, направленных на повышение эффективности аграрного сектора экономики. Учитывая новизну и сложность связанных с этим задач, осенью того же года мы направили текст проекта в десять академических институтов Москвы, Ленинграда и некоторых других городов, а также целому ряду экономистов, социологов, правоведов, в которых видели своих единомышленников. В сопроводительном письме мы приглашали адресатов принять участие в обсуждении идей проекта на семинаре в Академгородке 8-10-го апреля 1983 года.

Открыть семинар было решено вводным докладом А.Г. Аганбегяна (академик, директор Института экономики и организации промышленного производства СО АН СССР. – А. А.) о состоянии и проблемах советской экономики, вторым же поставить мой доклад об основных идеях проекта. Чтобы иметь возможность серьезно работать, я взяла отпуск и уехала в Дом отдыха. Через две недели доклад "О совершенствовании социалистических производственных отношений и задачах экономической социологии" был готов. Я чувствовала, что он удался, но чтобы проверить свое впечатление, попросила свою сестру (Майя Ивановна Черемисина, доктор филологических наук.. – А. А.) прочесть доклад и выразить свое мнение. Читала она медленно и очень внимательно, закончив же чтение, задумчиво сказала: «Ты знаешь…, по-моему, это не доклад…» Я спросила ее: «А что же?» - и она ответила: «Это, скорей, манифест!». Знала бы она, что через несколько месяцев доклад будет опубликован во многих странах под названием «Новосибирский манифест».

Абелу Аганбегяну доклад тоже понравился, и для организации интересной дискуссии он предложил размножить его и раздать участникам семинара. Ведь одно дело – выслушать устный доклад, и совсем другое – получить его в свои руки, иметь возможность перечитывать важные места, подчеркивать, делать на полях заметки, а затем увезти домой и еще обдумать. До семинара оставалось еще дней 10, что позволяло спокойно распечатать доклад, предварительно завизировав в ЛИТО, как тогда называлась цензура. Мы думали, что 30-тистраничный доклад будет завизирован быстро, но цензоры, как назло, его задерживали. А за 4 дня до семинара размножение запретили.

Узнав об этом, я страшно расстроилась: ведь при отсутствии печатного текста уровень обсуждения доклада неизбежно снизился бы. Между тем участников ожидалось много, телефон был раскален от звонков из самых разных городов. Люди, не читавшие и не видевшие наш проект, но слышавшие о нем от других, просили включить их в список участников и забронировать места в гостинице. Это говорило об огромном интересе научного сообщества к проекту и предстоящему обсуждению. А у нас в это время такой срыв!

Я пришла к Абелу, как в воду опущенная, рассказала, как обстоят дела, а он, как обычно, вернул меня к жизни: «Что ж, - сказал он, - если ЛИТО не разрешает открытую публикацию, мы размножим доклад под грифом «для служебного пользования». Как директор Института я имею право сделать это под свою ответственность». Таким образом, выход из положения был найден, но вынужденная постановка грифа влекла за собой два крупных неудобства. Во-первых, тираж препринта ограничивался всего ста экземплярами, в то время как участников ожидалось значительно больше. Единственный выход состоял в том, чтобы вначале обеспечить иногородних участников, своим же сотрудникам выдавать по одному экземпляру на 2-3 человека. Во-вторых, гриф «для служебного пользования» фактически запрещал раздавать доклад участникам семинара на руки. Вместо этого нам следовало разослать его в секретные отделы институтов, в которых они работали, что имело бы смысл за месяц до семинара, а не накануне его открытия. В связи с этим Абел взял на себя ответственность не только за размножение доклада, но и за его раздачу в соответствии с утвержденным списком участников, под расписку и только на время семинара (3 дня). По окончании же семинара они должны были сдать свои экземпляры секретарю отдела Лизе Дюк (уже под её расписку) и уехать с пустыми руками в ожидании того, что их препринты будут присланы в их институты. Это, конечно, осложняло работу, но иного выхода не было.

Каждый экземпляр размноженного доклада был пронумерован и адресован конкретному ученому, два же экземпляра, согласно установленным правилам, были переданы в Президиум СО АН. И вот за день до семинара, когда уже съехалась часть его участников, меня пригласил председатель СО АН академик В.А. Коптюг. На его столе лежал экземпляр доклада, сам же он был откровенно расстроен. Судя по количеству вопросительных и восклицательных знаков, доклад был прочитан им очень внимательно. Валентин Афанасьевич сказал, что не согласен со многими положениями доклада, но в целом это дело автора. Однако он настоятельно просит исключить из доклада утверждение о том, что сложившаяся в СССР система производственных отношений отстала от роста производительных сил и начала тормозить их дальнейшее развитие. (Согласно классической теории Маркса, отставание системы производственных отношений от роста производительных сил является глубинной экономической причиной, и,  соответственно, приметой предстоящей революционной смены общественно-экономической формации. – А. А.) Согласиться на снятие этого центрального положения я, разумеется, не могла, но затевать теоретический спор с В.А. Коптюгом вряд ли имело смысл. Поэтому я возразила, что доклад размножен, а выпустить новый тираж за остающееся время невозможно. Тогда Коптюг предложил мне вымарать во всех экземплярах доклада соответствующее место черной тушью, что можно сделать за два часа. А я ответила, что такая мера неизбежно вызовет скандал. Ведь участники семинара обязательно спросят, что именно вымарано цензурой, и я должна буду честно ответить, что только усугубит ситуацию. В заключение разговора Валентин Афанасьевич спросил: «Значит, вы не готовы ни на какие уступки?». И я сказала: «Мне очень жаль, что я ставлю вас в трудное положение, но изменять что-либо в докладе накануне семинара, когда некоторые участники уже его получили, я не считаю возможным». На этом мы и расстались. Раздача препринта началась 7-го апреля, а закончилась утром 8-го. Все было хорошо.

К утру 8-го апреля 1983 года в Академгородке собрались более 70-ти новосибирских и примерно столько же иногородних ученых, прибывших из 17-ти городов страны. С учетом того, что проект был послан не более чем в 5-6 городов, эта география свидетельствовала об исключительном интересе научного сообщества к поставленным в нем вопросам. А.Г. Аганбегян сделал вводный доклад, ясно показавший нарастание негативных тенденций в развитии советской экономики. Я же изложила основные идеи доклада, текст которого большинство присутствовавших держали в руках. Остальное время до обеда заняли вопросы и ответы, в которых обе стороны неоднократно переходили границы более или менее допустимой «ереси». Но это было еще начало, костер только разгорался.

            Во время заседания Абел показал мне недавно назначенного зав. отделом науки обкома КПСС Головачева и посоветовал подойти к нему во время перерыва, поговорить, попытаться найти общий язык и узнать, как он оценивает наши доклады. Я так и поступила, мы познакомились, и я спросила Головачева, как ему нравится семинар. Он сказал, что еще не успел разобраться, поскольку семинар только начался, а сейчас должен уехать по другим важным делам. Мне показалось, что он испуган и хочет просто «умыть руки». После обеда с короткими докладами выступили руководители основных направлений проекта – Р.В. Рывкина, В.Д. Смирнов, В.А. Калмык, Е.Е. Горяченко и А.Н. Шапошников. Их выслушали внимательно, но было ясно, что всех интересует основная идея проекта.

Семинар отличался исключительной активностью. На протяжении всех трех дней число записавшихся на выступления ни разу не было менее пяти человек, чаще же в списке было 9-10 фамилий. В связи с этим время выступления пришлось ограничить 10-ю минутами и очень строго соблюдать регламент, но тем, кто не успел все сказать, разрешалось снова записаться на выступление, переждать очередь и выступить вторично. Рекорд установил В.И. Переведенцев, успевший выступить 5 раз, а по 3-4 раза выступали многие. Большинство участников дискуссии поддерживали наши идеи и стремились развить их дальше, но немало было и тех, кто не соглашался с отдельными положениями и аргументировал свои возражения. В целом же это был семинар единомышленников, которые «нашли друг друга» и не могли наговориться о том, что их волновало и о чем в других местах говорить было невозможно.

Дискуссия была такой интенсивной, что вечером, возвращаясь домой, я чувствовала себя выжатой, как лимон. А утром коллеги рассказывали мне о своих жарких спорах в холлах и номерах гостиницы. Наибольший ажиотаж возник вокруг основного доклада. Довольно большая группа людей, узнавших о семинаре и заявивших о своем желании в нем участвовать лишь недавно, осталась без препринтов. Они не могли смириться с тем, что уедут, так и не получив доклада, и всячески умоляли Лизу о помощи. Но что она могла сделать, если все экземпляры были розданы? И тогда эти несчастные нашли такой выход, который не мог прийти нам в голову: они брали препринты у их владельцев на ночь и переписывали их от руки. Когда мне рассказали об этом, я была просто потрясена.

После закрытия семинара все участники отправились в ресторан, где их ожидали не только вкусные блюда, но и напитки, способные воодушевлять людей и развязывать языки. Все мы были возбуждены тремя днями открытой творческой дискуссии по жизненно важным для нас вопросам и вместе с тем радовались, что огромное интеллектуальное напряжение кончилось и наконец-то можно расслабиться. Зал ресторана гудел от голосов, один за другим произносились тосты во славу науки, устроителей семинара, нашего коллектива и Академгородка. Многие говорили о том, что такой семинар мог состояться лишь здесь, в глубине Сибири, и ни в одном из других городов страны. Такая степень свободы, которой мы, по их мнению, обладали, казалась им просто недостижимой. Меня поздравляли с блестящим докладом, благодарили за организацию уникального семинара, и я весь вечер чувствовала себя окруженной друзьями и очень счастливой. Радость встречи с единомышленниками объединяла и большинство собравшихся.

Во время банкета Лиза шепнула мне: «Какие все-таки молодцы наши ученые! Вы представляете, они сдали все до одного экземпляры доклада. Я сложила их по номерам и уже передала в канцелярию для рассылки». Я порадовалась вместе с ней и в ответном тосте поблагодарила наших гостей и за их пунктуальность. Однако наша радость была преждевременной. На следующий день зав. канцелярией сообщила Лизе, что в переданной ею стопке не хватает двух экземпляров под номерами 9 и 44. Возможность взять эти экземпляры возникла потому, что принесенная Лизой стопка докладов несколько часов лежала на подоконнике канцелярии без особого присмотра. Женщины вместе перерыли все ящики, проверили все возможные места, но докладов определенно не было. Лизе пришлось написать объяснительную записку в дирекцию и в «первый» отдел института с признанием своего недосмотра. Она получила административный выговор за небрежное хранение материалов, но, к сожалению, этим дело не кончилось.

Как только информация о случившемся дошла до КГБ, его представители явились в институт, чтобы искать пропавшие экземпляры. Понять логику этого поиска было трудно. Перетряхивалось содержимое каждого стола и стеллажа. По-видимому, сыщики полагали, что доклады стащил кто-то из сотрудников, причем хранит их не дома, а на работе. Иначе, зачем было устраивать обыск всех отделов и служб, длившийся около двух недель? Между тем, если бы доклады действительно взяли сотрудники института, то им ничего не стоило унести их домой или передать кому-нибудь из друзей, работающих в других институтах. Мы, социологи, чувствовали большую неловкость перед сотрудниками других отделов, которым подпортили жизнь, но это были только цветочки. «Ягодками» стали сообщения иногородних коллег о том, что происходит в их институтах. От каждого из них потребовали сначала предъявить, а потом сдать свой экземпляр доклада сотрудникам КГБ. Те, у кого он хранился в сейфах, могли особенно не беспокоиться и даже успеть переснять доклад. Но в сейфах лежала малая часть экземпляров. Остальные циркулировали между друзьями, знакомыми и коллегами владельцев, а самые расторопные участники семинара успели еще до возникновения тревоги сделать несколько ксерокопий. Многие получили взыскания за небрежное хранение "секретных данных". Из нашего же института были изъяты не только все экземпляры доклада, но и подготовительные материалы к нему. Встретиться со своим «Манифестом» и перечитать его мне удалось только через семь лет, когда мне преподнесла его в подарок лондонская служба BBC.

В конце июля я простудилась, развился бронхит, я лежала в постели и сильно кашляла, а рядом стоял телефон. И вот однажды раздался звонок, и я услышала голос В.А.Коптюга: «Татьяна Ивановна, мне сказали, что вы болеете, и мне неприятно вас беспокоить. Но думаю, что вам все-таки следует знать о том, что происходит». «А что происходит, Валентин Афанасьевич? – беспокойно спросила я, - Я ничего не знаю!» - «Происходит то, что ваш апрельский доклад переведен на английский язык и опубликован в "Washington Post" под именем "Новосибирского манифеста". А другой экземпляр, попавший в ФРГ, несколько раз в день транслируется радиостанциями на СССР. КГБ предполагает, что на Запад попали именно те экземпляры доклада, которые пропали из канцелярии вашего института». Сообщение Коптюга меня и взволновало, и встревожило. Получалось, что я, совсем того не желая, «сыграла против своих». Ведь, несмотря на критическое отношение к социальным институтам советского общества, я была лояльна к социалистическому строю, считала вполне возможным его совершенствование и не думала о его сломе или подрыве. Возникший в связи с этим психологический стресс отразился на ходе болезни: бронхит перерос в двустороннее воспаление легких, а в сочетании со сложившейся ситуацией к тому же вызвал депрессию. Мне пришлось перебраться в больницу, где я пробыла почти два месяца.

А тем временем, независимо от своего желания или нежелания, я превращалась из ученого, известного узкому кругу профессионалов, в фигуру, пользующуюся международной известностью. «Манифест» переводился на новые и новые языки, публиковался в десятках стран, россияне же узнавали его содержание из многочисленных «вражеских» передач. Позже я узнала, что Запад воспринял «Новосибирский манифест» как первую ласточку, возвещавшую о начинающейся в СССР «весне», как свидетельство заметных идейных и социальных сдвигов в советской системе, которая прежде считалась не поддающимся изменениям "монолитом". Как выяснилось, оба экземпляра препринта, попавшие в США и ФРГ, не имели титульного листа, из которого можно было узнать не только название доклада и фамилию автора. Поэтому советологи две-три недели гадали, что бы это был за материал. Первоначально они решили, что держат в руках итоговый документ закрытого семинара в Кремле, но со временем мое авторство было установлено. Титульных же листов не было не случайно: ведь на них стояли номера препринтов, по которым можно было узнать, кто из участников семинара передал их на Запад.

3. Партийная инквизиция

13-го сентября 1983 года состоялось заседание бюро Новосибирского обкома КПСС, в повестке дня которого был вопрос «О крупных недостатках в подготовке работ к публикации и хранении служебных материалов в ИЭиОПП СО АН СССР». В этот день Абел заехал за мной в больницу, и мы направились в обком, как нас просили, к пяти часам вечера. Когда мы приехали, заседание уже шло, но до нашего вопроса дело дошло лишь в девятом часу вечера, когда мы уже совсем истомились. Разумеется, организаторы заседания знали, когда примерно он будет обсуждаться, но сочли нужным подержать нас несколько часов в ожидании, чтобы мы знали свое место. Но по сравнению с самим заседанием это была лишь милая шутка.

Судилище продолжалось более часа. Вначале второй секретарь обкома Колесников дал уничтожающую политическую оценку не только моему докладу и нашему семинару, но и общей деятельности института под руководством Аганбегяна. Наши действия были названы антипартийными и антисоветскими. Для того же, чтобы пересказать все его ругательства, в моем лексиконе не хватает слов. Потом выступил зав. отделом науки Головачев, в числе прочего сообщивший, что не имел возможности лично присутствовать на семинаре. Когда я услышала эти слова, то буквально подскочила на месте. Я не понимала, как он смеет так нагло врать, да еще в нашем присутствии. Аганбегян схватил меня за руку и сказал: «Сиди и не дергайся!». Но меня буквально распирало от негодования, и за неимением другой возможности я демонстративно повернулась спиной к докладчику и больше на него не смотрела. Роль третьего «прокурора» сыграл главный цензор области, член бюро обкома Ващенко. Он особенно хорошо подготовился к заседанию, собрав воедино все тексты, изъятые его сотрудниками из журнала «ЭКО» за 10-12 лет. Букет, конечно, получился пышный, так что на голову Аганбегяна как главного редактора было выплеснуто даже больше помоев, чем на мою. В целом у меня осталось впечатление, что нас полтора часа топтали ногами, не давая возможности ни защититься, ни ответить. Такого унижения я не переживала никогда.

Абел, как достаточно закаленный боец, перенес эту процедуру сравнительно легко. Он посоветовал мне просто выкинуть этот эпизод из головы и жить, как будто ничего не случилось. Рассказал он мне и о том, что спустя несколько дней, будучи в обкоме, встретил первого секретаря Филатова, который вел «наше» заседание. Тот обрадовался, пригласил его в свой кабинет, заверил в своем искреннем уважении и принес извинение за разыгранное театральное представление, не устроить которое он не мог. Для меня же пережитая процедура стала глубоким потрясением. Я не могла забыть злобных и унизительных слов, произнесенных обкомовцами в наш адрес. В результате начинавшая уже проходить депрессия резко усилилась, породив чувства беспросветности и безнадежности. Видя это, Абел настоял на том, чтобы я поехала отдохнуть. Он сам организовал нам с Леной путевки в Крым, и в конце сентября мы были уже в Мисхоре. Но прежде чем начать по-настоящему отдыхать, мне надо было осмыслить происшедшее, разобраться в своих мыслях и чувствах, решить, как жить дальше. Чтобы разобраться в собственных чувствах, я стала записывать свои размышления. В результате родился «человеческий документ», характеризующий ту эпоху, которая, к счастью, осталась в прошлом.

11 октября 1983 г., Мисхор.

Месяц назад мне пришлось пережить серьезный кризис, связанный с событиями, развернувшимися вокруг моего доклада на апрельском семинаре. За утечку двух экземпляров доклада бюро Обкома КПСС дало нам с Абелом по выговору без занесения в учетную карточку. В принципе это минимальное наказание, которое можно было дать, однако ход заседания произвел на меня крайне негативное впечатление. Во-первых, нам приписывались пороки, в сущности, несовместимые с пребыванием в партии (правый ревизионизм, потеря классового чутья, помощь врагам советской власти и пр.). Причем все эти смертные грехи распространялись на весь руководимый Абелом институт и на журнал «ЭКО».

Во-вторых, формы выражения негодования, использованные Колесниковым, Головачевым и Ващенко, были, по сути дела, те же, что и в 1949-1950 годах у Козодоева и Станиса (И.И. Козодоев – зам. декана экономического факультета МГУ, В.Ф. Станис – парторг того же факультета. – Т. З.). Именно их я распознала за новыми, на первый взгляд, лицами. Значит, несмотря на все перемены, происшедшие в стране за 30 лет, отряд «идеологических бойцов» занимает те же позиции и приобрел лишь новую силу. Козодоев уже несколько лет спит в сырой земле, но Станис, Ягодкин и другие живы. И для них известие о моем новом «идеологическом отступничестве», наверное, стало бы приятной новостью. Мы, мол, еще тогда увидели ее антипролетарскую сущность и проявили должную бдительность.

Но дело не в живучести и процветании таких людей. Для меня гораздо важнее, что ни они сами, ни те, кто поручил им вести себя таким образом, сами не верят тому, что говорят. Здесь проверка очень простая. Если бы бюро обкома верило обвинениям Колесникова и др., то оно исключило бы нас из партии. Если бы оно считало выступления наших обвинителей неадекватными, то поправило бы их. В действительности же ни того, ни другого не было. Значит, пьеса была разыграна в соответствии с продуманным сценарием. Трое выступавших постарались показать, что мы с Абелом - не ученые, а дерьмо и нам нечего делать в Академии. А потом умный и уравновешенный Филатов расставил акценты более точно, выразил умеренную точку зрения, и бюро с ним согласилось. Но Филатов ни слова не сказал о том, что Колесников и другие играли роли, которые он сам же им поручил.

Казалось бы, ну и что? Что тут особенно нового? Из-за чего так уж сильно расстраиваться? Попробую объяснить это самой себе.

Какие цели ставила я перед собой, переходя с физфака на экономфак и избирая тем самым новый, более привлекательный жизненный путь? Главным, что руководило мною, был интерес к человеческой жизни и управляющим ею законам. Я была ошарашена и ослеплена «Капиталом», величием и последовательностью Марксовой мысли, находящей порядок и внутренние законы там, где непосредственно виден хаос. Первое, чего мне хотелось, это узнать, понять и освоить Великое Знание. Второе – передать его другим (ибо я видела перед собой путь преподавателя политэкономии). И третье (где-то вдали, словно бы в дымке) - самой искать и находить еще не познанные закономерности и добавлять свои «завитушки» к величественному зданию Экономической науки.

Уже во время учебы на факультете я стала понимать, что политэкономия социализма разработана на порядок слабее капитализма. Что законы развития социалистической экономики выглядят удивительно убого и плоско, что многие из них, по сути, не обоснованы. (Особенно удивлял меня «закон непрерывного повышения производительности труда». Сиди себе на печке, ничего не делай, а производительность труда будет сама собой повышаться. Какая все-таки глупость, а ведь нас заставляли учить ее и пересказывать на экзаменах. Примечание Т. З.). Уже тогда удивляли меня работы, где говорилось, что те или иные законы социализма «не выполняются». Может ли не выполняться физический закон? Любое отклонение от его нормативов означает открытие нового явления. А вот «закон планомерного пропорционального развития социалистической экономики» почему-то может не выполняться и, тем не менее, оставаться «законом». Таким образом, к окончанию МГУ я уже понимала, что обогатиться знанием законов развития своего общества путем изучения научной литературы вряд ли возможно, а преподавать то, чего сам не понимаешь или что тебя совершенно не устраивает, очень трудно. И, следовательно, главной становится третья цель, с той разницей, что речь идет не об украшении готового здания красивым орнаментом, а о строительстве нового здания или, самое малое – о коренной реконструкции старого. Значит, не преподавание, а научная деятельность.

            Работа в Институте экономики в 1950-х годах дополнительно убедили меня в том, что политэкономии социализма, в сущности, не было. Во время экспедиций в село я видела реальную экономическую действительность и пыталась интерпретировать ее в терминах известных законов (прежде всего, «закона распределения по труду»), но она в рамки этих «законов» не лезла. На семинарах же и ученых советах Института я приобщалась к тогдашней экономической теории и поражалась ее отрыву от практики. На своем узеньком частном участке я пыталась построить теорию, охватывающую и объясняющую реальную практику. Наталкивалась на идеологические возражения, типа «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Иногда бывала бита, иногда оказывалась «на коне», но, в общем, двигалась вперед.

Потом, после защиты докторской диссертации, я была вынуждена перейти в социологию, которую совершенно не знала. И на несколько лет, может быть, десять и более, на первый план вышла задача познания того, что наработано до меня. Не скажу, что справилась с ней хорошо. Специального времени для изучения зарубежной социологической литературы не было, все время надо было что-то писать и руководить коллективом людей, и я плохо представляю, как можно изменить это положение. Вечно некогда, некогда, некогда, вечно давит какое-то срочное дело, чаще не одно, а несколько сразу. Таким образом, в социологии мне сразу пришлось совместить овладение важнейшими категориями и методами с проведением собственных исследований.

Последние требовали теоретической базы, и мне пришлось разрабатывать частные социологические теории миграции населения из сел в города, социальных отношений города и деревни, методологию системного изучения села. Казалось бы, хорошо, это та самая работа с научными абстракциями, которая зовется наукой. Однако чтобы крепко вписаться в здание Социологии в качестве одной из его опор, мои работы, мне кажется, в недостаточной мере продолжают сложившиеся научные традиции и потому часто стоят особняком. Правда, теперь в нашем институте сложилась целая научная школа, работающая именно в этой традиции, и иногда приходится слышать, что это – самая интересная и продуктивная школа в Союзе. Но всё же мы недостаточно полно владеем научной литературой, особенно зарубежной. Здесь у меня больное место.

Итак, системное изучение деревни, социально-территориальная структура аграрного сектора общества, а теперь – социальный механизм развития экономики. Если две первые темы возникли в известном смысле «стихийно», вместо них вполне могли быть другие, то последняя тема для меня является имманентной, так как позволяет объединить знания, накопленные мною в экономике и социологии. Тема эта одновременно очень интересна теоретически (и имеет традицию за рубежом) и чрезвычайно актуальна, ибо позволяет понять, почему буксует наша экономика. Ведь буксует она по социальным причинам. Около трех лет назад я с вдохновением и одновременно со страхом (выйдет ли, выдержу ли, хватит ли таланта?) взялась за эту новую тему. В общем и целом она «пошла», и успех апрельского семинара служит тому подтверждением. Но, но и но…

Здесь-то и начинается связь с бюро обкома. Был семинар, был доклад на нем, восторженно встреченный аудиторией. Было размножение этого доклада «поклонниками» в Москве и Ленинграде, передача его из рук в руки. Все это говорило о том, что область научного поиска «горяча», что знание, которое мы ищем, прячется где-то в этой области. Казалось бы, засучивай рукава и работай. Ан, нет! С одной стороны, доклад уходит за границу и встречает там самый теплый прием, а с другой, свои (в лице обкома КПСС) поливают его черной грязью.

До сих пор мне удобно было считать (и я действительно считала), что мой путь ученого и путь руководящих нашим обществом политиков параллельны и в далекой перспективе сходятся. Ведь, изучая механизм развития экономики, мы хотим не просто познать его, но и найти пути его наладки. С экономикой плохо, в магазинах мало продуктов, люди недовольны, работают вполсилы, в итоге национальный доход почти не растет. Расходы же на вооружения приходится увеличивать, а потребительский фонд сужается. Жить становится все труднее. В то же время наряду с легальной экономикой развивается теневая, формирующая толстосумов, подпольных миллионеров. И на эту картину накладывается все возрастающий разрыв в уровне благосостояния партийного аппарата и рядовых трудящихся, включая интеллигенцию. Именно этот разрыв, как мне кажется, служит той психологической «занозой», которая не позволяет крестьянам и рабочим трудиться в полную силу, а руководителей предприятий толкает на расхищение общественного добра. Люди говорят: «Им всё даётся, а мы сами возьмём!» Разработка темы «Социальный механизм развития экономики» означает вскрытие всех этих нарывов и поиск путей оздоровления общества и его экономики.

Казалось бы, руководители высшего уровня должны быть в этом заинтересованы, ибо все понимают, что так дальше нельзя – разрушаются главные ценности социализма. Никому ничего не нужно, никто ни в чем не заинтересован, и лучше всего живется тем, кто равнодушен к общему делу, циничен и свободен от норм морали. Энтузиазм времен нашей молодости прошел, после него остались только «похмелье» да пустота. Где наша юношеская гордость за принадлежность к «самой великой стране»? Где стремление принести максимальную пользу обществу, готовность подчинять личные интересы общественным? Где вера в важность своей миссии на земле, в значимость того дела, которое делаешь? Ничего этого нет. Есть только разочарование да разъедающий общество скептицизм.

Итак, развитие нашего общества натолкнулось на определенные препятствия. С точки зрения официальной науки, эти препятствия неожиданны, их никто никогда не предсказывал. С точки зрения здравой логики, они закономерны и, более того, должны были возникнуть намного раньше, если бы не тот самый энтузиазм. Процесс его таянья и замены всеобщим скептицизмом занял десятилетия, но сейчас он, в сущности, завершился. Большинство людей клянут свою жизнь, недовольны условиями труда, бюрократизмом, косностью общества, коррупцией государственного аппарата, развитием теневой экономики, высокими темпами инфляции, низким качеством советской продукции, продовольственными трудностями, резкой вертикальной дифференциацией общества. Экономисты и социологи должны поставить диагноз болезни и предложить пути лечения. Первый шаг к этому – детальное обследование «больного» с особым вниманием к дисфункциям организма, к наиболее пораженным участкам. Казалось бы, ясно. Однако от нас требуют рецепты спасения без соприкосновения с больным и уж, во всяком случае, без осмотра пораженных мест организма. Формула Ващенко - «Никакой критики, только конструктивные предложения!» Иными словами нам предлагается давать заключения вроде такого: «Все органы больного функционируют исправно, рекомендуется срочное удаление желчного пузыря».

Увы, это не смешно, а грустно. Как можно работать в таких условиях? Ведь мой доклад, в сущности, был лишь попыткой постановки диагноза. Это доклад-гипотеза, а не итог исследования. И все же он испугал и «возмутил» партийное руководство. А если бы он подводил итоги пяти лет исследования? Все результаты работы – в корзину? У человека рак языка, а он отталкивает руку врача, как только она приближается к его рту. Можно ли в таких условиях лечить? И, главное, хочет ли больной выздороветь? Если же он только морочит врачу голову, то не должен ли тот подыскать работу, имеющую больший смысл? Вот дилемма, перед которой я нахожусь.

Будучи одним из всего 11-ти академиков-экономистов и получая от государства высокую зарплату, я считаю себя персонально ответственной перед народом за состояние экономики и общества. Закрыть глаза на кризисную ситуацию в экономике и приняться за изучение какой-то периферийной проблемы? Гражданская совесть не позволяет, да и те, «наверху», требуют ответа отнюдь не на частные вопросы. Они хотят понять с нашей помощью, что происходит с обществом и как дальше им можно и нужно управлять? Между тем попытка разработки центральных социально-экономических проблем наталкивается на грубый окрик еще на уровне замысла. А ведь я не одна. Мне опасность грозит как раз меньше всех - из Академии наук не выгоняют. А молодежь? Ей нужны научные степени, звания, должности. Имею ли я право вести ее в направлении, где легко заблудиться, а то и пропасть?

Какие же варианты жизненной стратегии остаются в такой ситуации?

1) Отказаться от исследования СМРЭ (социальный механизм развития экономики. – А. А.) де юре или де факто (в последнем случае сознательно сделать исследование беззубым) и сосредоточиться на более «проходных» вопросах. 2) Продолжить изучение СМРЭ, но в замаскированном виде и осторожно, соблюдая принцип «не высовывайся!». Разделить легальную и «подпольную» части исследования. Первую докладывать на конференциях и печатать, вторую хранить, главным образом, для себя, а в случае необходимости выдавать «наверх» с каким-нибудь грифом. Вот, пожалуй, и весь выбор.

            Правда, есть еще возможность: придумать абстрактно-теоретическую тему, требующую работы не с эмпирическими данными, а с теоретическими абстракциями, как советует Майя. Но она работает в другой науке, в нашей же области анализ теоретических абстракций находится под еще большим идеологическим контролем, чем эмпирические исследования. Въехать в область «охраняемых законом» понятий и категорий можно только на «троянском коне» эмпирии. Вот, мол, что имеет место в жизни, и вот с помощью каких категорий эти явления можно объяснить. Как правило, чистые теоретики «не опускаются» до того, чтобы оспаривать общенаучные выводы из эмпирических исследований. И в этой области еще можно дышать. Наверное, следует все-таки продолжать начатое исследование с несколько бóльшим креном в теорию и меньшей интенцией изменить что-то в существующей практике. Ну, посмотрим, жизнь сама покажет, как быть».

4. О месте науки в своей жизни

События, связанные с семинаром и «Манифестом», начавшиеся «за здравие», а кончившиеся «за упокой», заставили меня задуматься о самих основах своей научной деятельности, об объективной и субъективной ценности науки и ее месте в собственной жизни. Вот запись, сделанная, через три дня после предыдущей.

«14 октября 1983 г., Мисхор.

Теперь я думаю о более общем вопросе. О том, «в какой пропорции» имеет смысл разделять жизнь между наукой и всем остальным, в том числе чисто потребительской деятельностью. В течение пары последних десятилетий я делила свою энергию, ум и время в пропорции примерно 9:1, т.е., по сути дела, кроме науки почти ничего не видела. Довольно узкий круг дружеского общения, немного музыки, побольше ТВ, лечение и облегчение жизни девочкам, да еще полуработа–полуотдых в саду – вот, пожалуй, и весь круг моих внерабочих интересов и радостей. Работа была и остается абсолютной доминантой моей жизни. С точки зрения максимизации научного вклада, это, конечно, правильно. Ибо наука движется вперед исключительно за счет «дельты» («Дельтой» в математике обозначают разность.. Примечание Т. З.), или «прибавочного труда», расходуемого сверх средней нормы. «Нормальные» затраты труда в науке позволяют только не отставать, держаться на уровне современных знаний, но добавить к ним что-то свое может либо гений, либо нормально одаренный человек, работающий заведомо сверх нормы.

Но можно ли принимать за аксиому необходимость максимально выложиться в науке? Разумна ли такая потребность? Боюсь, что нет, хотя мне она как будто бы имманентна. По сути дела, в пользу такого полного посвящения себя науке нельзя привести ни одного аргумента, кроме того, что «мне этого хочется, это мне интересно» или «мне это выгодно». Первый случай подразумевает самоценность исследовательского труда, то наслаждение, которое он в себе таит, а второй – соображения карьеры, денег и т.п. По второй линии мне, кажется, двигаться уже некуда. Звание академика, высокая зарплата, 160 научных работ объемом более 300 п.л., около 30 отредактированных книг, не менее двух десятков публикаций в зарубежных журналах, достаточная международная известность. Эти достижения превышают самые смелые мои мечты. Ясно, что как ученый я уже состоялась. Тщеславие мое более чем удовлетворено и, если что-либо меня мучит, то, скорее, сомнение в объективной ценности тех научных «открытий», которые мною сделаны.

В естественных науках, как и в Майиной лингвистике, добывают крупицы вечного знания, выясняют объективные законы мироздания. Меня же занесло в общественные науки, где добытому знанию суждена короткая жизнь, ибо сам объект исследования слишком изменчив. К тому же каждое конкретное общество живет по своим особым законам. И, наконец, наука об обществе разделена на множество школ, говорящих на разных языках и не понимающих друг друга. То продвижение, которого я добиваюсь, относится вовсе не к мировой, а только к нашей советской науке. При этом во многих областях - хотя бы в той же социологии - мы отстаем от мирового уровня и мучительно открываем заново давно известные закономерности. Так стоит ли эта сравнительно небольшая ценность того, чтобы тратить на нее всю жизнь без остатка? Не правильнее ли было бы жить веселее, разнообразнее, многостороннее, пользуясь радостями жизни и для себя? По-моему, правильнее. Но если попробовать провести эту линию в жизнь, то выйдет настоящая революция.

И тогда возникает вопрос, нужна ли такая революция? Ведь кроме такой несомненной ценности, как исследовательский труд, у меня, пожалуй, и нет других, в той же степени конструктивных… Прислушаться бы к тому, что говорит внутренний голос или подсознание. Превалирует ли там то ощущение усталости от жизни, которое так явно проявляет себя на поверхности? Все-таки нет у меня ясности по главным вопросам жизни, и от того я ощущаю усталость. А впереди – такая масса работы! Может, она меня и вылечит?»

Действительно, в конце концов, меня вылечила работа, но случилось это не так скоро. После того, как меня полтора часа «били и плакать не давали», я не могла спокойно подняться, отряхнуть грязь и зажить по-старому. Даже через полгода я еще не пришла в себя. Это видно из следующей записи.

 «6 апреля 1984 г., Новосибирск.

Вот уже несколько месяцев я живу словно бы «через силу». Какая-то глубокая душевная трещина рассекла все мое существо. Исчез присущий ранее оптимизм, исчезло даже желание жить. Я сама не совсем понимаю, в чем дело, и от этого – еще труднее. Ушли спокойствие и уверенность, которые притягивали ко мне людей. Около меня раньше было тепло и надежно, сейчас – скорее уныло и холодно. Мне трудно с людьми, я часто нервничаю, в целом стала «бездушней» и «злее», чем раньше. Но когда остаюсь одна (а как я прежде это любила, как нужно было мне одиночество!), я словно теряюсь, что же делать? Ибо ощущение бессмысленности своей жизни схватывает меня железной рукой и не отпускает… Мне хочется горько и безутешно плакать, но, увы, не тот уже возраст, и слез почти нет… так, набегут слезы на глаза и исчезнут… А тоска становится еще более лютой.

Где же источник боли, которая сверлит меня почти непрерывно? Дети, работа, личные отношения? Ответ однозначен: работа и общество. Что же потеряно? Общий ответ – внутреннее равновесие и равновесие с миром. Чувство хотя бы относительной удовлетворенности своей жизнью и деятельностью. Представление о системе, в которую вписана эта деятельность и развитию которой она служит. Представление о своих отношениях с этой системой. Неверие в эффективность своей деятельности, в ее конечную осмысленность, ее значение «для мира», для людей. Остались только сомнения, неверие, горечь.

Ну, а чисто эмпирически – где все же болит? Где нельзя «нажать пальцем», чтобы не почувствовать боли? Таких точек сегодня в моей жизни немало, и далеко не все они в области работы. Отношения с обкомом КПСС (глухая стена непонимания, безнаказанное попрание моего личного достоинства). Распределение рабочего времени (вакханалия заседаний, отсутствие времени для творческой работы, отсутствие творческой работы как таковой). Ужасное состояние дома (захламленность библиотеки, веранды, наличие мышей, тараканов…) Неблагополучие с одеждой (нет приличного демисезонного пальто, хотя оно и заказано в Москве). Неблагополучие с питанием (столовская еда надоела, а свою никто не варит). Безумный страх перед «приемами» кого-либо у себя дома, усталость от одной только мысли об их необходимости (панический вопль в душе: нет, не хочу, не могу, нет сил!) Усталость от ожиданий в мой адрес «как академика» (все знают, как я должна одеваться, сколько получать, на каком уровне жить, только я одна этого не знаю и хотела бы жить, как живется и как жила раньше).

Пишу все это, а в душе поднимается чувство какого-то общего неприятия жизни, отвращения к ней, общее «не хочу!». Усталость? Да, наверное. Но от чего, если не просто от жизни? После отпуска прошло всего полтора месяца, да и во время отпуска настроение было примерно такое же. Ефремов писал в одном из романов, что когда-то в древности на Земле 6 тысяч лет подряд лил дождь. Люди рождались, жили и умирали, а дождь все шел, и они никогда не видели солнца, даже не знали, что оно существует. Сейчас я живу примерно так, как те люди, хотя солнце и светит в мои окна…Главное, мне не хочется работать. Казалось бы, в работе – весь смысл моей жизни, но что-то слишком глубокое, сущностное, глубинное поломалось у меня внутри. Какой-то «позвоночник души». Кем и когда он был сломан? …После сентября я так и не оправилась. Свет кажется мне достаточно мрачным, но главное, нет веры в свою работу, в то, что она кому-то нужна и хоть что-нибудь значит в жизни. Отчетливо понимаю недостаточность своих знаний и талантов. Я - академик? Ха-ха-ха! Нормальный, даже выше среднего, доктор наук – да. Средний член-корреспондент Академии – может быть. Но академик? Это смешно».

5. Бремя организационных обязанностей

1984-й год ознаменовался для меня несколькими событиями. Во-первых, были интересные зарубежные командировки. Например, в мае мы с А.Н. Шапошниковым, моим учеником и коллегой, съездили на 10 дней в Венгрию, чтобы поближе познакомиться с ходом и результатами их экономических реформ. Наш отдел давно поддерживал связь с венгерскими учеными, они не раз приезжали к нам и на этот раз приложили максимум усилий, чтобы сделать нашу поездку информативной. Легальное и поддерживаемое государством частное предпринимательство делало тогда только первые шаги, но социологи уже активно его изучали. Они предоставили нам возможность встретиться с тремя-четырьмя владельцами мелких предприятий и фирм, которые красочно рассказали о своей деятельности, ее плюсах и минусах. Общее впечатление от венгерских реформ было оптимистическим, и мы с Сашей задавались вопросом, возможны ли подобные реформы в СССР, насколько готовы к ним, с одной стороны, правящая номенклатура, а с другой, основная масса трудящихся, ментальность которых формировалась в условиях авторитаризма и плановой экономики.

Конечно, больше всего встреч у нас было с учеными - экономистами и социологами. Наиболее интересным стало знакомство с академиком Яношем Корнаи, ныне лауреатом Нобелевской премии по экономике и председателем Мировой ассоциации экономистов. Он пригласил меня на обед, во время которого я задавала ему вопросы о ходе реформ, об их влиянии на экономику и социальную структуру общества. Его же вопросы в основном касались положения советской науки и степени идеологической свободы ученых. Он, конечно, был знаком с «Манифестом», а я подробно рассказала ему про наш семинар и последовавшие за ним события. Вернувшись в отель, я записала его соображения, в том числе касавшиеся возможности и вероятности либерализации советской экономики. Но высказывания Корнаи по этому вопросу были достаточно осторожны.

Во-вторых, осенью 1984 года на экономическом факультете НГУ была открыта специализация по экономической социологии, руководство которой мне пришлось взять на себя. Де факто социологическая специализация существовала уже несколько лет, но в дипломах выбравших ее студентов в качестве специальности значилась «экономическая кибернетика». Теперь же, когда наша специализация приобрела формальный статус, возникла необходимость подготовить курс экономической социологии, чтобы читать его третьекурсникам.

Первые год-два мы с Инной Владимировной Рывкиной читали этот курс вместе, а потом она продолжила читать его самостоятельно, я же занялась другими делами. Мой вынужденный отказ от дальнейшей разработки и чтения этого центрального курса объяснялся двумя причинами. Первой была моя нелюбовь к преподаванию. Со стажерами и аспирантами я работала охотно, но чтение курсов лекций студентам воспринимала как каторгу. Когда мне все-таки приходилось это делать (главным образом, под внешним нажимом), то я очень мучилась, потому что, по собственной оценке, преподавала не блестяще, и моя натура против этого бастовала. Теперь я часто вспоминала, как мой отец 15 лет убеждал меня сочетать исследовательскую работу с преподаванием. Он говорил: «Пойми, если ты хочешь стать настоящим ученым, то обязательно должна преподавать. Сама по себе исследовательская деятельность формирует узкого специалиста, интересующегося, в первую очередь, своей проблемой и стремящегося все больше в нее углубляться, пусть и за счет сужения общего горизонта. Чтение же курса лекций, напротив, требует широкого кругозора, оно позволяет ученому видеть место своей проблемы в значительно более широком контексте». Конечно, он был совершенно прав. Но в молодости меня слишком увлекала исследовательская работа, и преподавание казалось только помехой. А когда волей-неволей пришлось преподавать, было уже поздно. Первоклассным преподавателем я так и не стала.

Другой же причиной моего отказа от чтения курса была перегруженность организационно-научными обязанностями. В начале 1984 года я в течение двух месяцев хронометрировала свою деятельность с помощью классификатора, содержавшего 15-20 статей. Подведя итог, я увидела, что на «собственно научную работу» за это время было затрачено 15 часов, которые пришлись на 7-е и 8-е марта. Эта цифра привела меня в отчаянье, но вместе с тем подвигла на решительный шаг. Я составила полный список своих обязанностей по научной, педагогической и общественной линиям. В детальном списке их оказалось около 40, а в укрупненном -- - 18 (Укрупнение достигалось за счет объединения взаимосвязанных статей, например «член дирекции, член бюро дирекции» или «Председатель Сибирского отделения ССА, вице-президент ССА и т.п. Примечание Т. З.). Это была настоящая катастрофа, справиться с которой самостоятельно было мне не под силу. В связи с этим я обратилась к А.Г. Аганбегяну со следующим письмом (даю его в сокращении):

«Уважаемый Абел Гезевич!

В последние годы я почти совсем прекратила творческую работу, прежде всего, изучение научной литературы и написание оригинальных работ. Две последние книги, в которых я принимала участие, вышли в 1980 году, и сейчас у меня нет ни одной работы «в заделе». Статью в журнал «ЭКО» я начала перерабатывать в августе 1983 года; будучи в отпуске, написала 12 стр., но после этого не имела возможности к ней прикоснуться. Одной из главных работ 1983-1984 гг. является совместный с Р.В. Рывкиной отчет «Введение в экономическую социологию», сдача которого последовательно планировалась на март, апрель, май и июль 1984 года. Но приступить к подготовке этого отчета я до сих пор не смогла. Все это побудило меня проанализировать свою научно-организационную нагрузку и фактический бюджет времени. Ситуация выглядит следующим образом.

Нормативный фонд моего рабочего времени составляет 1795 часов в год, фактический (по данным самоанализа) – 2070 часов. Переработка достигается за счет работы в выходные дни, во время отпуска и в период выздоровления от болезней, а также в вечернее время, часто – до поздней ночи. Потребность в рабочем времени для нормального выполнения хотя бы основных моих обязанностей составляет 3029 часов, в том числе 645 на разработку нового научного направления – экономической социологии и руководство коллективным исследовательским проектом; 520 - на преподавательскую работу, руководство аспирантами и соискателями; 1480 часов - на научно-организационную работу, включая участие во всех обязательных заседаниях, и 384 часа на участие в конференциях, включая зарубежные, и лекционную работу по обществу «Знание».

960 часов вынужденной недоработки распределяются следующим образом: 70 часов экономятся на совпадении времени разных заседаний, 430 – на сознательном отказе от посещения части заседаний и выполнения некоторых научно-организационных обязанностей, а 465 часов – на сокращении времени творческого труда. Последствиями такой ситуации являются:

а) сокращение творческого труда примерно втрое – с 645 до 180 часов в год;

б) «злостное», т.е. открытое и систематическое неучастие в работе советов, редакционных коллегий, комитетов и пр., членом которых я являюсь;

в) безумная и бессмысленная растрата времени на бесконечные заседания и выполнение научно-организационных обязанностей.

В настоящее время я являюсь руководителем:

- отдела социальных проблем ИЭиОПП,

- сектора методологических проблем социально-экономических исследований,

- специализированного совета по защитам кандидатских диссертаций,

- журнала «Известия СО АН»,серии «Экономика и прикладная социология»,

- Сибирского отделения Советской социологической ассоциации,

- научной комиссии при Алтайском крайкоме КПСС по внедрению социальных исследований в практику,

- подпрограммы «Социальные проблемы Сибири» в рамках программы «Сибирь».

Кроме того, я являюсь действительным членом АН СССР, ее Сибирского и Экономического отделений; членом дирекции и бюро дирекции ИЭиОПП, членом РИСО института и СО АН, специализированного совета ИИФФ, 2-х ученых советов, 4-х проблемных советов, 2-х научных советов института, редколлегий пяти журналов, кафедры политэкономии (до последних дней была ее руководителем), методкомиссии экономического факультета НГУ и т.д. – всего не упомнишь.

При сохранении такого распределения времени я неизбежно деквалифицируюсь и потеряю не только возможность, но и способность руководить крупным научным направлением. Для высвобождения минимально необходимого времени на творческий труд прошу Вас помочь мне в решении следующих вопросов:

1. Освобождение от номинальных нагрузок, т.е. от организационных обязанностей, которых я все равно не выполняю и не могу выполнять. Это: руководство СО ССА и выполнение функций вице-президента ССА; руководство подпрограммой «Социальные проблемы Сибири» (с заменой меня на В.А. Калмык или Ф.М. Бородкина); выход из редколлегий журналов «Социологические исследования» и «Известия АН СССР, серия экономики», а также из специализированного совета ИИФФ и РИСО ИЭиОПП.

2. Переход с половины на четверть ставки в НГУ с освобождением от руководства аспирантами, участия в ГЭК по политэкономии, преподавания на спецфаке и в ИПК.

3. Передача значительной части обязанностей по руководству отделом моим заместителям, в первую очередь Ф.М. Бородкину. Прошу ввести его в состав бюро дирекции и разрешить мне участвовать в заседаниях дирекции, бюро дирекции, ученого совета института, объединенного ученого совета по экономическим наукам, методкомисссии НГУ, кафедры политиэкономии НГУ лишь в тех случаях, когда это требуется существом решаемых вопросов.

4. Назначение В.А. Калмык моим заместителем по отделу (наряду с Ф.М. Бородкиным и З.В. Куприяновой) с возложением на нее руководства всеми исследованиями отдела, замыкающимися на проблемы Сибири, в том числе подготовкой социального раздела Сибирского доклада Института».

Абел Гезевич отнесся к моему письму с пониманием и действительно снял с меня некоторые нагрузки, переложив их на плечи моих заместителей. Особенно чувствительной помощью оказалось переложение ответственности за подготовку регулярно готовившихся институтом «Сибирских» докладов, адресованных Госплану СССР, на В.А. Калмык. Валентина Абрамовна отнеслась к этой работе очень ответственно (как, впрочем, и ко всем поручаемым ей работам), и мне практически больше не приходилось этим заниматься. Однако оставшиеся за мною нагрузки все равно не позволяли дышать.

6. Экспедиция в Топчиху

На июнь 1985 года была назначена экспедиция в один из районов дружественного нам Алтайского края. Особенность замысла состояла в том, чтобы описать этот район как объект, развивающийся на основе определенных социальных механизмов. Задача была новой и интересной. Значительную помощь в разработке методики сбора данных нам оказало ранее выполненное системное исследование сельского сектора общества. В экспедицию выехали около 20 сотрудников. Начальником экспедиции был назначен д.э.н. В.Д. Смирнов, за мной же было научное руководство. К этому времени мы давно уже перешли от изучения собственно села к исследованию аграрного сектора, производственной проекцией которого являлся агропромышленный комплекс. Поэтому важной частью интересовавшего нас механизма были отношения сельскохозяйственных предприятий с Сельхозтехникой, Сельхозхимией, элеваторами, транспортными предприятиями и др. Узнав о нашем намерении изучить эти отношения, к нам присоединились два молодых экономиста из лаборатории Е.Т. Гайдара, которая занималась системным исследованием хозяйственного механизма, - Петя Авен (Ныне Петр Авен – председатель совета директоров Альфа-банка. – Т. З.) и Слава Широнин.

Выбрать именно Топчихинский район нам посоветовал второй секретарь Алтайского крайкома КПСС Виктор Тимофеевич Мищенко. Занимая ту же должность, что наш Колесников, В.Т. Мищенко как человек и общественный деятель представлял его полную противоположность. Это был не только исключительно умный, я бы даже сказала - талантливый, но и высокообразованный государственно мысливший человек, постоянно пополнявший свои знания в разных областях науки, прежде всего – в экономике и истории. Защитив кандидатскую диссертацию по экономике промышленности в ИЭиОПП СО АН, он остался нашим другом на всю жизнь и помогал нам, чем только мог. Его советы относительно организации, методов и результатов исследований базировались на доскональном знании всех звеньев и механизмов советской системы, полученном в первую очередь не из книг (которых он читал очень много), а из реальной жизни края. В начале 1980-х годов Виктор Тимофеевич приложил немало усилий к тому, чтобы сделать Алтайский край нашей экспериментальной площадкой. Помощь же, которую он оказывал нашей полевой работе, была поистине неоценима, ведь его звонок в любой сельский райком раскрывал перед нами все двери. Топчихинский район он рекомендовал потому, что первый секретарь райкома Чертов, как и сам Мищенко, был ориентирован на науку. Он охотно согласился принять нашу экспедицию в своем районе, тесно контактировал с нами и помогал нам на протяжении всей работы в Топчихе.

(Впоследствии Чертов стал зав. сельскохозяйственным отделом крайкома КПСС, а в 1990-х годах - вице-губернатором края. Он защитил кандидатскую диссертацию, пользуясь, в частности, и нашими данными, а через несколько лет самостоятельно подготовил и успешно защитил докторскую диссертацию. Когда же губернатором края был избран Евдокимов, Чертов не принял его предложение сохранить свой пост, оставил государственную службу и перешел в Алтайский университет на должность профессора и зав. кафедрой. С этим человеком было очень интересно общаться, а «под его крылом» - удобно жить и работать. Примечание Т. З.)

Для размещения членов экспедиции было выделено небольшое двухэтажное здание, служившее неформальной гостиницей райкома. Наша автомашина (УАЗик) стояла в гараже райкома, было организовано и хорошее питание в райкомовской столовой. Когда члены экспедиции возвращались с опроса респондентов или работы в сельсовете, Сельхозтехнике или элеваторе, после ужина проводилось что-то вроде «летучек» или «круглых столов», где каждый мог поделиться своими наблюдениями, гипотезами, предварительными выводами и сомнениями. Авен и Широнин активно участвовали в семинаре. Причем из их сообщений было видно, что в интересовавших нас механизмах они копаются глубоко и получают нетривиальную информацию. Естественно, мы принимали ее к сведению, они же, в свою очередь, внимательно прислушивались к рассказам интервьюеров о встреченных людях с интересной судьбой, необычными взглядами, сложными житейскими ситуациями.

К сожалению, экспедиция окончилась трагически. Когда наша работа подошла к концу, мы отчитались перед райкомом партии о выполненной работе, рассказали о своих предварительных выводах, поблагодарили Чертова и его помощников за внимание к нашим нуждам и сочли свою миссию выполненной. Оставалась чисто техническая работа, связанная со сбором и упаковкой вещей, разбором собранных документов, подготовкой машины и т.д. В этих условиях мы с И.В. Рывкиной и В.Д. Смирновым сочли возможным вернуться в Новосибирск, где нас ждали неотложные дела. Поезд отходил около 11 вечера и стоял в Топчихе всего минуту, поэтому я немного тревожилась. Но станция была рядом с нашим домом, а провожала нас чуть не вся экспедиция, так что было кому «втолкнуть» нас в поезд.

Пассажиров было немного, мы с Инной заняли одно купе, а Василий Дмитриевич – другое. В Новосибирск поезд должен был прибыть в пять утра, и мы решили немного поспать. Часа через два поезд остановился в Барнауле. Вскоре мы услышали какой-то шум. По коридору шел человек в форме, заглядывавший во все купе. Заглянув к нам, он спросил, не знаем ли мы, где едет В.Д.Смирнов. Мы указали на соседнее купе, и услышали: «Вы – Смирнов, начальник экспедиции ИЭиОПП?»- «Да, я» - «Вам срочная телефонограмма, распишитесь». В телефонограмме Чертова сообщалось о трагической гибели нашего шофера Вити и необходимости срочного возращения Смирнова как начальника экспедиции. Узнав об этом, я решила, что Чертов все равно вызовет меня в Топчиху, так уж лучше мне сразу вернуться со Смирновым. Но оба моих спутника были категорически против. Оказалось, что члены экспедиции узнали о трагедии в 9 вечера, за два часа до нашего отъезда. Но Чертов, сообщивший им о гибели Вити, просил сохранить ее в тайне от меня. Он говорил: «Только бы Татьяна Ивановна не узнала и не вернулась!» И действительно, никто не проговорился, хотя в такой экстремальной ситуации это было совсем не легко. А Василий Дмитриевич проехал пять часов от Топчихи до Барнаула и обратно специально для того, чтобы не возбудить у меня подозрений и проследить, чтобы я не вернулась. Не знаю, было ли это правильно, но я вняла уговорам и осталась в поезде.

А произошло вот что. В 9-м часу вечера Витя, проезжая через какую-то деревню, не справился с управлением и на большой скорости врезался в загородку с торчащими из нее острыми жердями. Одна из жердей пробила лобовое окно машины и насквозь пронзила Витину грудь, так что он умер мгновенно. А было ему всего 25 лет, он был женат, имел маленького сына и ожидал второго ребенка. Но куда он мог ехать в такое время накануне назначенного на раннее утро отъезда? Оказалось, что на ночную рыбалку. Организатором роковой поездки был один из ответственных работников райкома, подружившийся с Витей на почве машины, рыбалки и выпивки. Он уговорил нашего водителя взять выходной и съездить на рыбалку с ним и двумя его друзьями. Витя согласился, а ничего не подозревавший Василий Дмитриевич разрешил ему отдохнуть перед дальней дорогой. Как водитель, так и три пассажира машины находились в глубоком опьянении. Сидевшие на заднем сиденье сильно пострадали, но остались живы. Райкомовец же, организовавший поездку и сидевший рядом с водителем, тоже погиб, но не мгновенно. Когда его с великим трудом извлекли из машины, он еще был в сознании и оставшиеся минуты своей жизни отметил забористым матом.

Василий Дмитриевич вернулся в Топчиху для дачи показаний и организации отъезда экспедиции по железной дороге. Было возбуждено судебное дело по факту гибели двух человек. Наш институт выплатил молодой вдове Вити денежную компенсацию, а Смирнов получил строгий выговор от Президиума СО АН за плохую организацию экспедиции. Этот эпизод наложил мрачную тень на наши воспоминании о Топчихе, хотя во всех остальных отношениях экспедиция была очень интересной и продуктивной.

После почти месячной работы в Топчихе мы чувствовали себя обязанными отчитаться перед теми, кто нам помогал и чего-то от нас ожидал. Но материал был собран огромный, и его анализ требовал времени. В конце года мы представили по итогам экспедиции отчет «Методология, методика и материалы социологического исследования социального механизма развития сельского района». Фундаментальную же работу, обобщающую результаты теоретического и эмпирического исследования этого механизма, закончили только к лету 1986 года. Это был обширный научный доклад «К концепции перестройки управления аграрным сектором СССР». 13 июня я записала в дневнике: «Утром передала Валере Федосееву вторую часть отредактированного «Аграрного доклада» - 202 стр., большая работа… Довольна я этим докладом. В декабре 1985 года, когда у меня возникла его идея, я и близко не думала о том, что получится такая серьезная и большая работа. Правда, работало человек 10-12, и полгода прошло с тех пор. Мучений все мы приняли немало, окончательный вариант, наверное, четвертый. Но продвинулись в сторону управления ощутимо. А то ведь мы больше любим описывать сущее, т.е. результат управления, а как управляется тот или иной процесс, часто даже не знаем».

Ознакомившись с этим докладом, В.Т. Мищенко предложил летом 1987 года провести в Барнауле на его базе широкую научно-производственную конференцию с участием руководящих работников министерства сельского хозяйства, ученых-аграрников из Москвы, Ленинграда, Саратова и др., а также руководителей сельских районов, колхозов и совхозов края. Вместе с представителями Барнаула и Новосибирска число приглашенных составило около 500 человек.

Мы готовились к этой конференции очень серьезно. В пленарном докладе я обосновала общую концепцию перестройки управления развитием аграрного сектора общества. Структура же секций соответствовала конкретным направлениям нашего исследовательского проекта, поэтому каждая из них открылась докладом одного из наших ведущих сотрудников (Р.В. Рывкиной, В.Д. Смирнова, А.Н. Шапошникова, Е.Е. Горяченко и З.И. Калугиной. – Примечание Т. З.). Наши доклады были представлены в форме препринтов, что повысило эффективность дискуссии. Особый интерес участников конференции вызвал доклад В.Д.Смирнова о социально-экономическом эксперименте, проводимом им в одном из колхозов края. Суть его состояла в переводе всех производственных и управленческих коллективов на звеньевую систему организации и оплаты труда. Заметное усиление зависимости личных доходов колхозников от итогов работы звеньев привело к резкому росту производительности труда, и убыточный колхоз за 2-3 года стал высоко прибыльным.

Среди участников конференции был Е.Г. Антосенков, прежде заведовавший сектором движения рабочей силы в моем отделе. После защиты докторской диссертации он был приглашен на ответственный пост в Госкомтруд СССР. По окончании конференции Женя пригласил меня съездить с ним и его женой в экскурсию на Телецкое озеро. Я с удовольствием приняла приглашение и, конечно, не пожалела об этом. Большая часть окружающих озеро горных лесных массивов принадлежала заповеднику, так что далеко уплывать от турбазы не разрешалось. Но с нами или, точнее, с Женей, был первый секретарь местного райкома, для которого таких препятствий не существовало. Поэтому мы отплыли далеко от обитаемых мест и причалили к небольшому пляжу в уютном заливчике. Там уже ждали рыбаки с только что выловленной отличной рыбой, из одной части которой готовилась уха, а из другой делались шашлыки. Это было «гостеприимство по-партийному», с которым мне приходилось неоднократно встречаться в самых разных уголках Сибири.

Путь от Барнаула до Телецкого озера мы проделали в автомашине, обратно же на небольшом катере спустились по Катуни – бурной и полноводной реке, берущей начало в Телецком озере. Катунь поразила меня своей мощью, быстротой течения и чистейшей прозрачной водой. Русло ее довольно причудливо, то и дело встречаются резкие повороты, меняющие пейзаж. В течение 5-ти или 6-ти часов мы вбирали в себя чудесные виды не испорченной человеком природы. Вместе с нами на катере спускались директора двух крупных заводов г. Бийска, открытые и дружеские разговоры с которыми позволили мне проверить некоторые наши гипотезы, а также узнать много нового и интересного про теневые экономические механизмы, получившие к тому времени широкое распространение.

К сожалению, сейчас повторить подобное путешествие невозможно. Как рассказывают жители Алтая, оба берега Катуни теперь плотно застроены двух- и трехэтажными коттеджами, принадлежащими главным образом москвичам. Наверное, это тоже красиво, но уже по-иному. <…>