См. ранее на Когита.ру:

Ю. Линник. Русский Север – русский космос (1). Водлозерье в моей картине мира

Ю. Линник. Русский Север – русский космос (2). Петроглифы Бесова Носа

«…Перебирая духовные накопления, которые Русский Север надёжно спрятал в тайник своего консерватизма и своей труднодоступности, мы можем разложить и сгруппировать их по трём признакам:

             – вот несомненные заимствования, воспринятые однако не механически, а органически, с элементами творческой переработки;

             – вот как бы гибриды автохтонного и пришлого;

             – вот чистые конвергенции.

            Порой  мы не различаем эти разновидности. Думается, что особый приоритет в наших глазах имеет установление генетических корреляций – это давление классической парадигмы с её установкой на линейный детерминизм. Странствующие сюжеты, бродячие мотивы: эти феномены реальны – однако сходство далеко не всегда указывает на  общий источник. Точнее говоря, этот источник иногда следует искать не в географическом пространстве, а скорее в мире идей,  чьи воплощения – абсолютно независимые, не связанные друг с другом акции. В этих случаях мы имеем дело с явлением конвергенции». (Ю. Линник).

ВСЕЛЕНСКОСТЬ РУССКОГО СЕВЕРА

            1. Исключительная особенность Русского Севера  – его своеобычная вселенскость, открытость всей Ойкумене. Понятие всемирной отзывчивости Ф.М.  Достоевский применил конкретно к А.С. Пушкину. Но мы вправе перенести его на наш регион. Волей судеб он стал перекрёстком и средоточьем самых разных культурных влияний. Наложим их на страны света:

             – с Юга на Север – по оси, задаваемой путём из варяг в греки –  поднимались индоиранские, грековизантийские, тюркоарабские реалии; срабатывал своего рода капиллярный эффект: Север втягивал в себя накопления нижележащих широт – усваивал и претворял их; великие реки – Днепр, Дон, Волга – содействовали этому;

             – с Востока в направлении Беломорья и Обонежья двигались финноугорские племена; одни ассимилировались – другие сохранились; так или иначе, но именно им Русский Север обязан своей подпочвой, успевшей задолго до прихода ушкуйников напитаться архетипами и мифологемами; топонимика хранит этот след;

             – обратив лицо на Запад, мы увидим, как к славянам от викингов идут мощные пассионарные импульсы, несущие наряду с энергией ещё и бесценную информацию; тут имела место своеобразная передача момента движения – только угол изменился с южного на северовосточный:  новгородцы, много чего получившие от  Европы, устремили свою цивилизаторскую экспансию  на туземные чудские земли.

            2. Можно сказать так: эти потоки пересеклись в крестьянской избе – осели в ней многослойным культурным осадком.  Планетарность своего отчего дома остро ощутил Н.А. Клюев.

                                   Об Индии в русской светёлке,

                                   Где все разноверья и толки,

                                    Поёт, как струна, карандаш.

            Характерен заявленный здесь максимализм: избе присуще всевмещение – она готова принять сколь угодно экзотических гостей.

                                 Бедуинам и жёлтым корейцам

                                 Не будет запретным наш храм.

            Перебирая духовные накопления, которые Русский Север надёжно спрятал в тайник своего консерватизма и своей труднодоступности, мы можем разложить и сгруппировать их по трём признакам:

             – вот несомненные заимствования, воспринятые однако не механически, а органически, с элементами творческой переработки;

             – вот как бы гибриды автохтонного и пришлого;

             – вот чистые конвергенции.

            Порой  мы не различаем эти разновидности. Думается, что особый приоритет в наших глазах имеет установление генетических корреляций – это давление классической парадигмы с её установкой на линейный детерминизм. Странствующие сюжеты, бродячие мотивы: эти феномены реальны – однако сходство далеко не всегда указывает на  общий источник. Точнее говоря, этот источник иногда следует искать не в географическом пространстве, а скорее в мире идей,  чьи воплощения – абсолютно независимые, не связанные друг с другом акции. В этих случаях мы имеем дело с явлением конвергенции.

<…>

            В 1835 г. Александр Павлович Брюллов выступил с  таким утверждением: «В стиле церковной русской архитектуры ясно видны следы восточного вкуса и большое сближение с индийскою архитектурою» (1). Несколько десятилетий мысль о восточных корнях отечественного зодчества владела умами наших теоретиков. Дело дошло до того, что в 1871 г. Академия Художеств планировала соответствующую экспедицию, которую должен был возглавить Лев Владимирович Даль. Замысел этот не был воплощён. Не стало ли его компенсацией посещение Л.В. Далем Кижей в 1876 г.? Его взгляду предстало то, что Н.А. Клюев назовёт впоследствии Белой Индией – нечто  сказочное, фантастическое. Силуэтно Преображенская церковь хорошо накладывается на многоярусные буддийские храмы. Тут можно вспомнить и Пурушапур (I в. до н.э.), и Мамалапурам (VII-VIII вв. н. э.). Инвариантов в наших необычных сравнительных рядах мы найдём немало. Но сближения будут слишком общи, абстрактны. Сходство носит скорее ассоциативный характер, что весьма существенно в  плане эстетического впечатления, – однако повода для  серьёзной постановки вопроса о филетических связях оно всё же не даёт. Перед нами типично конвергентное подобие. Индийские и русские зодчие воплощают идею подъёма, восхождения. Отсюда замечательные системные созвучья. Пытаясь углубить их до уровня генетического родства, мы отдаём дань романтизму – не зря Новалис говорил о том, что дух влечётся к своей «индийской отчизне» (2).

            Восточные аллюзии вызывал прежде всего храм Покрова на Рву. Преображенская церковь в Кижах имеет с ним немало общего. Насколько наивным и анахроничным выглядит сегодня намерение петербургской Академии Художеств прощупать индийские истоки национального зодчества? Думается, к романтической идее следует вернуться, изменив при этом цель и направленность поиска. Нельзя русское прямо вывести из индийского. Однако сравнительный анализ может много дать для раскрытия проблем отечественной архитектуры. Назовём две из них:

 – преемственность деревянного и каменного зодчества;

 – происхождение закомары и бочки.

Действительно ли церковь в Коломенском (1532 г.) строилась на деревянное дело? В этом вопрошании заложено нечто осевое, ключевое для истории нашего зодчества. Однозначного ответа нет. И вряд ли он будет найден на фактической, документальной, надёжно апробированной основе. Остаются аналогии. Индия свидетельствует: дерево первенствует. Читаем у С.И. Тюляева: «Важным фактором для понимания архитектуры при Маурьях и позднее, вплоть до 10 века, является огромное влияние исконного и наиболее распространённого деревянного зодчества на каменную, в частности скальную, пещерную архитектуру» (3). На одном из рельефов большой ступы в Санчи мы видим изображение Кушинагара. Здесь ушёл в паринирвану Будда. Это был каменный город. Однако он кажется сколком со своего деревянного  предшественника. Объёмную реконструкцию Кушинагара сделал П. Браун. Мы видим бочечные покрытия. Больше того: вот стык двух бочек под прямым углом – это кажется заявкой на крещатую бочку. Таковая хороша знакома нам по храмам Мезени и Пинеги. Сколь же далёкая связь! Но какова её природа – генетическая или конвергентная? Основные элементы деревянного зодчества – включая бочку с килевидным завершением – П. Браун относит к ведийскому периоду. Понятен искус увести туда нить традиции. Но здесь нужна предельная методологическая осторожность.

Абрис наших закомар и бочек мы без труда узнаём в так называемых солнечных окнах буддийских храмов. В них становится очевидной пучина – важнейший элемент бочечной структуры. Изумительно солнечное окно пещеры № 19 в Аджанте (V в. н.э.). Интересно, что оно сохраняет рудименты деревянных конструкций – продольные рёбра, утратившие функциональный смысл, однако обретшие декоративную значимость. В проёме этого окна – на бесконечном удалении – видятся наши Кижи. Игра на бочечных объёмах и профилях предопределяет их красоту.

Конечно, возможны спекулятивные предположения такого типа: внимательный русский путешественник – вроде Афанасия Никитина – привёз из Индии архитектурные зарисовки. Они положили начало новым формам на Руси. Такая механическая трансляция не исключена. Но всё же маловероятна. Покрытия наших храмов – купольные, бочечные, кубоватые – моделируют пламя. Перед индийскими зодчими могла стоять схожая задача. Отсюда конвергенция.

Криволинейные очертания ярко и утвердительно заявляют себя в севернорусском деревянном зодчестве во второй половине XVII в. Индия гораздо раньше открыла эстетический эффект кривизны. Храм Вайталы в Бхуванешваре (VIII в. н.э.) впечатляет выразительной выгнутостью своих линий. Здесь намечается пучина! Топологически эту форму совсем не трудно преобразовать в куб. Индия и Россия черпали из единого источника идей.

4. Южные влияния, воспринятые русской культурой, процеживала через себя скифская степь. Это принципиально важный момент. Скифы в художественном отношении обнаружили  замечательную толерантность: свои причудливые замыслы они доверяли воплощать эллинским мастерам. Взаимодействие культур налицо. Вскоре к нему подключилась и Русь. Скифская змееногая богиня Апи – её первообраз нам даёт торевтика. Однако на стенах Георгиевского собора в Юрьеве Польском она предстаёт в своей белокаменной ипостаси. Поднявшись на Север, Апи занимает важное место в народной вышивке – хотя никто не помнит о её происхождении. Металл – камень – ткань: переход от материала к материалу – как перевод на новые языки. Полная адекватность здесь невозможна. Да и не нужна. Изначально предрасположенный к метаморфозам, образ Апи несёт в себе поразительную текучесть и пластичность. Северная вышивка даёт массу его вариаций. Превращений не счесть. Это Древо жизни? Или рожаница в виде лягушки? Одно сквозит в другом – превращается в другое. Скифский мотив получил на Русском Севере небывалое развитие. Назвать это заимствоваанием? Разве лишь в условном и относительном контексте. Мы имеем дело с типично гибридным образом. На матрице чужого было создано своё.

Схожие траснсформации претерпел и образ кентавра. Сколь восхитительны его каргопольские воплощения! Глиняные полканы свободно скачут в пространстве игры. Будем возводить их родословную к повести о Бове-королевиче? К апокрифу о Соломоне и Китоврасе? К античному Хирону? А.Н. Веселовский заглянул ещё глубже: начавшись в Иудее, нить его поиска пересекла Иран – и ушла к индийским гандхарвам. Но это не предел. Недавно генеалогическое древо Китовраса дало неожиданное ответвление. Оно через Урал потянулось в сторону наших земель.

Эллинский кентавр – индийский гандхарв – иранский гундир – зырянский гундур: появление четвёртого звена в этой известной цепи ошеломительно. Ведь здесь мы покидаем привычную индоиранскую последовательность, не без робости вторгаясь – под водительством блестящего учёного В.В. Напольских –  в финноугорскую общность. Считать гундура иранизмом? Это имело место в III тысячелетии до н.э.: индоиранские и финноугорские племена взаимодействовали – языки сохранили память об этом. Но что было раньше? В.В. Напольских реконструирует исходное слово из гипотетического праязыка GenDarWv. От него идут несколько отводков – включая и финноугорский. Это ново! Учёный пишет: «Естественно, охарактеризовать общих мифологических прототипов греческих кентавров и арийских гандхарвов ещё труднее, чем определить основные черты и функции последних… Тем большее значение приобретает привлечение пермского материала» (4). Разве иранский Митра не вошёл в пантеон манси под именем Мир-сусне-хум? Открывший эту связь В.Н. Топоров соединил казавшееся несоединимым. Взаимоотражения культур подчас настолько нетривиальны, что сознание поначалу сопротивляется, отказываясь принять парадоксальные сопоставления. Но безупречный анализ убеждает в их истинности.

Исследования такой направленности весьма значимы в философском отношении. Они опираются на идею монофилии: культуры вырастают из единого корня. Однако дивергенция является настолько широкой, что позже – на этапе зрелости – возникает основа для разнообразных параллелизмов.  Будто перед нами абсолютно независимые линии! Изначальное родство забыто. Линии пересекаются, переплетаются. Рождаются гибридные формы. Возникает сложнейший интерференционный узор. Мы теряемся в умопомрачительном лабиринте – мы запамятовали его простую формулу. Но что делает наука? Она находит средство от исторической амнезии – удаётся вспомнить источное, основополагающее: вот начало – вот архетип. Русский Север предоставляет исключительные возможности для подобных исследований.

Эвристичны два сопоставления В.В. Напольских:

 – дракон гундур сопоставляется со Змеем Горынычем;

 – делается попытка угадать образ гундура  в загадочных ящерах на камских сульдэ.

Эта мистериальная пластика схожа с вышивками Русского Севера в том отношении, что формы здесь обладают большими степенями свободы, являя нам характерную взаимоперетекаемость. Мир ещё не застыл в жёстко заданных границах. Он гибок, податлив. Отсюда безграничность игровых трансформаций. Миксатропные образы творятся в этот период. Два из них – змееногую богиню и кентавра – мы уже вспомнили. Сульдэ подсказывают нам ещё и человеколося.

В Египте – Анубис, на Крите – Минотавр, у саамов – Мяндаш: алгоритм формообразования тут одинаковый – задействована фантастическая комбинаторика. Она указует на тотемное родство животных и людей? Возможны разные подходы. Сегодня эти персонажи напоминают нам о ранней неразделённости человека и природы. Саамский Мяндаш – человекоолень; он потрясает своей жертвенностью: даёт себя подстрелить, дабы сделать удачливой охоту людей. Миф запечатлел разрыв кровных связей, расщепление бытия на своё и чужое. Человек стихийно ощутил: промысел нарушает изначальную гармонию с природой – появляется смутное чувство вины перед нею. Но жизненная необходимость постоянно глушит это чувство. Не отражают ли поля карельских петроглифов все эти противоречия? Мы здесь находим и человеколосей, и человекооленей. Как их соотнести с камскими сульдэ? И с кольским Мяндашем? На землях Русского Севера всё чётче начинает просматриваться протосаамский субстрат. Он не мог остаться безразличным для поздних напластований.

5. Миграция идей – их встречи и наложения – подчас весьма прихотливы. Вот начало записи одного из заонежских поверий, сделанной П.Н. Рыбниковым: «По досюльному окиян-морю плавало два гоголя: один бел гоголь, а другой чёрен гоголь. И тыми двумя гоголями плавали сам господь-вседержитель и сатана» (5). Сколько традиций стоит за этой контрастной картиной?  Сразу включается множество ассоциаций. Вспоминается следующее:

 – дуализм Заратустры;

 – его трансформация в манихейство, увязавшее себя с гностицизмом;

 – внедрение гностических представлений в павликианство;

 – появление катаров и альбигойцев в Западной Европе, богомилов – среди южных славян: дуалистическая космогония вплотную приближается к Руси;

 – её усваивают калики перехожие? и переносят на Русский Север?

 – Белобог и Чернобог: это автохтонное представление?  или за ним стоит иранская матрица?

 – водоплавающие птицы, играющие первую роль в сотворении мира: разве это не финноугорский мотив?

От утверждений мы перешли к вопрошаниям. До полных ответов ещё далеко. Заонежское предание синтетично. Мы находим в нём сплав разных мифологий. Прихотливо? Но тут есть и цельность, и органичность.

Читая записи П.Н. Рыбникова, ощущаешь неисповедимое единство ноосферы. Внутри неё работает много изолирующих механизмов. Однако проникающая сила взаимодействий берёт верх.

Русский Север – и Запад: в их отношениях бывало разное – от вполне дружелюбного призыва  варягов до кровопролитных сражений. В ретроспективе мы видим преобладание прочных границ. Но для архетипов они всегда оставались прозрачными.

Объехав Норвегию и  Русский Север, В.В. Суслов сделал интересное заключение: «Если мы будем сравнивать прялки, скалки, ящики и т.п. предметы, встречающиеся на нашем Севере, с таковыми же предметами в Стокгольмском северном музее, то в общих формах и в орнаментистике почти не увидим разницы. Между тем, просматривая древние памятники церковной архитектуры той и другой страны, мы едва ли увидим и малейшее сходство» (5). Эта знаменательная асимметрия находит вполне естественное объяснение. Прялки – и храмы: они находятся на разных стратах культурного развития. Прялки веют архаикой.  На их лопасках внятно и чётко проявляются архетипы. Это истоки. К ним стягиваются все этносы. Отсюда сходство, если не тождество орнаментов. Памятные стелы с о. Готланд: как их декор похож на наши прялки! Мы констатируем взаимнооднозначные соответствия. Модели Универсума, запечатлённые на прялках и стелах, изоморфны друг другу.

Ассоциативные связи нельзя путать с генетическими зависимостями. Вторым всегда отдавали предпочтение перед первыми. Системное мышление уравнивает их в правах. Посмотрим на ранние попытки интерпретации карельских петроглифов. В ассоциативном поле оказались и «Калевала», и «Старшая Эдда» – отзвук обоих эпосов хотели найти на северных скалах. Сами эпосы возводились к общей основе. Локи в «Старшей Эдде» – и Лоухи в «Калевале»: фонетическое сходство провоцировало далеко идущие выводы. Это наивно. И тем не менее ассоциации рождались не втуне! Изменив угол зрения, мы увидим: и исландский, и карелофинский, и русский эпосы имеют немало параллелей – в них преломились одни и те же универсальные архетипы. Эта системная связь залегает глубже связи генетической. Русский

Север даёт возможность высветить её со всей достоверностью. О нём можно сказать так: это сгущение архетипов – их невероятно насыщенная концентрация.

Русский Север сберёг всечеловеческую прапамять от энтропийного размыва. В этом его неоценимая заслуга. Подобных ему мест мы не найдём на Земном шаре.

_____________________

1. Энциклопедический лексикон Плюшара. Т. 3. СПб., 1835. С. 275.

2. Литературные манифесты западноевропейских романтиков. М., 1980. С. 99.

3. Тюляев С.И. Искусство Индии. М., 1988. С.122.

4. Напольских В. В. Центавр – гандхарва – дракон – медведь: к эволюции одного мифологического образа в Северной Евразии // rutheina. ru – фольклор. С. 6.

5. Песни, собранные П.Н.  Рыбниковым. Т. 3. Петрозаводск, 1991. С. 181.

6. Суслов В.В. Путевые заметки о Севере России и Норвегии. СПб., 1888. С. 9.

(Продолжение следует)