Я рос любознательным мальчиком. Примерно девяти или десяти лет от роду в какой-то научно-популярной книжке по зоологии, помимо других интересных вещей, мне довелось прочесть и о врожденном отсутствии у представителей семейства кошачьих способности к цветовому восприятию. Тьма времени миновала с тех пор, но я и сейчас отчетливо помню огромную, на всю страницу, схему, пояснявшую распространение нервного импульса от сетчатки глаза, с его пресловутыми "палочками" и "колбочками", в мозг и обратно – помню также помещенного справа стилизованного человечка, разглядывающего пурпурную розу на зеленом стебле и столь же стилизованного контурного кота, уставившегося в неисправимо-серую мышь. Преимущество человека перед любимым мною животным было показано столь обстоятельно и столь недвусмысленно, что я тогда, помнится, даже расстроился до некоторой степени.

По всей видимости, это и было первое в моей жизни столкновение с явлением, которое, в принципе, можно понять, но ни за что нельзя себе представить – ведь мы же, в самом деле, различаем цвета, как же можно не различать их кому-то другому, имеющему глаза, хотя бы и кошке? Как можно не видеть, что небо голубое, а одуванчик – желт? Абсурд... Данный опыт был, несомненно, из разряда шокирующих и оставил, как водится, небольшой рубчик. В дальнейшем мне, как, впрочем, и любому нормальному человеку, не раз и не два приходилось переживать нечто подобное – триумф, так сказать, абстрактного знания над чувственным опытом – вплоть до лекций по квантовой механике на пятом курсе института, которые я, однако, прогулял практически в полном объеме, вследствие чего обрел по указанной дисциплине лишь сострадательную тройку и только.

Однако, речь не об этом. Я несколько отклонился от темы – позволю себе вновь вернуться туда, в свое легкомысленное позднесоветское детство с его панельными новостройками, разливным томатным соком по десять копеек стакан и портретами квадратноплечего бровеносца на каждом возможном углу. Итак, детство. Видное место в нем, да и вообще в советском образе жизни занимал кинотеатр – причем, не просто кинотеатр, а конкретный кинотеатр-ближайший-к-дому. В моем случае это был размалеванный в крупную коричневую клетку широкоформатный "Выборгский", находившийся в трех трамвайных остановках или, иначе, в десяти минутах ходьбы пешком. Если позволяла погода, после сеанса обычно выбиралось второе. Кажется, году в семьдесят пятом, в короткий период так называемой "разрядки международной напряженности" (кто сейчас помнит терминологию той хронологии?) в нашем "Выборгском" появились настоящие игровые автоматы, изготовленные, разумеется, нашей же, отечественной промышленностью. Каким-нибудь Министерством Среднего Игрально-Автоматного Машиностроения. Тупостью игровых сценариев сии "однорукие бандиты" докомпьютерной эпохи вполне соответствовали своим нынешним собратьям, эксплуатационной надежностью, как все советское, не баловали, порождая тем самым необходимость существования многочисленного штата технической обслуги, имевшей, чуть ли не впервые в советской истории, прямой и неконтролируемый доступ к наличным деньгам. Один мой родственник, подвизавшийся на таковом поприще, имел в день столько, сколько обычный советский инженер зарабатывал за месяц сидения в каком-нибудь дурацком НИИ. Что же до дяди Алика – то взрывной рост благосостояния стал, вне всякого сомнения, первым шагом на пути преодоления им советской несвободы – на пути, который, в конечном счете, увел его весьма далеко от родных просторов...

В сущности, со мной произошло в известном смысле то же самое. Понятно, что денег я на автоматах не зарабатывал, хотя практически и не тратил их там тоже: и года не прошло, как все мы научились добиваться призовой игры в 100% случаев, после чего, само собой, играть перестали. Но это уже ничего не могло изменить – игровые автоматы самим фактом своего стояния в выгородке фойе "Выборгского" справа от билетного контроля нанесли какой-то очень весомый и в чем-то даже непоправимый удар по герметичному идиотизму нашего советского сознания, щедрым жестом открыв раз и навсегда некие неведомые прежде горизонты.

Что же это было? Чувство азарта? Жажда выигрыша? – Конечно же, нет: и то и другое было уже известно нам, причем известно досконально – уличная подростковая практика способна в этом плане посрамить любое казино и уступает, разве что, тюремному очку, где ставкой – фикса золотая. Если не это, то что же тогда? – Разумеется, цвет... цвет, как таковой...

Цвет, цвета, яркие локальные цвета незнакомого нам тогда диснеевского кино, которыми эти чудесно-громоздкие ящики, будто все равно какой-то волшебной бритвой, наотмашь резали наши слипшиеся от черно-серой советской пелены глаза. Для моих сверстников это было своего рода инициацией – обретение нового измерения, неиспытанного прежде. И каждому из нас, разумеется, казалось вполне очевидным, что вновь обретенное измерение, будучи заложенным в нас биологически и культурно, в то же время начисто не предусматривается окружавшей советской парадигмой. Как секс или как, скажем, феномен смерти...

Впрочем, я, конечно же, преувеличиваю. Все было ощутимо сложнее и заметно неоднозначнее. Безусловно, жизнь в недрах советской действительности угнетала цветовое восприятие, причем угнетала его многопланово: начиная с блеклых вывесок на наших темных, лишенных рекламы улицах и кончая качеством полиграфии, телевизионных кинескопов и доступных фотоматериалов – этими, с позволения сказать, цветными тасмами, свемами и орвохромами, способными воспроизвести лишь чахоточную бледность лиц и только. Мрачным одноцветием отличались уличные одежды наших граждан, однообразной белизной пугали пациентов халаты медработников, и пациенты думали, что так только и может быть – вплоть до той поры, когда указанные медработники переоблачились в элегантные синие, зеленые и розовые костюмы, полученные по линии гуманитарной помощи. Чего уж там: даже серая солдатская шинель с концом советской эры ко всеобщему удивлению вдруг обрела, позеленев, свой собственный цвет.

Сколь серьезно все изменилось, я осознал в полной мере лишь сравнительно недавно. Я вдруг поймал себя на том, что прежде всегда был способен за доли секунды, то бишь, с одного-двух кадров определить, показывают ли в телевизионном репортаже улицу российского города либо это "заграничный видеоряд". Разумеется, за столь короткое время обычно удается воспринять лишь общую палитру кадра – и этой палитры всегда оказывалось вполне достаточно для идентификации. Так вот, году в девяносто восьмом была пробита первая брешь – из традиционной российской палитры выбилась и примкнула к  "колористической загранице" Москва. А пару лет спустя, понемногу, и некоторые другие города – Питер, кажется, Нижний Новгород... Увы, две-три секунды – и все встает на свои места, едва лишь сколько-нибудь крупным планом мелькнет чье-либо лицо, исполненное экзистенциальной российской озабоченностью, но в первый, в самый первый миг уже можно порой и обмануться.

Все это так, но была, конечно же, и другая сторона медали, сторона, которая не служит ни в коей мере ничьим оправданием, но которая, тем не менее, не должна быть опущена здесь потому хотя бы, что и в самом деле была. Я имею в виду пресловутый "сидром эскимосов", живущих, как известно, среди полярных ночей и снеговых пустынь. Цвета в окружающей их природе явно не хватает, однако глаз требует компенсации и этой компенсацией становится необычайная и бережная цветовая роскошь эскимосского прикладного искусства – всех этих орнаментов, вышивок и бус. Также и мы: выросшие в условиях колористического дефицита, мои сограждане ощущали влечение к цвету едва ли не биологически – и, обретая хроматизм, умели ценить его, наверное, как мало кто другой. Когда Тарковский в черно-белую ткань своего "Андрея Рублева" вдруг вплел разноцветие средневековой темперы, ему не понадобилось даже помещать икону в кадр целиком, ибо само буйство полихромной фактуры с гарантией порождало у зрителя цветовой шок – шок, в данном случае, синонимичный высшей, надмирской свободе.

Или вот такая, вполне "эскимосская", история. Про фломастеры. Про длинную многоцветную ленту фломастеров (то-ли 24, то-ли 36 разных оттенков, то-ли даже больше). Про ленту фломастеров, которую я видел у моих одноклассников, чьи родители "ходили в загранку", и которой у меня никогда не было, хоть я и мечтал о ней все детство напролет. Которую не могли, конечно же, заменить наборы из четырех тупорылых "буратин", оставлявших на бумаге какие-то сгустки и волокна. Про ленту фломастеров, которая едва ли не снилась мне, и которую я немедленно купил, став взрослым, с одной из первых стипендий. И которая потом бессмысленно засохла от неупотребления, ибо детство, оказывается, кончилось. То самое детство, в котором и нужны разноцветные фломастеры...

Здесь надо бы и закончить этот разговор, но память моя почему-то настойчиво выталкивает на поверхность еще одно воспоминание институтских лет – тоже, так сказать, естественнонаучного толка. Итак, второй курс. Лабораторные работы по общей физике. Занятия ведет строгий и язвительный преподаватель – что-то спартански-дореволюционное в его облике: эти очочки, эта тройка с безупречно повязанным галстуком... Студенты собирают некую сложную оптическую установку, в лаборатории стоит тишина и какое-то нервное напряжение, неизбежно возникающее вокруг доцента N, хочет он того или нет. К началу второго академического часа установка, наконец, собрана, о чем безотлагательно известил Вселенную радостный фальцет Валерки Слежова – все детали откалиброваны и подсоединены, можно включать электричество. Доцент N отрывается от своих бумаг, встает из-за стола и подходит к нам. Валерка вырубает освещение в комнате, как предписано в методичке, затем щелкает сетевым тумблером – и в тот же миг узкий белый луч света вырывается из лабиринта зеркал, проскакивает сантиметров двадцать пустого пространства и, вонзаясь в кособокую призму, на выходе из нее расщепляется в несравнимо-восхитительный радужный веер. Потом, конечно же, эти самые спектральные составляющие куда-то деваются дальше, что-то там делается с ними – ради чего все и затеяно, в конце концов – однако в памяти от всего от этого не осталось и малейшего следа. Сохранилось же главное: семеро вдруг в момент успокоившихся, забывших про все свои проблемы, разницу в возрасте, жизненном опыте и социальном статусе и, словно бы, обретших просветление людей, беззвучно созерцающих самую первозданную из всех возможных на свете радуг.