Я задаю себе вопрос: было это всё, или, может быть, только казалось? Может быть, в добела накалённой обстановке тех дней не было никаких загадок, а были короткие, минутные сны в промежутках между беспощадными бомбёжками и артобстрелами? Может быть, это – короткие разряды сверхуплотнённых впечатлений, освобождающие разум человека от тягостного груза зримой смерти, крови, разрушений и тем спасающие его от возрастающего гнёта потрясений, способных вышибить его из необходимой нормы?

Об этом надо сказать. Чтобы никто не подумал, что эти строки – строгое историческое исследование, или – менее строгие – мемуары. Но это – о загадках. А о существе? Как этот водоворот событий изложить, чтобы ни у кого не было сомнения, что всё это было, что всё это правда, хотя я с самого начала сказал, что не могу поручиться: всё было точно так, как мне это представлялось, так, как я воспринимал события, так, как они отложились в моей памяти.

Писать так и только так, как это сохранила память и десяток листиков уцелевшей тетради. Достоверно ли это?  Не знаю… Впрочем, для меня, для моего внутреннего мира всё это было от начала до конца….

Проводы

Окончание Инженерной Академии совпало с началом войны. Я был назначен преподавателем минно-подрывного дела только что созданных, по суровым обстоятельствам начального периода войны, Центральных курсов минных заграждений.

Курсы ещё не были укомплектованы и приходилось работать за двоих, за троих. После ежедневных двенадцатичасовых занятий – в классе, на поле и на полигоне – добирался до общежития усталый, измотанный… Не хотелось ни пить, ни есть, ни спать, ни думать… Ложился, свесив ноги на заправленную по-солдатски койку, как был – в пилотке, в снаряжении с пристёгнутой полевой сумкой, в запылённых сапогах…

После отдыха без дум, без движения, без звука – отошёл… Приподнялся и попытался мысленно подытожить день – день непрерывного грохота учебных взрывов, установки мин и взрывателей, день непрерывного напряжения, неизбежного при работе со взрывчатыми веществами и с полной ответственностью за человеческие жизни, день без «че пе» и, наконец, последняя сводка с фронтов – малоутешительная, тревожная. Она требовала этого максимального напряжения сил, чувств и мыслей от всех и каждого…

Задумавшись, не слышал ни звуков «Рондо» Шуберта, идущих из большого чёрного, кем-то включённого репродуктора, не заметил и того, что в комнату вошёл курсовой писарь.

Он доложил, что меня вызывает начальник курсов, что он сейчас находится в красном уголке.

В этом маленьком клубе собралось несколько курсантов – любителей музыки или просто желавших как-то убить единственный вечерний час свободного времени. При желтоватом свете лампы они пытались сыграться на струнных инструментах.

Перебирая струны гитары, среди них сидел подполковник Выходец. По его виду я понял, что он не хочет подниматься, а значит и того, чтобы я, соблюдая форму и устав, доложил «Прибыл по Вашему приказанию!». К тому же он глазами показал мне на стоящий рядом с ним, пахнущий свежеструганной сосной крепкий табурет.

Продолжая перебирать струны, он начал говорить о предстоящей командировке. Я успел его уже узнать, и мне не могло показаться удивительным сочетание аккомпанемента гитары и его слов, произносимых будничным, неторопливым тоном. Не было никакой рисовки или позы. Это свойственный ему стиль поведения: не говорить громко слова, сами по себе многозначительные.

­– Завтра Вам с десятью курсантами… /брынь-брынь/ …  нужно будет самолётом…/брынь-брынь/… вылететь в город Эн…/брынь-брынь/… для выполнения спецзадания Ставки… По звонку вы поедете в Москву, ­– подполковник отложил гитару, ­– где получите подробные инструкции. Это всё, что я могу Вам сообщить. Могу добавить, что речь, видимо, идёт об очень серьёзном задании. Десять курсантов – рекомендую добровольцев – отобрать из первой роты.

– Слушаюсь.

– Впрочем, в роту я пойду вместе с Вами…

Через пять минут две шеренги чётко выровнявшихся курсантов замерли в строю.

Начальник курсов повторил перед ними примерно то же, что он говорил мне, а затем добавил:

– Десять добровольцев – два шага вперёд. Шагом – аарш!

Вся рота до единого человека – ритмично и дружно сделала два шага вперёд и замерла…

– Товарищи, объясняю: нужна не вся рота, а только десять добровольцев. Добровольцы, сделать два шага вперёд… Без команды.

Снова вся рота, ещё более чётко, сделала два шага вперёд.

– Ну, если на то пошло, то мы начнём с другого конца.

Имеющие освобождение по болезни от занятий, сменившиеся после наряда, неуспевающие по спецпредмету – два шага вперёд. Шагом – арш!

На этот раз все остались на месте, не шелохнувшись.

– Пора кончать… По порядку номеров рассчи ­– тайсь!..

С первого по десятый, напра – во! Вот вы и полетите на выполнение задания. Остальные – разойдись!

Подполковник повернулся ко мне:

– Я не знаю, долго ли продлится Ваша командировка. Очень жаль расставаться с Вами… Трудновато будет без преподавателя ведущей дисциплины…  Обещали завтра же прислать другого. Но ведь это будет – другой. А сейчас Вам надо хотя бы немного поспать. День был напряжённый…  Впрочем, Вас могут поднять в любую минуту.

Крепко пожав друг другу руки, расстались.

По дороге в общежитие офицеров пытался угадать: что скрывается за названием – город Эн? Какому ещё городу угрожает захват врагом? На каком фронте?

Маскировочные шторы не хотелось опускать. Не зажигая света, стал собираться в дорогу: в свёрток положил полотенце, пару платков, носки, бритву, мыльницу, сунул в карман шинели пару пачек «Беломора». В планшет – удостоверение личности, тетрадь и какую-нибудь книжку… Мопассан? Полезай, милый друг.

… Окна раскрыты настежь, их проёмы залиты зеленоватым лунным светом. В комнату втекает предосенняя, зябкая свежесть.

                        Есть в осени первоначальной              

                        Короткая, но дивная пора:

                        Весь день стоит как бы хрустальный

                        И лучезарны вечера…

Над городком прогудели вражеские самолёты. Гады… бомбили Москву… Два луча прожекторов ведут два «Юнкерса». Зенитного огня нет. Почему? Может быть, кончились снаряды? Или они вошли в зону действия наших истребителей?

Улёгся на койку. Через окна несётся грустный напев. Местные девушки в этот уже поздний час поют «Проводы».

Ни слова, ни мотив, а сама манера петь эту песню – делали её волнующей. Они даже не пели, а протяжно, нараспев выкрикивали слова, и этот речитатив, причитания казались и новыми, и древними, как сама Русь. В них слышались и горечь расставания, и призыв быть героем, и сладкая неистребимая надежда снова встретить любимого… Это волновало до сухих слёз, до спазм в горле… Мелькнула мысль о родных? Где они? Что с ними?

Песня девушек стала глуше. Из провожальной она магически превратились в колыбельную…

Я крепко уснул.

Москва. Второй дом НКО

В пять утра меня разбудил дежурный:

– Товарищ капитан! Приказано немедленно выезжать. Поторопитесь. Вас уже ожидает машина.

Умылся студёной водой, оделся, собрался, вышел. У входа старый скрипучий фордик пофыркивал, как потревоженный мерин.

– А где же курсанты?

– А Вы не знаете? Поступило новое приказание: Вам ехать одному. В распоряжение начальника ГВИУ, Красная площадь, второй дом НКО.

Пожал руку дежурному. Мысленно простился с курсами, смутно предчувствуя, что сюда уже никогда не вернусь. Никогда? Почему? Сам знаешь…  всякое бывает…

Туман влажный и мутноватый, алмазными каплями росы садился на ворс шинели. Зябко. Тревожно. Грустно. Чего-то и кого-то жаль до щемящей боли… Может быть, потому, что никто на прощание не обнял, не поцеловал, не всплакнул, не вздохнул…  А может быть, это и лучше…

– Поехали.

Шофёр, молчаливый до угрюмости, с серым в утренней заре лицом, до отказа жмёт акселератор.

Машина вышла на шоссе. Ритмично укачивает… Очнулся уже когда подъезжали к Красной площади, и первое, что я увидал – золотая стрелка часов на Спасской башне показывает 7:00.

Удивился, что в бюро пропусков никуда не нужно звонить: пропуск уже выписан.

Поднялся на второй этаж, прошёл в приёмную. Адъютант пригласил посидеть. Через полчаса пришёл мой бывший учитель – профессор Академии Алексей Ильич Морин. Он был вызван так же внезапно, как и я. Вдвоём прошли к майору Вакуловскому. Это был тот самый майор, который вместе с генералом И.П.Галицким недавно инспектировал наши курсы. В приказе об итогах инспекции была отмечена как отличная моя преподавательская и организационно-методическая работа.

Подумал о том, что легко можно установить связь между этой инспекционной поверкой и этим моим вызовом в Москву.

Около десяти утра появился благоухающий тонкими духами, свежевыбритый, но с опухшими от бессонной ночи глазами полковник Нагорный. Много позднее я узнал о его трагической судьбе. После выраженного им (где-то и кому-то) сомнения в правильности стратегического руководства начальным периодом войны – он был судим как пораженец. Впрочем, как было на самом деле – не знаю. Об этом говорили так, как шелестят камыши, тревожимые ветром…

В одиннадцать полковник повёл нас к начальнику ГВИУ – генерал-майору инженерных войск Леонтию Захаровичу Котляру.

Мёртвым не льстят. Если бы у меня спросили – кто из всех виденных и слышанных мною инженерных начальников – самый умный и самый обаятельный человек – не задумываясь ответил бы: Леонтий Захарович.

Генерал всю ночь был в Кремле на заседании у Иосифа Виссарионовича Сталина. Посе бессонной ночи на красивом тонком лице – синяки под глазами.

Генерал был не прост. Он нам непринуждённо, изредка улыбаясь или хмурясь, говорил – иногда прямо, иногда полунамёком – то, что в то время составляло важную военную тайну, впервые услышанную нами:

– … По заданию плотину Днепрогэса нужно было взорвать, когда первые танки противника вступят на неё. По обстановке, так и сделали. А член военного совета заявил: «На том берегу остался наш корпус! Ему отрезали путь отхода. Этих инженеров-подрывников нужно немедля судить и расстрелять!»

Вот этих бедняг, Бориса Алексеевича и его группу и посадили в кутузку. А корпуса-то никакого на том берегу и не было. Отдельные мелкие подразделения переправились вплавь. Но людям, выполнившим свой долг, угрожал расстрел. Хорошо, что был кое-кто, знающий и об истинном положении дел. Сообщили нам. Еле-еле выручили. Сам Сталин позвонил, чтобы их освободили.

Так вот сегодня я напомнил товарищу Сталину об этой истории и спросил: «Сегодня отправим других инженеров. Какая гарантия, что и этих не попытаются поставить к стенке?»

Товарищ Сталин повернулся к Меркулову и спрашивает у него: «Кто у нас может обеспечить такую безопасность инженерам?». Тот отвечает: «Мы, конечно, Иосиф Виссарионович!» «Вот и отлично, - говорит Сталин, - значит, Вам лично надо поехать и, кстати, возглавить оперативную группу инженеров!». Попыхтел трубкой и добавил: «А то они скромные и их всякий дядя может обидеть… Вас ведь не обидят». Вот почему, совсем неожиданно Вашу тройку возглавляет Меркулов. Думаю, он этого не предвидел. Вы же из этого должны понять, какое значение придаёт Иосиф Виссарионович вашей миссии.

Алексей Ильич Морин, рукой с изящно откинутым мизинцем поправил пенсне, вежливо покашлял и спросил:

– А можно ли осведомиться, товарищ генерал, куда именно мы должны отбыть?

Генерал поднялся, вышел из-за стола, прошёлся, потёр рукой высокий лоб.

– Об этом, кроме нас, никто не должен знать. Даже в ваших командировочных предписаниях будет указано, что вы поступаете в распоряжение Меркулова. Без указания пункта назначения. Вылетите самолётом… Железная дорога перерезана…  Котляр словно выдавил из себя: … в Ленинград.

– Что?

– Да. Положение пока ещё не катастрофическое, но очень сложное. Поэтому меры надо предпринимать уже сейчас… Вам нужно поторопиться. Получите документы, командировочные. К тринадцати ноль-ноль вам надо быть на Центральном аэродроме. Я распоряжусь, чтобы вам дали мою машину.

Мы попрощались.

Когда все формальности были завершены, спустились во двор и по Москве – озарённой ярким солнцем, но угрюмой после жестокого налёта – на тёмно-синем ЗИСе помчались на аэродром. К часу мы были на месте.

Приказ на посадку

Через полчаса прибыл заместитель наркома Берии – Меркулов. За прямоугольными стекляшками пенсне – глаза не рассмотришь. Средний рост. Надменно вскинутая голова. Отчуждённо внимательная и тем подчёркнутая холодность.

Представились по уставу. Не говоря ни слова, замнаркома повернулся и пошёл к «Дугласу», сверкавшему на солнце алюминием фюзеляжа.

Внутри самолёта все поверхности сияли белизной, лаком и никелем. С этим же самолётом летели два офицера-пограничника, получивших назначение на крупные посты в системе обороны Ленинграда.

В самолёте расселись по рангам с интервалами свободных мест: впереди всех Меркулов, посередине пограничники и сзади – мы. Адъютант был и везде, и нигде.

Самолёт подрулил на старт и, плавно набрав скорость,  легко оторвался от бетонных плит.

Небо ярко-голубое, покрыто мазками сероватых, с ослепительно белыми ободками облаков.

Весь день стоит как бы хрустальный…

Внизу замелькали плоские пятна крыш, квадратики кварталов Подмосковья, речушки, дороги, поля, леса.

Я глядел в иллюминатор, жадно впитывал впечатления полёта. Алексей Ильич, чуть слышным в заглушённом рокоте мотора голосом сознался:

– А, знаете, коллега, – Морин рукой с изящно отогнутым мизинцем поправил пенсне, –  Мне никогда в жизни не приходилось летать на самолёте. Это моё первое воздушное крещение.

– И как, товарищ военинженер первого ранга, Вы себя чувствуете?

Морин поморщился.

– Коллега, Вы уж лучше называйте меня по имени отчеству. Я – Алексей Ильич.

– А я Александр Иванович.

– Но моё знакомство с авиацией, Александр Иванович, старинное. В первую мировую войну, тогда я был поручиком, на сапёров – тогда ещё войск ПВО не было – возложили задачу борьбы с авиацией противника. И вот представьте себе: брали мы от обыкновенной двуколки ось с одним колесом, втыкали её в землю, а на колесе укрепляли пулемёт Максима. Мне помнится, что я даже сбил одного «Таубе»… Чувствую я себя неплохо. А вот когда взлетали, когда делали вираж – увидел, как земля встала дыбом – между нами, чувствовал себя трэ мовэ… А Вы уже летали?

– Давно. Ещё мальчишкой… и зайцем.

– Зайцем? На самолёте? Да что Вы?

– Очень просто. Когда мне было лет пятнадцать, мне пришлось рано начать трудовую жизнь, работая на аэродроме «Укрвоздухпути» в Днепропетровске. При нейтралитете начальника и благожелательном попустительстве лётчика – на рейсовом самолёте «Дорнье-Комета» слетал в Одессу и обратно… зайцем. Можно сказать, осуществил свою мечту.

– Поглядите! – многозначительно сказал Морев и показал на иллюминатор.

К нам «прилип» истребитель. Мы поняли, что нас сопровождает эскорт из двух «ЛАГГов».

– Шикарно! – не то осуждающе, не то удивлённо сказал Алексей Ильич.

Через некоторое время истребители взмыли ввысь, а мы пошли на посадку на какой-то полевой аэродром.

Сели. Лётчики открыли дверь, повесили стремянку, выскочили. Меркулов вышел и строго спросил лётчиков:

– Почему сели?  Где мы?

– В Тихвине. Сели по приказу по трассе.

Поддерживая руками кобуры, к нам подбегали комендант и дежурный по аэродрому. С разбегу чётко остановились. Приложив руку к обрезу пилотки, комендант начал докладывать:

– Товарищ комиссар государственной безопасности…

Меркулов его раздражённо перебил:

– Вам из-вестно, по чье-му при-казу ле-тит са-мо-лёт?

– Так точно!

– Так как же вы осме-ли-лись по-са-дить са-мо-лёт?

– Товарищ комиссар! В воздухе свирепствуют стервятники. Продолжать полёт сейчас очень опасно…

Меркулов медленно повернул голову к командиру экипажа:

– Вы мо-же-те про-дол-жать по-лёт?

Лётчик, хотя он и стоял по стойке «смирно», пожал плечами:

– Если Вы прикажете, конечно, могу.

Меркулов всех надменно оглядел, сказал в пространство «Вперёд!» и стал взбираться на «Дуглас». Самолёт набрал высоту. Морин тревожно проронил:

– В Ленинград… через Тихвин… Вы понимаете, зачем этот крюк?

Я утвердительно качнул головой.

Прильнули к иллюминаторам. На наших глазах один из истребителей стремительно отвалил и помчался в сторону возникшей чёрточки. Наш истребитель тоже превратился в чёрточку, и эти две чёрточки закружились в каком-то смертельном хороводе. Мы потеряли их из виду.

На земле тоже шёл бой, и линия фронта обозначилась зловещими пожарами деревень и всплесками дыма взрывов. Мы переглядывались, не веря глазам: как мало мы знали действительную обстановку под Ленинградом!

Пересекая побережье Ладоги, наш самолёт, почти пикируя, резко пошёл на снижение.

Бреющий полёт. Совсем близко, под ярким солнцем плещутся сизо-синие волны… Иллюзорное ощущение, что мы плывём на стремительном теплоходе.

…Весь день стоит как бы хрустальный…

Пошли над сушей. Вираж, снова падающая на нас земля, и вот, сделав два-три круга, мы приземлились.

Вышли из самолёта. Нашего шефа встречает большая группа товарищей, и большинство из них в форменной одежде.

Официальная церемония встречи Меркулова была недолгой, но мы успели заметить, что у встречавших несмотря на очень тёплый день был словно замороженный и бледный вид – в буквальном и переносном смысле слова. Расселись по машинам, и кавалькада двинулась к городу. Чем ближе мы подъезжали к центру, тем большее беспокойство овладевало при виде пустынных улиц, всегда оживлённых и многолюдных, и только когда подъезжали к Литейному мосту, услышали раздавшийся из репродуктора сигнал отбоя воздушной тревоги и улицы наполнились людьми. Значит – мы прилетели во время вражеского налёта и, может быть, этим можно было объяснить странный вид встречавших. Остановились у «Большого дома на Литейном». Уличные часы показывали пять часов дня.

Шеф пьёт только «Нарзан»

Повесив шинели в вестибюле, мы продолжали следовать за своим новым начальством. Присели в приёмной, пока он с кем-то беседовал в кабинете. Вскоре он вышел и небрежно бросил:

– Пойдёмте обедать.

Со вчерашнего вечера у нас во рту не было «ни маковой росинки», и мы мало были огорчены небрежностью приглашения…  В «домашней» столовой стол был сервирован по мирному времени, и даже стоял графинчик с водкой. Когда приветливая сестра=хозяйка поставила закуску, Алексей Ильич внимательно и грустно посмотрел на сверкавшие в лучах заходящего солнца грани графина, но шеф не притронулся к нему и не пригласил отведать. Без этого было неловко им воспользоваться, хотя соблазн – к чему греха таить – был изрядный. Я с аппетитом уничтожал флотский борщ. После второго сестра спросила:

– Кисель? Компот? Мороженое?

Мы в один голос сказали «мороженое», а шеф отрезал:

– Нарзан!

Никогда с большим удовольствием я не ел мороженого, оно снимало ощущение зноя, жажды, усталости.

Я взглянул на Меркулова и заметил, что он собственноручно и как-то демонстративно откупорил бутылку, медленными глотками пьёт нарзан и чересчур внимательно разглядывает нас. 

Вдруг под его пристальным и изучающим взглядом я почувствовал, что весь инстинктивно напрягся, как тугая пружина, словно готовился отразить прыжок какого-то крупного хищника. Какое-то подсознательное чувство призывало меня к самообороне от смертельной опасности…

Разум, однако, подсказал, что такое ощущение, по меньшей мере, глупо: что мне может угрожать? В этом человеке? И при том в этот именно момент? Я заканчивал десерт уже не глядя на пронзительно сверкающие стёклышки пенсне шефа.

Чрезвычайное происшествие

После обеда Меркулов сказал:

– Вы сейчас свободны. Мой адъютант устроит вас в гостинице. В одиннадцать часов вечера в Смольном – совещание. Вам надлежит присутствовать на нём… Будьте готовы консультировать или представить свои соображения по вашей специальности…

Адъютант – приятная внешность, безупречно выутюженная форма, белоснежный подворотничок, воспитанно-вежливые манеры – любезно сообщил, что за нами закреплён трёхместный «Мерседес» и номер в «Астории», к сожалению – один на двоих.

– Это даже лучше, что на двоих – безразлично заметил Морин.

В гостинице решили, что самое благоразумное – пока есть возможность – поспать. Неизвестно, какая будет ночь, если только в одиннадцать вечера начнётся совещание.

Оставшись в майке и трусах, подошёл к окну со стёклами крест-накрест, обклеенными бумажными полосками, раскрыл его настежь. Отсветы багрового солнца играли на розоватых облаках, неподвижно повисших между раскалёнными краями куполов Исаакия и тёмно-зелёными кронами деревьев парка… И лучезарны вечера.

Завыла сирена воздушной тревоги, послышалась отдалённая торопливая стрельба зениток.

Мы уснули крепким сном праведников. Около десяти поднялись, оделись. Вышли в темень начала сентябрьской ночи. Ехали по безлюдному, угрюмо-тёмному Невскому и пустынными мрачными улицами. Изредка шарили лучи прожекторов и фейерверками вспыхивали разрывы зенитных снарядов.

У Смольного ступени подъезда были покрыты флюоресцирующей краской и только они в кромешной тьме ориентировали, куда идти. После некоторого ожидания в приёмной нам сказали: «Заходите».  В небольшом зале стояли буквой «Т» два больших стола, покрытых, кажется, зелёным сукном. За главным столом сидели Жданов, Ворошилов, Меркулов и ещё какие-то важные лица.

Едва было предоставлено слово докладчику, и он начал говорить, как я с ужасом почувствовал, что я не понимаю, что он говорит, а затем наступило безмолвие – я мгновенно оглох.

Зал медленно и плавно стал кружиться вокруг люстры, постепенно набирая скорость и, наконец, закружился в какой-то дьявольской свистопляске. Что-то завыло, центр вращения сместился и уже был не люстрой, а ножом, который вспарывал всё внутри меня и острием подходил к горлу, вызывая мучительную конвульсию тошноты. Я до предела напрягся и, когда по лбу стали стекать капли пота, я смог уже слышать, что говорят и просто о чём-то думать, и первая мысль была: во что бы то ни стало превозмочь себя, взять в руки. Я мысленно твердил себе: «Решается судьба Ленинграда… Ленинграда! Я здесь нужен, иначе меня здесь не было бы – как же я смею не овладеть собой! Мобилизуйся до предела, до невозможного, но преодолей эту непонятную, никогда не случавшуюся слабость или какой-то страшный приступ».

Но сколько я ни напрягался, тошнота всё усиливалась и, наконец, я понял, что надо сейчас же, немедленно выйти. Докладчик наклонился к карте… пауза…  Я поднялся и в наступившей тишине незнакомым для самого себя голосом попросил:

– Разрешите выйти…

Все до одного человека повернули головы в мою сторону и на их строгих и осуждающих лицах я прочёл: «Какой-то капитан… Как он сюда попал? И, наглец, нашёл время…»

Жданов удивлённо посмотрел на меня и затем, словно поняв моё состояние, торопливо сказал:

– Пожалуйста, пожалуйста…

Сдерживая себя, я медленно вышел из зала, быстро добрался до туалетной комнаты. Началась страшная рвота, а в мозгу одна мысль: «Оскандалился…»

Кто-то вошёл и, проходя мимо, толкнул нечаянно меня. Я подумал: «Меня нужно поддержать, а он ещё толкает…», повернул слегка голову и увидал: рядом на тонкой цепочке колеблется пенсне, зацепленное за ухо золотым крючком… . Смертельно бледный Алексей Ильич прищуренными глазами близорукого человека горестно глядит на белый кафель и склоняется всё ниже. У него началось то же, что и у меня.

Когда из зала вышел я, все это заметили, но, вероятно, моментально забыли. Но когда через несколько минут вслед за молодым капитаном поднялся седовласый профессор и произнёс ту же сакраментальную фразу «Разрешите выйти», то такое не могло не обратить на себя внимание. Послали адъютанта – узнать, в чём дело?

Адъютант быстро нас нашёл, поглядел с тревогой, всё понял и исчез. Через несколько минут он вернулся в сопровождении дежурного врача и медсестры. Врач молча поглядел на нас, сделал требовательный жест медсестре, она достала пробирки и щепочкой взяла несколько проб. Врач тут же дал пару советов, а затем увёл нас в медпункт и начал делать нам промывание. Медсестра вернулась с листком анализа. Врач поглядел в листок. Брови его поползли вверх, глаза широко открылись. Поглядел на нас и свирепо сказал:

– Ещё раз промывание!

Понемногу мы начали приходить в себя. Утихли боли. В минуты, когда не было медсестры и адъютанта, врач тихо спросил:

– Сколько раз, когда и где вы сегодня принимали пищу, или хотя бы пили воду?

– Только раз за все сутки, в шесть часов, в Большом доме на Литейном.

– Да?! – изумился врач. Помолчал, подумал.

– Ну, очевидно, там разберутся… Могу сказать, однако, что вы были на волосок от смерти. Во время приёма пищи вы были отравлены очень редким и очень сильным ядом. Ваше счастье, что в момент реакции вы не спали… Иначе, вы уже никогда бы не проснулись… Можете считать себя заново родившимися. Вот так. Очевидно, поскольку дело было в Большом доме, сообщать мне прокурору о случившемся нет необходимости?

Сзади, неслышно вошедший адъютант ответил за нас:

– О чрезвычайном происшествии уже доложено комиссару госбезопасности. Приказано немедленно начать следствие…

Когда врач нас отпустил, совещание в Смольном уже кончилось…

В четыре часа утра подавленные и обессиленные мы молча возвращались в «Асторию»…

                                               Есть в осени первоначальной

                                               Короткая, но дивная пора… 

                                                                    ... и лучезарны вечера…

В вызвездившемся небе шарили прожекторы, вспыхивали разрывы зенитных снарядов, где-то красными всполохами рвались фугаски. У подъезда гостиницы постояли: умолкли зенитки, погасли прожектора. Над городом распростёрла чёрные крылья тревожная тёмная ночь. Город затих такой же обессиленный, как и мы…

Первое задание

Утром, едва мы успели побриться, как в дверь постучали. Пришёл адъютант. Из вежливости он справился о нашем здоровье и сообщил, что Меркулов нас ожидает к 12 часам дня.

О вчерашнем отравлении нам не хотелось говорить по многим причинам. Пожалуй, первой из них было ощущение какого-то ложного стыда за то, что мы оказались в таком беспомощном состоянии, да ещё тогда, когда мы могли потребоваться и при том, в такой важный момент для судеб великого города.

Вторая причина – слова врача об опаснейшем яде. Диверсия? Но как она могла случиться в самом центре борьбы с диверсиями?

Адъютант, уже в машине, заговорщицким шёпотом нам сказал:

– Насчёт вчерашнего чепе. Это же самая настоящая диверсия… Немецкого шпиона уже зацапали. Он, сволочь, замаскировался и специально ждал, когда приедет товарищ Меркулов… Но он промашку дал. Отравил мороженое, а Всеволод Николаевич его не употребляет…

Мы промолчали. Вероятно, Алексей Ильич думал о том же, что и я: если это такой всезнающий шпион, который был осведомлён о дне приезда, о часе и месте приёма пищи Меркуловым и даже имел доступ к обычно охраняемому пищевому блоку, то почему он не был осведомлён о вкусах и привычках своей давно намеченной жертвы? Если шпион был хорошо замаскирован, то как смогли его быстро найти, а если плохо, почему раньше это не сделали? И, наконец, если шпион хотел действовать наверняка, то почему он отравил только мороженое, а не флотский борщ или котлеты, или то и другое, и третье?

Разговор об отравлении не состоялся. Мы только выслушали информацию…

Меркулов в своём кабинете встретил нас с лёгкой улыбкой. Очевидно, она должна была означать: «Всё в порядке. Вы живы и здоровы». Нам и с ним не хотелось говорить о вчерашнем, но и он счёл нужным нас информировать:

– Шпион-диверсант пойман. Сейчас идёт заседание военно-полевого суда. К вечеру он будет расстрелян. Обо всех обстоятельствах покушения на меня я уже по ве-че сообщил лично товарищу Сталину. Мы молчали. Меркулов понял, что мы не желаем говорить на эту тему и после неприятной паузы, постукивая пальцами по письменному столу, сказал:

– Перейдём к делу. С Ижорским заводом в Колпино прервалась всякая связь. По последним данным, фашисты находятся на подступах к Колпино. Ижорский завод – наш индустриальный гигант. Если противник захватит Колпино, завод увеличит его военный потенциал. Ваша задача – завтра утром отправиться туда. Ознакомиться с обстановкой. Самостоятельно принять решение. Если городу и заводу угрожает захват врагом – вы должны завод взорвать так, чтобы фашисты совершенно не смогли им воспользоваться ни для военных, ни для других надобностей. Хотя это мероприятие будет осуществляться по моему указанию… и лично товарища Сталина… запомните: полную ответственность за его осуществление будете нести ВЫ! И только вы!

Алексей Ильич поднял руку с откинутым мизинцем и снял пенсне, это означало: он собирается что-то сказать, но, протерев стёклышки белоснежным платком, он снова надел его. Снова наступила пауза. Видимо, она чем-то раздражала замнаркома. С официального тона он перешёл на угрожающе-ледяной:

– Если… вы… завод не взорвёте, а немцы его – возьмут – Меркулов в каждого из нас метнул гипнотизирующий блеск пенсне, – …то мы вас рас-стре-ляем!

Он откинулся на спинку кресла и уже совершенно бесцветным и равнодушным тоном закончил:

– Если же вы взорвёте завод, а немцы – его не займут… тоже – расстреляем. – Деловито подчеркнул: рас-стре-ляем.

Зачем? Зачем он это сказал? Неужели он сомневается в том, что я до конца исполню свой долг? Если потребуется – ценой своей жизни… Стало стыдно, неловко и больно…

Я заметил, как яркий румянец залил щёки Морина. Да, мне, по молодости лет, легче перенести это оскорбительное предупреждение, а каково увенчанному нимбом седой шевелюры профессору, в молодости стрелявшему по «Таубе», услышать то, что могло бы иметь смысл, если бы оно было обращено к преступникам, бесчестным проходимцам или трусам, думающим только о своей шкуре.

Уже с первых слов Меркулова мне показалось непонятным, странным, несерьёзным, что на самый важный и наиболее угрожаемый объект, за судьбу которого прямо и непосредственно отвечал перед Сталиным – он и не собирается выехать.

Я отчётливо понимал, что Колпино – это объект стратегической важности. Решать его судьбу, принимать на месте ответственейшее решение – быть ему или не быть – должен либо крупный военачальник, либо генштабист на уровне генерала, либо крупный государственный или политический деятель, под которым в нашем случае подразумевался Меркулов.

Роль моя и Морина должна была бы свестись  либо к точной специальной консультации, либо к прямому техническому исполнению высших решений с полной ответственностью за военно-инженерные результаты  осуществления этой акции. 

Сейчас же стало ясно, что два представителя инжвойск: я, молодой капитан, и беспартийный старый профессор – должны взвалить на себя бремя невероятной ответственности принимать решение за полководца, за Генштаб, за государственного лидера. При этом он нас не облекает полной личной ответственностью, основанной на доверии к нашим знаниям, чести, достоинству, преданности Родине. Он с циничной откровенностью авансом угрожает дважды расстрелять, если мы совершим ошибку в определении момента «X», в решении оперативно-стратегической дилеммы, что никогда, ни по каким уставам не являлось функцией инженерного начальника. Если командующий, оценив взаимоотношение сил, пришёл к выводу, что он располагает достаточными возможностями удержать стратегический объект, то он ставит военному инженеру вполне конкретную задачу: после отхода наших войск, при появлении танков противника – объект взорвать.

В нашем случае мы должны были сами себе поставить задачу и сами её решить и отвечать за своё решение, если кто-то сочтёт, что «X» мы определили неправильно… Мы отлично понимали, что без аппарата разведки, без средств связи вверх и вниз мы никогда не сможем решить за немцев, когда они начнут решающий удар по Колпино, то есть определить этот самый «X»…

Я не мог понять, почему этот человек с властью, почти неограниченной, в отношении людей, попадающих в сферу его деятельности, почему этот человек, со стальными, безусловно, нервами и волей, способный приводить в трепет одним своим именем и званием – в этот решающий момент предпочитает уйти от ответственности, остаться в стороне, в тени?

Чёрт побери! Ну, представь себе, – мысленно рассуждал я, –  что тебя назначили чрезвычайным комиссаром. Ты ведь коммунист, а Морин беспартийный. Не ему же быть комиссаром… Вот вызвал тебя начальник курсов, потом вызвал начальник инженеров всей Красной Армии, что дальше тебя вызвал верховный главнокомандующий и сказал: «Ты! Ты за всё в ответе»…

Я улыбнулся своим мыслям и тут заметил, что замнаркома сверлит меня своими стёклышками, видимо, силясь понять: чему – после таких его слов – я улыбаюсь.

– Да? – тоном приказа спросил он меня, явно требуя объяснить мою несерьёзность.

– Товарищ комиссар госбезопасности! Можно ли понять Ваши слова в том смысле, что Вы нас облекаете всей полнотой власти, и что все военные и гражданские органы Колпино должны беспрекословно выполнять все наши – военинженера первого ранга и капитана – указания как высшие директивы, поскольку они будут касаться выполнения специальных мероприятий?

– Да, конечно.

Алексей Ильич легко понял смысл моего вопроса и стал его развивать, пытаясь поймать Меркулова на слове.

– В таком случае Вы нам вручаете мандат о предоставлении нам чрезвычайных полномочий?

– А зачем? Достаточно будет вам сказать, что вы МОИ представители….

– А если нам не поверят?

– Вас будет сопровождать наш сотрудник. Он предъявит своё удостоверение личности. Этого будет достаточно. Кстати, он же будет вас охранять…

Я тут же доложил, что я не мог до отъезда получить личное оружие и прошу распоряжения о выдаче мне револьвера или пистолета.

Меркулов иронически улыбнулся:

– Оно вам не потребуется. Я сказал: вас обоих будет охранять мой сотрудник.

Морин между тем задал важный вопрос:

– Правильно ли мы Вас поняли, что мы должны находиться в Колпино неограниченное время, или точнее, до тех пор, пока не возникнет действительная необходимость проведения спецопераций?

– Нет. Вы меня совсем не поняли. Ленинградская промышленность велика, и вам надо успеть побывать на всех крупных заводах. Если завтра немцы будут брать Колпино, то завтра и начать взрывание завода. Если же завтра того не произойдёт, то вы должны в кратчайшее время назначить и проинструктировать исполнителей, во главе с треугольником завода и возложить на них такую же ответственность, какую я сейчас возложил на вас. Не позднее ночи вернётесь сюда с полным и исчерпывающим докладом о всех принятых мерах.

Морин продолжал уточнять задание:

– Как поступить в том случае, если на заводе, в городе не окажется взрывчатых веществ?

– Имеется донесение, что завод обеспечен взрывчаткой.

– Как поступить, если наша точка зрения по оценке положения не совпадёт с точкой зрения местных властей?

– Я сказал. Вы действуете от моего имени. Этого достаточно. А если вы допустите ошибку… я вам тоже сказал.

Продолжение повести