Статья публикуется по первоисточнику в "Право на имя. Биографика 20 века: Пятнадцатые чтения памяти Вениамина Иофе. 20-22 апреля 2017. Сборник докладов. СС. 106-115.

См. также Жажда другого мира: Юзеф Чапский в Петрограде 1917-1918 годов

Доклад посвящен самому удивительному эпизоду петербургского периода жизни польского художника и писателя Юзефа Чапского (1896–1993) – в России начала 20-го века графа Иосифа Георгиевича Гуттен-Чапского – попытке юных польских аристократов, охваченных жаждой другого мира, основать в революционном Петрограде в январе–мае 1918 года религиозно-философскую коммуну толстовского типа. Соратниками Юзефа Чапского в этом начинании стали графы Марыльские – братья Антоний (1894–1973) и Эдвард (1897–1944?) – и старшие сестры графиня Каролина Мария (Карла) (1891–1967) и графиня Мария Леопольдина (1895–1981) Гуттен-Чапские. Марии Чапской принадлежит дефиниция «фаланстер», используемая нами, – так она называет этот эпизод в своих воспоминаниях, опубликованных в Париже в 1978 году[1].

***

В данном описании биографии Юзефа Чапского периода 1917–1918 годов мы будем опираться на его собственные и его сестры Марии Чапской мемуары, их эссеистику, краткие мемуарные тексты Антония Марыльского, интервью Юзефа Чапского Петру Клочовскому и парижской газете «Русская мысль», а также биографию Антония Марыльского, описанную польским журналистом Яцеком Москвой[2]. Архивные документы и упоминания наших героев в периодике этого времени пока не выявлены, эпистолярий считается утраченным, а сохранившаяся переписка Антония Марыльского недоступна[3] и цитируется по ранее опубликованным материалам.

***

В 2011 году, на Девятых чтениях[4], мы начали описание биографии Юзефа Чапского и остановились на феврале 1917 года. Напомним, что начиная с 1911 года, он с отличием в физико-математических предметах и золотой медалью окончил XII гимназию, встал на воинский учет, с высшей оценкой «весьма» проучился два семестра на юрфаке Императорского Петроградского университета и почти закончил обучение на курсах прапорщиков кавалерии в Пажеском корпусе.

Во время Февральской революции Пажеский корпус распустили, и курсант Чапский на две недели отбыл под Оршу, в имение Межево, к своей старшей сестре Леопольдине Лубенской-Чапской. С середины марта 1917 он вновь жил в Петрограде в ожидании отъезда на фронт, в части формирующегося 1-го Польского Корпуса. «Страшно интересовался литературой и политикой, большевиков всерьез совершенно не принимал и зачитывался [Львом] Толстым», – рассказывал Чапский[5]. Он называл себя «непротивленцем» (от толстовского «непротивление злу насилием»)[6]. «Ни отец, ни брат, никто вообще не знал, что я зачитываюсь Толстым»[7]. «Брат всегда меня считал помешанным, таким милым безумцем», – говорил Чапский в интервью Петру Клочовскому[8]. «И чувствовал я себя таким важным по сравнению с этим бедным “народом”, который интересуется чем-то другим. У меня было чувство интеллектуального превосходства», – вспоминал Чапский[9].

«В те времена все площади до поздней ночи были запружены народом: все дискутировали о том, что будет с Россией, как отдать землю мужикам, брать с них за это деньги или нет. Есть Бог или нету – все метафизические проблемы, все это обсуждалось на улицах. Я никогда потом в жизни ничего подобного не видел. В России это продолжалось, конечно, недолго. И меня тоже увлек этот революционный дух, но совершенно не в коммунистическом смысле, а в смысле жажды другого мира, где мы будем свободны, где Польша будет свободна, где Россия будет в России и где мы сможем все по-братски жить. Все выглядело совершенно хорошо и спокойно, хотя был фронт, были поражения, – никому не приходило в голову, что это вдруг, в три минуты, рухнет», – говорил Юзеф Чапский в декабре 1987 в интервью газете «Русская мысль»[10]. «Хаос захватил страну. На Невском проспекте бронзовая Екатерина в правой руке вместо скипетра держала красный флаг»[11], – записала Мария Чапская свои петроградские впечатления июня 1917.

Чапский жил в 1917 году в Озерном переулке, в доме барона Александра Мейендорфа, двоюродного брата своей бабушки, баронессы Елизаветы Карловны Мейендорф-Чапской, называя его дядей, и его жены, абхазской княжны Варвары Мейендорф-Шервашидзе – в доме №12[12]. Барон Мейендорф, правовед, приват-доцент университета, депутат III и IV Государственной Думы, в то время выдвигался кандидатом в Учредительное собрание от Херсонской области, «неизменно выступая защитником национальных меньшинств и конфессий. И вообще был либералом» – писал Чапский[13]. После Февральской революции 1917 Мейендорф пытался предупредить князя Георгия Львова о «единственной силе», «которая организуется в России» и на которую «надо обращать внимание – коммунизм»[14]. Но премьер-министр Временного правительства кадет Львов полагал, что лифляндский землевладелец Мейендорф «не знает русской души», и не верил, что после «единственной в мире бескровной революции» «русский мужик согласится, чтобы им управляли коммунисты»[15]. («А теперь кажется, что мы должны были видеть то, что произойдет, невооруженным глазом»[16], – вспоминал Чапский через 70 лет после октябрьского переворота).

Были в семье Чапских и свои «левые»: левых взглядов придерживался его любимый младший двоюродный брат Войцех, сын дяди Карла, минского губернатора. Вместе со своим родным старшим братом Эмериком он учился в Петербурге в Императорском училище правоведения, но не успел его закончить из-за революции. «Один – коммунист, другой – сноб», – говорил про двоюродных братьев Юзеф Чапский[17]. Войцех «бегло говорил по-английски», но не желал учиться в Училище правоведения и «страшно скандалил из-за этого с матерью»[18], «в начале революции сошелся с английскими матросами», при своих левых взглядах был «очень набожный»  – вспоминал о младшем двоюродном брате Юзеф Чапский. – «Жаль мне Войтека»[19]. Как именно «сгинул в России»[20] Войцех, Юзеф Чапский не знал[21].

С конца лета 1917 Юзеф Чапский пребывал в польских частях на фронте. Заповедь «Не убий!» и толстовское «непротивление» постоянно входили в противоречие с патриотическим энтузиазмом. Промучившись полгода, Чапский отважился заявить о своем пацифизме. «Я сказал командиру своего эскадрона, что приехал в армию не из смелости, а из трусости, потому что мне не хватило смелости сказать “нет” в такую минуту»[22], – вспоминал он. В январе 1918 подпоручик 1-го полка Креховецких уланов Юзеф Чапский вышел из 1-го Польского корпуса.

Вслед за ним о выходе из Польского корпуса объявили его сослуживцы из другого полка – граф Антоний Марыльский[23] и его младший брат Эдвард. Все трое сорвали лампасы, погоны и знаки отличия. Им повезло с военным начальством: их отпустили без скандалов. Из-под Бобруйска бывшие уланы отправились в имение Чапских в Прилуки.

***

Когда и почему решили отправиться в Петроград? «Cholera wie!» (Черт знает!)[24] – говорил в 1989 году Чапский Петру Клочовскому. «Мы должны идти в центр революции, в Петербург, и там провозгласить нашу новую веру»[25], – призывал Антоний Марыльский. Марыльский увлекался философией, толстовством и переосмыслением христианства и сразу занял место духовного лидера, «настоящего пророка», как говорил Чапский. В Прилуках к уланам-дезертирам присоединилась Карла Чапская, которая против воли отца тоже отправилась в Петроград. Мария Чапская приехала в Петроград в феврале 1918, и, по ее описанию, выглядел он так:

Петербург лежал еще под снегом. После пережитых конвульсий и переворотов город застыл в ожидании, онемел, заледенел. Улицы были пусты, магазины закрыты. На общественных зданиях висели огромные плакаты с революционными лозунгами в футуристическом оформлении. Сдираемые ветром, с текущей краской, они трепетали как паруса. С запада столице грозило немецкое наступление. Под Псковом собирались контрреволюционные силы. Ожидали английского десанта в Финском заливе и наступления флота Антанты с архангельской базы. Время от времени до нас доносилось эхо канонады. Откуда и в кого стреляли? Никто не знал, не было никакой прессы. Что ни день, ожидали какого-нибудь переворота или неожиданных выступлений. Большевистские власти переехали в Москву. Никто, даже наш мудрый и политически осведомленный дядя Мейендорф, не верил в прочность большевистского правления. Однако он считал, что эти попытки следовало бы довести до конца и тем самым вылечить страну от заблуждений максимализма[26].

Большевиков, уже разогнавших Учредительное собрание, Юзеф Чапский воспринимал просто как «одну из социалистических партий», не видя и не представляя никаких опасностей.

В Петрограде Антоний Марыльский истово исполнял роль пророка новой, толстовской веры: «целиком посвятить жизнь исполнению заповеди Любви», «привнести христианские ценности в новый, на наших глазах рождающийся мир», «любить и прощать весь мир со всей его нищетой», «помогать тем, кто чувствует правоту идеи Христа, но не находит в себе сил порвать с миром, проповедовать любовь к тем, кто нас ненавидит, везде бороться за Правду, страдать и умирать за нее»[27] – писал он.

Где был этот фаланстер, где они жили в это время? Нужно отдать должное Марии Чапской, она единственная указывает названия улиц (Яцек Москва, биограф Антония Марыльского, называет уверенно лишь один из адресов). Когда в Петроград приехала Мария Чапская, она нашла Юзефа с Карлой и братьями Марыльскими «в Столярном переулке, в нескольких комнатах, предоставленных госпожой Клаверовой»[28]. Юзеф Чапский, не называя адреса, говорил Петру Клочовскому: нашли жилье легко, было «до холеры» брошенных домов, «жили у знакомых польских адвокатов»[29].

Антоний Марыльский первым нашел работу – нанялся ночным сторожем. «Много часов проводил на морозе, обходя наш жилой блок, знал всех жильцов дома, помогал, где мог, разбивал окаменелые насыпи снега и молился, стоя на коленях в снегу»[30], – писала Мария Чапская. С того времени и до самой смерти Марыльский хранил у себя в Лясках под Варшавой изображение Исаакиевского собора (так рассказывала в 2006 году Петру Мицнеру его коллега в Лясках Зофья Моравская).

«Вскоре после моего приезда мы поменяли жилье»[31], – писала Мария Чапская. Александр Мейендорф помог им перебраться на Галерную улицу. Биограф Антония Марыльского Яцек Москва указывает особняк Бобринских как единственный адрес фаланстера: это большая усадьба на Галерной улице, 58–60.

5 апреля 1918 года Антоний Марыльский писал своему отцу из Петрограда:

« <…> После полудня мы или посещаем близких нам людей, или сидим дома, читая и разговаривая (я обычно на дежурстве). Бываем у семейства Дымша, пани Жуковской, пана Ярошинского, пана Пшевлоцкого, пана Свентицкого (офицера нашего полка, отошедшего от Бобруйска), барона Мейендорфа, дяди Чапских, одного из выдающихся людей мысли и характера в России. У него мы собираемся по воскресеньям на музыкальные вечера. Чапские и Свентицкий играют, мы поем и общаемся с необыкновенным хозяином. Кроме того, если нам позволяют средства (зарабатываем на жизнь я и сестры Чапские), ходим на концерты или в театр. Вечером <...> обычно сидим дома. Таков наш день. Ты спрашиваешь, отец, чего мы достигаем этим нашим новым житьем? Хорошего очень мало, но стараемся здесь и сейчас зла и обиды людям не делать, но и это нам пока не удается»[32].

Жизнь четверки на Галерной день ото дня все больше расходилась с реальностью: практическая бессмысленность и бессилие перед переменами окружающего мира, который менялся стремительнее, чем они могли себе вообразить, конфронтация между великим идейным переломом и разбуженными надеждами становились невыносимыми. Всем участникам фаланстера не хватало знаний в христианской догматике и текстах, в философии, в организации какого-либо дела и его руководстве.

В поисках средств для жизни Юзеф Чапский познакомился с Карлом Иосифовичем Ярошинским (1877–1929), который называл себя «русским Вандербильтом». Юзеф Чапский надеялся вдохновить магната идеей открытия в Петрограде религиозно-философского центра. Встречи с Ярошинским проходили в «доме Половцова» на Большой Морской улице, 52.

<…> я узнал, что есть такой дивный Ярошинский, который владеет сотней сахарных заводов или чем-то вроде. Миллиардер, которому принадлежит, как говорили, половина собственности в России. Милейший человек. “Никогда не вступает в сделку дешевле миллиона рублей» – такая шла о нем молва. Он был также мечтателем: волнует его не то, что у него в тарелке, а лишь то, что получит Россия. А тогда – бабка надвое сказала – вполне был возможен поворот реакции, царская армия еще сражалась. Господину Ярошинскому принадлежала также половина акций во всех российских банках. У него были колоссальные деньги, роскошная вилла на островах, огромный дом, в который он в начале 1918 года поселил сорок польских скаутов, оказавшихся в революционном Петрограде, вместе с их учителем, и каждый день кормил их рисовым супом. И я к нему пошел. Зачем? Естественно, хотел что-нибудь организовать, какой-нибудь христианский центр, вдруг он поможет. Прихожу, вижу огромный зал, заполненный людьми, все они с акциями, которые за гроши отдают Ярошинскому. Я к нему подхожу и с напором выкладываю нашу идею. Он слушает, слушает, слушает… Знакомится с Антеком [Антонием Марыльским. – Т.К.] и говорит: «Как же зелено у вас в головах, какими пустяками они полны, – но вы мне нравитесь, я вам помогу. Я пришлю к вам машинисток, чтобы они записывали ваши манифесты». А мы ему с полным презрением: да на что нам эти машинистки?! У нас есть духовный лидер, который знает, что делать! И тогда он начал сбивать наш пафос и отправлять к нам разных мудрецов, раввина прислал. Антек всех отметал. Он стал ночным сторожем дома, в котором мы жили, и впал в прострацию: отказался есть, лишь молился, стоя в снегу на коленях, писал письма моей [младшей] сестре [Розе] об абсолютном отречении от эроса как наивысшего греха. «Мы должны оплакивать одну Кровь Христову» – все в таком стиле[33].

Ярошинский предложил и Юзефу Чапскому приходить к нему в особняк Половцова за ежедневным супом для их фаланстера. И Юзеф каждое утро ходил за этим жидким супом: «Другой еды на завтрак не было, Ярошинский не принимал всерьез наших реформаторских амбиций, но решил дать нам выжить»[34].

В апреле 1918 Антоний Марыльский писал отцу из Петрограда, что все четверо бывали у Ярошинского регулярно. Яцек Москва, со слов Юзефа Чапского, писал, что Ярошинский помогал членам фаланстера. Он устроил Марию и Юзефа Чапских и Эдварда Марыльского в библиотеку экономической литературы, которую сам основал (руководил ею оставшийся без работы «профессор Белов, директор библиотеки Думы»[35]). Ярошинский с Беловым скупали за гроши книги, Юзеф Чапский доставлял их в помещение библиотеки (адрес никто не указывает), где они с сестрой Марией их описывали.

Ходили наши «толстовцы» и в Польскую студенческую столовую. Она находилась на Забалканском проспекте (ныне Московский пр.), 18/20. В годы Первой Мировой войны эта столовая являлась местом встреч польской элиты – профессоров, журналистов, врачей, юристов. Сто лет назад Петербург вместе с Первой Мировой воной и революциями переживал самый большой в своей истории польский наплыв: фактически каждый десятый житель российской столицы был поляком, эвакуировавшимся в Петроград вместе с семьей или каким-то польским учреждением. «В 1917 численность поляков в Петрограде и губернии была максимальной – около 100 тысяч человек», – пишет историк Тамара Смирнова[36]. Чапские с Эдвардом Марыльским приходили из библиотеки в Польскую столовую, «когда от голода у них уже темнело в глазах», – пишет Яцек Москва со слов Юзефа Чапского. Здесь они встречали Антония Марыльского. В этой столовой они получали порцию из куска конины, «жесткого, как подошва, и каши с каким-то маслом, без хлеба»[37], которую мгновенно съедали. После этого скромного обеда расходились каждый в свою сторону.

Юзеф и Мария Чапские искали в Петрограде какие-нибудь формы практической деятельности, страстно желая приносить общественную пользу. По совету Александра Мейендорфа они решили обратиться к большевистскому правительству с идеей допуска Красного Креста в тюрьмы, чтобы следить за положением заключенных. Связующим звеном с большевиками был Г.В. Чичерин – Юзеф Чапский по линии Мейендорфов состоял с ним в родстве, но, как и А.Ф. Мейендорф, близок не был. К «дяде Ежи Чичерину» ходил Юзеф[38].

Г.В. Чичерин направил молодых Чапских в ПетроЧК, к «товарищу Петрову – кристальному человеку»[39]. От чекиста Петрова они ушли ни с чем. Чапские «были поражены, как легко зарубили их благородную идею, которая, правда, довольно быстро выветрилась из их голов», – пишет Яцек Москва.

Как ни странно, в фаланстере успевали заниматься музыкой. Целую главу в мемуарах Мария Чапская посвятила певице Елене Михайловне Вендзягольской (1891–1963), которую она называет Хелютой. Виленские поляки Вендзягольские жили в Петербурге с конца XIX века, здесь получали образование их пятеро детей. Младшая сестра известного авантюриста и революционера Кароля Вендзягольского и архитектора Павла Вендзягольского закончила петербургскую консерваторию. Как пишет Мария Чапская, «мужского типа, с красивым, альтовым голосом» Хелюта давала музыкальной Карле Чапской уроки вокала, ставила ее меццо-сопрано. «Все мы ходили в один из подвальных салонов с фортепиано, Хелюта пела, сама себе аккомпанируя, и так, с того петроградского предвесенья музыка вошла в нашу жизнь»[40]. Адресная и справочная книга «Весь Петроград на 1917 год» сообщает о проживавшей в домах 4–6 по Забалканскому проспекту девице Елене Михайловне Вендзягольской.

Важную роль в судьбе наших «толстовцев» сыграл еще один петербургский поляк, Хенрык Пшевлоцкий (1884–1946), в России именуемый Генрихом Константиновичем Пржевлоцким, дальний родственник Юзефа Чапского из ветви графского рода Плятеров. Его отец, Пржевлоцкий Константин Иосифович (1857–1930,) был членом Государственного совета Российской империи по выборам от землевладельцев Царства Польского (1906–1909), входил в Польское Коло. Хенрык Пшевлоцкий работал в Ликвидационной комиссии по делам Царства Польского, учрежденной Временным правительством в марте 1917. Комиссия занималась делами эвакуированных из Польши учреждений и граждан и их архивами, организацией польских школ, изданий и культурной жизни в эвакуации, возвращением польских культурных, художественных и исторических ценностей. Жили Пшевлоцкие в доме костела Святой Екатерины на Итальянской улице, 5.

Как вспоминал Юзеф Чапский, Хенрык Пшевлоцкий «хитрил, ничего не понимал в наших полетах, имел свой интерес»[41]. В Петрограде «тогда были простые надобности: тут достать яблоки, там ухватить ананас – продавалось все»[42], нужно было только знать, где, и иметь деньги. Хенрык как-то крутился и помогал добывать пропитание Чапским и Марыльским. При этом он был сильно, как отмечает Юзеф Чапский, привязан к Карле Чапской, которая, напротив, была безумно влюблена в «полусвятого» Антония Марыльского и рьяно поддерживала его в молитвах и религиозном экстазе.

«Ничего у нас не выходило, никого мы в нашу веру не обратили, мы вообще не знали, как это делается»[43], – признавал Чапский. Антоний Марыльский перестал есть и слег. В 1949 году в документальной повести «На бесчеловечной земле» Юзеф Чапский описал свои поиски молока для больного друга:

Была Пасха. Весь Петроград перед праздником с рассвета поджидал на станциях редких молочниц, приезжающих из деревень. Там часами стояли очереди из тысячи, буквально тысячи человек. Более энергичные и предприимчивые, и я в том числе, сами отправлялись навстречу молочницам на ближайшую остановку за городом. Там около двадцати жаждущих жителей Петрограда набросились на одну приехавшую молочницу. Закончилось все потасовкой, молоко вылилось на землю, потрепанная женщина ушла ни с чем и вся в слезах. Тогда я поехал еще дальше из города и добыл-таки бутылку молока. Возвращаясь и чувствуя себя триумфатором, я вышел на вокзале в Петрограде, где стояла выросшая, еще более разгоряченная  и напрасно ожидающая молочниц толпа.  Вдруг ко мне протиснулась старая, исхудавшая женщина в черном, протянула руку: «Дайте хоть каплю!». До сих пор помню силу ее взгляда, умоляющий голос. Но молоко я нес больному, и это было моим единственным оправданием. Я не обернулся, не дал ни капли и пошел прочь[44].

«Толстовцам» вновь пришел на помощь Карл Ярошинский: он разместил Антония Марыльского у себя, «в мраморном особняке на одном из островов»[45], как пишет Я. Москва без указания адреса, то есть попросту изолировал «пророка» от соратников, откармливал и лечил.

В конце весны 1918 отцы молодых людей призвали их срочно приехать: Ежи Чапский ссылался на свою болезнь и звал детей в Минск. Антоний Евстахий Марыльский (1965–1932), публицист и будущий депутат Сейма II Речи Посполитой, требовал срочного возращения сына Антония в Киев (младшего сына Эдварда он вызвал из Петрограда еще раньше).

Юзеф, Мария и Карла Чапские отправились на поезде в Варшаву, а затем в Минск (с покупкой билетов в «немецкие вагоны»[46], проездом с пересадками через прибалтийские страны и оформлением паспортов помогал Х. Пшевлоцкий). Истощенного Антония Марыльского Карл Ярошинский, «за колоссальную сумму» выправив какие-то документы у советского правительства,  взялся вывезти в Киев[47].

Так, при участии родственников и благодетелей, петроградский фаланстер графов Чапских и графов Марыльских действовал до конца весны 1918. В итоге он зародил один союз, но не религиозно-мистический, а брачный – Чапских и Пшевлоцких: через год, уже в независимой Польше, Каролина Чапская все же стала женой Хенрыка Пшевлоцкого.

Позднее Юзеф Чапский описывал этот эпизод с юмором и самоиронией, его сестра Мария – более строга и подробна в деталях. Жажда другого мира привела к глубокой вере лишь одного участника фаланстера: Антоний Марыльский стал вместе с блаженной сестрой Марией Чацкой со-основателем первого в Польше Центра для слепых и слабовидящих в Лясках под Варшавой, проработал там всю жизнь, но сан принял лишь за три года до смерти. По легенде[48], он придумал эпитафию для своей могилы: «Участник революции – ксендз».

Примечания 

Текст написан в период работы над стипендиальным проектом Польско-российского Центра Диалога и Согласия.