См. на Когита.ру:

- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму

- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму. Продолжение 1

- Субъект-субъектная социология, или поворот к антропоцентризму. Продолжение 2

**

Из книги: Алексеев А.Н. Драматическая социология и сциологическая ауторефлексия. Том 4. СПб.: Норма, 2005

Содержание

Глава 23. Эпистемологические дебаты

23.1.   «Прорвался ли автор к сути?!» (фельетон о «Драматической социологии...») (авт. — В. Григорьев)

23.2.   Что такое «строгое исследование»? (авт. — А. Алексеев, Б. Беликов)

23.3.   Пределы компетенции дискурсивной социологии (авт. — В. Шубкин)

23.4.   Из истории идейной борьбы вокруг проблемы социального эксперимента (авт. — Р. Рывкина, А. Винокур)

23.5.   «Качественное знание — это своего рода маточный раствор...» (авт. — С. Белановский; А. Алексеев)

23.6.   «Case study» как исследовательская методология (авт. — В. Герчиков)

23.7.   Из болгарского энциклопедического словаря по социологии (авт. — Ст. Михайлов)

23.8.   «Скрытая камера» социолога

23.9.   На пороге экоантропоцентрической социологии (авт. — Т. Дридзе)

23.10. «Метод — не только путь, но и взгляд...» (авт. — Н. Козлова)

23.11. К вопросу о «нормальной» и «ненормальной» социологии

23.12. «Физика Логоса» и коммуникативная социология (авт. — С. Чесноков)

         23.12.1. И еще одна рецензия...

         23.12.2. Этика и наука

23.13. Введение в коммуникативную социокультурную биографику (авт. — Р. Ленчовский)

23.14. Оборона, которую считаю необходимой и достаточной

23.15. «Ключевым здесь является вопрос о жанре...» (авт. — Д. Равинский)

Ремарки:

Две «карьеры» (раздел 23.1); Кульминационный пункт памфлета (23.1); «Суди себя сам» (23.1); Суть и сущность (23.1); Ментальный конфликт «отцов» и «детей» (23.1); К вопросу о литературных, журналистских и научных жанрах (23.1); МОНОлогизм versus ПОЛИлогизм (23.1); Создатели автопортретов (23.1); ...и математика не исключает «нестрогость»! (23.2); Предрассудки «позитивной» науки (23.2); Обоснованность, надежность, экономичность, изящество (23.2); Каким быть дальнейшему научному движению? (23.2); Еще одно толкование «научной строгости»... (23.2); Мой «заочный» научный наставник (В. Н. Шубкин) (23.3); Дорого то, что сказано вовремя... (23.3); Социальный эксперимент = исследование + управление? (23.4); Живко Ошавков и Анатолий Давыдов (23.7); К вопросу о профессиональной этике (23.8); Дридзевские чтения (23.9); За «рефлексивную социологию» (Г. Саганенко) (23.9); Коллажи жизни (23.10); Внутриличностный конфликт интерпретатора с протоколистом (23.10); Вспомним М. Гефтера (23.10); «Субъект-объектная» и «субъект-субъектная» социологии (23.11); О физике Логоса (С. Чесноков) (23.12); Не только учебная версия... (23.13)

Приложения к главе 23

П.23.1.   Собеседование теории с реальностью (А. Ухтомский) (авт. — А. Ухтомский)

П.23.2.   Личностная самоотдача как преодоление дизъюнкции между субъективным и объективным (М. Полани) (авт. — А. Грицанов; В. Лекторский; М. Полани)

П.23.3.   «Из тупика на коронную дорогу интегральной социологии и психологии...» (П. Сорокин) (авт. — П. Сорокин; Н. Серов)

П.23.4.   Из истории гуманистической (интерпретативной) социологии

П.23.4.1.    Первая школа качественных исследований в социологии (авт. — В. Семенова)

П.23.4.2.    «Границы социологического познания пролегают там, где кончается интерес или изобретательность социолога...» (авт. — М. Филипсон; П. Филмер; Х. Абельс; В. Семенова)

П.23.5.   О драматургической социологии (И. Гофман) (авт. — Х. Абельс; А. Ковалев)

П.23.6.   О социологической интервенции (А. Турен) (авт. — А. Турен)

П.23.7.   «Истории жизни» и перспектива пробуждения социологии (авт. — Д. Берто)

П.23.8.   «Рутина», «события» и «загадка жизни»

(авт. — В. Голофаст)

П.23.9.   Метод погружения (авт. — В. Павленко)

П.23.10. Гюнтер Вальраф — король анонимной «ролевой журналистики». Интермедия (авт. — М. Зоркая)

П.23.11. «Исповести» и «жизнемысли» Георгия Гачева (авт. — Г. Гачев)

П.23.12. Классическое, неклассическое и постнеклассическое социальное видение (авт. — В. Василькова)

Ремарки:

Движение мировой научной мысли (раздел П.23.3); Диспут между «интуитивистами» и «рационалистом» (П.23.3); «Прово-кативные» ситуации = «моделирующие» ситуации? (П.23.4); Сокрытая сторона жизни (П.23.8); Биографический метод и диалог (П.23.8); «...когда субъект случившееся с ним представляет как им инициированное, а условия, в которых ему приходится находиться, — как им созданные...» (П.23.9); Метод погружения как предельный случай включенного наблюдения (П.23.9); Погружение — диалог — постижение (П.23.9); Погружение как акт ответственности (П.23.9); Разведение или соединение социальных ролей? (П.23.10); «Жизнемысли» и «мыследействия» (П.23.11); Социология — дальнозоркая либо близорукая... (П.23.12)

**      

Продолжение

<…>

23.8. «Скрытая камера» социолога

[Ниже — текст статьи, написанной на базе опыта применения автором метода включенного наблюдения в комплексном социальном исследовании в начале 70-х гг. Здесь публикуется с небольшими сокращениями. — А. А.]

Применение метода включенного наблюдения в комплексном социальном исследовании (из опыта изучения сельской молодежи)

<…> Включенное, или участвующее наблюдение имеет довольно богатую историю в социологической практике и свою достаточно развитую «теорию» ([1], с. 159; [2], с. 120-124; [3]; [4]; [5]; [6]). Сам термин «участвующее наблюдение» имеет почти полувековую традицию, будучи предложен Э. Линдеманом в 1924 г. ([7], p. 280). Настоящий метод входит в систему эмпирических методов социологии, как один из методов наблюдения, и в собственных рамках допускает ряд вариаций (в зависимости от способов вхождения в группу, меры «включенности» участвующего наблюдателя, способов регистрации результатов и т. д.). Относительная «непопулярность» данного метода в нашей социологии есть, по-видимому, явление временное и не имеет иных оснований, кроме сложившегося господства анкетного метода и интервью.

Метод включенного наблюдения приносит наибольший успех, будучи применен в комплексе методов [здесь и далее выделено мною сегодня. — А. А.], и особенно необходим на подготовительных этапах крупных обследований. Справедливость последнего утверждения особенно хорошо осознается в итоге критического просмотра современной социологической практики. Последняя в общем изобилует вопросниками, которые приносят если не вред, то по крайней мере «нулевую» информацию, ввиду своей неадекватности объекту или условиям обследования. Для разработки информативной социологической анкеты необходимо определенное предварительное знание исследуемого контингента, учет социальной психологии, образа жизни, повседневного языка общения, типичных ситуаций и т. д. В противном случае анкета в большинстве своих вопросов оказывается, мягко говоря, неуместной, она игнорирует реальную обстановку и отправлена не по адресу. Сплошь и рядом респондентам предлагают стандартные клише-стереотипы вместо вопросов и вариантов ответа и получают, естественно, «вежливое» согласие со всеми этими клише, но отнюдь не социологическую информацию. <…> Методические ошибки стимулируются слабостью, поверхностностью знакомства с объектом. Чем непосредственнее и «интимнее» будет предварительное знакомство, тем лучше. Участвующее наблюдение есть самое непосредственное (или неопосредованное) изучение. Не претендуя на массовость собранного материала, на широту обобщений и законченность выводов, оно приоткрывает перед исследователем пусть ограниченный участок действительности, но такой «как она есть», и тем самым предостерегает наблюдательного и вдумчивого исследователя от многих ошибок на последующих этапах. Можно сказать, что включенное наблюдение есть один из лучших способов «социологической разведки».

Использование метода включенного наблюдения имеет ряд специфических трудностей и таит в себе ряд опасностей. Отвлекаясь здесь от затруднений чисто организационного порядка, остановимся на некоторых, возникающих при таком наблюдении познавательных, психологических и этических проблемах. В литературе многократно отмечалась двойственность ситуации участвующего наблюдателя. С одной стороны, он становится носителем определенной роли, которая является органичной для объекта. Например, он трудится в производственном коллективе, где должен удовлетворять разнообразным производственным и иным требованиям к члену этого коллектива. Вместе с тем, он осуществляет отвечающую своей задаче роль исследователя, которая вовсе не органична для объекта (именно потому она внешне никак не выказывается). Эти две роли в сознании и поведении исследователя вступают в своеобразный конфликт. Чем больше он рядовой участник, тем труднее ему, хотя бы «про себя», оставаться сторонним наблюдателем. Условия наблюдения побуждают смотреть на окружающее глазами окружающих. Возникает опасность искажения или даже утраты второй роли, полной идентификации с первой (обеспечивающей участие). И наоборот, чем активнее наблюдаешь, тем затруднительнее собственное естественное поведение в качестве участника. Возникает, далее, вопрос чисто этического свойства. Чтобы не нарушать, не «возмущать» естественного хода и течения жизни объекта (определенной среды, группы, коллектива), участвующий наблюдатель оставляет скрытой для окружающих свою основную роль исследователя. Но в какой мере допустимо пользоваться своим инкогнито для изучения человеческих отношений, а значит - и людей, которые к этому, может, вовсе не расположены?

<…> Искать ответы на этот и иные вопросы, на наш взгляд, следует не в умозрительном рассуждении, а в практике опробования данного метода.

Участвующее наблюдение было введено нами в качестве одной из методик в программу комплексного социального исследования «Сельская молодежь в условиях агропромышленного комплекса», проводимого сектором философских проблем воспитания Института философии АН СССР. Данное исследование осуществляется на материале колхоза «Заря коммунизма», Ровенского р-на, Ровенской обл. УССР, для которого характерно высокое развитие подсобных промышленных предприятий, соединение сельскохозяйственного и индустриального труда.

Согласно исследовательскому плану, включенное наблюдение должно было предшествовать разработке вопросника, выборочному интервьюированию и массовому опросу молодежи. Оно было призвано обеспечить такое знакомство с объектом, которое способствовало бы проведению остальных этапов обследования — с учетом достаточно «интимного» знания фактического положения дел. Следует заметить, что задачи включенного наблюдения в данном случае были скорее поисковыми. Так, формализованная регистрация наблюдаемых фактов, рассчитанная на последующую статистическую обработку данных, не планировалась.

Группа «участвующего наблюдения» состояла из двух человек: А.Н. Алексеев и А.В. Седов.[1] Автору этих строк довелось быть арматурщиком на строительстве колхозного стеклотарного завода, его коллеге — рабочим на кирпичном производстве того же колхоза, а затем помощником электросварщика на строительстве кормоцеха. Во всех случаях работа не требовала особой профессиональной подготовки (что немаловажно при выборе своего конкретного места внутри изучаемого коллектива). Включенное наблюдение осуществлялось в течение месяца (июнь 1971 г.).

Одной из главных трудностей в применении данного исследовательского метода, по-видимому, является выбор «линии поведения», которая обеспечила бы безыскусственность положения участвующего наблюдателя и не «замутняла» естественного хода жизни исследуемой среды. С этим тесно связана проблема адаптации наблюдателя, особенно остро дискутируемая в литературе. Авторы одного из учебников по социологии пишут о включенном наблюдении: «Эта процедура применяется тогда, когда исследователь способен преобразиться так, чтобы быть принятым в качестве члена группы» ([6], p. 121). Есть основания возразить против выражения «преобразиться» (это же английское слово disguise можно было бы перевести и более грубо — «замаскироваться»). Участвующий наблюдатель, по нашему глубокому убеждению, не должен «играть» кого-то другого, его психологическая задача скорее должна состоять в том, чтобы быть самим собой в новой обстановке. Таков важнейший методический вывод из нашего практического опыта.

Очень важно войти в роль, которая была бы не только достаточно естественна и понятна окружающим, но и максимально органична самому участвующему наблюдателю. В данном случае это была роль сезонника, преследующего материальный интерес, решившего поработать половину своего отпуска, чтобы вторую отдохнуть как следует. «Примыслив» себе мотив, нет надобности выдумывать факты собственной биографии. Отвечая на обычные вопросы к новичку, которые задают товарищи по работе, участвующий наблюдатель может говорить «все как есть» (автор этих строк позволил себе даже назвать место своей основной работы — академический институт, что было пропущено бригадой мимо ушей). Он «не договаривал» одного — своей исследовательской цели (что, в конечном счете, укладывается в нормы «права на личную жизнь»: с какой стати человек обязан все рассказывать). Такой способ вхождения в группу обеспечивает достаточно надежную адаптацию (психологический аспект) и вместе с тем удовлетворяет важному принципу: нельзя ожидать доверия в ответ на фальшь, пусть даже искусно скрытую (аспект нравственный).

Опыт подсказывает и другое важное правило включенного наблюдения. Оно может показаться парадоксальным: максимум интересующей социолога информации достигается минимумом явной любознательности. (Эту же мысль можно выразить и афористически: если хочешь побольше узнать — поменьше спрашивай!). «Не спровоцированная» специальным вопросом нечаянная реплика часто информативнее целого интервью (по крайней мере на данном этапе исследования). Вообще, что касается интервью, пусть даже самого «незаметного», самого деликатного, то это дело не для участвующего наблюдателя. Тут важно не только сохранение обстановки естественности, которая неизбежно нарушается наблюдателем, если он чрезмерно любознателен. Важно также следовать определенному этическому принципу: не злоупотреблять тем, что окружающие не знают о твоей исследовательской задаче (может быть, если бы знали, они ответили бы на те же вопросы иначе).

При таком способе поведения и контактов участвующий наблюдатель оказывается «принят в качестве члена группы», не прилагая к этому специальных усилий. И, наоборот, всякие «специальные усилия» скорее вызвали бы обратный результат.

В нашем случае исследователю важно было не столько узнать какую-либо деталь личной биографии своих новых товарищей, отдельное мнение и т. д., сколько уловить общую атмосферу, настроение коллектива, отношение к труду, выраженное в поступках, а не в словесных заявлениях и т. п. «Cкрытая камера» социолога, как нам представляется, направлена не на отдельного человека, она не посягает на его «интим». Другое дело — «интим» группы, коллектива. Но это то, что люди считают возможным обнаруживать друг перед другом в процессе труда и досуга, что, если и скрыто, то не от того, кто разделяет с ними этот труд и досуг. Особенный интерес представляет поведение коллектива в «значимых ситуациях», пользуясь термином Е.С. Кузьмина.

«Значимые ситуации могут возникать в производственной, общественной, учебной, бытовой сфере у членов того или иного коллектива, либо у коллектива в целом. Как коллектив и его члены реагируют на изменение норм выработки, на внедрение рационализаторского предложения, на сверхурочные работы, на обсуждение комплексного плана, на успехи и недостатки в учебе, на поведение своих членов в быту — вот примеры «значимых ситуаций» ([8] с. 29).

Думается, что предложенный Е. С. Кузьминым метод изучения значимых ситуаций наиболее эффективен в комплексе с включенным наблюдением. Следует сказать, что для внимательного глаза производственная жизнь, досуг, быт изобилуют стихийно возникающими значимыми ситуациями при известном стремлении усмотреть, выделить их в потоке повседневности. В принципе возможны и значимые ситуации, созданные самим участвующим наблюдателем. Но здесь нужны особые осторожность и такт, поскольку это, строго говоря, выходит за рамки обеих ролей участника-наблюдателя.[2]

Значимая ситуация, организованная самим исследователем[3] , должна удовлетворять по крайней мере двум условиям: во-первых, она не должна принести хотя бы минимального ущерба кому-либо из членов коллектива; во-вторых, она должна «вписываться» в естественный контекст поведения как самого участвующего наблюдателя, так и коллектива. Вот один пример. За несколько дней до своего отъезда из колхоза автор этих строк решился сам создать значимую ситуацию, раскрыв свое инкогнито, точнее — объяснив бригаде действительную цель своего поступления на колхозную стройку.

Это сообщение не вызвало «сенсации», ситуация оказалась лишена всякой напряженности. Мало того, после не удалось заметить каких бы то ни было изменений в поведении коллектива ни по отношению к исследователю, ни в отношениях между людьми в его присутствии. Дело в том, что своим сообщением участвующий наблюдатель добавил пусть существенный, но единственный штрих к сложившемуся о себе представлению. Ему не понадобилось при этом опровергать что-либо из того, что он говорил о себе раньше.

Мы ограничились здесь изложением лишь ряда методических выводов из нашего опыта. Содержательные результаты [включенного наблюдения. — А. А.] должны рассматриваться в контексте данных, полученных другими способами. Можно, однако, сказать, что в итоге применения включенного наблюдения получено необходимое предварительное, «эмоционально-опытное» подтверждение гипотез исследования, требующих теперь проверки более строгими методами. Формулировки некоторых гипотез уточнены, выдвинут ряд дополнительных. Опыт включенного наблюдения позволил использовать в разработанном позднее вопроснике социологического интервью значительное количество тестовых и ситуационных вопросов, учитывающих конкретную обстановку.[4]

Представляется необходимым дальнейшее более активное внедрение метода участвующего наблюдения в современную социологическую практику, равно как и выработка определенных норм и стандартов его научного применения.

Литература

1. Ядов В.А. Методология и процедуры социологических исследований. Тарту, 1968.

2. Goode W. and Hatt P. Methods in Social Research. N.-Y., 1952.

3. Becker A. S. Problems of Inference and Proof on Participant Observation / Sociological Methods. Ed. N. K. Denzin. Chicago, 1970.

4. Gold R. L. Roles in Sociological Field Observation / Sociological Methods. Ed. by N. K. Denzin. Chicago, 1970.

5. Olesen V. L. and Whittaker E. W. Role-Making in Participant Observation: Processes in the Researcher-Actor Relationship / Sociological Methods. Ed. by N. K. Denzin. Chicago, 1970.

6. Kluckhorn Fl. Die Methode der teilnдhmenden Beobachtung / Kцnig R. (ed.). Beobachtung und Experiment in der Socialforschung. Kцln, Berlin, 1965.

7. Theodorsen G. A. and Theodorsen A. G. A Modern Dictionary of Sociology. N.-Y., 1969.

8. Кузьмин Е. С. Основы социальной психологии. Л.: Изд-во Ленинградского университета, 1967.

(Цит. по: Молодежь. Образование, воспитание, профессиональная деятельность. Л.: Наука, 1973, с. 65-71)[5]

Ремарка: к вопросу о профессиональной этике социолога.

В связи с обсуждавшимися в представленной здесь статье морально-этическими проблемами «включенного наблюдения» приведем общую постановку вопроса о соотношении цели и средств в социологическом исследовании, принадлежащую киевскому социологу Владимиру Паниотто:

«…Диалектика цели и средств — это не абстрактный вопрос, представляющий теоретический интерес, а насущная проблема практики научных исследований, не имеющая однозначного решения и требующая тщательного рассмотрения в каждом конкретном случае. Ситуация небезупречного в нравственном отношении использования социологических методик представляет, на мой взгляд, бульшую опасность, чем ситуация исследовательского бездействия из-за моратория на конкретные способы проведения социологического исследования. Поэтому целесообразно уделять особое внимание этому вопросу в социологических публикациях, практиковать обсуждение с этой точки зрения процедур социологического исследования, стимулировать разработку новых способов сбора информации с учетом нравственного аспекта методики.

Например, включенное наблюдение во многих случаях может быть заменено процедурой “наблюдающего участия”, которая отличается тем, что исследователь становится участником коллектива, не скрывая своего “происхождения”, своих целей и задач…[6] В этом случае наблюдение (точнее, участие) проводится дольше — с тем, чтобы члены коллектива успели адаптироваться и перестали обращать внимание на исследователя, исследователь по-другому строит свои отношения с членами коллектива и т. п.

…Вообще для каждого метода сбора социологической информации в рамках разработки профессиональной этики должны быть разработаны свои правила нравственного поведения, своего рода “кодекс чести”, входящий как составная часть в методику исследования (выделено мною. — А. А.)…» (Па-ниотто В. И. Качество социологической информации (методы оценки и процедуры обеспечения). Киев: Наукова думка, 1986, с. 172-173). (Декабрь 2000 — октябрь 2003).

23.9. На пороге экоантропоцентрической социологии

Несколько вступительных слов

Ниже — одноименная статья (1994) докт. психол. наук, профессора Тамары Моисеевны Дридзе. Вплоть до 2000 г. Т. Д. руководила Центром социального управления, коммуникации и социально-проектных технологий Института социологии РАН.[7]

Признаться, я личностно воспринимаю эту работу коллеги и друга как отодвинутый во времени (12 лет!), с учетом современных общественных изменений и научного движения, развернутый, «программный» ответ — на адресованное Т. Д. в начале 80-х письмо-размышление социолога-рабочего о «мистифицированной науке».[8]

Основные положения, выдвинутые Тамарой Дридзе в данной статье, глубоко созвучны автору настоящей книги. (Апрель 2000 — июнь 2003).

Статья Т. Дридзе «На пороге экоантропоцентрической социологии», опубликованная в журнале «Общественные науки и современность»

(1994)[9]

Цель, которую я поставила перед собой, приступая к статье, — попытаться представить некую общую панораму, характеризующую направления исследовательского поиска в социальных науках; уловить просматривающееся в них стремление к выходу на новую, междисциплинарную парадигму, способную размыть границы между разными отраслями научного знания о природе, человеке и обществе (экология, психология, культурология, экономика, социальная и экономическая география, этология, антропология и др.), равно как и между так называемыми «сферами» повседневной социальной жизни (труд, быт, отдых и т. п.).

(Думается, немаловажно преодолеть стереотип привычного «одномерного» рассмотрения этих «сфер», а соответственно, и управления ими как «отраслями народного хозяйства». За ними — целостность человеческого образа жизни. И связаны они между собой не «напрямую» («сфера» со «сферой»), а через «натуру» и жизнедеятельность людей).

Нельзя забывать и о том, как меняется роль социолога в современном мире. На смену деспотиям, где, по мысли Монтескье (до сих пор актуальной!), господствуют не законы, а нравы и обычаи, приходят уклады, требующие не властвовать, а служить, не командовать, а сотрудничать, организуя и координируя процессы коммуникации в социальном пространстве-времени. Повсеместная децентрализация управления сопровождается, однако, сменой мотивов и распадом устоявшихся ранее связей и контактов между людьми. Нарастает социальная дезинтеграция, обусловленная, как правило, агрессивностью властолюбцев и любителей легкой наживы, конструирующих и провоцирующих межэтнические, межконфессиональные и прочие силовые конфликты. Сметая все на своем пути, «авторы», соучастники и невольные пособники таких конфликтов уничтожают среду обитания людей, отрицая тем самым самоценность жизни как таковой, лишая будущего своих потомков.

В этих условиях выживание природы и цивилизаций в значительной мере зависит от нравственности, компетентности, а значит, и от осознания собственной «хрупкости» любым субъектом, причастным к преобразованиям в жизненной среде. Обществовед, осознающий эту истину, перестает быть узким специалистом по социальной структуре, образу жизни, девиантному поведению и т. п. Преодолевая символические «рамки соотнесения» («frames of reference»), разделяющие отрасли и самих носителей социального знания, он стремится проникнуть в глубь подлинной социальной драмы, распознать ее истоки, лежащие за пределами видимой «социальной топологии». Возникает как бы новая «миссия» социолога — выявлять, представлять и защищать людей от самих себя, интегрируя накопленное ими же знание о природе, человеке и обществе в процессы выработки решений, затрагивающих их собственное будущее.

Очевидно, что выработка любых решений, оказывающих влияние на качество жизни людей, на характер и направление развития природных и социокультурных объектов, носит управленческий характер и потому не может ориентироваться на обрывочные знания. Выработка таких решений предполагает не только мысленную реконструкцию или «сборку» сложных объектов, «разобранных» по отраслям знания, но и научно обоснованное «восхождение» к истокам этих объектов, а следовательно, и к истокам социально значимых проблем, всегда имеющих предысторию и скрытый потенциал перерастания в состояние напряженности. Иными словами, нужна новая социально-диагностическая парадигма [выделено мною. — А. А.], позволяющая отслеживать и «обнажать» эко- и психоантропологические начала, динамику и тенденции развития проблемных жизненных и социальных ситуаций.

Между тем в нынешних своих изысканиях большая часть современных российских социологов опирается, как правило, либо на ставшую привычной детерминистскую модель общественного развития, либо (что бывает чаще) на разнообразные версии западного структурализма с их тенденцией объективировать, структурировать и измерять количественно этнологические, психологические, экологические, культурные и любые иные образования. В результате они отвлекаются как от специфики их генезиса (становления), так и от разнородности их внутреннего содержания. Отсюда и укоренившаяся ориентация на изучение базовых «ячеек» социальной структуры общества. Сложились стереотипы рассмотрения группового, а не индивидуального начала в качестве «пускового механизма» любого социально значимого процесса, оперирования безличными структурными единицами и их свойствами, поддающимися подсчету и (или) измерению.

При этом само социальное знание оказывается достаточно разрозненным. Подчиняясь правилам и стандартам проведения эмпирического исследования, социологи весьма редко исходят из гипотез, основанных на некоем общем вúдении природы изучаемого объекта. Это сказывается как на составе наблюдаемых разными исследователями переменных, так и на самих интерпретациях получаемых данных. Несопоставимость результатов, обусловленная отсутствием общенаучной платформы, обесценивает новое знание, не позволяет интегрировать его в систему выработки решений.

В этой связи обращает на себя внимание сложившаяся в социологии тенденция автономизации социальной реальности, утверждения ее кардинального отличия от биологической, экономической и иных «реальностей». Эта идея, восходящая к «социальной физике» О. Конта, вплоть до настоящего времени служит делу обоснования самого существования социологии как самостоятельной научной дисциплины, изучающей простейшие и вместе с тем наиболее общие свойства социальных систем. Само же социологическое изучение многослойной социальной реальности естественно привело к дальнейшему дроблению социологии как науки на множество частных социоло-гий. В результате сегодня можно насчитать до пятидесяти отраслей социологической науки, вычленяемых в зависимости от предмета изучения (социология детства, молодежи, женщин, семьи, воспитания, труда, науки, религии, права, культуры, коммуникации, среды, повседневной жизни, миграции, стратификации и т. п.). В самом факте такого дробления есть нечто, заставляющее задуматься над смыслом и последствиями нынешнего способа организации и получения социального знания, а также над судьбами фундаментальных социологических концепций, носящих преимущественно описательный характер.

Анализируя сложившуюся ныне ситуацию, например в испанской теоретической социологии, профессор Мадридского университета Комплутенсе Э. Ламо де Эспиноса обращает внимание на то, что новое поколение молодых социологов, окончивших британские и американские университеты, попытались внести в испанскую социологию струю здорового «парадигматического плюрализма» [выделено мною. — А. А.]. Оно ознакомило в конце 80-х гг. испанскую научную общественность с критической теорией общества франкфуртской неомарксистской школы, с концепциями символического инте-ракционизма, этнометодологии и т. п. Предполагалось, что это стимулирует развитие фундаментальной социологии в самой Испании, приведет к более глубокому осмыслению социальной реальности переходного времени (см. Lamo de Espinosa E. Sociological theory / Sociology in Spain. Madrid, 1990, p. 350). Этого, однако, не произошло. Случилось то же, что и в России, где молодые социологи, побывавшие на стажировках за рубежом и увлеченные почерпнутой там информацией о последних достижениях в области символического интеракционизма и социальной топологии, а также об эффективности так называемых «мягких» (неформальных, качественных) методов сбора социальной информации, заимствованных из этнометодологии и дискурс-ного (нарративного) анализа, оказались не понятыми у себя дома.

Представляется, что такое непонимание произошло по крайней мере по двум причинам. Одно из них состоит в том, что интенсивный переход к практической демократии, мало заинтересованной в фундаментальных теориях и склонной к поиску быстрых решений, сиюминутных проблем, ведет к резкому ухудшению финансовой ситуации в науке. Извечный дисбаланс между теорией и практикой возрастает. Бедствующие социологи все чаще отказываются от теоретического поиска в пользу хорошо оплачиваемых прикладных исследований. Утверждается представление о том, что социология — это техника изучения рынка и электората с последующим написанием отчетов для заказчиков (администраторов, предпринимателей, лидеров разного рода движений и т. п.). И хотя исполнение таких заказов, возможно, способствует становлению социологии как профессионального ремесла, обогащения социологической теории, по существу, не происходит.

Более того, возрастает разрыв между целостной картиной социальной жизни, в том или ином виде присутствующей в сознании ученого, и фрагментарность заказных исследований, порой не вписывающихся не только в ту или иную теоретическую модель, но и не отвечающих устремлениям социолога. К тому же собираемая с помощью стандартных социологических приемов (опросов, переписей, формализованного анализа текстов и т. п.) информация, даже если она вполне удовлетворяет конкретного заказчика, повторно, как правило, не используется, ибо отсутствует теоретическая основа для сопоставления и обобщения содержательных результатов концептуально разнородных и разноаспектных исследований сходных (и даже одних и тех же) социальных образований.

Вторая причина отторжения теоретических моделей состоит, по всей видимости, в том, что названные модели, как правило, представляют собой идеальные конструкты без человека. К тому же дробление представлений о человеке и социуме уподобляет само знание разбитому зеркалу, «во фрагментах которого можно увидеть клочки распадающегося мира» (Человек — эволюция — космос. 1982, № 1, с. 166). Утерянным оказалось и представление об интенциональности (определенной направленности) сознания и социальной ответственности людей, а следовательно, и восходящих к ним социально значимых процессов, «конфигурация» которых в существенной мере зависит от наиболее распространенных, повторяющихся и устойчивых стратегий действия и поведения.

Следствием такого развития событий в социологии представляется тот, на мой взгляд, прискорбный факт, что эта дисциплина постепенно лишается возможности исполнять функцию науки как таковой. Поскольку предназначение последней состоит в описании, объяснении и предсказании направления развития социально значимых процессов, а это немыслимо без систематической научной индукции, без постоянного «обмена веществ» между теоретическим и эмпирическим уровнями познания.

Решение проблемы лежит, как представляется, на путях развития экологической психоантропологии и выстраивания (на новой современной научной платформе) экоантропоцентрической парадигмы познания социальной действительности. В этой парадигме могут быть «сняты» междисциплинарные барьеры, искусственно воздвигнутые так называемой «узкопрофессиональной специализацией» (в том числе и при помощи языковых метафор), между социологией, психологией, антропологией, этологией, экономикой, семиотикой и другими отраслями знаний о природе, человеке и обществе.

Экоантропоцентрическая парадигма социального познания восходит к идеям экзистенциальной философии, философской, культурной и социальной антропологии, социальной географии и психологии среды. Она исходит из того, что социальные институты общества представляют собой кристаллизацию межчеловеческих отношений. А поскольку природа человека целостна и двуедина (сочетает в себе инстинктивное и ментальное начала), то и социально значимые процессы, восходящие к предметным и функциональным потребностям человека, также целостны и двуедины (нельзя, например, понять природу политического процесса, не учитывая игровой инстинкт и т. п.).

Сказанное позволяет предложить новое, отличное от общепринятых <…> определение предметной области социологии как экоантропоцентрически ориентированной науки. Экоантропоцентрическая социология изучает механизмы и социально значимые следствия взаимодействий человека с его природным, культурным и социальным окружением, опосредуемых социальной структурой и социальной инфраструктурой. Таким образом, вместо триады «группа (класс) — общество — общественные отношения» предметом анализа становится связка «человек — среда (жизненная, социокультурная) — их взаимодействие (основанное на коммуникации)».

Такое определение дает возможность социологу, исследующему любые аспекты социальной реальности, не терять из виду многомерное пространство-время, охватывающее все направления взаимодействий человека со средой его обитания. <…> Кроме того, здесь открывается возможность изучения не просто социальных, но социально значимых процессов, т. е. любых процессов (вне зависимости от их истоков и характера), оказывающих влияние на жизненную ситуацию личности и среду ее жизнедеятельности. <…> К тому же в этой парадигме социальная структура (социально-групповой и демографический срез) общества и его социальная инфраструктура (сеть социокультурных институций, предприятий, учреждений, организаций и т. п., призванных служить жизнеобеспечению) как бы «дезавуируются», теряют самоценность, обретая значение лишь в той мере, в какой соприкосновение (вхождение, самоидентификация, взаимодействие и т. п.) с ними оказывает влияние на жизненные ситуации людей, на их образ мыслей, на качество и образ их жизни.

В экоантропоцентрической парадигме социального познания изначальны не группы (этнические, конфессиональные, профессиональные, статус-позиционные, возрастные и т. п.) с предписанным им типовым сознанием и поведением, как бы «распадающиеся» на своих отдельных «представителей», а люди, которые, осуществляя свой собственный выбор и (или) делая его под давлением среды, и образуют такие группы и общности, идентифицируют себя с ними сегодня, а завтра по каким-то мотивам меняют свою ориентацию. Изучая социальные процессы и, тем более, претендуя на право их регулировать, думается, целесообразно от увлечения социальными структурами вернуться к истоку — к человеку, герою и автору множества социальных драм. [Здесь и далее выделено мною. — А. А.]. Анализировать социальную действительность, пытаться описать, объяснить и даже предсказать будущее ее состояние можно, лишь идя от экологических и психоантропологических факторов выживания людей к функциональной организации микро- и макросреды их жизнедеятельности. Как мне представляется, свою несостоятельность уже в достаточной степени проявила противоположная ориентация на функции, например, сооружений, территорий, населенных пунктов и т. п., принятая, в частности, в генеральных планах развития наших городов.

Групповой социальный субъект — единица условная. Ее «единство» заведомо вовсе не предопределено. Оно «исчисляется» аналитически, исходя из столь же условного сходства признаков (если речь идет о половозрастных характеристиках, которые вообще-то столь же условны: пенсионер отнюдь не всегда стар, равно как инженер по профессии отнюдь не всегда специалист). И вряд ли целесообразно, скажем, организуя инфраструктурные сети, исходить из социально-структурных «пропорций».

Регулируя социальную жизнь, создавая социальную инфраструктуру, призванную служить жизнеобеспечению людей, важно отдавать себе отчет в том, что ее заботы и услуги не могут адресоваться группе или классу. Они должны быть адресованы человеку, причем не среднестатистическому или групповому, а отдельному, с его конкретными нуждами и запросами. Кормится, учится, трудится, лечится человек, а не «слой» или «прослойка», а значит, инфраструктура, сконструированная в расчете на «безличные» компоненты социальной структуры, неэффективна по исходному принципу.[10]

Нет и не может быть прямой и простой связи между социальной структурой и, скажем, структурой жилищного фонда. Между ними стоит живой человек с собственной жизненной стратегией. Поэтому нельзя, например, раз и навсегда (или, скажем, до 2025 года) «увязать» квартирный состав жилья с демографическим составом населения. Семьи, как известно, могут возникать и распадаться, люди — рождаться, болеть и умирать. Человек может сегодня оказаться семейным, завтра — одиноким. У одной и той же семьи на разных этапах ее жизненного цикла меняются проблемы, материальное положение, жизненные установки и т. п., а соответственно, и требования к жилью, к обслуживанию, к работе и т. д.

Экоантропоцентрическая парадигма в социологии представляется мне залогом ориентации науки на воспроизводство здоровой жизни в здоровой среде. И, значит, цель социального участия и связей с общественностью состоит не только в обеспечении социальной защиты слабых и (или) больных (вполне конкретных) людей, не только в помощи малоимущим и неустроенным. Она видится мне прежде всего в поддержании стабильности, законности и гуманитарной ориентации всей системы социального управления, способствующей становлению и выживанию сильных, самостоятельно думающих, работящих, социально активных и нравственно устойчивых людей. Поэтому социологам нельзя упрощать свои исследовательские задачи, сводя их к изучению достаточно обезличенных данных фактографического и статистического характера.

Как справедливо отмечает специалист в области социальной антропологии П. Гулливер, факты и цифры, полученные в ходе широкомасштабных исследований, будучи обобщены и оценены, не дают, однако, качественного знания о значительно более важных, но не столь очевидных явлениях (см. Gulliver P. M. Anthropology. «The African world: a survey of social research». London, 1965, p. 97). Можно узнать о числе и социально-демографическом составе людей (семей), проживающих в одном доме, и получить формальные сведения об их контактах друг с другом, но остаться в неведении относительно действительных отношений между ними и норм поведения, которых они придерживаются. Можно подсчитать количество переездов в расчете на одного человека, не разобравшись при этом в природе процесса и характере его связей с жизненной средой, с бывшими и новыми соседями. Можно узнать, чем человек, по его словам, занимался, занимается или будет заниматься, так и не выяснив, как он в действительности относится к выполнению, скажем, своих родственных или иных социально значимых обязательств. Качественная сторона взаимодействий человека с его природным, культурным и даже социальным окружением (этнические, родственные, соседские, политические, профессиональные, досуговые, религиозные взаимодействия) практически выпадает из поля зрения «структурно-ориентированного» социолога. Ибо факт принадлежности к той или иной социальной группе и даже статус-позиция в «социальном пространстве» не объясняют динамики поведения людей, нередко кажущегося парадоксальным. Другой американский ученый, Л. Плотников, специально выделил то обстоятельство, что социальный контекст постоянно меняется и индивидуумам приходится менять свои роли и действия, сообразуясь с ситуацией. Быстрые и интенсивные перемены в жизненной среде заставляют человека столь же быстро и интенсивно менять свои «внешние» социальные роли в целях выживания. В разное время, замечает Плотников, люди бывают и традиционалистами, и модернистами, местными патриотами и националистами, партикуляристами и универсалистами. И все это — в соответствии с их личными нуждами в условиях диктата той социокультурной среды, в которой они вынуждены находиться. (См. Plotnicov L. Strangers to the city. Pittsburg, 1971, p. 11).

Скрытые пласты социальной жизни недоступны для исследования традиционными социологическими методами, вытекающими из столь же традиционной трактовки предметной области социологии. Жизненные стратегии людей в мире социальных контактов и отношений включают в себя целую гамму ориентаций. Отвлекаясь от этих субъективных начал, социология теряет возможность видеть и понимать социальную реальность, отслеживать истоки и направление процессов, ее меняющих. Следовательно, нельзя не присоединиться к мнению антрополога, который полагает необходимым сконцентрироваться на реальном мире индивидуума, на его понимании среды, на изучении его отношений с ней, на его самоопределении внутри нее и (через его приспособляемость к ней) на том, как он добивается удовлетворения своих жизненных запросов, избегая неприятностей и разочарований. (Ibid., p. 12). И значит, социологам не обойтись без модели, в рамках которой был бы возможен последовательный переход от исследования конкретных событий, составляющих индивидуальный жизненный путь человека, к изучению социально значимых явлений и процессов.

Соответствующие исследования должны носить локальный характер, что, к сожалению, не кажется очевидным именно в России, практически лишенной знакомства с культурно- и социально-антропологическими традициями в науке. Интерес к человеческой личности, к ее наклонностям и выбору здесь в основном проявили писатели и журналисты. Социальная наука все же искала общее и боялась частного, «нетипичного».[11] Между тем динамика конкретно-исторических ситуаций проистекает из динамики локальных социальных ситуаций, «коррелирующих», в свою очередь, с жизненными стратегиями людей. «Измерения» ситуаций — экологическое (воспроизводство жизни), экономическое (воспроизводство ресурсов для жизни), культурное (воспроизводство образцов для жизни) «валентны» человеку, а не формально-аналитическим компонентам и «пропорциям» социально-аналитического свойства. Знание последних, несомненно, полезно политикам и летописцам, оно способствует некоторой «общей ориентации в материале», однако мало что дает социальной диагностике и грамотному социальному управлению.

Представляется, что экоантропоцентрическая установка неявно присутствует в трудах многих современных социологов — сторонников гуманизации этой науки. Обращение к человеку, его прошлому и будущему, к особенностям его личных переживаний, его жизненных стратегий, включая те, что направлены на минимизацию и (или) компенсацию расходов жизненной энергии, становится сегодня одной из центральных тенденций, прослеживаемых в социологической литературе.[12] Не случайны и интенсивная институционализация антропологии в университетских и академических центрах, возникновение антропологических ассоциаций, учреждение антропологических изданий, проведение семинаров и конгрессов по антропологии. И все это при активном участии социологов.

В то же время в социологии возникло понимание значимости органической связи между жизненной средой и поведением человека. И если раньше понятие «среда» социологи всячески обходили, относя его к разряду психоаналитических, антропологических, бихевиористских, гештальтистских и т. д., то теперь уже стали привычными словосочетания типа «социология среды», «энвайроментальная социология», «социальная экология», «экология человека» и т. п. Но нужно ли науке это очередное расчленение? Не разумнее ли уберечь целостное представление среды, сохранив соответствующее понятие в статусе одной из ключевых категорий экоантропоцентрической социологии — наряду с такими онтогносеологическими категориями, как «человек», «сознание», «субъектность», «ментальность», «жизнедеятельность», «жизненная (социальная) ситуация», «жизненная энергия», «жизненные ресурсы», «рекреация», «активность», «поведение», «деятельность», «коммуникация», «взаимодействие», «группа», «сообщество» и т. п.?

Известно, что человек — существо биосоциальное. В экоантропоцентри-ческой парадигме человек выступает как носитель жизненного потенциала, в той или иной мере позволяющего ему адаптироваться в интенсивно меняющейся среде обитания. Потребность человека в постоянном восстановлении жизненной энергии (рекреация) в борьбе с усиливающимся натиском цивилизации становится одной из самых насущных, поскольку совпадает с потребностью выжить.

Экоантропоцентрическая парадигма принята в качестве исходной платформы в прогнозном социальном проектировании, которое трактуется нами как вариант «мягкой» социальной технологии, позволяющей интегрировать научное знание, ценное с гуманитарной точки зрения, в практику выработки и принятия управленческих решений. Разработка этой технологии стала возможной на основе сочетания проблемно-ситуационного и средо-вого подходов к изучению индивидуальных жизненных и управленческих стратегий с трактовкой социальной коммуникации как основного социокультурного механизма, обеспечивающего становление, воспроизводство и модификацию всех социальных связей, возможность научного обоснования и практической реализации доктрины социального участия и партнерства.

Концепция прогнозного социального проектирования как ключевого звена социально-управленческого цикла включает в себя методологические, технологические и прикладные аспекты, а также разнообразные исследовательские стратегии. Кроме того, она предполагает апробацию междисциплинарных методов и техник, позволяющих не только табличным, но и пространственно-временным образом организовывать экологическую, экономическую и иную социально-значимую информацию для выработки конкретных решений локального характера. Эта технология, как мне представляется, закладывает научную платформу междисциплинарного объединения ученых для участия в регулировании социально-значимых процессов.

Т. Дридзе

(Общественные науки и современность. 1994, № 4, с. 97-103)

Ремарка: что — когда сказано…

См. также позднейшие труды Тамары Дридзе на эти темы:

— Экоантропоцентрическая парадигма в социальном познании и социальном управлении // Человек, 1998, № 2; К преодолению парадигмального кризиса в социологии // Общественные науки и современность, 2000, № 5; и др.

Узнав, что я собираюсь включить в эту книгу ее работу 1994 г., Тамара заметила: «Последние статьи — более зрелые…». Это было за несколько месяцев до ее кончины, последовавшей 31.10.2000.

…И все же — оставлю как есть: ведь важно не только — что сказано, но и — когда. Даже если — «всего лишь» — десять лет назад. (Сентябрь 2000 — июнь 2003).

***

Из работы Т. Дридзе «Экоантропоцентрическая модель социального познания как путь к преодолению парадигмального кризиса в социологии», (2000)

<…> Изучая социальные процессы и, тем более, претендуя на право их регулировать, целесообразно от увлечения структурными социальными единицами вернуться к истоку — к человеку, герою и автору множества социальных драм. Не к виду — «Homo sapiens» (человек разумеющий) и т. п., «Homo ludens» (человек играющий), «Homo agens» (человек действующий) и т. п., а к роду — «Homo vivens» (человек живущий), который, будучи антропологически изначальным, рефлексируется, как правило, лишь авторами художественных произведений.

<…> Итак, пришла пора повернуть фундаментальную социологию лицом к живому человеку, обитающему в многослойной жизненной среде. Переход к такой парадигме социального познания откроет перед ней обширные возможности для интеграции научного знания о природе, человеке и обществе в практику выработки социально значимых управленческих решений. Думаю, что это единственный научно-осмысленный путь не только к реабилитации в социальных науках организующего человеческого начала социокультурной жизни общества, но и к постижению механизмов ее зарождения, поддержания и воспроизводства, а также к познанию жизненных и социокультурных ресурсов, способов выживания людей и сообществ в разных социокультурных ситуациях и средах. <…>

Т. Дридзе

(Социологические исследования, 2000, № 2, с. 22, 28).

Ремарка 1: Дридзевские чтения.

Труды Тамары Дридзе заслуживают внимательного изучения и осмысления, для чего небесполезна и просто пропаганда ее научного наследия. Этой последней задаче отчасти служит и настоящая републикация.

Недавно я с удовлетворением узнал, что начиная с 2001 г. в Институте социологии РАН проходят ежегодные Дридзевские чтения.[13] (Январь 2004).

Ремарка 2: за «рефлексивную социологию» (Г. Саганенко).

К сожалению, я не имею возможности процитировать здесь всех своих научных союзников.

К таковым, например, относится докт. социол. наук, профессор, ведущий науч. сотрудник Социологического института РАН Галина Иосифовна Саганенко.[14] Приведу здесь фрагмент из ее научного отчета 1999 г.:

«…Нами проанализирована (в частности, на материале множества современных учебников социологии. — А. А.) специфика отношения социологии к “человеку” в трех методологических подходах:

(1) Представляется, что социология, которая занимается обществом, обходится без анализа человека вообще, без анализа многообразия субъектов, действующих в обществе. Так разделы, которые имеются в монографиях/учебниках и где как бы есть “человек” или “люди” — группы и организации, население, харизматические политические лидеры и пр. — все-таки задевают проблему в разных иных жанрах и аспектах и в совокупности не дают ощущения субъект-ности социальной реальности, множественности разных типов субъектов, действующих в обществе…

(2) Что касается методологии социологических исследований, то “человек” здесь существует только в ранге объекта исследования, в специфической функции “респондента”, призванного обеспечивать правдивой информацией инсти-туализированные формы деятельности социологии (эмпирические исследования).

В гуманистической социологии есть интерес к целостной жизни человека, к новым измерениям повседневной и глубинной его жизнедеятельности. Однако можно обнаружить и здесь, что “человек” это прежде всего объект для социолога — эмпирика или теоретика.

Социолог скорее всего удовлетворяет свое любопытство на благо своих теоретических или методологических построений, а не для какой бы то ни было пользы реального человека. Здесь социолог, представляется, удовлетворен больше самим собой, своим “гуманистическим поворотом” к миру — к человеку, своими специфическими подходами. И собственно актуальное существование реального человека в современном обществе — отдано на откуп разве лишь отдельным эмпирическим исследованиям.

(3) В “рефлексивной социологии”⁵⁷ реализуется иная целевая направленность — предложить реальному человеку некоторые инструменты для систематического осмысления им отдельных значимых сторон жизни в контексте актуального общества, ввести в область осмысления достаточно существенную совокупность этих значимых сфер…» (Саганенко Г. И. Социальная и социологическая информация: способы актуализации информации, проблемы взаимного перехода. Научный отчет. 1999).⁵⁸

(Октябрь 2003).