См. ранее на Когита.ру:

- Профессия – политолог (Владимир Гельман). Начало. Окончание

- Вольнодумец на руководящих постах (Борис Фирсов). Начало. Окончание

- Социолог милостью Божьей (Леонид Кесельман). Начало.

КЕСЕЛЬМАН Л.Е.: « ...СЛУЧАЙНО У МЕНЯ ОКАЗАЛСЯ БЛОКНОТ “В КЛЕТОЧКУ”...» (окончание)

(Впервые опубликовано в: Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2005. № 5. С. 2–13. см. также в книге Б. Докторова «Биографические интервью с коллегами-социологами»))

<…>

Рождение Центра изучения и прогнозирования

Вспомним 1989 год. Не мог бы детально описать возникновение твоей схемы уличных опросов?

Можно сказать, что вначале возникла не столько идея, сколько сама практика такого опроса. Случилось это, можно сказать, на стыке осознания актуальной потребности в информации об отношении избирателей одного из Ленинградских округов к первым в советской истории альтернативным выборам 1989 года и полного отсутствия обычных при решении подобной задачи ресурсов. Пасмурным февральским днем, мучаясь сомнениями по поводу эффективности предвыборных собраний, которые проводил 28-летний Юрий Болдырев (противостоявший первому секретарю Ленинградского горкома КПСС А. Герасимову) в красных уголках, вмещавших не более полусотни избирателей почти полумиллионного избирательного округа я, преодолев некоторое внутреннее сопротивление, обратился к стоящему в конце пивной очереди мужику с вопросом: «Вы уже приняли решение, как будете голосовать на предстоящих выборах?». Он не послал меня подальше, а ответил по существу, и вскоре я обнаружил, что, пользуясь нехитрыми приемами, можно в считанные минуты получить достаточно надежную и к тому же дифференцированную статистику мнений большого количества людей.

У меня случайно оказался с собой блокнот «в клеточку» в половину формата А-4. Разделив одну из его страниц на десять колонок, я получил «пустографку» для записи кодов получаемой информации. Данные о каждом из опрошенных состояли из четырех позиций. Первая – основная позиция содержала варианты ответов конкретного человека (репондента). Поскольку в выборах участвовало только два кандидата, то полный «веер ответов» состоял всего из шести вариантов, «закрывавших» практически все возможные ситуации. Это мог быть либо один кандидат; либо – другой; респондент мог колебаться в выборе между кандидатами, мог не знать о предстоящих выборах, мог знать о выборах, но не хотел в них участвовать, и, наконец, нельзя было исключить, что человек не захочет рассказывать о принятом решении.

Пол и принадлежность к четырем возрастным группам (до 30 лет, между 30 и 45, от 45 до 60, старше 60 лет) определял «на глаз». Еще одна позиция – «культурный уровень», которым я, экономя время, попытался тогда заменить показатель образовательного уровня, вызвала в последствии наиболее сильную критику. Впрочем, в дальнейшем довольно быстро мы перешли на стандартный вопрос об образовании.

Опросив за два часа примерно 100 человек, я уже в метро по дороге домой подсчитал общее распределение ответов. Насколько я помню, пять человек ничего не знали о предстоящих выборах; примерно столько же было не желавших участвовать в них (до этого времени участие в выборах было не столько правом, сколько «почетной обязанностью» гражданина СССР). За кандидата от КПСС предполагали голосовать 13 человек, а за его, как тогда казалось, никому не известного оппонента – 57. Человек 12 не определились с выбором, а остальные – не захотели рассказывать о своем выборе.

В ходе этого импровизированного опроса я почувствовал, что симпатии моих собеседников к Юрию Болдыреву заметно превышали мои ожидания. Такое свидетельство его популярности не могло не радовать. Ведь и начинал я опрос, видя какую информационную блокаду ему устроила команда кандидата власти. Мало кто верил в возможность победы над первым секретарем горкома партии. Возможно, в этих наблюдениях случилось какое-то аномальное смещение, вызванное относительно небольшим объемом выборки, – подумал я и решил, что полученный результат нуждался в проверке.

Вернувшись в округ, я опросил до вечера еще двести человек. С последними из них общался уже при падающем из витрин магазинов свете. Распределение позиций, полученное на общей выборке в триста единиц, практически не отличалось от того, которое было получено на первых ста. Именно эта устойчивость данных, а не относительная «простота» их получения стала для меня главным аргументом в пользу «научной обоснованности» обнаруженного метода. Впрочем, в тот вечер у меня не было уверенности в том, что полученный результат и впрямь может претендовать на столь высокие критерии. Я понимал, что вся эта самодеятельность нуждалась в серьезной проверке.

И как ты решил все это проверять?

На следующий день я рассказал Марии Мацкевич и Владимиру Гельману, которые вместе со мной участвовали в этом инициативном «социологическом сопровождении» избирательной кампании, о своих воскресных приключениях, показал им полученные результаты и попросил продолжить работу и довести выборку хотя бы до 500 человек. В понедельник вечером у нас были такие данные. Но и они мало отличались от тех, что были получены на первой сотне. Не скажу, что это окончательно убедило нас в их надежности. Во вторник, немного расширив круг интервьюеров, мы стали обладателями данных, в надежности которых сомневаться уже было очень трудно. Тем не менее, для общей очистки совести, а заодно и для обучения более широкого круга наших друзей этому нехитрому занятию, мы довели нашу выборку в начале до полутора, а затем и до двух с половиной тысяч. Когда, после нескольких контрольных опросов, мы в который раз получили соотношение 53:15 в пользу этого «никому не известного», мои умудренные предыдущим советским опытом коллеги лишь ухмыльнулись: дескать как секретарь райкома (таков был основной статус председателя окружной избирательной комиссии) сможет сообщить об этом своему прямому начальнику – первому секретарю горкома? Представить такое в то время и впрямь было очень трудно.

Каким официальным структурам ты прежде всего поведал свои находки?

В то время у нас не было никаких иллюзий по поводу того, что наши данные могут быть как-то опубликованы в официальной печати, мы были наивны, но не настолько. Поэтому свои результаты вместе с описанием процедуры их получения мы направили в Окружную избирательную комиссию, которой, в случае вынужденной «коррекции», предстояла, по нашим данным, довольно трудная работа. Одновременно наши результаты были отправлены в Ленинградский горком партии, первый секретарь которого был в этой истории главным заинтересованным лицом; в Ленинградский обком партии, в Центральную избирательную комиссию. Мы передали их Т.И. Заславской, возглавлявшей Советскую социологическую ассоциацию, корреспондентам газет и журналов, которые, хотя и не могли опубликовать наши данные в своих изданиях, немало способствовали «сарафанному радио», достаточно эффективно компенсировавшему в те времена отсутствие свободной прессы. Произошло это примерно за неделю до назначенных на 26 марта выборов.

Ты верил в то, что к твоим данным прислушаются?

Ни мы, ни наши друзья особенно не рассчитывали на эффективность этого «предупреждения». Гораздо больше надежд возлагалось тогда на институт доверенных лиц, имевших право представлять оппозиционных кандидатов как в соответствующих избирательных комиссиях, так и непосредственно на отдельных избирательных участках, а также на команды «наблюдателей», работавших на уровне участковых комиссий. Именно они имели возможность не только непосредственно наблюдать за подсчетом голосов на конкретных участках, но и получать подписанные копии протоколов. Может наше предупреждение как-то и подействовало, но скорее всего, – общая атмосфера того времени, в которой наш «прогноз» был лишь одним из элементов, не позволила «скорректировать» этот результат в «нужном» направлении. Никто тогда на это не решился, и Болдырев получил свой мандат с результатом предельно близким к тому, который был приведен в наших «подметных письмах». Мы же приобрели статус народных героев, своей верностью профессиональной этике способствовавших общей победе добра над злом.

«Болдыревский сюжет» был единственным или за ним последовали другие исследования?

Он просто оказался наиболее известным эпизодом. Аналогичные сюжеты в остальных ленинградских избирательных округах на фоне этого ушли в тень. После того, как мы отработали нашу технологию оперативного уличного опроса в «своем округе», о чем практически сразу же стало известно нашим друзьям и коллегам; к нам стали обращаться представители других округов, с просьбой провести аналогичный опрос и у них. В ответ мы предлагали им выделить 15–20 психологически устойчивых, коммуникабельных людей. За полтора-два часа перед первым выходом «в поле» эти волонтеры проходили у нас «инструктаж», в ходе которого им рассказывали про основные правила и приемы, с помощью которых они должны были собирать данные о настроениях избирателей. Энтузиастов среди воодушевленной перестройкой ленинградской интеллигенции тогда хватало, сама технология была проста, поэтому до 26 марта мы успели провести опросы практически во всех избирательных округах города. В каждом из них в течение дня удавалось опросить не менее тысячи респондентов. Вечером того же дня в ВЦ нашего института мы заканчивали обработку собранных данных на институтской БЭСМ-6, бывшей тогда одной из самых, если не самой мощной машиной, использовавшихся в то время советскими социологами. Но помогала нам не только и не столько эта машина, сколько люди работавшие на ней.

На обсуждение итогов твоих прогнозов пришло почти все руководство Ленинградской партийной организации...

Случилось это после того как в середине апреля того же 1989 года в ходе очередного нашего «инициативного исследования» на почти пятитысячной выборке обнаружилось, что две трети коммунистов Ленинграда выражают своему обкому недоверие, и это почти сразу стало всеобщим достоянием. Через неделю на заседании Ленинградского отделения Советской социологической ассоциации должно было состояться обсуждение вопроса об участии ее членов в только что завершившейся избирательной кампании. Среди отчитывавшихся об этой работе были и мы. Где-то около трех часов дня, у входа в ИСЭП, располагавшийся на «правительственной трассе» точно посередине между Смольным и Большим домом, нас с Машей Мацкевич остановил первый секретарь Дзержинского райкома И.А. Бобров. «Похоже, Леонид Евсеевич, вы на свой праздник опаздываете?» – обращается ко мне, доброжелательно улыбаясь, человек, которого до этого я имел честь видеть лишь издалека – он в президиуме, я в последних рядах «на галерке». А тут выясняется, что он знает меня в лицо и по имени-отчеству. Когда к тебе обращается такое высокое начальство, надо соответствовать. «Да, нет, еще есть минут десять. А Вы тоже к нам?» – «Не только я». Остановились на солнышке. Обмениваемся какими-то ни к чему не обязывающими словами. Вдали на фоне по-весеннему высокого неба (28 апреля) контур Смольного собора и практически пустынная – без пешеходов – улица. В какой-то момент где-то на полпути от Смольного замечаю большую группу людей, идущих во всю ширину тротуара. «Похоже, какая-то демонстрация» – указываю я нашему собеседнику на приближающуюся к нам толпу. «Да, гости на ваш праздник идут» – ухмыляется он. В центре приблизившейся группы различаю знакомый по газетным фотографиям характерный седой «ежик» первого секретаря Ленинградского обкома, а рядом с ним такие же «широко известные» лица других партийных начальников города и области. «Неужто и в самом деле к нам?» – искренне удивляюсь я. «К вам, к вам», – смеется он и устремляется навстречу своему начальству. Мы же заходим в вестибюль института, где нас встречает торжественный караул из предусмотрительно принявших угодливые позы руководителей института.

К этому моменту наша семинарская комната, рассчитанная, в лучшем случае, на полсотни человек, уже была забита коллегами и другими сотрудниками института, которым пришлось размещаться по трое-четверо на каждой двуместной «парте». Первый ряд этой аудитории был предусмотрительно освобожден, его вскоре заняли наиболее важные из гостей (их охранники были вынуждены, нарушив инструкцию, остаться в коридоре и, смешавшись с толпой сотрудников ИСЭПа, не попавших в аудиторию, вытягивали шеи в тщетной попытке ничего не упустить из происходящего).

Похоже, заработавшись в ВЦ, мы пропустили начало подготовки к этому мероприятию и только теперь поняли, что отчитываться придется не только перед своими коллегами, но заодно и перед практически полным составом бюро Ленинградского ОК КПСС, который мы терроризировали своими «подметными письмами» все последнее время. Но сейчас, похоже, они не в обиде. Часа три подряд они мужественно сидят на жестких досках в тесном душном помещении, и искренне пытаются найти ответ на мучающий их вопрос: «Что теперь им делать?». В их присутствии бюро Северо-западного отделения Советской социологической ассоциации, признает нашу профессиональную пригодность и принимает решение об учреждении Центра изучения и прогнозирования социальных процессов. С этого дня слово «прогноз» вводится в обозначение нашей команды, и продуктов ее деятельности.

Во что со временем превратилась технология уличных опросов? Кто кроме твоего Центра ее применяет?

Сама по себе техника «уличного опроса» в различных своих версиях используется достаточно широко. Меня же всегда несколько смущало такое обозначение, упрощающее суть нашего метода. Это название возникло в ту пору, когда главной отличительной его чертой представлялся свободный от внепрофессионального контроля и цензуры выход исследователя «на улицу», к людям, освобождающимся от тотального контроля над своим сознанием. В книжке, описывающей наш метод [3], говорится, что его можно было бы обозначить как «делегированное наблюдение». Ведь суть не в том, что мы опрашиваем на улице, а в том, что в ходе общения с людьми мы фиксируем не столько вербальные формулы их ответов, сколько наблюдаем за общей реакцией своих собеседников на поставленные перед ними вопросы. В этой версии метод использовался сотрудниками старого ВЦИОМа, а так же во многих исследованиях, проводившихся в Москве, Самаре, Воронеже, Кемерово, в Прибалтийских республиках (накануне их выхода из СССР) и даже во время недавних «электоральных событий» в Украине. Сейчас, насколько я понимаю, наиболее адекватно воспроизводится эта версия в исследованиях, осуществляемых под руководством В. Звоновского.

Ты работаешь в условиях переходного общества… меняется все в базисе и в социальных институтах. Можно ли в этих обстоятельствах говорить о социальном прогнозировании?

Знаешь, тут «не до жиру». Тем более, сейчас, да и всегда, куда важнее понять, что происходит в нашем непредсказуемом, скрытом от обыденного сознания своей кажущейся очевидностью, социальном мире. К тому же, в обыденном сознании, да и в представлениях значительной части «политического класса» и отечественной «политической элиты» прогнозирование, как правило, ассоциируется с предсказанием фатально неизбежных событий. В такое «прогнозирование» я в принципе не верю. Для меня прогноз привязан к простейшему алгоритму: «если – то или тогда».

Что же касается электоральных прогнозов, то здесь мы имеем дело не столько с собственно социальным прогнозированием, сколько с более или менее качественным измерением по существу уже происшедшего. Другое дело, что обыденному сознанию и заинтересованным заказчикам такое измерение зачастую преподносится как «прогноз».

Примерно какое количество исследований проведено вашим Центром?

Честно говоря, не считал, к тому же боюсь, что тебя интересует не то, что можно, в самом деле, обозначить словом «исследование», а то, что мы на своем языке называем разовым замером, другие же, не мудрствуя лукаво, – опросом. Так вот, если об исследованиях, то по большому счету на протяжении последних 15 или около того лет мы заняты практически одним и тем же исследованием процессов трансформации социального сознания, внутри которого при желании можно выделить какие-то частные направления. Например, исследование интернальности/экстернальности, или на более привычном языке – принятие ответственности за свое благополучие и судьбу в целом (интернальность) или приписывание ее внешним обстоятельствам (экстернальность). Речь идет не о личностных свойствах, а о свойствах социального сознания, характеризующих различные участки социальные пространства (общества или группы людей); или одни и те же общества, но на разных этапах их развития. По большому счету, торможение на пути к радужным перспективам, открывшимся постсоветским обществам в августе 1991, которое мы вынуждены наблюдать в нашей стране, вызвано не столько злой волей или ошибками плохих руководителей, сколько естественной инерцией экстернальности социального сознания, доставшейся нам от нашего прошлого. Знание реальных факторов изменения этой базовой характеристики социального сознания позволяет более адекватно понять многие, не вызывающие нашего восторга, явления последнего времени. Среди этих «частных» направлений можно назвать исследования социального пространства наркотизма (на эту тему у нас вышли две книжки [4] и не менее полусотни статей). В отличие от медиков и других специалистов, активно занимающихся этой проблематикой, мы рассматриваем ее не сквозь призму отношения человека к наркотикам, а как систему отношений внутри социума по поводу того, что в нем называется наркотиками. Есть среди этих тем и адаптация различных социальных групп к изменяющимся социальным и экономическим условиям. Есть и отношение к насилию. Есть и другие. В целом таких «частных направлений» наберется около десяти. Если же речь о том, что мы называем «замерами», то, даже не считая того, что делали по нашим программам коллеги из других регионов, счет идет на сотни.

С самого начала своей деятельности ты тематически дистанцировался от тех, кто изучает общественное мнение. Почему тебе показалось это важным?

Изучающих общественное мнение интересуют мнения людей, нас же, если речь идет об электоральных сюжетах, больше интересовало их поведение. В других же случаях концептуальное видение своего предмета ничем не связывало нас с этим понятием. Да и с самого начала моего присутствия в профессии, мне, как правило, приходилось заниматься не столько «мнениями», сколько поведением и детерминирующими его факторами. Среди них бывали «ценности» и «нормы», но практически никогда не было «мнений». Короче, не мой это язык и не мой способ понимания социальной реальности.

Где расположено социальное?

В последние годы ты развиваешь концепцию трансформирующегося социального поля. Какие обстоятельства – личные, собственно научные, общесоциальные – обусловили твой интерес к этой теме? Ты обнаружил какой-то тупик, из которого ищешь выход в опоре на ТСП?

Ну, во-первых, не последние, а, как минимум, лет 35 или практически все время своей причастности к тому, что у нас называется социологией. Меня всегда, скажем так, смущало стремление редуцировать социальный мир к некоторым осязаемым материальным (иначе говоря, вещным) субстанциям. Такой достаточно наивный (примитивный, вульгарный и т.п.) «материализм» естественен для обыденного сознания (или для научной мысли эпохи французского Просвещения), но попытка понять социальное устройство мира, не замечая того, что все возрастающая масса обстоятельств человеческого существования не может быть редуцирована к этим вещным проявлениям, мне всегда представлялась неадекватной. Собственно этому была посвящена уже моя самая первая курсовая работа по политэкономии, анализировавшая понятие «производительный труд».

Не мог бы ты назвать имена социологов или философов физики, работы которых ты учитываешь в развиваемых тобою построениях?

Имена, что называется, на слуху. Уже больше ста лет вслед за Э. Дюркгеймом все мы знаем, «что социальные факты надо рассматривать как вещи». Формула немудреная, но большинство числящих себя по нашему ведомству воспринимают ее в качестве то ли метафоры, то ли некоторого условного правила вербальных действий, которое не требует никакого специального, социального воображения, позволяющего увидеть реальную, а не условную материальность социальных фактов. Факты эти, являющиеся одной из форм проявления (существования) социальных силовых полей, не только вполне онтологичны, но и имеют для нас большую императивность, чем многие не введенные в социальный оборот явления вещного мира. Их пространство для каждого отдельного человека и всех людей вместе, как минимум, столь же реально, как и мир физически осязаемых предметов и людей.

Не мог бы ты ввести меня в суть твоих построений? Прежде всего, от чего ты отказываешься?

По моему убеждению, основным объектом и предметом социологического исследования являются не сами люди (их доступные внешнему наблюдению свойства), а социальные детерминанты, или социальные силовые поля, которые собственно и определяют способ миропонимания, ценностные ориентации и социальную деятельность людей. Существенно то, что эти поля «виртуальны», т.е. не обладают свойствами внешне наблюдаемой вещной, «материальной» субстанции и не редуцируемы ни к отдельно взятой личности или группе, ни ко всей совокупности людей, существующих в каждый данный момент на Земле.

Параметры социального пространства не улавливаются обыденным сознанием, а социология – это наука не о людях, а о социуме и его социальных «силовых» полях, в пространстве которых и осуществляется деятельность каждого отдельного человека и сколь угодно многочисленных групп (обществ).

Соответственно, от социолога ждут не заверений в том, что человек для него «главней» социума, а познания свойств тех социальных полей, в пространстве которых вынуждены жить люди. Между тем большая часть нашего профессионального сообщества, занятого социальными исследованиями, по-прежнему упорно ищет социальное внутри индивидуального. До середины семидесятых это делалось с помощью различных версий функционализма и всевозможных арифметических манипуляций с первичными показателями индивидуального сознания, теперь же «серьезные» исследователи практикуют «качественные методы», позволяющие с помощью извлечений из более или менее углубленных интервью иллюстрировать те или иные гипотезы о свойствах социума. Однако эти «качественные методы», даже в самых лучших своих проявлениях, – не более чем хорошо иллюстрированная социальная философия, коей, согласно нынешней моде, увлечено наше сообщество.

..и какова природа этих социальных полей?

На первом этапе своего становления «социальное поле» являлось следствием актуального взаимодействия ограниченной совокупности индивидов. Но не только. Уже в самом начале социальное поле определялось также и результатами их «предыдущей» активности, т.е. нормами, способами миропонимания, технологиями социальной и прочей деятельности, причем «веса» актуальной и прошлой активности были соотносимы. Сейчас же люди вынуждены проживать не только свои индивидуальные, но и совокупную «глобальную» общечеловеческую судьбу в пространстве уже существующих социальных полей, которые по своей «мощности» много превышают «мощность» любой индивидуальной активности.

В современном (актуальном) социальном процессе люди, как правило, являются лишь источником биофизической энергии социального поля (социальных полей). Но направленность их социальной активности детерминирована социальными полями и, прежде всего – социальной активностью предшествовавших поколений. Основная «масса» нынешних глобальных социальных полей обладает собственной инерционной энергией, а потому относительно мало зависима от актуальной активности отдельных людей, сколь угодно больших групп, да и всего населения планеты.

В этом случае, что собственно изучает социолог?

Для социолога индивид и его сознание является объектом наблюдения, а не субъектом, обладающим адекватным представлением об устройстве интересующего исследователя социального пространства и его силовых полей. В отличие от психолога, он ищет в человеке не индивидуальное, обеспечивающее его уникальность, а общее, «надиндивидуальное», обеспеченное его социализацией и актуальным воздействием социума (его силовых полей). Поэтому различные формы наблюдения за проявлениями действия этих полей представляются мне более адекватным социологическим методом, нежели широко используемые сейчас формы опросов, заимствованные у смежных дисциплин, в которых «опрашиваемый» в явной или неявной форме предстает как носитель объективного знания о свойствах этих полей.

Скажу жестче: люди, как правило, не могут быть объектом социологического изучения, а если и являются, то лишь в качестве элементов социального пространства, проявляющих для исследователя действие социальных полей, которые и должны быть основным объектом нашего изучения. Обратное – один из мифов, все еще господствующих в обыденном сознании, да и «профессиональное» от него далеко не свободно, особенно при отсутствии сколько-нибудь развитого социального воображения. Пока же считается вполне приемлемым числить себя по нашему ведомству при полной атрофии элементарных зачатков такого воображения. По-моему, это все равно, что считать себя музыкантом при полном отсутствии слуха.

Ты – жестче, и я – жестче. Можно ли утверждать, что единственным предметом социологии является социальное поле, а единственным социологическим методом – наблюдение?

Не единственным, а основным. Ведь социальный мир и детерминирующие формы и способы его «жизни» социальные поля существуют не в «безвоздушном пространстве», а в конкретике массы других обстоятельств, так или иначе влияющих на социальное поведение людей, а через них и на социальные нормы и ценности и их трансформацию. Скажем, цунами, смахнувшее сразу несколько стран Южной Азии, или накрывшая Новый Орлеан волна, сами по себе, хотя и значимые, но по началу лишь внешние для социального пространства обстоятельства. Однако последствия таких природных катаклизмов оказывают мощное воздействие не только на тех, кто пострадал от их разрушительных последствий, но и на общую систему представлений, норм и ценностей всех людей, населяющих нашу планету.

Как бы ты охарактеризовал отношение твоих коллег к развиваемой тобою концепции социальных полей?

У меня нет ощущения, что эти представления близки сколько-нибудь широкому кругу тех, кто числится по нашему ведомству. Скорей наоборот. Раньше меня это как-то смущало, но сейчас мне кажется, что, с учетом истории становления социальной мысли, в которой большая часть ее проявлений относится скорей к протосоциологии, такое отношение «большинства» вполне естественно. Это совсем не означает моей исключительной причастности к истинному знанию, но лично мне моя картина мира дает возможность видеть и понимать его лучше, чем это можно сделать с помощью других схем. Уверен, рано или поздно, со мной ли, без меня наше сообщество, а вслед за этим и «массовое сознание» преодолеет нынешние атавизмы обыденного сознания и научится понимать окружающее социальное пространство более адекватно. Да и сейчас, как ты знаешь, словосочетание «трансформирующееся социальное пространство» прижилось в названии нашего постоянно действующего междисциплинарного семинара, который так и называется: «Актуальные проблемы трансформации социального пространства». В прошлом году вышел увесистый том с тем же названием, предисловие к которому, кстати, написал В.А. Ядов [5].

Профессиональные и гражданские наблюдения

Существует вечный спор о власти и интеллигенции: насколько близко аналитик социальных процессов может подходить (сотрудничать) с властью?

В социальном поле функция интеллигенции направлена на экспериментальный поиск и испытание новых моделей и форм социальной жизни. Это нетрудно увидеть в многовековой истории науки и искусства, являющихся основным полем деятельности сообщества и отдельных представителей творческой интеллигенции. В свою очередь «власть» ориентирована на закрепление уже найденных и тем или иным образом прошедших экспериментальную проверку моделей и форм социального поведения.

Исходя из этого, как мне кажется, и следует искать ответ на твой вопрос. Естественно, что отмеченная закономерность – хотя и важный, но далеко не единственный регулятор реальных отношений «власти» и «интеллигенции». Поэтому нет смысла искать однозначно линейных соотношений между двумя этими социальными группами и, тем более, отдельными их представителями. И, тем не менее, попытки «власти» игнорировать результаты поисково-экспериментальной деятельности «творческой интеллигенции», тем или иным образом транслируемые ей экспертным сообществом, чреваты существенными издержками для всего подконтрольного этой власти социального пространства. Еще более опасны попытки присвоения властью «экспериментально-поисковой» функции. Российская история последнего столетия это хорошо иллюстрирует. Столь же непродуктивными оказываются подчас и опыты перехода интеллигенции во власть. Правда, в этом случае может иногда сработать механизм, предупреждающий об опасных последствиях задуманного «эксперимента над социумом», но тем не менее настоящий представитель этого сословия – в лучшем случае, «умный еврей при губернаторе», но ни в коем случае не собственно губернатор, и уж тем более не император.

Ты верил в то, что к результатам твоих исследований, итогам наблюдений власть прислушивалась?

Мне никогда (за исключением очень короткого периода, открывшегося после августа 1991 года) не приходило в голову идентифицировать себя и свои приоритеты с интересами и приоритетами власти. В лучшем случае, с властью можно было как-то взаимодействовать при достижении каких-то очень конкретных задач (например, получить ресурсы для проведения интересного тебе и по каким-то причинам ей исследования). Но чаще складывалось так, что само соприкосновение с ее представителями вызывало у меня почти физическое чувство брезгливости («власть отвратительна как руки брадобрея»). Поэтому обычно меня меньше всего интересовало, прислушивается ко мне власть или нет. Более того, та власть, которую мне обычно приходилось наблюдать в жизни, и без меня имела массу услужливых добровольцев, готовых нашептать в ее уши все, что она благосклонно согласится услышать. На заре перестройки Абел Гезович Аганбегян по поводу подобной ситуации шутил: «Совсем власть оторвалась от народа, захочешь ей задницу лизнуть, так не допрыгнуть».

Я же всегда считал, собственно за тем и пошел в эту профессию, что социолог должен работать на общество и, в первую очередь, на ту его часть, которую власть пытается изолировать от возможности осознания реальных социальных координат своего существования. Знаешь ли ты, что наши военные до сих пор упорно блокируют возможность спутникового определения реальных координат физических объектов на российской территории? Во всей Европе, Штатах и т.д. такие системы позволяют сейчас практически мгновенно, а главное, абсолютно точно устанавливать собственное местонахождение или местонахождение интересующего тебя объекта и кратчайший путь к нему. А у нас даже карты для туристов до сих пор делаются со специальными отклонениями от реальности (по крайней мере, до самого последнего времени так издавались). Точно так же действовала наша власть весь советский период своего существования, да и сейчас, похоже, пытается восстановить эту идеальную для себя модель. В такой ситуации нормальный социолог обязан адресовать свои результаты напрямую всему обществу, а уж как оно ими распорядится, это отдельный вопрос.

Что изменилось за последние годы в отношениях социологии и власти?

«Власть», что называется, несколько свихнулась в стремлении навязать обществу свою версию «социальных координат», в которых оно оказалось по милости этой самой власти. Выглядит это не очень эстетично, но, насколько я понимаю, нынешнее наше общество это пока не очень волнует. Наиболее адаптированная его часть научилась решать свои проблемы без участия этой самой власти, а нередко и в обход ее. Мы хотели общества потребления, мы его имеем. Большую его часть, увы, не очень волнуют проблемы нравственности и социальной справедливости, если они не становятся препятствием к собственному индивидуальному благополучию. Его – как и нынешнюю власть – больше интересуют проблемы роста потребления. В этом отношении можно сказать: «народ и партия едины». Постоянно растущую часть «адаптированных» мало интересует, что «они» друг другу в этой Думе или правительстве говорят и обещают. Адаптировавшись к новой жизни, в азартные игры с государством они давно не играют.

Теперь – немного о нашем поколении, втором в советской-российской социологии. Границы поколений трудно указать, принадлежность к ним определяется не только годами рождения, но и самоидентификацией. Тем не менее, мы с тобою точно укладываемся в одно поколение, которое я по, скажем, созвучию с шестидесятниками называю "шестидесятилетними". Что ты скажешь о нашем поколении?

Если считать, что все мы (питерские-ленинградские) в той или иной мере «дети Ядова» или его ближайших друзей-товарищей по становлению советской социологии конца пятидесятых – начала шестидесятых, то мы и впрямь второе поколение. Но это лишь в самом общем случае (смысле), ибо, как мне представляется, на границе между первым и вторым поколениями этой самой советской социологии можно обнаружить массу персонажей, которые с одной стороны вроде бы сами ее отцы-основатели, с другой – такие же «дети» Ядова «со товарищи», как и мы. Не думаю, что у меня есть основания числить себя в одном ряду с Ю. Вооглайдом, А. Алексеевым, Б. Тукумцевым и т.д., однако, насколько я понимаю, они так же, как и я, являются «его» прямыми учениками. При этом они пересеклись с ним или другими отцами-основателями несколько раньше, что позволяет членить второе поколение на более ранних и более поздних. Можно и первое поколение разделить на семерку (или около того) «учителей»: В.А. Ядов, И.С. Кон, Ю.А. Левада, В.Н. Шубкин, Б.А. Грушин, Л.А. Гордон, В.Э. Шляпентох, – и их первых последователей. К тому же, следует, наверное, учесть и масштаб вклада конкретных представителей каждой когорты. Короче, если по самоидентификации, то я ощущаю себя одним из младших представителей «второго поколения», т.е. ядовских последователей. И хотя после меня у него «случилось» еще масса народу, про них я уже почти ничего не знаю. Как ученики младших классов отчетливо различают старшеклассников, тогда как для самих старшеклассников «малышня» почти неразличима.

Сам я учеником был достаточно плохим, ибо там, где другие доверяли «шефу» или подчинялись его авторитету, я часто не соглашался и спорил с ним, пытаясь отстаивать свое понимание (особенно в вопросах методики, бывших поначалу зоной моей ответственности). Делал это излишне эмоционально, что, естественно, снижало убедительность моих аргументов, и наши споры нередко заканчивались его «административным решением».

Тем не менее, считаю Ядова своим основным, если не единственным учителем, ибо именно у него научился говорить не только себе, но и вслух: «не понимаю». На одном из первых секторальных семинаров, на который я был допущен «ядовскими небожителями» в качестве новоиспеченного руководителя группы интервьюеров, мне довелось впервые услышать его: «не понимаю». Он, по моим тогдашним представлениям, знающий все (или почти все) о загадочном для меня мире социальных отношений, публично признавался в непонимании каких-то арифметических пустяков, прозрачных даже для меня – студента третьего курса. Это было не укоряющее младших непонимание старшего, а искреннее желание любознательного человека понять пока непонятное. Для меня это было потрясением. До этого я как-то не догадывался, что всякое познание начинается с осознания непонимания, но тогда в этой фразе мне услышалась не столько глубинная методология познания, сколько внутренняя раскрепощенность, доведенная до пижонства…

По-твоему, что мы сделали? Мы только продолжение отцов-основателей или пошли дальше? Или, наоборот, сдали? Почему мы такие, какие мы есть?

Наша «самость», как мне представляется, в том, что мы начинали (а потом долгое время работали) в командах «отцов-основателей». Совокупность обстоятельств способствовала тому, что представители «второго поколения», даже добившись административной самостоятельности, в советский период предпочли продолжать свой профессиональный путь по лыжне, проложенной «первопроходцами». Мы долгое время оставались под их концептуальным, да и просто «политическим» прикрытием. К тому же в рамках своих команд у многих из нас возникли свои внутрипрофессиональные специализации. Свои пути, если таковые все же появились, большинство героев второго поколения стали прокладывать лишь к концу советского периода. Но это уже не столько советская, сколько начало новой «постсоветской» социологии, освобожденной от идеологического присмотра правящей партии. У нее своя история, в которой часть этого «второго» поколения сумела вписаться в ряды первого поколения российской (постсоветской) социологии, тогда как другие так и остались в плену «заизвестковавших» их профессиональное сознание формул и методов эпохи советской социологии.

Ты не учился в аспирантуре, не был соискателем и, по-моему, никогда не ориентировался на подготовку кандидатской. Но, сейчас, анализируя прошлое и настоящее, я вижу, что ты не один такой. Почему среди наших друзей и коллег относительно немногие защищали диссертации?

В советский период у тех, кто шел в социологию, можно было выделить два типа профессиональной мотивации. Один можно свести к той или иной форме жизненной карьеры, требовавшей от человека по возможности большей адаптации к сложившимся в тот период нормам профессионального поведения, стержнем которых был статусный рост, тесно связанный с защитой кандидатской, а затем и докторской диссертации. Не то, чтобы все защищавшиеся в тот период были карьеристами, но обычный для большинства профессий квалифицированного труда статусный рост был для них, как минимум, естественен.

В другом типе доминировал интерес к самому процессу существования в профессии, позволявшей узнавать об окружающем социальном пространстве массу интересного. Я не говорю о том, что второй тип мотивации возвышает тех, кому она присуща. Отнюдь. Тем более, что в большинстве случаев люди мотивировались обоими типами, и речь может идти лишь о большей или меньшей выраженности каждого из этих мотивов, их пропорциональном соотношении. Для меня наглядным примером «статусной карьеры» в нашей профессии был в то время Володя Магун, безусловно, один из самых заметных членов ядовской команды, с блеском защитивший свою кандидатскую диссертацию почти сразу после окончания психфака и тем не менее так и остававшийся в статусе младшего научного сотрудника весь период своей работы в ИСЭПе. Формально в том же статусе были Олег Божков и я, но мы все это время имели солидную добавку от нашего участия в театральных исследованиях, то есть зарабатывали значительно больше, чем «МНС со степенью» В. Магун. Так стоило ли тратить время и силы на всю эту имитацию научной деятельности и бюрократическую волокиту, когда вокруг столько интересных дел?

Более года ты делаешь трудоемкую и важную работу – отслеживаешь российский интернет и ежедневно рассылаешь широкому кругу специалистов «знаковые» материалы о текущей политике. Я понимаю, что это и есть пример наблюдения за трансформирующейся социальной реальностью. В чем смысл твоего дела?

Во-первых, не весь российский Интернет – лишь те его части, которые представляют для меня профессиональный интерес (правда и за литературными новинками в Интернет-версиях толстых журналов и электронных библиотеках немного приглядываю). При «быстром» Интернете на выделенной линии с неограниченным трафиком, который у меня есть, это не так уж трудоемко. А рассылаю потому, что знаю об относительно меньших возможностях моих коллег. В этой ситуации грех было бы не «поделиться», к тому же информация – не деньги, сколько не делись, ее меньше не станет.

Получается ли в результате «наблюдение за трансформирующейся социальной реальностью»? Наверное. Но ведь всякий человек, обреченный проживать свою судьбу в пространстве этой самой трансформирующейся социальной реальности, так или иначе, хочет он того или нет, вынужден ее наблюдать (глаза бы на нее не смотрели!). Другое дело, что Интернет обеспечивает относительно больший объем информации, а выработанный способ ее прочтения дает несколько больший обзор. Впрочем, пока я просто наблюдаю.

**

Борис Докторов

КАК ЭТО БЫЛО (комментарий к интервью с Л.Е. Кесельманом)

2 июня 1986 года я взял толстую тетрадь большого размера и начал записывать в ней дискуссию, происходившую на одном из семинаров Института социально-экономических проблем (ИСЭП) АН СССР, в котором я тогда работал. Так случилось, что я продолжал записи в той тетради в последующие дни, и постепенно фиксация всего происходившего стала привычкой. Мои друзья немного подшучивали надо мною, но я продолжал начатое. Когда почти 200 страниц были заполнены, началась другая тетрадь, за ней третья... Я не только кратко записывал события, в которых участвовал, но вклеивал в «амбарную книгу» программки семинаров, визитные карточки людей, с которыми встречался, некоторые фотографии, планы и результаты работ, которые я делал, газетные вырезки, имевшие отношения к происходившему... Сейчас завершается тетрадь №19, и прошедшие почти двадцать лет представлены на трех тысячах страницах.

Отмеченное Л. Кесельманом заседение Бюро Северо-Западного отделения Советской социологической ассоциации, состоявшееся 28 апреля 1989 года, планировалось как рядовое профессиональное мероприятие, но оно стало необычным. Я тогда был Председателем Бюро, потому участвовал в подготовке заседания, вел обсуждение и следил за реализацией принятых решений. И сегодня считаю необходимым добавить к описанию Кесельмана ряд деталей, интересных и важных для будущих историков советской, тем более – петербургской социологии. В моих тетрадях сохранился необходимый материал.

Прежде всего отмечу, конец зимы – весна 1989 года были временем активного участия социологов Ленинграда в политической жизни города. Мониторинг отношения избирателей к кандидатам в Народные депутаты СССР, участие в избирательных кампаниях, работа наблюдателями на избирательных участках в день голосования, сотрудничество с нарождавшимися тогда неформальными движениями – это лишь несколько направлений деятельности членов Социологической ассоциации.

Известные горбачевские выборы состоялись 26 марта 1989 года. Примерно через месяц ленинградские корреспонденты «Правды» писали: «Факт ныне общеизвестный: шесть партийных и советских руководителей Ленинграда и области, в том числе первый и второй секретари обкома КПСС Ю. Соловьев и А. Фатеев, первый секретарь горкома А. Герасимов, не набрали достаточного количества голосов избирателей и не получили мандаты народных депутатов СССР» [6]. В статье отмечалось о предупреждении социологов о том, что на выборах «может не пройти ни один из руководителей города». Несмотря на сокрушительный проигрыш номенклатуры, 10 апреля 1989 года мне как одному из руководителей социологической ассоциации позвонила инструктор ОК КПСС Аксана Михайловна Никитина, которая от имени заведующей отделом пропаганды Галины Ивановны Бариновой и от себя просила поблагодарить Кесельмана за материалы о выборах, которые он им направлял. Тогда же она обещала организовать встречу с Бариновой. Никитина хорошо знала социологов города, несколько лет она проработал в ИСЭП.

Судя по фактам, приведенным в названной статье, и по звонку Никитиной, партаппарат начал анализировать ошибки ведения избирательной кампании и, скорее всего, почувствовал необходимость налаживания контактов с социологами. 14 апреля состоялась полутора часовая беседа с Бариновой и Никитиной, в которой говорилось о необходимости создания системы изучения общественного мнения в городе и области.

В начале третьей декады апреля секретарь Бюро ассоциации Галина Алексеевна Румянцева разослала членам Бюро повестку заседания, намеченного на 28 апреля на 15 часов. Предполагалось рассмотреть четыре вопроса, среди которых были: 1. Об участии социологов в выборах народных депутатов СССР; 2. О деятельности общественного Института по изучению и прогнозированию социальных процессов. Кесельман был одним из тех, кто готовил первый вопрос, и единственным докладчиком по втором вопросу. По существовавшей в то время традиции информация о планировавшемся Бюро была направлена и Никитиной, как тогда говорили, «курировавшей социологию».

27 апреля я был неожиданно приглашен в обком КПСС, где на встрече с Бариновой и Никитиной мне было сказано о возможном приходе на заседание Бюро руководителей партийных организаций области и города. Было подчеркнуто, что это будет встреча именно с социологами, а не с руководством ИСЭП, которое будет об этом специально извещено. Меня просили не очень популяризировать намечавшуюся встречу; я сообщил о ней лишь членам Бюро, с которыми у меня были наиболее добрые отношения: А.В. Баранову, М.Н. Межевичу, Б.М. Фирсову и И.П. Яковлеву.

Далее было все, как вспоминает Кесельман. Когда я, встретив высокое партийное руководство в вестибюле института, поднялся в предназначавшуюся для заседания аудиторию, я увидел в ней очень много народу. Не знаю, как это произошло, как распространялась информация.

По первому вопросу, согласно записям в моем «гроссбухе», выступил 21 человек; видимо эта встреча мне сразу показалась необычной, в дневнике зафиксированы даже данные о том, сколько времени говорил каждый их них. Началось все в три дня, и до половины седьмого «гости» слушали социологический анализ избирательной кампании и причины их неудач.

В 18:32 я сказал: «Еще пару месяцев назад мне могло лишь присниться, что я говорю: «Слово представляется кандидату в члены Политбюро ЦК КПСС, первому секретарю ленинградского Обкома КПСС, тов. Соловьву Юрию Филипповичу», но вот именно это я сейчас и говорю». Слова Соловьева у меня записаны так: «Жизнь заставила нас придти к вам. Не то, что мы провалились. Это – благо. Жизнь заставила нас пересмотреть планы. То, что вы сегодня рассказываете, для меня – откровение. Я не знаю, где лежат материалы ваших исследований. Мы должны работать совместно. Без социологии нам не обойтись. Общество так быстро изменяется, что нужно его изучать, прогнозировать. Мы проведем Бюро обкома КПСС по социологическим исследованиям. Будем решать ваши вопросы». И еще несколько предложений. Выступение было коротким, затем последовало полтора десятка вопросов.

Мои записи в целом совпадают с тем, как в небольшой заметке «Завершилась война с социологами?» передала содержание выступления Соловьева корреспондентка «Московских новостей» Нина Беляева, не знаю как оказавшаяся на этом заседании. Возможно, я тогда не смог купить выпуск газеты на русском языке, у меня хранится лишь вырезка из английского издания [7]. Ленинградские газеты ничего не писали об этом событии, скорее всего – не было на то указания.

Соловьев свое обещание выполнил. 18 мая 1989 года состоялось Бюро обкома КПСС, на котором в полном соответствии с практикой того времени рассматривался вопрос «о дальнейшем развитии социологических исследований в целях изучения, формирования и учета общественного мнения в практике партийной работы» [8].

Возможно, это вообще было одно из последних в истории КПСС рассмотрений проблем социологии. Говорилось о многом, планы были приняты напряженные и многообещающие. Однако выполнять все это никому не пришлось. В стране начинались события, в которых социологов никто не слушал. А через два года с небольшим не стало КПСС, а затем и самой страны.

Примечания

1. Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. редактор Г.С.Батыгин. Санкт-Петербург: Издательство Русского Христианского гуманитарного института. 1999; Фирсов Б.М.: «…О себе и своем разномыслии…» // Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2005. №1. С. 2–12. См. настоящую книгу, Т. 2. С.  ; Гилинский Я. И.: «…Я начинал как чистый уголовник...»// Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2005. №2. С. 2–12. См. настоящую книгу, Т. 2. С.  ; Я.С. Капелюш (1937–1990) // Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2005. №2. С. 13–21; Ядов В.А.: «...Надо по возможности влиять на движение социальных планет...» // Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2005. №3. С. 2–11; 2005. №4. С. 2-10. См. настоящую книгу, Т. 2. С.

2. В исходной еврейской транскрипции – Егошуа, что мало отличается от булгаковского Иешуа. Но поскольку религиозные реминисценции в те времена не шибко поощрялись, то вместо вполне естественного Егошуевича (а в просторечии и вовсе – Исусовича) я оказался «Евсеичем».

3. Кесельман Л.Е. Уличный опрос в социологическом исследовании. Самара–Санкт-Петербург: Самарский областной Фонд социальных исследований. Институт социологии РАН. Санкт-Петербургский филиал. 2001.

4. Кесельман Л.Е. Социальные координаты наркотизма. Санкт-Петербург: Медицинская пресса. 1999; Кесельман Л.Е., Мацкевич М.Г. Социальное пространство наркотизма. Санкт-Петербург: Медицинская пресса. 2001.

5. Актуальные проблемы трансформации социального пространства / Под общей редакцией С.А. Васильева. Санкт-Петербург: МЦСЭИ «Леонтьевский центр». 2004.

6. Волынский Н., Логинов В. Затянувшаяся пауза. Размышления о некоторых уроках выборов в Ленинграде // Правда. 20 апреля 1989. С. 2.

7. Belyaeva N. Is The War With Sociologists Over? / Moscow News. №20. 14 May. 1989.

8. В обкоме КПСС / Ленинградская правда. 19 мая. 1989.

**

ПАМЯТИ ЛЕОНИДА ЕВСЕЕВИЧА КЕСЕЛЬМАНА (1944-2013)

Из журнала социологических и маркетинговых исследований «Телескоп» (2013, № 4)

Леонид Евсеевич Кесельман, социолог милостью Божьей, давний и необходимый друг — мой и практически всех моихдрузей, человек ярчайшего таланта и бешеного темперамента, порой уходящий в тень, порой становящийся самым известным социологом не то что Петербурга, но — России, скончался 29 июля 2013 года, в Аахене.

Андрей Алексеев

Умер Леонид Кесельман. Мало сказать, что ушел блестящий социолог, — он один из самых талантливых ученых Петербурга. Не стало человека, с именем которого для многих лениградцев ассоциировалась перестройка. Он стал первым, кто показал нам, что действительно думает город о политическихпроцессах, присходящих в стране. <...> то, что он делал, воспринималось не как будничная социологическая деятельность,а как наша борьба за ту свободу, которая на рубеже 1980 — 90-х казалась столь близкой.

Дмитрий Травин

Леня был самый чувствительный инструмент, слышащий / диагностирующий приближение перемен. Так было в начале 80-х — казалось, что тот век никогда не кончится, но Леня уверенно заявлял — да куда же они денутся, мол, дни их сочтены. И опять два дня назад я спрашивала Леню — слышит ли он поступь перемен, как они там из его далёка смотрятся... Он был оптимистом, в том плане, что он уверенно считал,что плохое и плохие люди так или иначе уйдут, обязательно уйдут...

Галина Саганенко

Лёня был изобретателем не только знаменитой своей методики уличных опросов. Он был страстным изобретателем вин (от слова винА, а не винО). Не перед ним вин. К себе он отн сился вполне беззаботно. Уже не раз побывавший в коме, похохатывал над своей болезнью, и так — в общении по скайпу - до самого конца. Лёня изобретал вины перед наукой и перед историей: кто и что делает не так. Отсюда его заносило в планы спасения страждущих и заблудших, не ведающих истинных путей, ведомых ему.

Анри Кетегат (Вильнюс)

В сложных условиях государственного и общественного прессинга всего, что связано с наркотиками и их потреблением, Леонид Кесельман один из немногих российских ученых на большом эмпирическом материале показывал объективную картину, выступая за разумную антинаркотическую политику без репрессий в отношении наркоманов. Своими трудами Л. Е. Кесельман внес существенный вклад в развитие отечественной девиантологии. Леонид Евсеевич был патриотом в хорошем, не искаженном смысле этого слова. Он искренне переживал за происходящее в России и верил в ее будущее.

Яков Гилинский

Шестидесятники. Снаряды, как говорится, ложатся все ближе.

Вот 29 июля 2013 г. в Германии умер Леня Кесельман. После первого инфаркта 10 лет назад он жил, будучи готовым умереть в любой момент. И это не мешало ему жить в планах и смеяться над жизнью и смертью. Периодически он повторял диагноз: "Я давно должен был умереть, но..." Уже не один год я, прощаясь с ним, был уверен, что шансов на вторую встречу нет. Но Леня являлся вновь и вновь в виде регулярных рассылок сносок на материалы, достойные ознакомления и обсуждения, прилетая в СанктПетербург в качестве вихря, будоражащего окружающих.

Владимир Ильин

Леонид Евсеевич не просто увлекался новыми идеями и проектами, он жил ими: мог работать почти без сна, находя новые решения старым проблемам. Работать с ним было тяжело, и, наверное, мне, жившему в другом городе, было легче, чем тем, кто работал рядом с ним. Но его энергетика действовала и на расстоянии, заражая оптимизмом и упорством в достижении целей.

Владимир Звоновский (Самара)

По поводу уличных опросов мы много спорили с Лёней, у меня их репрезентативность вызывала большие подозрения. <...>. И только позже я понял, что это совсем иной тип опросов,чем те научные или коммерческие опросы, к которым я привык и которые используют профессиональных интервьюеров, зарабатывающих на жизнь этой деятельностью. Тут сложилась личность Лени и уникальность времени, когда это происходило.

Владимир Паниотто (Киев)