См. ранее на Когита.ру:

- Андрей Белый: тема моя – косноязычие (Начало)

- Андрей Белый: тема моя – косноязычие (Продолжение 1)

- Андрей Белый: тема моя – косноязычие (Продолжение 2)

**

 Общее оглавление:

[1] Косноязычие «Петербурга» и его автора – о чем речь?
[2] Косноязычие как прием
[3] Не только косноязычие, не только художественное
[4] Проблема Бориса Бугаева и ее решение Андреем Белым
[5] Становление и эволюция косноязычия в прозе Белого
[6] О косноязычии Гоголя

**

[4] ПРОБЛЕМА БОРИСА БУГАЕВА И ЕЕ РЕШЕНИЕ АНДРЕЕМ БЕЛЫМ                               

В поисках косноязычия в мемуарах                                                              

Язык Белого в «Мастерстве Гоголя»                                                            

Советская струя                                                                                                 

Природа косноязычия в художественных и нехудожественных текстах        

Аспекты косноязычия                                                                                       

Косноязычие, питающее косноязычие?                                                                  

Синдром косноязычия: травма и сочинение себя                                                

            В поисках косноязычия в мемуарах

            Достаточно заглянуть в мемуары Белого, чуть не в любом месте, чтобы очень скоро убедиться в устойчивости его литературных привычек. В первой же строке первой книги инверсия: «”На рубеже двух столетий” – заглавие книги моей, предваряет заглавие другой книги – “Начало века”». «Заглавие книги моей» – не только оправданная в данном случае последовательность, но и привычная для Белого; в книге статей «Символизм» (1910) он чаще говорит «статья моя», чем «моя статья». Во втором предложении – новая инверсия, на этот раз вносящая неясность: «Но имею ли право начать воспоминание о “начале”, не предварив “рубежом” его?» «Его» максимально отдалено от «начала», что делает связь между ними неочевидной. В то же время, сближенность «его» и «рубежа» предлагает ложную связь: «рубежом его» – рубежом чего именно? Через пару страниц еще более ощутимая двусмысленность: «.....Мы были органически выдавлены из нас воспитавшего быта.....»^[1] Сначала проступает ложный смысл (мы выдавлены из нас) и лишь потом истинный: выдавлены из воспитавшего нас быта.

            В том же втором предложении воспоминания (жанр) именуются воспоминанием. На той же первой странице первого мемуара еще несколько непривычных словоформ: зыблемы, в раздробе, удары судеб. Не проверенное подсчетами впечатление – в мемуарах авторских словечек больше, чем в «Петербурге», хотя меньше, чем в романах последующих. Необычная словоформа из необычного ряда: «В Дедове летами я читал классиков.....» Загадка русского языка: «зимами» и «веснами» говорят, но «летами» или «осенями» – нет. На открытой наугад странице: отдельности (знакомые по «Петербургу»), снежищи, слякоти, затопы, предпотопное, выметился, совпад, бессмыслие, а также вольная вариация народного выражения: «не опрокидывайте “Зари” с больной головы на здоровую». Уменьшительных немало, но, кажется, меньше, чем в романах. Зато некоторые странны совсем: «строился на бытике квартирок», «люди хихика»^[2].

            В «Петербурге» фигурируют столькие и столькое – в мемуарах «”мистическая” петарда, породившая столькие кривотолки о “Прекрасной Даме”»; и из той же семьи слово сколькие: «сколькие оспаривали друг друга в разорванном ухе». В «Петербурге» герои тщетно тщатся – и в мемуарах: я «тщетно тщился»[3] (запомним). В «Петербурге» герой недоповесился – в воспоминаниях знакомый «недопогиб»[4]. В «Петербурге» тот же герой переконфузился (ввиду своей недоодетости) – в мемуарах мать автора «переконфузилась» (в присутствии Льва Толстого)^[5]. Тот же герой «Петербурга» прячет глаза за очковыми стеклами – в мемуарах математик (то ли отец, то ли вообще) «как вопьется очковыми стеклами, так и замерзнет». В «Петербурге» все того же героя представляют как посетителя своего дома – в воспоминаниях Белый пишет о своем отце, что тот «дома был гостем» (тот же смысловой диссонанс, хотя не столь резкий). В «Петербурге» упоминается бран-кукашка – в мемуарах «бранкукашка» и «бранкукашки»^[6]. Выясняется, что слово придумал не Липпанченко, да и Белый не придумывал, а взял из опыта детства (значит, слово не взаправду самодельное, его не сам автор сделал – но он сделал из него неологизм).

            Применяется в мемуарах, как ни удивительно, и такой специфический прием создания резкого искусственного косноязычия как нарочитый обрыв фразы:

            «Здесь должен сказать»^[7].

            Как в «Петербурге» фраза «Да и кроме того», так и здесь эта фраза выделяется в самостоятельный абзац и обрывается нежданной-негаданной точкой.

            Местами натыкаешься на рассогласование слов: «искать корней к нашим пассеистическим экскурсам». Ищут корни – не корней (в отличие от парней); и, в отличие от ключа, не бывает корень к – только корень чего-то. И сам образ странен: корни экскурсов. Попадаются явные сбои: «били по нас». Провалы эти не носят хронического характера. Представляется, что во многих случаях они ближе к описке, чем к неумению выразиться. И в «Петербурге» попадаются ошибки, сделанные скорее всего по простому недосмотру: «.....Воспоминанья о неудачной любви, верней – чувственного влечения, – воспоминания эти охватили его.....»^[8]. Воспоминания о влечении только по недоразумению могли здесь стать воспоминаниями влечения (то есть тем, что влечение вспоминает).

            Вместе с тем повторяемость неточностей заставляет думать, что в каких-то аспектах речи Белого заложен непорядок. В «Петербурге» выглядит опиской выражение «в продолжение полутора года» – как будто у автора на языке вертелось привычное «полтора года» и помешало написать «полутора лет». Но та же неточность появляется и в воспоминаниях: «не менее полутора года»^[9].

            Как получались у Белого очевидные сбои, если он умел писать и правильно, и красиво? Гипотеза: отчасти в спешке и отчасти потому, что не всегда он знал, как правильно написать. Скорость, с которой Белый написал первую книгу мемуаров, неправдоподобна: два с небольшим месяца. Странно не то, что он делал ошибки – странно, что, работая в таком темпе, умудрялся создавать связный текст.

            Над второй книгой мемуаров он работал в темпе не столь диком, но вступление «От автора», судя по всему, было авральной реакцией на цензурные претензии – и там полно идеологических нелепостей сталинского времени, и немало простого косноязычия. Белый вынужден оправдываться: «.....Виноват не я, а время.....» Это он не перед потомками извиняется за то, что в советское время вынужден был написать, это он извиняется перед соввластью за свое несоветское изображение дореволюционной жизни. Стилистически «От автора», писавшееся в явной спешке и не по доброй воле, находится на много ступенек ниже основного текста. Некоторые советизмы наводят на мысль, что автор про себя посмеивается над тупостью агитпропа. Так, в невыносимых, оказывается, условиях развивалась молодежь в домах досоветской профессуры: «Воспитанные в традициях жизни, которые претят, в условиях антигигиенических, без физкультуры, нормального отдыха, веселых песен.....» Там же обличается духовное существование, «четко сформулированное, сильное не внутренней убежденностью, а механическим давлением огромного коллективного пресса». Это приметы жизни именно советской, похоже на издевку – цензор недосмотрел. Торопясь отделаться от него, автор, похоже, не заботится о качестве текста, сообщает, например, что они с Брюсовым «ликвидировали испорченные отношения», имея в виду, что отношения они не ликвидировали, а исправили (то есть ликвидировали испорченность). Умиротворение цензуры и советское косноязычие символически сливаются в заключительной фразе вступления: «При чтении моих мемуаров все эти мелочи надо взять на учет»^[10]. Правильно, каждую мелочь надо поместить под бдительный надзор – а как же иначе?

            Все, из чего лепится причудливость фразы «Петербурга», присутствует и в мемуарах. Косноязычие проглядывает, и в техническом отношении оно наглядно перекликается с косноязычием романов. Как и в романах, это отчасти литературная имитация косноязычия, отчасти стилистические неточности. Принципиальная разница в том, что в мемуарах ни то, ни другое косноязычие не носит системного характера. Назвать их косноязычно написанными, в одном смысле или в другом, было бы преувеличением.

            Язык Белого в «Мастерстве Гоголя»

            В главе четвертой есть главка «Неточности языка». Строгий экзаменатор Белый демонстрирует пробелы в подготовке Гоголя по русскому языку. Он выделяет восемь определенных: «неправильны падежи», «с глаголами – плохо», «ужасны деепричастия», «путаница в видах, в залогах», «ряд уродств и несогласований», «не ладно с союзами», «косолапы наречия», «галлицизмы, полонизмы, украинизмы..... как мухи, жужжат.....» В девятой категории собраны недостатки, не поддающиеся квалификации: «Ряд уже просто нерасплетаемой чепухи; потрудитесь разобрать, что значит “набежит на лбу гугля”.....»^[11]

            Резковатые формулировки нельзя принимать за желание принизить Гоголя. Честный исследователь Белый считал нужным прямо говорить и о слабостях своего любимого писателя. Разбор он предваряет заявлением, что незнание Гоголем русской грамматики «подчеркивает его талант»; завершает еще более впечатляющей апологией: «.....Грамматика – некто в сером: стоит и уличает; а Гоголь и без нее – великий стилист.....» В начале книги: «Современники Гоголя, дивясь красочному содержанию его творений, подчеркивали дефекты слова до... неумения писать по-русски, что верно отчасти.....» Да, признает Белый, русского языка грамматикой «недоовладел» (!) Гоголь, но это не главное; главное: «.....Гоголь доказывает: революция языка может обойтись без соблюдения всех грамматических чопорностей.....»^[12] Белый похож на своего предшественника: грешил несоблюдением чопорностей – и был языковым революционером.

            Разбор грамматики Гоголя создает впечатление, что произведен он человеком, который с грамматикой на ты. Однако и сам он местами – хочет выразиться ясно и точно, но не выражается. Пример: «.....Гоголь..... создает эффект сознательного несоответствия формы с содержанием.....»^[13] Здесь две очевидные ошибки. Соответствие или несоответствие возможно или формы содержанию, или между ними – но формы с содержанием должно быть согласование. Во-вторых, у формы сознания нет, поэтому несоответствие формы чему бы то ни было не может быть «сознательным». Третья проблема в том, что слово эффект вносит путаницу. Оно является ненужным, да и неточным. Несколькими строками ниже Белый сам справедливо называет это приемом несоответствия – а не эффектом.

            Другой пример: «.....Тщетно тщились вывести по прямому проводу из стиля Гоголя, Толстого, Тургенева, позднего Достоевского, далеких по стилю от него.....»^[14] Не сразу поймешь: из стиля Гоголя напрямую выводили стиль Толстого и других. Порядок слов, в смычке с необъяснимой запятой после «Гоголя», порождает ложный смысл: вывести что-то тщились из стиля, общего для Гоголя, Толстого, Тургенева... Кроме того, неуместная здесь тавтология «тщетно тщились» и достойный советского функционера образ «по прямому проводу» не могут в аналитическом тексте служить разумной цели, а только наводят на грустные мысли о развращающем влиянии агрессивного косноязычия нового, советского типа.

            «Тщетно тщиться» встречается в «Петербурге», в мемуарах и в том же «Мастерстве Гоголя», где эта тавтология, в частности, остроумно используется в критике тавтологий позднего Гоголя: «они – тщетное тщение»^[15]. Там, там и там читается хорошо, а здесь нет. «По прямому проводу» появляется не раз в мемуарах, и их не украшает; например, в предложении неказистом на заглядение: «Так как мы не хотели быть и двадцать семь лет назад унтер-офицершей Пошлепкиной, то, не правда ли, отсюда рождается какая-то проблема для корректива уличения нас в “мистике” по прямому проводу?»^[16] Обращение к образу «сам себя высек» было совершенно в духе официоза того времени. В духе времени было и обращение по всякому поводу к органам госбезопасности: вот, дескать, разберитесь. Белому тоже приходилось отбиваться от неприятных обвинений и, среди прочего, грозился дать «по носу критикам, доносящим на меня за “мистику”». В атмосфере и впрямь доносной, когда критика все теснее сближалась со стукачеством, Белый и сам не пренебрегал понятными власти аргументами: «И я почтительнейше прошу, чтобы при ОГПУ было открыто отделение суда и кар за передержки, имеющие тенденцию дискредитировать; и сфера критики должна иметь критику в суде высших государственных органов»^[17]. Такой дух не мог не порождать низкого косноязычия.

            Не только от ОГПУ, но и от «прямого провода», и ряда других заходов, веет советчиной. Упрек по этому поводу должен быть адресован, конечно, не столько писателю, сколько власти, под которой Белому довелось жить и творить. Есть что-то до слез обидное в неумелых попытках  уникально одаренного и самолюбивого человека «косить под своего» в отношениях с антиинтеллигентным начальством. Федор Степун подчеркивал, что никогда не принимал их за чистую монету: «С официальной Москвой образ Белого, несмотря на некоторые “коммуноидности” в его последних писаниях, в моем представлении никак не связывался»^[18]. И соввласть Белому, «несмотря на коммуноидности», никогда не верила...

            О литературоведческой работе Белого можно сказать в принципе то же, что о мемуарах: компоненты, из которых конструируется косноязычие, налицо, но его слишком мало; полноценного косноязычия не получается, ни высокого, ни низкого.

            Список технических неточностей в нехудожественных работах Белого похож на список приемов искусственного косноязычия «Петербурга», но у них происхождение, масштабы, эффекты и общие результаты совсем другие. В нехудожественных текстах отклонение от общепринятого не имеет свойства приема и потому не работает, в качестве системообразующего фактора, на создание особого языка. В них косноязычие – не техника, а, наоборот, ее нарушение. И сводится оно в них чаще всего к одному простейшему проявлению – неудачно написанной фразе, которая одиноко скучает в тексте, в отрыве от себе подобных. Совместное их воздействие далеко не дорастает ни до систематического простого косноязычия, ни до художественного. Косноязычие Белого вне «Петербурга» и последующих романов недовпечатляет – это недокосноязычие.

            Аспекты косноязычия

            В косноязычии Белого просматриваются несколько составляющих.

            Все тексты, во всех жанрах, оставляют впечатление, что автор отличается языковым своеволием. Он нарушает нормы русского языка, с которыми, вне всякого сомнения, прекрасно знаком, но не согласен считаться. Он не мог не знать, что слово бред не имеет множественного числа, или что не принято говорить «тщетно тщился». Но он из тех упрямцев, что навсегда решают для себя: да, знаю, что так положено, но не буду; и знаю, что этак не положено, но буду. Не исключено, что это упрямство было одной из пружин его новаторства. Разумеется, прямого косноязычия – неспособности высказаться – в этом нет. Своеволие и творимое им квази-косноязычие не следует путать с неумением. Глубоко личная ненормативная лексика составляет автономное, очень заметное и принципиально важное измерение творческого почерка Белого. Своеволие Белого по большей части не имеет отношения к лингвистическим фантазиям. В нем есть система. Неортодоксальные словоформы в большинстве своем выводятся из общего строя русского языка – а не придумываются вопреки ему. Если есть, например, шорохи, то почему не быть трепетам? Есть мурашки – должна быть и мурашка. Роиться можно – а сроить нельзя? Говорят «зимами» – почему не сказать «летами»?

            В своеволии Белого чувствуется упрямство, но не бессмысленное. В нем есть еще одна, помимо лингвистической, логика – художественная. Самодельные и квази-самодельные слова и выражения нужны ему для преобразования языка и создания (усиления, нюансировки) тех или иных эффектов. По поводу трудного языка «Котика Летаева» его автор пишет в мемуарах: «.....”Слово” – краска художника слова; и если понадобились новые слова и по-новому их сочетанье, так это не каприз “Белого”, а эмпирическая необходимость в красках.....»[19] Не каприз – необходимость. Отдавая себе отчет в своем своеволии, он отказывается признать его капризом – объясняет, что по-другому не мог, ему недостаточно было общедоступных красок, его вела необходимость создания новых оттенков.

            Другая составляющая необычности фразы Белого, идущая от Бугаева, представлена неточностями. По каким-то причинам в каких-то аспектах речи у него были проблемы, хотя в остальном он обращался со словами непринужденно. В итоге мог написать и совершенный текст, и далеко не. Это единственное измерение, в котором видны настоящие проблемы Белого с русским языком.

            Есть основания предполагать, что Белый допускал много ошибок по недосмотру, будь то в человеческой спешке или в пророческой одержимости, в том угарном состоянии, когда перо не поспевает за мыслью.

            Важная составляющая высокого косноязычия – специально придуманные странности, умышленно сконструированные для художественного эффекта. Наконец, важно объединение всех странностей всякого рода, от чего бы они ни происходили – своеволия, неумения, недосмотра, доброго умысла или чего другого – для дела фабрикации искусственного языка под флагом косноязычия. В деле этом широко участвуют не только причудливые выражения, но и самые обычные.

            Косноязычие в нехудожественной прозе Белого ограничено, фрагментарно и однообразно. Высокое косноязычие цельно, последовательно и многолико. Это особая, в высшей степени изощренная техника письма, сложная языковая система.

            Косноязычие, питающее косноязычие?

            Итак, тема Белого – преодоление личного косноязычия косноязычием художника. Как из первого делалось второе? Можно лишь кое о чем догадываться.

            Самая заметная и легко различимая часть сырья, превращающаяся в романах в конечный продукт без особой переработки – своевольно ненормативная лексика. Эта часть особого преобразования для художественных текстов не требует. Меняется только объем ее – возрастает. Общая тенденция в том, что художественное косноязычие применяется более интенсивно, разнообразно и комплексно. Но это не однозначно. Так, прямые нарушения грамматики (чаще всего рассогласование слов в предложении) в романах встречаются реже.

            Как уживаются в романах искусственное косноязычие Белого с банальным неумением Бориса Бугаева? В целом, можно сказать, на удивление хорошо. Неточности, которые «добавляет от себя» Бугаев, в большинстве случаев незаметно смешиваются с основным стилем и растворяются в нем, как струйки ручейков, впадающих в Неву. Фраза, в которой персонаж «скрыл о поведении», приводилась выше как пример откровенного нарушения – но и такая откровенность не обязательно будет распознана: она прикрыта общим налетом невнятности, перескоками и пробелами, которые уже и без нее создают смутное ощущение непорядка. Ошибка лишь работает на его усиление. Нечаянные оплошности Бугаева в большинстве случаев не только не мешают Белому, но помогают.

            Угадываются и более сложные преобразования. Слово внимание идет  трижды подряд в «Вместо предисловия» к третьей книге мемуаров: «.....Акцент внимания в третьем томе – общественные моменты.....»; «.....Удар внимания перенесен на Россию»; «.....Центр внимания: заграничная жизнь.....» В «Как мы пишем» Белый говорит, что работал «с напряжением внимания»; в заметке «О себе как писателе»: «.....Я взывал..... к напряженью внимания.....»^[20]

            В романах то же слово участвует в создании не обыкновенного, как выше, а игривого косноязычия. В «Петербурге» карандаш «поразил внимание» Аполлона Аполллоновича. В «Московском чудаке»: «Вниманье Ивана Иваныча тут обратили какие-то смутные смехи за дверью.....»^[21] Там и там автор избегает того, чтобы внимание персонажа было привлечено (карандашом, смехами) – или чтоб человек обратил внимание на объект (карандаш, смехи), а не объект (смехи, в данном случае) обращал внимание человека (потенциальная двусмысленность: его внимание смехи обращают – во что?). По-другому, без иронии, но тоже нескладно, выступает это слово у начинающего Белого: «Он начинал свою речь среди гробового внимания присутствующих»^[22]. В «Серебряном голубе» слово внимание ехидно напоминает о себе своим демонстративным отсутствием: «Но кто станет обращать на учительницы слова?»^[23] Не так резко проступает его предполагаемое отсутствие в «Петербурге», когда рассказчик веселит читателя своим намерением уделить даме не внимание, а «много слов».

            В «Петербурге» слово появляется еще несколько раз. В двух случаях создается нарочитая перекличка с началом (где карандаш поражает внимание): «Незапертый письменный стол поразил внимание Аполлона Аполлоновича…..»; «Лежащая на столе табакерка поразила внимание именитого мужа…..» В другом месте слово участвует в последовательно косноязычном построении: «Сообщаю эту драгоценную черточку в поведении недавно почившей особы первого класса единственно во внимание к многочисленным собирателям материалов его будущей биографии.....» Кое-где правильное чередуется с неправильным употреблением: «.....Вы..... вынули... записную книжечку..... чтоб отвлечь внимание от другого чего-нибудь; но..... не отвлекли от внимания, а привлекли внимание.....» В виде исключения попадается употребление сугубо правильное: сенатор «рассматривал круглогранный предмет с величайшим вниманием.....»^[24]

            В нехудожественных текстах слово внимание выглядит в ряде случаев малопривлекательно. В художественных оно часто нарушает обычный порядок, но при этом соучаствует в создании другого порядка, в необычной игре в слова. В первых «внимание» употребляется так, что разрушает авторское построение, во вторых его употребление плодотворно.

            Словоупотребление Белого представляет кое в чем неразрешимую загадку. Невозможно представить человека, пищущего по-русски и чувствующего язык, который, читая Белого, ничему бы не научился.

            Синдром косноязычия: травма и сочинение себя

            О своей неспособности выразить себя Белый пишет с обсессивностью, которая поражает. В последние свои годы пишет так часто, так много и с такой тоской, что не оставляет ни малейшего сомнения: это была величайшая боль его жизни, с первых лет до последних дней. Трудно не заподозрить, что косноязычие – второе следствие известной его детской травмы. Ходасевич особо выделял двойственность Белого как результат его раздвоенности между родителями: это «ранние биографические истоки его позднейших воззрений и всей его литературной судьбы»^[25]. С тех пор тезис этот в литературе о Белом заслуженно занимает весьма почетное место: порожденная семейным треугольником двойственность играла доминирующую роль в жизни и творчестве писателя. Вместе с тем, обратившись к произведениям Белого, можно убедиться в том, что синдром косноязычия занимает в них место не меньшее.

            Всерьез обе темы заявлены впервые в автобиографическом «Котике Летаеве». В главке «Тихоня» мамочка поощряет наряженного девочкой Котика изображать на этот раз не только девочку, но еще и собачку. Вилять хвостиком – хорошо, говорить с папой – нельзя, думать – ни-ни-ни. Во второй половине главки – о немоте, невнятице, неумении говорить. Переход от первой темы ко второй есть одновременно пояснение связи между ними: «Мне не нравились разговоры: о воспитаньи ребенка; пересекались на мне тут две линии (линия папы и мамы): пересечение линий есть точка; математической точкою становился от этого я: я – немел; все – сжималось; и – уходило в невнятицу; говорить – не умел.....»^[26] Автор называет раздвоение мальчика между родителями причиной неумения говорить.

            В другом месте два явления описаны в обратном порядке, но вновь в тесной связи друг с другом и вновь с обозначением той же причинно-следственной связи:

            – «Ну, Котик, скажи что-нибудь...»

            – «Отчего ты молчишь?»

            ..…

            – «Обезьянка какая-то».

            Мне так больно!

            .....

            – «Ну-ка, ну-ка – скажи».

            Немота тяготит.

            Что сказать?

            – «Глупый мальчик: не развит!»

            А как мне развиться? Мамочка запрещает развиться; развитие – страшно; быть – глупеньким мне.

            Я поплачу^[27].

            Вновь совершенно определенно: мамочкин запрет развиваться – причина немоты. Может, она его, нареченного Николаем, а не Константином, называет Котиком потому, что видит в нем маленькое пушистое животное? Собачка-обезьянка-котик – единая в трех лицах игрушка. Игрушку донимают боль и слезы.

            В мемуарах Белый рассказывает об обращении с маленьким Борей в целом то же, только более жестко. Среди прочего:

            Любовь матери была сильна, ревнива, жестока; она владела мной, своим «Котенком», своим зверенышем.

            – Мой Кот, – так называла меня, – и что захочу, то с ним сделаю!^[28]

            Связь Эдипова треугольника, травмы и косноязычия раскрывается несколько неожиданно. Треугольник в «Котике Летаеве» прорисован не так отчетливо, как у Ходасевича. Котик тянется к матери, а отец, по некоторым признакам, его пугает (несмотря на его «добрые глаза»); но обвиняет в своей неразвитости и немоте он больше мать. Треугольник, точно по Ходасевичу, выглядит источником травмы. Но не двойственность, а немота предстает здесь самым заметным последствием ненормальных отношений. Двойственность мальчика описана (например: «Я – себе на уме.....»^[29]), но не так выпукло, и не видно, чтобы она причиняла такую боль, как немота.

            В «Московском чудаке» Лизаша расспрашивает Митю:

            – Для них вы чужой?

            – Совершенно чужой; говорить разучился: все дома молчу; знаю, если скажу им, что думаю, то – все равно не поверят: приходится, знаете, лгать^[30].

            Подросток обвиняет обоих родителей – треугольник подравнивается. Но он теряет фрейдистскую основу: сын говорит об отчуждении от родителей, а не о том, что они его тянут в разные стороны.  Тема косноязычия здесь занимает заметное место – а темы травмирующих сына несовместимых линий воспитания уже нет.

            В текстах Белого выделяется несколько примет развития синдрома. В возрасте четырех лет ребенок уже остро чувствует свою немоту. Котик на протяжении всего романа молчит, посторонние называют его неразвитым. Позже товарищи по гимназии – дурачком, идиотиком. Ничто такой боли и стольких слез не вызывало. Митя Коробкин разговаривает с большим трудом, порой физически не способен выговорить слова; дефект и им воспринимается на грани слез. Из мемуаров и писем следует, что период почти буквальной немоты продолжался у Бори Бугаева до возраста 16 лет. Взрослый Белый далеко не нем, но та же болезнь, сопровождаемая прежней болью, продолжается в новой форме. В нем живет враждебная литератору сила – предрасположенность к невнятице и косноязычию.

            Ходасевич из травматических впечатлений детства Белого выводит три темы: двойственность, отцеубийство-предательство и преследование-провокация. Остановимся на последней. Ходасевич свидетельствует, как Белый рассказывал ему «о каких-то шпионах, провокаторах, темных личностях, преследовавших его». И добавляет: «Эта тема, в сущности граничащая с манией преследования, была ему всегда близка. По моему глубокому убеждению, возникла она еще в детстве, когда казалось ему, что какие-то темные силы хотят его погубить, толкая на преступление против отца»^[31]. По его мнению, «на самом деле» Белый этих чудовищ носил в себе. Это были внутренние комплексы, причудливые отражения которых Белый в своем воображении распознавал как внешних врагов во плоти.

            «Котик Летаев» дает обширный материал в подтверждение версии о темных силах, преследовавших сознание автора с раннего детства: «более всего за спиной: что-то такое»; «подсмотрел ее: у себя за спиной»; «бело-каленая голова с жующим ртом и очень злыми глазами; я несся в пропасть; и надо мною утесами света и жара она ниспадала – мне в спину; и, ухвативши за спину.....»; «Предлиннейший гад, дядя Вася, мне выпалзывал сзади.....» Страшно оглянуться. И это больше, чем разрозненные наваждения: «Вот мой образ вхождения в жизнь: коридор, свод и мрак; за мной гонятся  гады... – »^[32].

            Начало жизни... многообещающее. Не развился ли впоследствии, как одно из продолжений, трехглавый гад по прозванию Немота-Невнятица-Косноязычие?       

            Эмоциональные и многочисленные жалобы Белого на косноязычие создают ощущение, что он видел в нем внутреннего врага, который его преследовал с тем же упорством и коварством, с каким будто бы преследовали его шпионы. Страх косноязычия мог быть аспектом мании преследования. Если так, то свидетельства Ходасевича неявно подсказывают мысль о связи синдрома косноязычия с той же детской травмой: травма – мания преследования – синдром косноязычия как аспект мании. Если воспользоваться его образом, Белый носил в себе, наряду с отцеубийством и другими чудовищами, еще и внутреннее чудовище косноязычия.

            Данных о существовании привидений нет – но есть данные о их жертвах. Приступы паники у людей, преследуемых (при)видениями, иногда заканчиваются переломами и сотрясениями. Белый, такое складывается впечатление, жил в неизбывном ужасе перед призраком своего косноязычия. Его природное косноязычие далеко не так страшно, как сложившийся в его воображении жуткий образ. В начале его литературной жизни, в симфониях, оно едва заметно, и симфонии никак не свидетельствуют о неспособности автора к литературе, совсем наоборот. Но Белый воспринимал сравнительно небольшую свою проблему в трагическом свете, как вечное проклятие, как неистребимого внутреннего черта-саботажника. Он избирает путь наибольшего сопротивления, парадоксальный и фантастически успешный. Он развивает искусственное косноязычие до невиданных масштабов и форм. Неизвестно, произошло ли бы это, если бы нависавший над ним призрак не имел космических масштабов и форм.      Косноязычие – важнейший факт и самый устойчивый аспект биографии Белого, почти как отпечатки пальцев. Еще важнее его неспокойное отношение к этой проблеме. Еще важнее, что в результате такого отношения сформировался уникальный язык Белого. Косноязычие Белого и все с ним связанное – это история сочинения себя. Не о себе, как положено автобиографу, а именно себя, в точном смысле слова: придумал, сочинил, сотворил себя как Андрея Белого.